О искусстве любви

Любить надо уметь.

Вот что-что, а любить Генри умел.

Правда – по-своему, неповторимо.

Жизнь с ним была вулканом из любви и прочих чувств.

Больше, правда, ничего делать не умел. Совсем.

Даже работать.

Пилорама, на которой Генри числился, своего сотрудника почему-то недолюбливала. И постоянно мечтала, чтобы Генри уволился.

Но, Генри по призванию и диплому ПТУ был столяром-краснодеревщиком и уходить не собирался: он стремился любой ценой досидеть на пилораме до пенсии или, на худой конец, до инвалидности.

Много лет назад ему удалось отрезать себе фалангу указательного пальца – месячный больничный был самым светлым пятном в трудовой деятельности.

И Генри полюбил болеть. Всем: простудами, гастритом, радикулитом и т.д. Тем более, что до активной трудовой деятельности на пилораме мастер его больше не допускал, но - разрешал убирать стружку и опилки и бегать в магазин за сигаретами для коллег.

Платила любимая пилорама Генри оскорбительно мало, а за вычетом алиментов на троих детей – сущие пустяки. И он старался убирать опилки только в пределах оплаты.

Но - это не главное.

Главным в жизни Генри считал любовь. К женщине.

И – семья. Счастливая.

Замечательную фамилию Рыжиков он уже трижды давал любимым женщинам, как и редкое отчество Генриевич детям – но, не совсем удачно (мама Генри была поклонницей Уильяма Сидни Портера). Однако, поисков счастья не оставлял.

Я пересеклась с Генри случайно: он был Люськиным немужем номер три (затрудняюсь сказать под каким номером нежены Люська вошла в Генрину жизнь).

Люська была моей наставницей.

В погоне за большими деньгами, я ненадолго (года два-три), пришла в банк. Работнуть, и озолотиться.

Как все.

Из трёх пришедших работать в банк за миллионами и постом управляющего за два-три месяца увольняются трое; поэтому, чтобы чего не вышло, желторотому банковцу полагается наставник, человек с крепкими нервами и большим банковским стажем.

В данном банке это была Люська. Она практически родилась в банке (бессменная уборщица тётя Рая – Люськина мать), а главным принципом Люськиных нервов было – «Всё будет хорошо».

Банковская работа скучная, монотонная и совершенно не творческая. Это было мне понятно к концу первого дня.

Самая интересная работа была у Лены-кредитницы, она собирала досье на потенциальных кредидитополучателей. Креативным, райцентровским способом – обходила с паспортом будущего заёмщика весь тридцатидамский коллектив, и спрашивала:

- Ты его/её знаешь? Как ты думаешь - будет платить? – и на основании сплетен принимала решение о кредитовании.

Остальные драли бумагу линейкой, штамповали ордера, пунктировали платёжные требования и поручения. За барьером. Посплетничать было невозможно – десять мартичных принтеров печатали рулоны ордеров со страшным шумом.

Отсидев за барьером положенных восемь часов в тоске и однообразии Люська бежала домой. Там её ждали: Машка-дочь, Мышка-кошка и совершенно непредсказуемый любимый человек – Генри.

Связь с ним длилась уже полгода и обещала перерасти в нечто большее.

Каждый вечер Люська и Генри кого-то вызывали: скорую, милицию, пожарных, соседей, Люськину мать тетю Раю, Генрину мать и т.д. Обычно вызов посторонних совпадал со временем ухода Люськиной дочери Машки к бабушке в соседний подъезд. Девятилетняя Машка не могла спать в своей комнате – мама либо плакала, либо смеялась, иногда – кричала. Поняв, что это такая игра, она стала спать у бабы Раи. Ей очень хотелось, чтобы мама была счастлива.

Соседка сверху Таиса, одинокая сорокалетняя учительница, первые месяцы сожительства Генри и Люськи, прибегала за ночь минимум дважды. Спасать Люську. Ей по наивности и характеру криков казалось, что Генри не только местный бабник, но и садист: и ампутирует Люське ногу в час ночи, в три и два раза утром. Потом, наконец, она прозрела.

Вкусно поужинавший за Люськины деньги (и выпив на пилораме до ужина за свои) Генри начинал Люську ревновать. Ко всему: к актёрам по телевизору, Машкиному биологическому отцу, позвонившему однокласснику и т.д.

Ревность всегда сопровождалась распусканием комплекта рук с девятью пальцами или попыткой самоубийства (с неостеклённого Люськиного балкона на втором этаже).

Потом они кого-нибудь вызывали и всё становилось хорошо.

Утром они расходились по работам, мирно. Генри к себе, носить опилки и сигареты, Люська к себе, драть бумагу линейкой – замазав бланш под глазом и засосы на шее.

Двадцать восемь теток-коллег (я, почему-то, не участвовала) были лишены возможности обсуждать происходящее на работе мартичными принтерами. И поэтому перезванивались вечером (когда у Люськи и Генри уже шла новая серия).

Потом всё кончилось. К сожалению – не романтично.

Нет, Люська не сменила свою фамилию художника-иконописца на Рыжикову, и не родила ещё одного Генриевича.

Генри, наконец, выпал со второго этажа. Каким-то чудом не только оцарапался о шиповник в клумбе, но и сломал ногу, в пяточке.

Пока он госпитализировался в районной больнице в банк приехала ревизия – из Национального Банка, в виде очкарика Васи. Ввиду отсутствия в райцентре гостиницы, главный бухгалтер банка, Фёдоровна, определила Васю к Люське на постой. На все тридцать дней ревизионного периода.

Люськина Машка-дочь перестала уходить ночевать к бабе Рае, кошка Мыша вылезла из блиндажа под диваном.

Когда пяточка у столяра-краснодеревщика Генри наконец срослась, вакантное место в квартире на втором этаже, над клумбой с шиповником, уже было занято.

Кажется, они даже расписались.