Узник католического хора⁠⁠

В воздухе привкус мёда. Сладость корочки пирога доносится из хлебной лавки: представляю мамины руки, перепачканные в муке, кусочек растаявшей на языке сахарной плюшки. Спасибо ветру.

Площадь в выходные многолюдна. Так было всегда, и останется даже после моей смерти. Странные мысли в мои тринадцать лет — вдруг осознавать, что после тебя жизнь не обрывается. Люди будут так же покупать булочки, птицы петь свои песни, а мамы — любить своих сыновей. Идти к этому пониманию нужно, пусть и маленькими шажками. Ощутить себя каплей в море, одиноким пасынком звёзд, ищущим на ночь пустую скамейку. Благо, на улице не холодно, а фонарщик всегда вовремя приносит свет.

Уже несколько дней я живу как придётся и зарабатываю благодаря попугаю Колину. С ним хочет сфотографироваться каждый, но раскошелиться готовы далеко не все. Окрас его необычный, сразу притягивает внимание: зеленоватое брюшко, бирюзовые перья, а крылья, напротив — чёрные, с красным отливом. Красивый, жаль, не разговаривает.

В детском доме мне говорили, что клетку с попугаем нашли вместе со мной. Он был таким же подкидышем, даже несчастнее. Я как-то вычитал в справочнике, что райский попугай считается давно вымершим. И вот сейчас впервые решаю этим воспользоваться:
— Скорее, единственный шанс сфотографироваться с последним в мире райским попугаем!

Некоторые зеваки и правда фотографируются, но денег дают мало. Видимо, потому, что я ребёнок. На мороженое, говорят. Так, с десяти человек я почти собираю себе на полноценный обед.

Большинство людей гуляет на площади не только потому, что выходной, музыка и танцы. Рядом, чуть дальше по улице, стоит огромный собор с высоченными шпилями, где сегодня выступает воскресный хор.

Хозяйка приюта иногда водила нас туда, но чаще всего мы просто играли во дворе детского дома. Никто не хотел рисковать выводить нас в город. Побег ребёнка стал бы для них ударом, лавиной посыпались бы нежелательные проверки.

Но я убежал. Сорвался с поводка, и, с клеткой под мышкой, ринулся в тихое счастливое будущее.

Из задумчивости меня вырывает силуэт воспитательниц. Зря вспомнил! Вижу их вдалеке, рыскающих среди торговых лавок. Накрашенные, в деловых костюмах. Идут, чтобы забрать меня.

Попугай сидит на руке у хорошенькой девочки. С ней седобородый старик, как из сказки. Наверно, дедушка. Он фотографирует, но, кажется, не может разобраться со вспышкой. Фотографирует ещё раз. Женщины подбираются ближе, но не видят меня. Отвлекаются на уличных музыкантов.

— Извини, мальчик. Не знаешь, как отключить эту вспышку?

Качаю головой и говорю, что в жизни никогда никого не фотографировал.

Попугай по-прежнему на руке у девочки. Получается третий засвеченный снимок. Я вижу настоятельницу. Она тоже меня видит. Пришла за мной лично.

Я скорее снимаю Колина с девичьей руки, и, совсем позабыв про деньги, сажаю его в клетку. Запираю и мчу в сторону переулка, затеряться среди домов. Воспитательницы преследуют, я не сбавляю шаг. Наконец перехожу на бег, сворачиваю на мощёную улицу, пересекаю мостовую. Попугай испуганно кричит и бьётся о прутья решётки. Я вздрагиваю, спотыкаюсь и падаю.

Асфальт холодный. Кровь на коленках тёплая. Клетка… пуста. Птица в небесах. Пульс стучит в висках, слышу шаги преследователей, но мне уже плевать. Всё, чего я хочу, — это вернуть Колина. Встаю и бегу за ним, не оборачиваясь на звуки погони. Попугай петляет между домами. Бросаю клетку, чтобы бежать быстрее. Колин залетает в собор. Огромные двери приоткрыты, я забегаю следом. Выхватываю взглядом Колина на огромной люстре собора. Осторожно выглядываю за дверь — пробегают мимо. Выдох.

Как ни странно, никто из прихожан меня не замечает. Некоторые запрокидывают голову, чтобы секундой позже опустить, потеряв к попугаю на люстре всякий интерес. Всех вновь захватывает волшебная мелодичность церковного хора. Я прислушиваюсь, нахожу свободное место среди деревянных скамеек. Пульс выравнивается, дышу спокойно. Колин сидит на месте. Наверняка тоже слушает хор. Небесная музыка льётся из глубины собора, эхом разбиваясь о стены.

Адреналин отпускает, и я вдруг ощущаю, как ноют коленки, как сильно устал. Чуть прикрываю глаза. Сам не замечаю, как сквозь дивное пение проваливаюсь в сон.

*

Открыв глаза, вижу серый потолок. Впервые за долгое время лежу на мягкой кровати, трогаю тёплое одеяло. Я в той же футболке и шортах. Тонкая ветровка висит на крючке возле двери, а стоптанные башмаки стоят на коврике рядом.

Мне не хочется вставать. Не хочется даже понимать, как я сюда попал. Просто лежать бы так, пока само всё не решится. Спать и видеть сны.

Скрип дверных петель. Он ненамного тише, чем в детском доме, и я успеваю по привычке притвориться спящим.

Слышу неуверенные шаги, кто-то стоит надо мной. Смотрит. Прислушивается.

— Не спишь? — звучит над ухом ласковый женский голос. Я сразу понимаю, что он был частью волшебного хора.

— Не сплю, — признаюсь и открываю глаза.

Вижу красивую женщину слегка за тридцать. Она почему-то улыбается:

— Не страшно было здесь проснуться?

— Я думал, что сплю, пока вы не пришли, — голос мой звучит неуверенно.

— Ты заснул во время воскресного пения. Такое нечасто бывает с прихожанами.

— Прошу прощения. Мне очень понравились ваши песни, но я слишком устал в тот момент. Это… — осматриваюсь вокруг, — что это за комната?

Обстановка бедная, под стать комнате для слуг: деревянная мебель, почти пустой стол — ничего, кроме графина с водой да блюдца с одинокой грушей.

— Просто комната. Здесь спят такие, как ты, те единицы, кто умудрился заснуть во время хора. Они всегда погружаются в особо глубокий сон.

— Особо глубокий?

— Наша настоятельница верит, что сны в святом месте под воскресное пение всегда вещие. Заснуть, правда, почти невозможно. Особенный ты, получается.

— Наверное, нет, потому что никаких снов я не помню.

— Так бывает. Не волнуйся, настоятельница поможет вспомнить. Она читает людей словно книги.

— Это хорошо или плохо?

— Ты в святом месте, здесь тебе нечего бояться. Каждое пророчество будет использовано во благо.

Я вспоминаю про Колина. Мысль о нём возникает слишком резко. Встаю с кровати, кружится голова, картинка плывёт… Женщина придерживает меня за руку. Я замечаю, что одета она не строго. В чёрное платье, но не как монашка.

— Что с тобой?

— Я был не один, — вспоминаю последние минуты перед сном. — Со мной сюда попугай залетел. Его зовут Колин.

— Колин? А тебя как зовут?

— Нико, — я и забыл когда в последний раз представлялся.

— А я Лелиана, — она протягивает руку, и мы обмениваемся неловким рукопожатием. — Мы видели твою птицу, Нико, но не сумели поймать. В последний раз она, кажется, летала в библиотеке. Если хочешь, можем пойти вместе поискать?

— Это было бы чудесно, — я нарочно не упоминаю погоню.

— А потом тебя примет настоятельница. Для неё волнительно слушать про вещие сны, так что ей нужно время.

— Вы правда думаете, что я могу предсказать будущее? — головокружение проходит, и теперь я твёрдо стою на ногах.

— Ты и есть будущее, — улыбается она. — Просто пока об этом не знаешь.

*

До библиотеки около ста шагов. Идём не спеша. Яркие полотна — разноцветные отпечатки ладоней — провожают нас до дверей.

— Это всё мы рисуем, — говорит она. — Настоятельница хочет, чтобы на многолетней истории собора сохранился наш след.

Огромная библиотека усеяна плеядой нескончаемых книжных шкафов, а ряды их разделены длиннющим красным ковром. Запах пыли в таких местах кажется естественным, чем-то напрочь сросшимся с образом старинных писаний.

Столы для чтения пусты. На люстре никто не сидит. На дальней стене высокий витраж: человек обращается в птицу, а птица — в пепел. Колина нигде нет.

— Хочешь посмотреть, что здесь? — спрашивает Лелиана.

— Библия

— Не совсем.

Она открывает ближайший шкаф, из которого тут же выпадает несколько конвертов. Один скользит к моим ногам. Читаю: “Любимой Л.” Видимо, это что-то тайное и романтическое, чему, по-моему, не должно быть места в соборе. Поднимаю его и протягиваю Лелиане, увидев краем глаза нечто странное. Весь шкаф полон писем, они лежат складно, хоть и не упорядоченно — грузными стопками.

Вглядываюсь — что-то белое в углу…

Скелет.

Ну точно, скелет в шкафу. Пугаюсь и делаю шаг в сторону. Лелиана, заметив это, спешит успокоить:

— Не бойся. Это всего лишь любовные послания.

Ничего не понимаю. Подхожу ближе.

— Трудно представить, согласна. Но здесь собраны все признания в любви, которые когда-либо звучали в этом мире, — с неподдельным восторгом рассказывает она. — Мы с сёстрами иногда перечитываем некоторые, чтобы в тяжёлые моменты напомнить себе о Боге. А это, — она указывает на скелет попугая, стоящий среди писем, — это можешь считать своего рода записью брачной песни.

Лелиана проводит пальцем по черепу. Пространство заполняет звучание. Мелодичное, но с продолжительными паузами.

— Слышишь? Попугай оставляет в своей песне окно, предлагая своей паре его заполнить. Так они по очереди поют, находят друг друга и признаются в любви.

Я вспоминаю Колина. Если бы он пел и оставлял паузы, никто бы не смог ему ответить. Ведь он последний в своём роде.

— Откуда это всё? — взгляд мой касается бесконечных рядов одинаковых шкафов.

— Мы и сами не до конца понимаем, — говорит. — Письма и скелеты в книжных шкафах просто появляются. А мы храним.

— Я думал, здесь только священные писания…

— Ты не понял, — я успеваю привыкнуть к её доброй, почти материнской улыбке. — Это и есть священные писания.

*

Мы заглядываем в случайные шкафы, смотрим вокруг, но Колина нигде нет. Успеваю обогнать Лелиану, иду до конца библиотеки, упираюсь в высоченное витражное окно. На полу — нарисованный мелом круг. Делаю шаг за грань.

Лелиана что-то кричит, но я не успеваю расслышать. Весь мир замирает. Я не слышу ничего, только кровь, пульсирующую в висках, да собственное дыхание. Это не тишина, это чистейший вакуум, сожравший даже звук тишины. До этого я не понимал, что она, оказывается, тоже по-своему мелодична.

Монахиня одёргивает меня, и я возвращаюсь в мир звука.

— Что… это было?

Лелиана теряется. Скользит взглядом по лицу, будто хочет найти ответ в моих глазах, лице, волосах…

— Никто не знает. Но лучше держись подальше от этой зоны. Нормально себя чувствуешь? — она трогает мой лоб.

— Да. Только оглох на секунду. Совсем ничего не слышал.

— Эта брешь в пространстве поглощает звук. Она — полная противоположность всего, что ты здесь увидел. Появилась недавно. Сразу после того, как пропала моя птица.

— У вас тоже был попугай?

— Вроде того. Я подобрала его на улице. У него было ранено крыло. Выхаживала долго, а потом, где-то по весне, он начал петь. Звучало в точности, как та брачная песня скелета в шкафу. Мелодия, пауза. Мелодия… Пауза. В какой-то момент я начала подпевать, заполнять дыру эту. А потом… Потом он пропал. Не оценил попыток, видимо. Ну и брешь… Брешь эта появилась. Беззвучная.

Едва с уст Лелианы сходит последнее слово, с другого конца библиотеки нас зовут монашки:

— Настоятельница ждёт.

Мы идём за ними. Заново проходим “рукоплещущий” коридор и спускаемся по винтовой лестнице в столовую. В тёмном зале, за большим столом сидит настоятельница. Почему-то я сразу понимаю, что это она. Наверное, из-за её глубокого, словно вчитывающегося взгляда.

Сажусь напротив настоятельницы с полной уверенностью, что ничего не смогу рассказать. Лелиана сидит рядом, вроде даже волнуется. К столу подходит ещё десяток сестёр. Приносят десерт, наливают чай.

— Тебе понравится, — толкает в плечо Лелиана. — Это птичье молоко. Наше фирменное.

Передо мной ставят фарфоровое блюдце с пирожным и чашечку чая. Я пробую десерт и на мгновение будто обретаю крылья. Никогда не ел ничего подобного.

— Ты нашёл своего попугая, мальчик? — спрашивает настоятельница, как бы отыскивая во мне нужную страницу.

— Нет, — отвечаю я. — Мы искали в библиотеке, но так и не нашли. Там была только… — вновь отвлекаюсь на десерт. — Это очень вкусно. Вы правда сами это делаете?

— Конечно, — бесстрастно отвечает она. — Я ещё не видела человека, который бы не нуждался в молоке. В самом разном проявлении.

Что-то переворачивается во мне, и я вспоминаю хор. Сон во время песнопений. Я закрываю глаза и вижу, как иду по библиотеке. Скрипят половицы, высокий витраж величественно нависает над читальным залом. Разноцветные отблески падают на пол, я перешагиваю грань, хор умолкает.

Полное отсутствие звука. Потускневшие чувства. Истончившаяся любовь.

Попугай залетает в брешь — ту самую, очерченную мелом. Она разрастается в пространстве. Невидимые руки сминают воздух, и через дыру выворачивают мир наизнанку, словно мятый свитер перед глажкой.

Открываю глаза. Мне трудно признаться, но я правда видел сон, пока дремал невольным узником католического хора. Рассказываю обо всём настоятельнице. Лелиана нервно стучит пальцами по столу.

— Так и знала, — говорит. — Нужно что-то с этим сделать.

— Нужно, — кивает настоятельница. — А что обычно делают с дырами, как думаешь?

— Зашивают.

— Иголка с нитью при тебе, — твёрдо заявила она. — Так помогите друг другу.

Я не понимаю, о чём она говорит, но тоже киваю.

Почти сразу сестры за столом оживляются. Как ни в чем не бывало они говорят о своём насущном. Становится ясно, что вокруг меня — самые обычные девушки со своими увлечениями и мечтами. С молчаливых, некогда угрюмых лиц спадает маска загадочности.

Я доедаю птичье молоко, благодарю за еду, и мы с Лелианой выходим из-за стола. Это получается так буднично, что никто даже не провожает нас взглядом.

Поднимаемся обратно в библиотеку. Вдоль книжных шкафов и длинных деревянных столов устелен красный ковёр, который, подобно гоночной трассе, манит разбежаться.

— Я тут подумал, — говорю, — может, Колин залетел в дыру не потому, что он такой маленький? Может, он просто набрал достаточную скорость?

— Предлагаешь побежать? А не боишься, что в окно врежемся?

— Нет.

— Ну, — вздохнула она, — тогда держись…

— Что…

Она берёт меня за руку и бежит к окну, к той самой метке на полу. Я еле поспеваю за ней, ноги до сих пор болят после падения, дыхание перехватывает, и…

Мы исчезаем.

*

Мир выворачивает наизнанку. Звук пропадает. Остаётся только моё бешеное дыхание и неимоверное стучание в висках.

Лелиана глядит перед собой, и, кажется, не может поверить, что мы действительно перешли в другой мир — такой пустой и опустошающий.

Пытаюсь что-то сказать, но я нем. Пытаюсь расслышать, но я глух. Становится страшно, иду вперёд.

Лелиана не может оторвать взгляд от стен, они теперь смотрят на нас лицевой стороной — потёртым красным кирпичом, будто подтаявшим на солнце. Голову припекает, поднимаю взгляд: мы под открытым небом. Всё, что было наружу, теперь внутри. Всё что было внутри, теперь…

Присматриваюсь к Лелиане. Почему-то очень хочется её обнять. Вижу её душу. Она тоже видит мою. Чудеса.

Что-то заставляет меня обернуться. Быть может, боковое зрение или внутреннее чутьё, обострённое до предела. Вижу попугая. Летит в небе, под палящими лучами солнца. Я не могу разглядеть, что за стенами, они расположены вокруг нас в хаотичном порядке, без какой-либо логики. Поэтому просто смотрю вверх. Лелиана тоже смотрит. Смотрит и видит, как одна птица встречает другую. Кружат вокруг нового мира, где нет больше звука. Есть только они.

Я кричу: “Колин!!”. Но голос теряется в глубине моего тела. Вижу, как птицы с разными крыльями, но близкими душами кружат в небе. Они поют. Уверен, что поют, но слышат друг друга только они сами. Продолжают песню как захотят, на своём языке души. Который намного красивее, чем в опостылевшей реальности.

Птицы скрываются за облаками.

Лелиана обнимает меня. Касается душой. Она видит ту ночь, когда меня оставили на пороге детского дома. Мама в последний раз прижимает меня к груди и со слезами на глазах отпускает. И я наконец отпускаю. Птице больше нет места в клетке.

Вижу, как Лелиана теряет ребёнка. Пусть шёл всего третий месяц, она уже выбрала ему имя, но младенцу не суждено было его услышать — выкидыш. Вещие сны впервые солгали. Невосполнимая потеря.

Птица с раненым крылом. Какое-то время она скрашивает одиночество. Но однажды приходит время взлететь. А Лелиане — отпустить.

Теперь мне неловко смотреть ей в глаза. Я волнуюсь, слёзы катятся по щекам. Пора возвращаться назад.

В мир, где мы будем говорить.

*

Брешь закрыта.

Я стою на выходе из собора. Ладони мокрые от пота, звуки улицы кажутся диковинными. Не хочу возвращаться в приют. Только не после того, что случилось.

Чувствую себя странно. Быть может, мне всё приснилось? Или я до сих пор сплю на лавке, пленённый пением католического хора?

Вижу хозяйку приюта. Она держит перо попугая. Рядом стоят воспитательницы, готовые забрать меня обратно в клетку.

— Долго же мы тебя искали, — говорят.

— Я не вернусь, — отвечаю.

— Он не вернётся.

Ощущаю тёплые руки на плечах. Лелиана... До дрожи рад слышать её голос.

— Я его новая мама. Мальчик теперь будет воспитываться здесь.

Звучит это хлёстко и смело. Я не выдерживаю взгляда хозяйки. Отворачиваюсь и обнимаю новую маму. Она садится на корточки, чтобы я мог скрыться от мира, уткнувшись ей в плечо.

Мы остаёмся одни. Время замирает. Говорить не спешим.

Её волосы пахнут мёдом. Представляю, как мама готовит булочки, растапливает шоколад, чтобы полить им птичье молоко. Я пытаюсь запомнить мамины объятия на случай, если их вдруг не станет, если всё происходящее обернётся сном.

Пусть так. Даже если это сон, я никогда его не забуду.

— Не плачь, — ласково говорит мама, — всё хорошо. Я никому тебя не отдам.

Улыбаюсь и закрываю глаза.

Пусть так.

Автор: Александр Пудов
Оригинальная публикация ВК