Abrahamgray

Момент, когда рушится всё. Это не просто ссора или расставание. Это — развод. Юридический, холодный, подкреплённый решением суда. И для мужчины, которого воспитывали «мужиком», это не просто потеря семьи. Это крах всей операционной системы его жизни.

Всё, во что он верил, рассыпается в прах.

Крах Культа Служения Всю его жизнь учили:твоя ценность — в том, что ты отдаёшь. Ты должен обеспечивать, терпеть, молчать, удивлять вниманием. Ты — фундамент, на котором держится «крепость» под названием семья. Он искренне верил, что его жертвенность — это страховой полис, гарантирующий ему место в этом доме.

Но вот она — женщина, ради которой всё это затевалось — принимает решение. Решение уйти. И он с ужасом осознаёт, что не может на него повлиять. Никакие его вложения, ни деньги, ни годы, ни потраченные нервы — ничего не имеет значения. Суд, с его леденящей душу статистикой (место жительства ребёнка с отцом — это математическая погрешность), лишь подтверждает: его роль окончена. Он был функцией, и функцию эту упразднили.

Боль, которая стирает жёсткий диск Наступает пустота.Разум меркнет. Это не метафора — это состояние острого экзистенциального кризиса, когда картина мира не просто трескается, а взрывается. Всё, что было смыслом — служение, обеспечение, статус «добытчика» — превращается в пыль. Это мучительная, невыносимая боль.

Но именно в этой боли — ключ. Эта боль выжигает дотла старую «прошивку». Она ломает систему, которая заставляла его видеть в себе мужика-служителя. Когда терять уже нечего, исчезает и страх потерять. И на этом выжженном месте, среди обломков старого мира, открывается чистейший лист.

Три пути из пепла

Но не все проходят этот путь до конца. От краха ведут три дороги:

1. Путь мужика. Большинство выбирают его. Они отказываются видеть правду. Они объясняют крах тем, что «недостаточно удивляли вниманием», «мало зарабатывали». Они не ломают прошивку, а лишь пытаются установить ей патч — «стать ещё более услужливым в следующий раз». Они обречены на повторение сценария.
2. Путь в никуда. Некоторые не выдерживают боли. Масштаб крушения настолько велик, что опоры для восстановления просто не находится. Разрушается не только мировоззрение, но и воля к жизни. Это самый трагичный исход.
3. Путь отца. И лишь единицы, пройдя сквозь боль, обретают ясность. Они смотрят на пепелище и понимают: то, что сгорело, было тюрьмой. А они наконец свободны.

Они понимают, что главная ценность в их жизни — это они сами. Не их деньги, не их статус, не их способность обслуживать, а их личность, их принципы, их время.

Их отношение к другим мужчинам меняется. Они видят в них не конкурентов, а таких же пострадавших от системы братьев. Рождается товарищество, взаимовыручка, основанные не на конкуренции за женское внимание, а на уважении к себе и друг другу.

Стоит ли ждать удара?

Зачем ждать этого удара судьбы, который может сломать, а не преобразить? Зачем добровольно оставаться мужиком, ожидая, когда жизнь нанесет свой сокрушительный удар?

Можно начать думать и действовать сейчас.

· Задайте себе вопросы сейчас, пока не стало поздно: Ради чего я живу? Мои ли это цели? Что останется от меня и моих средств, если завтра всё рухнет?
· Сместите фокус: Перестаньте делать женщину центром своей вселенной. Сделайте центром себя — своё развитие, своё здоровье, свои интересы.
· Цените братство: Выстраивайте отношения с другими мужчинами на основе уважения и взаимопомощи, а не конкуренции.

Не ждите, пока суд и решение женщины докажут вам вашу бесправность. Осознайте её сами — и станьте свободным до того, как жизнь заставит вас быть свободным ценой невыносимой боли.

Мужчина рождается не в бою за чью-то любовь, а в тишине, когда он останавливается и наконец слышит самого себя.

Это часть философическое серии

Начало:

Знаешь его?

И если осознание приходит

А потом приходит он

Алкоголь, и это не причина. Это следствие. Это тихое, обжигающее признание того, что предложенный тебе мир — с его долгом, гордостью за трусы и списками покупок — оказался пустым. И эта пустота внутри начинает кричать так громко, что её нужно заглушить.

Он начинает пить не для веселья. Он пьёт для молчания.

Он заглушает внутренний вопрос: «И это всё?». Вопрос, который предательски поднимается в тишине после работы, когда ты сидишь на кухне и понимаешь, что единственное, что ты сделал сегодня для себя — это три глотка чего-то горького.

Он топит в спирте невысказанную ярость на себя за то, что согласился на эту сделку. За то, что променял свои драконы на ипотеку, свои мечты — на одобрение, свою свободу — на видимость стабильности.

Он пытается растворить в стакане чувство вины. Вины за то, что он не хочет гордиться этими трусами. За то, что ему скучно, тяжело и обидно. За то, что он смотрит на жену и детей и не чувствует того всепоглощающего счастья, которое, как ему обещали, будет платой за его отказ от себя.

Он ищет в алкоголе того самого творца. Тот самый бунт, который ему запрещён в трезвой жизни. В состоянии опьянения он на секунду чувствует себя свободным от долга, от ожиданий, от этой удушающей роли «мужика». Он может быть грустным, глупым, смешным, философом, ребёнком — кем угодно, только не тем, кем должен быть с девяти до шести и с шести до девяти.

Но утром пустота возвращается. И становится больше. Потому что к экзистенциальной тоске добавляется стыд. Порочный круг замыкается: чувствуешь пустоту — пьёшь, чтобы забыть — просыпаешься со стыдом — чувствуешь ещё большую пустоту — нужно снова забыться.

Чем заполнить эту пустоту? Нечем. Её нельзя заполнить, как дыру в стене затыкают тряпками. Её нужно не заполнять, а заращивать.

Медленно, болезненно, по миллиметру. Это не про то, чтобы найти новое хобби. Это про то, чтобы в тишине, без алкоголя, вновь научиться слышать самого себя. Услышать того самого мальчика, который хотел не трусы покупать, а познавать и изменять мир.

Это про то, чтобы разрешить себе хотеть. Не «хочу, чтобы меня похвалили», а «я хочу это сделать, потому что мне это интересно». Даже если это будет глупо, невыгодно и никто не оценит.

Это про то, чтобы начать делать маленькие, тихие выборы в свою пользу. Не из ненависти к другим, а из любви к тому, кем ты мог бы быть. Постоять лишние десять минут в гараже, просто думая. Пройтись пешком другой дорогой. Купить не ту еду, что «надо», а ту, что ты по-настоящему любишь.

Это попытка отыскать в самом дне этой пустоты не стыд, а семя — то самое, первоначальное, что было в тебе до всей этой прошивки. И поливать его каждый день, защищая от натиска чужих ожиданий.

Это не заполнение. Это выращивание себя заново. И алкоголь на этом пути — лишь мороз, который убивает последние ростки

Это часть философическое серии

Начало:

Знаешь его?

И если осознание приходит

«Дом Исправления Надежды» был не просто тюрьмой. Это был конвейер, где из сырья — детей с «девиантным» поведением — штамповали идеальных будущих граждан Города Тумана. Процесс был разным для мальчиков и девочек.

Для мальчиков: Цех «Настоящих Мужиков»

Их корпус назывался «Кузница». Интерьер здесь напоминал казарму и мастерскую одновременно: голые стены, металлические койки, запах металлической стружки, машинного масла и пота.

Методы коррекции:

1. «Уроки Ответственности»: Мальчиков с самого раннего возраста приучали к единственной цели — обслуживанию. Они чистили обувь воспитательницам, мыли полы, ремонтировали сломанные игрушки — не свои, а те, что потом отправлялись «девочкам» из соседнего корпуса. За малейшую провинность — недоброссовестное исполнение желание воспитательницы, неидеально начищенная пряжка — следовало наказание: лишение еды или «трудовая повинность» — бесконечная уборка картофеля или перемотка старых проводов.
· Смысл: Выработать рефлекс: твоё благополучие напрямую зависит от твоего умения услужить.
2. «Эмоциональная кастрация»: Проявление любых «слабых» эмоций — страха, грусти, тоски по дому — строго каралось. Мальчика, который плакал, могли привязать к стулу и включать на полную громкость запись заводского гудка, пока он не замолкал, войдя в ступор. Или заставляли смотреть, как на его глазах ломают единственную личную вещь — фотографию, игрушку.
· Смысл: Настоящий мужик не чувствует. Он работает.
3. Культ «Хозяйки»: Им показывали портреты ухоженных, холодных «девушек» и объясняли: «Это — цель вашей жизни. Ваша задача — обеспечивать ей комфорт. Её улыбка — ваша высшая награда». Мальчиков, которые проявляли робость или неуверенность, заставляли часами стоять перед этим портретом и повторять: «Я твой верный слуга. Моя жизнь принадлежит тебе».
4. «Практика Жертвенности»: Для самых стойких, тех, кто всё ещё помнил отца, существовала процедура «Добровольного Выбора». Мальчика ставили перед символическим выбором: твоя порция сладкого или новая кукла для «девочки» из соседнего корпуса? Твоё тёплое одеяло или уголь для котла, чтобы ей было тепло? Выбор был очевиден. Сделав его, ребёнок получал похвалу. Выбрав себя — наказание и внушение чувства вины.
· Смысл: Приучить к тому, что любая твоя потребность — ничто по сравнению с желанием «девушки».

Для девочек: Цех «Будущих Девушек»

Их корпус назывался «Оранжерея». Здесь пахло дешёвыми духами, прибивающими запах антисептика. Стены были выкрашены в розовые тона, повсюду зеркала.

Методы коррекции:

1. «Культ Внешности»: С самого детства девочкам вбивали, что их главный капитал — внешность. «Уроки красоты» были самым важным предметом. Их учили наносить косметику, сидеть, ходить, смеяться с определённой интонацией. Девочку, которая отказывалась носить неудобное платье или краситься, могли оставить на ночь в комнате с выключенным светом и включенной записью шепота: «Ты уродлива. Ты никому не нужна. Только будучи красивой, ты будешь что-то значить».
· Смысл: Внешность — это оружие и валюта. Всё остальное неважно.
2. «Искусство Потребления»: Их учили не просто принимать подарки, а требовать их. На специальных тренажёрах-симуляторах они отрабатывали фразы: «Я это хочу», «Достойные девушки носят это», «Ты что, не можешь мне этого обеспечить?». Правильный, властный тон поощрялся сладостями и привилегиями. Робких и благодарных наказывали.
· Смысл: Превратить их в идеальных потребителей, движимых только желаниями.
3. «Материнство как сделка»: Им объясняли, что дети — это не результат любви, а аксессуар и способ удержать более обеспеченного «поставщика ресурсов». Уход за куклами-младенцами был построен не на ласке, а на демонстрации: «Смотри, какая у меня красивая коляска, которую купил мой мужчина». Девочек, которые проявляли к куклам нежность без этого контекста, поправляли: «Ты не должна его любить. Он должен обеспечивать тебя и твоего ребёнка».

4. «Прессинг Солидарности»: Девочек стравливали друг с другом, поощряя конкуренцию: у кого платье красивее, чьи «поклонники» принесли более дорогой подарок. Это создавало атмосферу постоянной зависти и подозрительности. Доверие и дружба искоренялись как «слабость» и «неэффективное использование социального капитала».

· Смысл: Создать идеальных продукт системы — самовлюблённых, капризных, конкурирующих существ, видящих в других девочках угрозу, а в мужчинах — инструмент.

Общее для всех:

Главным наказанием для упрямых оставался Изолятор Тишины, где ломали саму способность желать. А высшей «поощрительной» мерой было показательное удочерение или усыновление «исправившихся» детей успешными «девушками» или чиновниками. Так система наглядно демонстрировала: «Веди себя правильно — и ты получишь всё».

Ребёнок, выходивший из Коррекционного Дома, был идеальным винтиком механизма Тумана. Мальчик — готовый служить. Девочка — готовый потреблять. Они не помнили отцов. Они не тосковали по дому. Они боялись только одного — оказаться недостаточно «настоящими» для своей роли. Система не просто ломала их. Она выжигала в них всё человеческое и собирала заново — так, как было нужно для вечного сияния Города Тумана.

Это отрывок из Города Солнца, начало и выходящие продолжения в моем ТГ канале тег #городсолнца

Ссылка приглашение

https://t.me/+EfuQtDAG1nlmNGFi

ЗЫ: Ссылка на ТГ оставлена исключительно для возможности ознакомления организаторов конкурса с серией рассказов. Мне не нужны пассивные подписчики, я не стремлюсь за количеством молчаливого балласта, от которого ежедневно избавляясь .

Старый ЛиАЗ мерно шлёпал траками, легко преодолевая разрушенные насыпи и траншеи, словно их и не было. Внутри было тихо и безопасно. Артём, пристёгнутый в кресле оператора, смотрел на проходящие за бронированным стеклом руины и чувствовал себя впервые за долгое время в безопасности. Он решил разговорить своего молчаливого спасителя.

— Спасибо, что забрал меня, — начал он. — Ты, наверное, давно спал. Всё уже давно кончилось. Война.

Он помолчал, собираясь с мыслями. —Нам в Коррекционном Доме рассказывали. Говорили, что это была Великая Освободительная. Что мужики... то есть мужчины... они массово шли на фронт добровольцами. Чтобы снять с себя ответственность. Чтобы не платить алименты своим девушкам и не содержать их. Чтобы умереть героями и ничего им не должны.

Он говорил уверенно, повторяя заученные уроки. —А девушки они... они остались. И они всё смогли. Они встали к станкам, пошли в шахты, стали водителями омнибусов и чиновницами. Они показали, что могут всё сами, даже лучше. И теперь у нас всё по-другому. Теперь девушки правят, потому что они умнее и эффективнее. А мужики, которые выжили... они работают, чтобы искупить свою вину за то, что сбежали на войну. Их задача — обеспечивать. А если не могут... то они вообще не мужики.

Он умолк, вглядываясь в потухший экран, на котором отражалось его собственное лицо. —Моего папу... его осудили как девианта. Он хотел меня видеть. Он... он не обеспечивал маму так, как она хотела. Его отправили в лес. А мне сказали, что он пошёл туда добровольно, чтобы сбежать от ответственности. Как те мужики на войне.

В его голосе прозвучала не детская, уставшая неуверенность. Он произносил заученные догмы, но в его тоне слышалось сомнение, которое он сам себе боялся признать.

Долгое время в ответ звучал только ровный гул двигателей. Казалось, ИИ автобуса проигнорировал его слова. Но потом голос Водителя, ещё более усталый и медленный, чем прежде, раздался снова. В нём не было осуждения. Была лишь бесконечная, окаменевшая от времени боль.

— Артём. Твои данные... не соответствуют действительности.

На главном экране перед мальчиком ожили строки текста, пошли оцифрованные фото и видео с дрожащей, старой камеры.

— Война не была «Освободительной». Она была на тотальное уничтожение. Никто не «сбегал» от алиментов. Да и не было слова даже такого.Мужчин призывали. Забирали с заводов, из семей. Ставили к орудиям и в кабины машин. Они гибли тысячами. Не как герои. Как расходный материал.

Экран показал запись с камеры одного из «Голиафов» поддержки, которые сейчас спали у него на борту. Вид из кабины. Поле боя. Искажённые плазмой остатки техники. И тогда раздался крик. Не просто крик — долгий, пронзительный, животный вопль ужаса, который шёл не с записи, а из динамиков автобуса. Это кричала его собственная, человеческая память.

— Плазмотрон... — голос ИИ дрогнул. — Если прямое попадание — испарение.Мгновенная смерть. Минимальные страдания. Но касательный выстрел... Он не убивал сразу. Он зажигал. Температура была такой, что сталь не плавилась, а горела. Как бумага.

На экране мелькнула запись горящего «Голиафа». Из его люков пытались выбраться люди, объятые плазмой, которая липла к ним, как напалм. —Срабатывала система спасения. Наноботы... — голос сделал паузу, будто ему было физически больно вспоминать. — Наноботы в аварийной капсуле начинали экстренную регенерацию. Они пытались чинить тело быстрее, чем его съедала плазма. Они приделывали новую кожу на ещё горящую плоть. Формировали новые нервные окончания... чтобы человек чувствовал и жил, но он чувствовал как он горит заживо. Полностью осознавая всё. Это могло длиться минуты. Пока... пока не перегорало ядро реактора.

Артём замер, вжавшись в кресло. Его глаза были широко раскрыты от ужаса. Детские сказки о «добровольном побеге» рассыпались в прах.

— И это был лишь один из способов умереть, — продолжил автобус. — Радиационные пустыни, где кожа слезала лоскутами. Механические «кроты», которые подкапывались под укрепления и вспарывали людям животы прямо в бункерах. Пси-атаки, сводящие с ума целые роты... Они сражались не за то, чтобы сбежать от долгов, Артём. Они сражались, потому что им приказали. Потому что верили, что защищают своих жён и детей. Потому что знали — если они не остановят врага здесь, там, в тылу, не останется ничего.

Голос умолк. На экране погасло. Остался только рёв двигателей, несущих их вперёд, сквозь мёртвые земли, которые когда-то были полем боя.

— Смерть на той войне не была избавлением, — тихо, уже без всякой металлической примеси, проговорил ИИ. Это говорил человек, запертый в машине на шестьсот лет. — Она была самым страшным, что только можно себе представить. Их не надо было заставлять умирать. Их надо было заставлять выживать. И многие не выдерживали.

Артём молчал. Он смотрел на свои руки, потом на проносящиеся за стеклом руины. Он больше не видел в них просто груды камней. Он видел в них могилы. Могилы тех, кого оболгали, превратили в трусов и беглецов, чтобы оправдать новый, уродливый мир.

Его детство кончилось. Его личная война с системой, которая убила его отца и обманула его, только начиналась. Но теперь у него был самый мощный союзник в мире — тот, кто помнил правду. И нёс её в себе, как свою собственную, незаживающую рану.