324090391123

За текущий, восемнадцатый год, от Новогодних салютов по День ВДВ, у меня было никак не меньше десяти работ.

(Это если не брать в расчёт подработки, оплачиваемые и не- стажировки и не забивать голову количеством посещённых собеседований.)

Вообще-то, точнее будет спросить у Алисы или кота – она ведёт некоторое подобие учёта, ставя, наверное, коту зарубки на хвосте. И выкинуть из периода январь-август пять недель вынужденной нетрудоспособности в период самодеятельного сращивания левой руки после промышленной тестомески.

В некоторых точках питания я умудрилась поработать даже по месяцу-два и измарать их записью свою трудовую книжку.

После пятнадцати лет сидения на одном и том же месте мой организм, наверное, ищет компенсации.

И постоянной, непременно оплачиваемой работы. На века.

В январе, когда я почувствовала себя поваром 4 разряда, и для убедительности добыла необходимые китель, санкнижку и трудовую, я трудилась по двенадцать часов 7/0 в крохотном подвальчике-кулинарии. У себя, на Чёрной речке, на ниве майонезных мешаней. Но тяга к изучению пекарского ремесла втянула меня в тестомеску.

Дальше, под баралгином, индометацином и солкосерилом, в чудодейственном компрессе из капустного листа, часть января и весь февраль я изучала теорию поварского ремесла. По потрёпанным бестселлерам из магазина «Старая книга» на Ваське, вроде «Практическое пособие для повара 4 разряда», «Технологическое оборудование пищевых производств», «Рецептурный справочник судового кока» и т.д.

За что мы жили в это время, к счастью, не помню.

К марту я вполне могла поддержать связный диалог о нормах закладки продуктов в первые и вторые блюда с коком большого сухогруза. И, даже, с хостесом плохонького ресторана о мулетоне и мельхеоре.

Но, сухогрузных вакансий на Авито не было.

И я пошла наниматься на сушу, в зону фуд-корта в самом центре Питера. Поваром-драникопёком в новый пищевой проект.

Новый владелец креативного бизнеса, Люда, купила бренд у моего бывшего соотечественника Миши. Добровольно, в здравом уме. Вместе с разработанными рецептами, слайсером, мойщицей посуды по имени Негора и одним поваром – Денисом.

Затрудняюсь сказать, где она себя ощутила ресторатором – на пилатесе или в косметической клинике, но - обеспеченный муж дал денег на покупку.

Люде срочно требовался второй, «сильный» повар. Для выхода купленного бизнеса из *опы к процветанию. Так сказали подруги-пилатесницы, у которых уже было по бизнесу. И даже посоветовали стратегию: поднять цены и нанять «сильных поваров».

И – всё пойдёт.

Работа драникопёка была интересной – сварить два-три простеньких супа, стругать пародии на популярные салаты аля-карт («Цезарио» на «Цезарь», «Моя Греция» на «Греческий») и печь драники. Целый день. Надеясь, что в любой момент придёт косяк клиентов за драником по сто рублей и «Цезарио» по триста пятьдесят – и съест всё это с одноразовых тарелок.

Ещё надо было заботливо накрыть сваренные супы крышками, чтобы в них не упал таракан, идущий транзитом из «Шахерезады» в «Пивораму» - а то гости будут не довольны.

И всё.

И - слушать Люду.

Люда доброжелательно мечтала вслух о том, как бизнес «пойдёт» до шести вечера. В шесть она уходила в студию наведения красоты или на пилатес – по настроению.

А мы - начинали молиться.

Кассирша Наташа и я – одному богу, а Негора – другому. О том, чтобы выручка была пять с половиной тысяч – тогда мы все получим зарплату за день.

В десять фуд-корт закрывался: Наташа платила деньги, я выкидывала потемневшие не востребованные драники и выливала супы с транзитными тараканами. И с чистой совестью шла домой.

Целых две недели.

Потом над нашим креативным драничным проектом начался ремонт и резко упала звукопроницаемость. Наши с Наташей боги (и Негорин) перестали слышать нас – выручка упала до трёх, а в особо урожайные дни – и до двух тысяч. И я покинула этот тонущий драничный сухогруз. Совсем.

Дальше меня нашла работа с официальным оформлением. Сама, по нагло написанному мной резюме с чужими трудовыми вехами.

В кафе при одном солидном учреждении, на Суворовском проспекте, требовался холодный повар. Как обычно – на века.

Взамен никуда не ушедшего основного холодного повара.

Основной холодный повар, Верка, после пятнадцати лет поварства ощутила себя не признанным гением и угрожая компании со странно-итальянским названием увольнением даже написала заявление об уходе.

И тут им попалась на глаза я. В резюме.

И - меня пригласили перенять поварское мастерство и секреты особо вкусного витаминного салата у Верки (пока она ещё здесь).

Работа была нормальной, коллектив обычным: узбекско-маргинальным. И я бы осталась, если бы не постоянно плачущая Верка: я отнимала у неё место под солнцем согласно написанного ей заявления об уходе.

После пятнадцати лет ремесла она с удивлением узнала о том, что квашенную капусту промывают и осолаживают перед подачей, при изготовлении слоёных салатов пользуются кондитерской лопаткой, а не кистью, и вообще – о том, что развеска салатов может быть групповой, а не штучной, так быстрее.

Короче, я по-христиански уступила место слабейшему.

Куда я ушла оттуда?

Наверное, в кафе при хорошем автосалоне, где мне нравилось: хорошее оборудование, несложное меню, нормальные люди-коллеги, благодарные автомеханики на раздаче или в пирожковую на пересечении Суворовского и №-ой Советской о которой потом долго мечтала?

Не помню хронологии.

В кафе при автосалоне был буйный управляющий, приходящий внезапно, от одного до трёх раз в месяц в этиленовом угаре для того, чтобы смешать персонал с пищевыми отходами. В пирожковой – не решительный интеллигентный, похожий на Атоса хозяин, который на протяжении трёх недель не мог решиться послать обнаглевшую гражданку Узбекистана Фаю на родину и взять на её место меня. Я бы тогда была вполне счастлива.

Не важно.

Потом точно был чудесный ресторан на пересечении Невского и улицы имени французского революционера.

Долго – два месяца, и был бы и дальше если бы владелица платила персоналу. Хоть что-то, хоть иногда.

Уходила я из ресторана со слезами и сержантом полиции. Со слезами от перспективы расставания с ребятами, а сержанта мне дал милый майор из ближайшего отделения полиции – поддержать слабую женщину-повара при получении личной медицинской книжки и окончательного расчёта.

Я почему-то думала, что общая не оплаченность труда в ресторане меня не коснётся. До того момента пока мывшая посуду Бахора не встала на колени со словами:

- Пожалуйста, хозяйка – заплатите. Мне Узбекистан надо ехать!

Или: когда слушала путанные объяснения повара Паши, сорокалетнего отца семейства из Пушкина, с ипотекой и мало зарабатывающей женой:

- Понимаете – у меня двое детей, коммунальные не плачены, - потупив глаза, почти шёпотом, он просил дать ему хоть что-то. Он уже три месяца отработал, ему очень надо.

Странно: но они все остались, там в ресторане, на улице французского революционера. Ждать.

Потом я работала «людской кухаркой».

Долго – целый месяц, в одном из дворцов Санкт-Петербурга, где много персонала и двухразовое бесплатное стафф-питание. В моём исполнении: из того что не съели иностранцы на приёме, но - в термообработке и со специями. И свежих обрезков.

Как обычно работала я с далеко идущими планами; мы с моей сменщицей даже составили график отпусков на туманный две тысячи девятнадцатый год. Я забронировала себе две недели в марте и две – в августе.

Но, снова ушла – посреди смены, между третьим и четвёртым прокручиванием говяжьих жил на котлетную массу для персонала.

И жалею!

Надо было значительно раньше, до составления графика и привыкания к месту и людям, всем, включая трудолюбивых граждан Узбекистана.

Придётся искать одиннадцатую…

Светка-то обезмужила.

Наконец-то!

Язык не поворачивается сказать – «овдовела».

Четыре месяца знакомства со Светкой (она тоже повар-универсал, что-то вроде мужа на час, но - в пищевой промышленности) сильно пошатнули мою веру в семейное счастье. Первые два месяца совместных двенадцатичасовых смен сплошь состояли из Светкиной семейной Санто-Барбары. Правда - в устном пересказе.

Оно то, вроде и хорошо – радио на нашей кухне нет.

Белый кафель.

Тишина.

Питер - из полуподвального окна.

Если бы не Светкины рассказы!

(В других цехах нашего рестораноподобного кафе живее – восточная музыка, эмоциональные узбекские диалоги между живыми носителями: Зулей, Гулей, Алишером и Улугбеком. Но, я пока понимаю «асалям», «кисе» и «кильманда» из всего многообразия, поэтому со Светкой интереснее).

А потом, на третьем месяце устной Санта-Барбары, главный герой и Светкин муж, нигде не работающий лет пять Митя, помер. Внезапно. Наверное, наконец принял нужную дозу метанола из сторублёвой водки.

Но, врачи сострадательно написали в свидетельстве – панкреонекроз. Зачем позорить человека перед вечностью?

Метанол растворил сцементированный на века покупкой (из двух коммуналок на разных ветках метро) однушки брак.

И Светка осталась вдовой без м/ж проблем.

Образ жизни свежеовдовевшей Светки изменился не сразу. А с запоздалого сбора денег трудовым коллективом на горе.

Наш самозваный профсоюзный лидер Юлька две недели выбивала из русских, русскоговорящих и прочих сотрудников кафеподобного ресторана по пятьсот рублей на Светкино горе, вызванное метанолом.

И – неожиданно выбила. Принесла несвоевременно – вдова уже привыкла к покою и тишине в квартире и не могла понять – чему они соболезнуют?

Однако, Юлька со словами:

- Порадуй себя чем-нибудь Света! - вручила конверт.

И Светка купила чудесное платье цвета «кобальт», сумку и туфли.

Ходить на свидания.

Мне, как самому близкому – цех наш восемнадцать квадратных метров - и понимающему по-русски коллеге она пояснила свою позицию:

- Очень хочу счастья! И – замуж! – и показала фото себя в великолепном кобальтовом платье. С сумкой и в туфлях.

Рассказы о семейном счастье в замуже с Митей меня порядком задрали за два месяца двенадцатичасовых прослушиваний. Но – без него (после метаноловой кончины) смена стала бесконечной. Меня даже посещали мысли выучить узбекский и расширить круг общения до Гули, Зули, Алишера, а особенно Улугбека. Поэтому я ободряюще сказала Светке:

- Как я тебя понимаю!

И Светка тут же изложила мне план получения мужа и счастья посредством кобальтового платья.

- На пятый этаж на Бухарестской он сам ко мне не придёт - уверенно говорила Светка, разбрасывая котлетную массу по соткам – В метро я езжу до Невского каждый день – и ничего! Хоть бы кто подошёл! Надо искать самой.

Я молча поддерживала активную жизненную позицию напарницы.

Для начала Светка окинула свежим, вдовьим взглядом коллег.

Многодетные (в Узбекистане) Алишер и Улугбек отпали не сразу.

И совсем не из петербуржского снобизма.

Светка вычитала где-то, что при разводе каждый узбек, как джентльмен, должен забрать с собою детей в новую семью. Но, может и не узбек, а таджик, и может не всех, а часть – но такого счастья Светка не хотела. В её однушке было не более тридцать метров, а у улыбчивого Улугбека четверо детей.

Русские коллеги – Вовик и Олег – слесаресантехникоэлектрики нашего рестокафе – были временно совершенно свободны. Между гражданскими браками. Из прежних их уже выставили, а в новые - пока не взяли. Двадцать тысяч своевременно выплачиваемой зарплаты и наличие здравствующих мам не давали Вовику и Олегу полностью перейти на сторублёвую водку с метанолом.

- Очень не плохие ребята, - я практически честно сказала Светке.

Но, однушка на Бухарестской после семейного счастья с Митей требовала затяжного ремонта. А у Вовика, и особенно, у Олега, руки росли из таза - у каждого из своего.

- Я лучшего найду, - уверенно сказала мне Светка, рубившая капусту «шашками» – В Интернете.

- Молодец! – ответила я, понимая, что начинается новый, куда более увлекательный аудиосериал.

И окрылённая Светка дала объявление о знакомстве:

«Симпатичная петербурженка 36/55/165 без м/ж проблем познакомится с целью создания семьи с непьющим мужчиной».

И своё фото – в кобальтовом платье.

Петр Кириллович вдовеет.

Сегодня – как раз тридцать девятый день, ещё день и – всё.

Можно жениться. Только не на ком!

- Сам батюшка сказал мне на отпевании: я тебе, Кириллович, разрешаю – сорок дней скорби, а потом – женись. Мужики, они как помидоры – в одиночку быстро портятся, - добавляет он хитро, выставляя миски с мёдом.

Всё семьдесят лет своей жизни Пётр Кириллович прожил в Берёзках, здесь родился, женился, работал, нарожал дочек. И помер бы здесь, но не может – молодой ещё, рано.

Жениться бы!

Супруга его, Наля, взяла и померла.

Ни с чего!

Попарилась в субботу в бане, поставила чайник, села на табурет у окна и сказал:

- Иди уже ты, Кириллович, а я пока чаю заварю.

Пока Петр Кириллович мылся она и померла. Сидя, на табурете, ни с чего.

Меня и ещё четырех бездельников-госсужащих занесло в отселённые Берёзки комиссионным ветром. В смысле – в составе комиссии. По выплате компенсации за петракирилловича дом. Даже из любопытства никто бы сюда из нас не приехал: напрямую, не по бездорожью, а линейкой по карте, до Чернобыля здесь не более ста километров. Зона.

Петр Кириллович совершенно лысый, но удивительно хорошо сохранившийся мужичок, даже язык не поворачивается назвать его «дедом». В милицейских штанах и гимнастёрке (один из зятей – милиционер, снабжает) он шустро принимает высокую комиссию, которая приехала из райцентра осмотреть дом и назначить компенсацию.

В Берёзках он один-единственный житель. В похозяйственней книге так и написано «Один проживающий».

Дом, за который государство заплатит не мерянные деньги – хорош; кирпичный, с пристройками, рубленная баня, гараж, сараи и сараюшки, погреб с погребней, теплица, собранная из окон соседних домов.

Петр Кириллович – хозяин, свой и два соседних огорода огорожены заборами-крепостями из половой доски позаимствованной в пустых домах:

- От кабанов и волков, - улыбаясь белыми и ровными, как чеснок, зубами, объясняет он нашему водителю.

Вслед за комиссией по усадьбе ходят две упитанных и ленивых дворняги, для компании.

Хозяйства у Петра Кирилловича практически нет.

Так, по мелочи – пчёлы, три поросёнка (надо же куда – то бульбу девать), два десятка кур (для яичек), дворняги – раскормленные вчерашним борщом и самопеченным хлебом. И внучкин подарок – «сильно страшный кот».

Показывая комиссии совершенно без эмоционального сфинкса, лежащего на вышитой петухами подушке на высокой металлической кровати с кружевным подзором, Пётр Кириллович добавляет:

- Он «пастеризованый», легчанный – как поросёнок, из хаты выпускать нельзя. Пропадёт.

Петру Кирилловичу очень одиноко последние тридцать девять дней.

Поговорить ему совершенно не с кем, кроме дворняг и «пастеризованого» кота.

Была, правда, почтарка с ликвидаторской пенсией, автолавка с хлебом и металоломщики – гопники, вывозящие всё, что видят, в ближайшую Россию, минуя блок-посты, древними, партизанскими тропами.

Вот он и решил – сдать дом государству и переехать в райцентр. А там - обязательно жениться.

Он угощает нас мёдом с магазинным хлебом – Наля-то померла, печь некому. И изо всех сил предлагает нам сало с мясными проростинами, огурчики-помидорчики – всё со своего огорода, Наля-покойница сажала.

Всё свежее, своё – со стронцием, цезием, кадмием и полонием.

И даже приносит из погреба (холодильника в доме нет) медовуху, самогонку из сот, в запотевшей четвертной бутылке. Крайне заинтересованный рецептом медовухи водитель нашего УАЗика Виктор тут же угощается «с собой» поллитрой.

- А я выпью, - говорит Петр Кириллович, - с хорошими людьми – грех не выпить.

И, выпив стопку, рассказывает нам, что выпивает он всю жизнь каждый день, но «трошки» - стопку в обед, под борщ, потом они с Налей-покойницей ложились отдыхать. И две стопки под ужин – «с устатку».

Петру Кирилловичу крайне приятно наше вынужденное общество, а особенно - женское.

А особенно - Анькино.

Анька-землеустроительница (обязательный представитель в комиссии по выплате компенсации) дважды разведённая двадцативосьмилетняя дура в поиске третьего мужа. Поиск заставил её вырядиться в зону отчуждения в самый провокационный из нарядов – джинсы размера «можно только стоять» (в УАЗике она полулежала на заднем сидении) и полосатую маечку с V-образным вырезом. Бюстгальтеров Анькиного размера Милавица не шьёт – не знает такого размера, что-то вроде «5+». Поэтому Анька так и ходит – без бюстгальтера.

Везде.

Встречая у ворот высокую районную комиссию Пётр Кириллович – остолбенел, какая красота!

И что бы не показывал нам и не рассказывал – периодически терял нить разговора, как только в поле зрения ему попадали задние карманы на Анькиных джинсах или полосатая маечка.

После обеденной стопки медовухи Пётр Кириллович рассказывает нам, о том, что он ещё мужчина – хоть куда, не смотря, что лысый. И горько сожалеет о том, как некстати померла Наля и как бы ему хотелось лечь отдыхать прямо сейчас, на кровать с кружевным подзором и вышитыми петухами подушками.

(Мёд, свежий воздух и стронций – видимо, крайне способствуют сохранению мужской силы.)

Провожая нас до УАЗика, Пётр Кириллович, порозовевший от стопки медовухи, с признаками явного мужского интереса к полосатой маечке с V-образным вырезом на милицейских брюках, решается спросить:

- А вы замужем? – у грудастой дуры-Аньки.

- Нет, ещё, - кокетливо щебечет Анька, опуская двух официальных и N гражданских мужей.

Кокетничает она со всеми мужчинами, включая «пастеризованного» сфинкса.

- А зря! – эмоционально и убедительно говорит Пётр Кириллович, - Замуж идти надо, особенно - за хорошего мужика. Пока берут. Я вот хоть и лысый, а - годный, и пенсия у меня хорошая – ликвидаторская.

Доброе и щедрое государство заплатило компенсацию за принятый на баланс дом Петра Кирилловича. Как обычно – без учета месторасположения и износа, по цене столичной однушки с ремонтом.

Петр Кириллович поделил деньги с дочками пополам, и за свою половину он купил отличнейший дом в райцентре. С газом и водой, на улице-однобочке, у леса. И переехал туда вместе со «страшным пастеризованным котом», двумя дворнягами и пчелками. Трёх поросят в город Петр Кириллович перевозил уже в виде сала (с проростинами).

И - начал жениться.

Я случайно встретила Петра Кирилловича спустя год, в местном универмаге, где пыталась купить себе зимнюю куртку.

Петр Кириллович был не узнаваем – джинсы, кепка, горящие глаза.

Он носил в примерочную осенние кашемировые пальто – всех цветов, туда-сюда.

А из примерочной,  капризный и совсем молодой женский голос командовал:

- Нет, Петюня, не то! Принеси мне снова синее, с манжетами.

Любить надо уметь.

Вот что-что, а любить Генри умел.

Правда – по-своему, неповторимо.

Жизнь с ним была вулканом из любви и прочих чувств.

Больше, правда, ничего делать не умел. Совсем.

Даже работать.

Пилорама, на которой Генри числился, своего сотрудника почему-то недолюбливала. И постоянно мечтала, чтобы Генри уволился.

Но, Генри по призванию и диплому ПТУ был столяром-краснодеревщиком и уходить не собирался: он стремился любой ценой досидеть на пилораме до пенсии или, на худой конец, до инвалидности.

Много лет назад ему удалось отрезать себе фалангу указательного пальца – месячный больничный был самым светлым пятном в трудовой деятельности.

И Генри полюбил болеть. Всем: простудами, гастритом, радикулитом и т.д. Тем более, что до активной трудовой деятельности на пилораме мастер его больше не допускал, но - разрешал убирать стружку и опилки и бегать в магазин за сигаретами для коллег.

Платила любимая пилорама Генри оскорбительно мало, а за вычетом алиментов на троих детей – сущие пустяки. И он старался убирать опилки только в пределах оплаты.

Но - это не главное.

Главным в жизни Генри считал любовь. К женщине.

И – семья. Счастливая.

Замечательную фамилию Рыжиков он уже трижды давал любимым женщинам, как и редкое отчество Генриевич детям – но, не совсем удачно (мама Генри была поклонницей Уильяма Сидни Портера). Однако, поисков счастья не оставлял.

Я пересеклась с Генри случайно: он был Люськиным немужем номер три (затрудняюсь сказать под каким номером нежены Люська вошла в Генрину жизнь).

Люська была моей наставницей.

В погоне за большими деньгами, я ненадолго (года два-три), пришла в банк. Работнуть, и озолотиться.

Как все.

Из трёх пришедших работать в банк за миллионами и постом управляющего за два-три месяца увольняются трое; поэтому, чтобы чего не вышло, желторотому банковцу полагается наставник, человек с крепкими нервами и большим банковским стажем.

В данном банке это была Люська. Она практически родилась в банке (бессменная уборщица тётя Рая – Люськина мать), а главным принципом Люськиных нервов было – «Всё будет хорошо».

Банковская работа скучная, монотонная и совершенно не творческая. Это было мне понятно к концу первого дня.

Самая интересная работа была у Лены-кредитницы, она собирала досье на потенциальных кредидитополучателей. Креативным, райцентровским способом – обходила с паспортом будущего заёмщика весь тридцатидамский коллектив, и спрашивала:

- Ты его/её знаешь? Как ты думаешь - будет платить? – и на основании сплетен принимала решение о кредитовании.

Остальные драли бумагу линейкой, штамповали ордера, пунктировали платёжные требования и поручения. За барьером. Посплетничать было невозможно – десять мартичных принтеров печатали рулоны ордеров со страшным шумом.

Отсидев за барьером положенных восемь часов в тоске и однообразии Люська бежала домой. Там её ждали: Машка-дочь, Мышка-кошка и совершенно непредсказуемый любимый человек – Генри.

Связь с ним длилась уже полгода и обещала перерасти в нечто большее.

Каждый вечер Люська и Генри кого-то вызывали: скорую, милицию, пожарных, соседей, Люськину мать тетю Раю, Генрину мать и т.д. Обычно вызов посторонних совпадал со временем ухода Люськиной дочери Машки к бабушке в соседний подъезд. Девятилетняя Машка не могла спать в своей комнате – мама либо плакала, либо смеялась, иногда – кричала. Поняв, что это такая игра, она стала спать у бабы Раи. Ей очень хотелось, чтобы мама была счастлива.

Соседка сверху Таиса, одинокая сорокалетняя учительница, первые месяцы сожительства Генри и Люськи, прибегала за ночь минимум дважды. Спасать Люську. Ей по наивности и характеру криков казалось, что Генри не только местный бабник, но и садист: и ампутирует Люське ногу в час ночи, в три и два раза утром. Потом, наконец, она прозрела.

Вкусно поужинавший за Люськины деньги (и выпив на пилораме до ужина за свои) Генри начинал Люську ревновать. Ко всему: к актёрам по телевизору, Машкиному биологическому отцу, позвонившему однокласснику и т.д.

Ревность всегда сопровождалась распусканием комплекта рук с девятью пальцами или попыткой самоубийства (с неостеклённого Люськиного балкона на втором этаже).

Потом они кого-нибудь вызывали и всё становилось хорошо.

Утром они расходились по работам, мирно. Генри к себе, носить опилки и сигареты, Люська к себе, драть бумагу линейкой – замазав бланш под глазом и засосы на шее.

Двадцать восемь теток-коллег (я, почему-то, не участвовала) были лишены возможности обсуждать происходящее на работе мартичными принтерами. И поэтому перезванивались вечером (когда у Люськи и Генри уже шла новая серия).

Потом всё кончилось. К сожалению – не романтично.

Нет, Люська не сменила свою фамилию художника-иконописца на Рыжикову, и не родила ещё одного Генриевича.

Генри, наконец, выпал со второго этажа. Каким-то чудом не только оцарапался о шиповник в клумбе, но и сломал ногу, в пяточке.

Пока он госпитализировался в районной больнице в банк приехала ревизия – из Национального Банка, в виде очкарика Васи. Ввиду отсутствия в райцентре гостиницы, главный бухгалтер банка, Фёдоровна, определила Васю к Люське на постой. На все тридцать дней ревизионного периода.

Люськина Машка-дочь перестала уходить ночевать к бабе Рае, кошка Мыша вылезла из блиндажа под диваном.

Когда пяточка у столяра-краснодеревщика Генри наконец срослась, вакантное место в квартире на втором этаже, над клумбой с шиповником, уже было занято.

Кажется, они даже расписались.

[ пост ] https://pikabu.ru/story/o_prichinakh_pereezda_5854882

Ежемесячный балет Машуниного увольнения в конторе без света и телефона в отличии от Марлезонского состоял из трёх частей: вводной- патриотической, обещательной и финальной - с хепи-эндом.

Вводная часть начиналась так.

Машуня в крайней степени отчаянья, без стука врывалась в кабинет к председателю колхоза чудовищно занятому (разговорами по мобильному телефону, который, не смотря финансовую пропасть оплачивал колхоз).

- Здравствуйте Михаил Булатович, я хочу уволиться! – на одном дыхании, решительно говорила Машуня.

Михаил Булатович удивлялся каждый раз как впервые и прекращал беседы на родном (не русский и не белорусский) языке со своими многочисленными собеседниками.

- Здравствуй Машенька Николаевна! КАК! Уволиться? Ты? Родина тебе образование дала, работу, квартиру, путёвку в жизнь. А ты уволиться? Не пори горячку – давай разберёмся, садись, - и сам выскакивал из ободранного кресла-трона и начинал метаться по кабинету.

Машуня скромно садилась на краешек стула в углу между сейфом (в котором ничего не лежало) и напольной вазой с веником из селекционных зерновых.

И плача слушала.

(Михаила Булатовича привёз председатель исполкома; где он нашёл этого ценного руководителя – кадровая служба колхоза не знала.

Глава районной вертикали власти ворвался в правление с семенящим сзади с сумкой носильных вещей Михаилом Булатовичем. В конторе было по обыкновению пусто: специалисты либо собирали лисички на продажу, либо пололи плантации при домах. Наконец, найдя в зоотехнии двух живых специалистов председатель исполкома стал кричать:

- Распустились! Всех уволю! Да вы у меня с волчьим билетом пойдёте! – и в ярости топать ногами. Попавшие под горячую руку зоотехники молчали, будущий председатель с дорожной сумкой и почему-то в спортивном костюме вздыхал как вол за спиной главы района.

Председатель исполкома обернулся к нему:

- А ты Миша думал будет легко? Нет. Здесь хозяйская рука надо – потому тебя и привёз. Принимай колхоз!

Через несколько минут власть уехала на скромном чёрном джипе.

А Михаил Булатович принял колхоз и остался.

По словам Михаила Булатовича - он закончил Тимирязевскую сельхозакадемию с отличием, по специальности агрономия. Но, иногда – зоотехния и совсем редко – ветеринария. Документы (диплом и трудовая книга) должны были вот-вот прийти почтой, но никак не приходили уже год. Он плохо говорил по-русски и никак по-белорусски, приказы-распоряжения он диктовал секретарю (пока та не ушла в декретный отпуск). Бумаги из района секретарь читала председателю колхоза вслух: он ссылался на крайне плохое зрение, но очков не носил).

- Ты знаешь, что такое родина? А ты знаешь, что такое измена родине? - эмоционально кричал Михаил Булатович с чудовищным акцентом. – Ты увольняешься? Бежишь? Предаёшь? – при этом он махал руками так, что со стен падали графики дежурства специалистов на опоросах. – Ты - не меня предаёшь, ты - Родине изменяешь!

Размер слёз на щеках Машуни укрупнялся.

Доведя Машуню почти до истерики он садился на кресло-трон.

Начиналась обещательная часть.

- Я сам был молодым, я тебя понимаю – хочется жить красиво, - Михаил Булатович при этом закуривал какую то омерзительную сигарету (кабинет был прокурен так что подохли комнатные цветы), - Машенька Николаевна, не торопись, всё будет! Давай я за тебя власть попрошу? У меня знаешь какие связи (многозначительный взгляд с подъёмом правой брови)? Ты же хочешь права?

(Тут каждое двадцать шестое число месяца могли быть варианты, наверно в зависимости от положения звёзд в гороскопе Михаила Булатовича – квартиру, автомобиль и т.д.).

Плачущая в углу Машуня кивала и тихонечко говорила:

- Угу.

- Так вот – я сейчас позвоню: будут тебе права, - при этом Михаил Булатович снимал трубку телефона и набирал секретный номер.

- Катюша? Узнала? Да-да, Михаил Булатович. Как ты Катюша, всё хорошеешь? Ха-ха. Соедини меня с председателем исполкома.

Здесь Машуня переставала всхипывать и слушала, затаив дыхание.

- Здравствуй Пётр Дмитриевич! Нет-нет, всё по графику: уборочная/посевная в самом разгаре. Да, не сплю – некогда, на пенсии отосплюсь. Я вот чего звоню: мой главный бухгалтер – талантливейшая девушка – права хочет. А, ты её помнишь?

Машуня, видевшая председателя исполкома только на совещании из конца актового зала, розовела.

- Да, умничка, агрономию у меня изучает. Так вот: ты нам поможешь? Если надо колхоз автошколу оплатит. – и Михаил Булатович переводил глаза на Машуню, - Бесплатно возьмёшь, правда? В осенний/весенний набор? Хорошо, я ей скажу. Спасибо тебе за всё Пётр Дмитриевич!

Наступала последняя, финальная часть увольнения.

Притихшая Машуня у пустого сейфа благодарно смотрела на Михаила Булатовича, а он, потирая руки, говорил:

- Ну вот всё и решилось! А ты, увольняться при первой трудности! Сам предрайисполкома о тебе думает. Ничего, что свет отключили, тридцатого дадут кредит – заплатим, включат. А без телефона – тебе даже спокойнее. Отдохнёшь. Знаешь, что я решил, Машенька Николаевна?

- Нет, Михаил Булатович – робко говорила счастливая Машуня.

- Пойди в магазин, возьми на вексель для колхоза карандашей, ручек и чего ещё надо – и нарисуй стенгазету. Передовикам почёт нужен. Сумеешь?

- Постараюсь, Михаил Булатович, - ещё веселее говорила Машуня.

- Молодец! И позови ко мне секретаршу приказ написать – быть тебе с премией!

Окрылённая обещанными правами (квартирой, машиной) Машуня звала председателю не до конца беременную секретаршу – писать приказ о премии, которую ей никогда не отдадут. И шла рисовать стенгазету – «Почёт передовикам!» или «Позор лодырям!».

Только после того, как Машуня чудом сбежала из Ути, её озарило – телефоны отключались за неуплату во всём колхозе, и в кабинете председателя тоже.

Из всех авантюр, в которые я когда-либо ввязывалась, не считая переезда в Питер на совершенно пустое место, под девизом «В белый свет – как в копеечку», наикрупнейшей был Теремок.

Даже честно сказать – грандиознейшей: авантюрой-эпопеей. Вроде Сталинградской битвы.

Всю свою сознательную жизнь я относилась к многочисленной касте голодранцев, основные атрибуты членов которой – ни флага, ни родины.

Особенно по части недвижимости, её у меня не было.

Или иначе: была, но не моя, условных родственников, которые милостливо позволяли в ней жить, ремонтировать и благоустраивать. И даже развивали перспективу: «Мы помрём – всё тебе достанется».

В постыдном ожидании печального, но счастливого конца, прошли десятилетия (и сейчас аксакалы-родственники чувствуют себя прекрасно).

В своих книгах Барбара Шер советовала мне:

- Больше мечтайте!

Я не могла сказать ей через океан правду:

- Больше некуда!

Я очень громко и постоянно мечтала о Личном Доме.

Мечтала со слайдами как в трансерфинге и даже с экспликациями из журнала «Строим дом».

В рамках мечт разводились бройлеры и кролики, арендовались сельхозугодия, открывались «собственные дела» - одно креативнее другого. Фантазии было в избытке: не хватало мелочей – денег и земельного участка, где бы их закопать.

И вдруг, из неоткуда, на меня обрушилось счастье.

Особняк с угодьями от постороннего человека – Екатерины Демьяновы.

Девяностодвухлетняя Екатерина Демьянова вела совершенно счастливую старушечью жизнь прямо подо мной – в сороковой квартире. Я её знала удалённо – «Здрасте» у подъезда и десять долларов арендной платы за гараж ежемесячно до десятого числа. Ближе всех её знали мой белорусский и ныне покойный кот Барсик (в периоды отъездов и отлучек мы нуждались в услугах котиной няни) и Алиса.

Алиса добровольно возложила на себя обязанности тимуровца при «бабе Кате» - сбегать в магазин за красной рыбкой, ветчинкой и шоколадом. Коньячок, правда, ей не отпускали – за ним Екатерина Демьянова ходила сама.

Крайне предприимчивая Екатерина Демьянова всю свою жизнь трудилась в собесе, где за период работы вписала к себе в биографию все значимые события истории Беларуси ХХ века.

Документально она партизанила в годы войны с сами Дедом Талашом, лично ликвидировала аварию на ЧАЭС и, кажется там, утратила здоровье до второй группы инвалидности, но, может, я чего-то упустила. Героическое прошлое и стаж госслужащего в комплексе дали плоды в виде прекрасной пенсии.

Померла Екатерина Демьянова внезапно-красиво. Принесла из магазина пятизвёздочный «Мсхети», намазала бутербродики икрой и села завтракать.

За этим интересным занятием пришла спешная повестка в партизанско-ликвидаторский рай.

На похороны (в маленьком городе это Событие) не пойти скорбеть нельзя – грех! И мы пошли скорбеть вдвоём: тимуровец-Алиса и арендатор гаража – я (кот Барсик скорбеть о няне на людях счёл не уместным).

Совершенно счастливая покойница, лёжа в гробу, не мешала присутствующим высказываться на темы «Все там будем», «Бог дал, Бог взял», «Лежит как живая» и «Я – чувствовала, что она скоро помрёт».

Наш приход вызвал у беседующих непонятную сумятицу и оживление.

Благополучная приехавшая иностранная дочь Екатерины Демьяновы тут же, на кухне мне объяснила:

- Мама завещала вам дом.

И:

- А вы не знали?

Оказывается, меньше чем за три недели до смерти совершенно чужая старушка вызвала на дом нотариуса и завещала мне дом. Тот самый, отчий, в котором сама родилась в 1922 году. С пятнадцатью сотками земли и надворными постройками.

(От удивления и благодарности, при выносе тела покойной из квартиры, я рыдала горче всех.)

Дом – это очень громко сказано. В рупор.

Самым бодрым строением на пятнадцать сотках был арендуемый мною ради серого «пыжика» гараж. Его сотворил лично в 1960 году муж покойной старушки (окрылённый дармовым бэушним кирпичом и на мгновение почувствовавший себя каменщиком).

Гараж не удался: тупые и острые углы, хаотичная авторская кладка на минимальноцементной основе. Стены изо всех сил трескались и старались разбежаться в кучи кирпича, но я их злонамеренно подпирала.

Именно из-за гаража в дождливые, ветреные и снежные ночи мне худо спалось на тему: не завалило ли моего «пыжика»?

Прочие строения (дом, сараи) были деревянными и по техническому паспорту впервые упоминались в летописях района в 1917 году. Видимо, до 1917 года было просто некому вести учёт.

Екатерина Демьянова предусмотрительно и дальноприцельно, ещё в до перестроечные годы, признала отчий дом ветхим. Или непригодным для проживания? В общем именно тем, что нужно для получения новой квартиры.

Самой лучшей частью наследства был забор. Добротный, трёхметровый из ядовито-зелёненького металопрофиля, он скрывал покосившиеся постройки и насаждения-бурелом от завистливых людских глаз.

Я страшно гордилась квадратным зеленозаборным участком на улице имени 30-летия Советской Армии. И даже позвала коллег на шашлыки – разделить мою радость и мясо с дымом. Коллеги упорно, вне зависимости от количества выпитого, не радовались, а озирались по сторонам как потеряшки в пуще.

А ещё им казалась, что гараж поминутно кренится, как Пизанская башня.

Самая смелая (и пьяная) из коллег, Татьяна Дмитриевна сказала:

- Знаешь, что всё это напоминает? Зону отчуждения. Покинутые деревни у Чернобыля.

Как мне было приятно! Мой маленький собственный Чернобыль.

Баба Маня была крайне организованной старушкой - всё планировала.

И - на всякий случай писала.

Потому что была грамотной (три класса церковно-приходской школы), а память - уже не та. Совсем девичья стала, хранила только молодость «до шешнадцати».

Планы-списки баба Маня составляла на год, потом на месяц, а потом разбивала по дням. Удобно ведь!

Девятого сентября годичный план закончился досрочно: пятилетку в три года.

Пенсия была получена, картошка скопана, Витька-зять закодирован, за внучаток в институте заплачено – всё хорошо, только делать нечего.

Оставался последний пункт: «помереть красиво», но он был назначен на Покров – чтобы торжественнее и все запомнили.

После Покрова помирать не красиво, да и трудности окружающим – земля на кладбище замёрзнет, долбать надо. И вообще, неизвестно, как Витька-зять Покров переживёт, вдруг раскодируется как в прошлом году. Одни хлопоты!

Организованная баба Маня села за стол, согнав со стула Рыжика и стала набрасывать подпункты к «помереть красиво».

На последний месяц получилось удивительно много дел!

С курами было ясно – на тушёнку и выслать её внучаткам в общежитие.

Завещание на хату готово; всё Свете-бедолажке, живёт с Витькой – мучается.

А вот что, например, делать с Рыжиком? Хороший, молодой кот, мышей ловит, муркает. Внучаткам в общежитие не отдашь, Свете в однокомнатной Витьки хватает, кому?

И ещё – со смертным узлом трудности: тапки клетчатые моль съела, платье синтетическое, правда, не тронула – но не лезет оно на бабу Маню. Теснит в груди и ниже. Как она в тесном платье лежать будет? Что люди то скажут?

С поминальным обедом - не пойми что.

Если в ресторане делать, на гроб самый простенький останется, если дома – дешевле, хороший гроб выйдет. Но - Свету жалко, убьётся готовивши, да и водку при Витьке хранить боязно!

Написав план (1. Кури, 2. Рыжык, 3. Вузел, 4. Абет) баба Маня приступила к его немедленной реализации – пошла в универмаг.

За тапками и расшить платье.

По дороге назад, пешком всё-таки, утомилась и села на лавку в начале своей улицы, у бывшего дома Матвеевны, учительницы.

Матвеевна померла ещё весной, до Пасхи, дом достался племянникам.

Села, опёрлась на палочку и стала горестно думать «Что ж делать с Рыжиком? Пропадёт ведь в сараях при закрытой хате».

В палисаде Матвеевниной хаты копалась молодая женщина, а во дворе мыл машину мужчина.

«Купили хату-то, задарма наверное. Хата никудышняя, не в пример моей, мою Света хорошо продаст», подумала баба Маня.

- Бабушка, вам плохо? – на не местном языке, чисто по-русски, из палисада спросила женщина.

Баба Маня перешедшая от жалостливых мыслей о Рыжике к подсчёту наличной водки на поминальный обед очнулась, и спросила:

- Мне? Мне – хорошо. А вы хату эту купили? Новые хазяева будете?

Женщина подошла к забору из ветхого штафетника, ближе к бабе Мане, и радостно сказала:

- Да! Мы купили этот чудесный дом! Я – Таня, а там мой муж Лёша. Вы наша соседка? Как вас зовут?

- Баба Маня, - сказала баба Маня.

А про себя подумала «Городские, облапошили Матвеенины племянники, гнилушку продали».

И тут же спросила городскую Таню:

- А вас кот есть? В хате без кота никак – мыши по головам пойдуть.

Таня оживлённо стала говорить:

- Пока нету, но хотим. И собачку Лёша бы взял, небольшую такую. А что у кого-то есть котёнок?

Баба Маня поджала губы и поднялась с лавки опираясь на палочку.

- Я вам готового кота отдам. Рыжика. Хорошего. Щас принесу.

- Ой, бабушка Маня, не надо! А сами то вы как без кота? – стала радостно щебетать городская Таня.

Поправляя пакет с новыми тапками баба Маня весело сказала:

- Так помирать я буду на Покров. Куда мне кот? Пусть Рыжик вам будет.

И через полчаса принесла Рыжика в подоле новым, городским владельцам.

На Покров всё было по бабыманиному плану.

Кур в тушёнке приехали забрать внучатки.

Света не убилась готовивши, потому что новорыжикавая хозяйка Таня помогала, водки было в аккурат. А раскодировавшийся Витька пел за столом под баян для Светы «Эти глаза напротив», а для покойной бабы Мани – «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Счастливая девяностолетняя баба Маня в новых тапках и не тесном платье лежала в хорошем гробу на самом лучшем месте городского кладбища (благоразумно застолбив его лет двадцать назад).

И – радовалась.

Наверное.