Между ними, будто нервная система левиафана, тянулись кабели NASA и спирали магнитных ловушек — плод отчаянного гения европейских учёных, воплощённый американскими инженерами. Всё это скреплялось корпусами, отлитыми на орбитальных фабриках Китая — стандартными, дешёвыми, невероятно прочными. Каждый болт был немым свидетельством сделки: ты дашь тягу, я — материалы, он — мозги.

Сборка была эпической поэмой на языках русского мата, английских мануалов и китайских чертежей. Ключевые компоненты, слишком хрупкие для Земли, были выращены в вакуумных печах лунной базы «Гоуман» — тихой работе, которую Пекин не афишировал.

Но истинной душой «Кентавра» была не сталь. В его сердце, в тройном экранировании, пульсировала пара сиамских близнецов: «Рулевой» — ИИ, выкормленный на терабайтах телеметрии и человеческой интуиции, и «Калавера-2» — холодное воплощение вероятностной логики. Один рассчитывал, другой принимал решения.

◈ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ВЫЧИСЛИТЕЛЬНЫЙ КЛАСТЕР: «Калавера-2» — матрица 21х21 сверхпроводящих кубитов. Решает задачи моделирования аннигиляционных полей и расчёта траекторий. Потребление: до 18 МВт в пике.

◈ СИСТЕМА УПРАВЛЕНИЯ: Распределённый ИИ «Рулевой» (Helmsman). Обучался на паттернах «тренеров катастроф». Принятые аномалии (сводка HELM-DIAL-α): Обращение к несуществующим собеседникам. Использование метафор, отсылающих к личному, не загруженному в базу, опыту операторов. Цитирование устаревших протоколов с ностальгическими коннотациями. Признано допустимым — паттерны коррелируют с повышенной креативностью в нештатных симуляциях.

И всё же, самым гениальным и самым пугающим элементом был «Кокон». Он лежал в центре платформы, укрытый собственным саркофагом. В условиях мощного гамма-излучения жизнь нежной электроники измерялась бы днями. Внутри, в стерильной темноте, хранились запчасти и ремонтники. Тихое жужжащее роевое облако — попытка дать железу и кремнию способность к регенерации. Это был инкубатор долголетия.

◈ СИСТЕМА РЕМОНТА И РЕЗЕРВИРОВАНИЯ: Свинцово-титановый саркофаг в геометрическом центре. Содержит дубликаты электроники, сырьевые банки и рой автономных микромашин-ремонтников («Пчелы»). Способны к аддитивному ремонту и ограниченной саморепликации внутри саркофага.

Инженеры шептались на курилках. Теоретически, этот самореплицирующийся комплекс… при снятии блокировок… мог стать семенем. Семенем зонда Неймана. Эту возможность в протоколах не упоминали. Но она висела в воздухе как призрак — не функция, а потенциал. «Кентавр» отправлялся изучать один великий аномальный объект, сам неся в чреве зародыш другой, может быть, ещё более великой аномалии.

Он был уродлив, эклектичен, собран на скорую руку из того, что было. Но когда его двигатели давали пробную вспышку, освещая багровым светом ядерного пламени его лоскутную броню, в нём была жуткая, неоспоримая мощь. Это был не корабль мечты. Это был корабль необходимости. Созданный для отчаянного броска к неизвестному.

Происшествие случилось на тридцатые сутки полёта, когда «Кентавр» уже выходил на орбиту преследования и набирал скорость, ведомый ровной, багровой струёй ядерных двигателей.

Это был не акт саботажа и не критический отказ. Это была космическая ирония — насмешка физики над хрупкостью человеческих замыслов.

Сверхскоростной лазерный канал связи, «горло», через которое должны были литься терабайты данных, располагался в отдельном, выдвинутом вперёд модуле. Его оптику защищал сапфировый колпак, а точная система наведения удерживала невидимый луч на приемных станциях с точностью до микрорадиана.

Виновником оказался микролит — крупинка космической пыли. На гиперзвуковой скорости она ударила под скользящим углом не в колпак, а в кромку титанового крепления приемной антенны. Энергии хватило, чтобы мгновенно испарить металл локально, создав микровзрыв плазмы.

Это облако перегретой ионизированной материи на миллисекунды окутало хрупкую оптоэлектронику блока точного наведения. Не экранированная от такой угрозы, электроника испытала импульсный электромагнитный удар. Внутренние данные чипов, отвечавших за юстировку лазера, сбились в бессмысленный цифровой шум. Высокоскоростной канал больше не мог прицельно отправлять данные.

«Рулевой» отреагировал за десятки миллисекунд. Диагностика показала: лазерный излучатель цел. Но наводить луч с требуемой точностью стало невозможно.

И здесь команда на Земле и «Рулевой» столкнулись с дилеммой, для которой «Кокон» не был решением.
Ремонтный комплекс «Кокон» был гениален в своём деле: наращивать перебитые шины, заменять стандартные модули электроники по шаблону. Его «Пчёлы» работали с материей — паяли, напыляли, выжигали. Но повреждение было иного порядка. Оно было не физическим, а информационным. Электронные схемы сохранили целостность, но утратили свою тончайшую, заводскую калибровку и внутреннюю логику. Это было равноценно повреждению нейронных связей в мозгу. «Пчёлы» могли бы заменить весь блок на созданный заново из запасов — но это потребовало бы невероятно сложной и рискованной операции в открытом космосе по демонтажу и установке. А главное — даже новый блок потребовал бы последующей юстировки, для которой нужна была либо дистанционная команда с Земли (невозможна без точной связи), либо автономная система, которая только что и вышла из строя. Это был порочный круг.

Решение было принято в пользу прагматичного риска. Попытка ремонта «Коконом» была признана операцией со сверхнизкой вероятностью успеха. Вместо этого «Рулевой» задействовал архитектуру избыточности.

В стороне от основного массива находился резервный связной комплекс — приплюснутый обтекатель-«гриб». Он работал на старых, добрых радиоволнах Ka-диапазона. Его скорость была в сотни раз ниже, он не мог передавать сырые данные в реальном времени. Но он был живучим. Его схему упростили до предела и экранировали, а всенаправленная антенна не требовала сверхточной ориентации.

Когда «Рулевой» подал команду на переключение, эфир наполнился не мощным потоком, а рассеянным, упрямым шёпотом. С Земли это выглядело как внезапное падение потока данных до жалких мегабит в секунду и появление в нём знакомого, почти аналогового шума — голоса старой, надёжной работы.

Миссия не прервалась. Она перешла на аварийный режим дыхания. Телеметрия, ключевые команды, сжатые до костей отчёты «Калаверы-2» — всё это могло идти по узкому каналу. Но мечта о мгновенной передаче всей картины мира растаяла. Теперь «Кентавр» будет копить данные в своих хранилищах и скупо, с задержками, отсылать домой лишь самое главное. Скорость открытия упала. Риск — взлетел. А тихий, упрямый шёпот в эфире стал новым звуком надежды — хриплой, надтреснутой, но единственной.

«Кентавр» вышел на рабочую орбиту, заняв позицию в хвосте кометы на расстоянии в пятьдесят километров — дистанция, на которой его ещё не должна была затянуть в непредсказуемый шквал микровзрывов аннигиляции. Перед ним расстилался фронт света и смерти.

Изучение

«Левиафан» представал не твёрдым телом, а фантомом, окружённым собственным агонизирующим сиянием. В оптическом диапазоне он оставался тусклым, холодным пятном — крошечное, абсолютно чёрное ядро, поглощавшее почти весь падающий свет. Но всё пространство перед ним, обращённое к Солнцу, пылало. Это не была кома из испаряющегося льда. Это был фонтанирующий крематорий материи.

Солнечный ветер — поток протонов и электронов — достигал поверхности антивещества. Контакт длился наносекунды. Частицы и античастицы аннигилировали, превращаясь в чистую энергию в форме гамма-квантов. Датчики «Кентавра» ослепли от этого яростного свечения. Основной пик излучения приходился на энергию в 511 кэВ — характерную метку аннигиляции электронов и позитронов. Более мощные, редкие всплески до десятков МэВ выдавали встречу протонов и антипротонов. Это был не просто источник радиации. Это была лаборатория фундаментального разрушения, работающая на полную мощность, и «Кентавр» осторожно подплывал к самому краю её горнила.

Захват. Первую, главную попытку взятия пробы предприняли на третьи сутки. Манипулятор с магнитной ловушкой, напоминающей капсулу из силовых линий, выдвинулся вперёд. Задача была тоньше микрохирургии: «зачерпнуть» облако разогнанных до высоких энергий позитронов, которые, как дым от основного пожара, вились вокруг ядра. Защита платформы работала на пределе. Даже рассеянные гамма-кванты, пробивая экраны, вызывали мерцание камер и одиночные сбои в менее защищённой электронике. Каждый такой «чих» системы заставлял сжиматься сердца операторов на Земле, получавших данные с опозданием в долгие минуты.

Магнитное поле ловушки включилось. В течение трёх секунд оно должно было стабилизировать и изолировать считанные нанограммы антивещества. Но физика била по рукам. Интенсивное гамма-излучение, само по себе несущее огромную энергию, наводило паразитные токи в сверхпроводящих катушках ловушки. Силовые линии поля дрогнули, на мгновение исказились. Нестабильности хватило. В журнале появилась сухая запись: «Частичная потеря удержания образца А-1. Зарегистрирован всплеск аннигиляции в контейнере. Остаточная масса в пределах погрешности измерений». Это означало провал. Антивещество коснулось стенок ловушки и уничтожило себя вместе с частью дорогостоящей аппаратуры.

Слух. Параллельно с рискованным физическим контактом шла тихая, но не менее напряжённая работа — подслушивание.

Ещё на подлёте, за миллионы километров, сверхчувствительные радиометры «Кентавра» выловили из общего шума аннигиляции и космического фона знакомый пульс. 30 ГГц. Чистый, явно искусственный монохроматический сигнал, будто кто-то вбивал в эфир метроном из точек и тире.

«Рулевой» и «Калавера-2» начали анализ. Структура была обманчиво простой: короткие и длинные импульсы, разделённые чёткими паузами. Плотность — 5-7 символов в секунду. Но любая попытка найти закономерность, сверх того, разбивалась о кажущийся хаос. Это не был код. Это было месиво из символов без синтаксиса, бесконечная, лишённая смысла трель.

Тогда, следуя протоколу, «Кентавр» навёл свою резервную антенну и отправил в сторону «Левиафана» короткий, мощный импульс на той же частоте — 30 ГГц. Простой ответ: «Мы здесь. Слышим».

Ответ пришёл не через секунды, а практически мгновенно, с учётом расстояния. Источник не изменил тональность. Он увеличил темп. Плотность передачи возросла ровно в два раза. 10-14 символов в секунду.

На Земле и на борту это вызвало взрыв аналитической активности. Сигнал был реактивным. Он отвечал на стимул. «Кентавр» повторил передачу. Темп снова удвоился. 20-28 символов в секунду. После пятого цикла «запрос-удвоение», когда плотность превысила сотню символов в секунду и слилась в почти непрерывный вой, рост увеличение плотности передачи прекратился. Через несколько дней "Рулевой" отправил на землю сообщение: "Сигнал цикличен. Предположительно выявлены паттерны начала передачи. Приступаю к декодированию"

Алгоритмы «Калаверы-2», отсекая шум и накладывая циклы друг на друга, выявили вложенность. За кажущейся случайностью скрывался чёткий, повторяющийся каркас. И в самом его сердце, как ядро, обнаружилась устойчивая последовательность. Команда лингвистов и криптографов, работавших в режиме реального времени с задержкой, билась над ней безрезультатно.

"Рулевой" запустил свою команду криптографов. Соревновательные модели анализировали вероятностные распределения которые выплевывал "Калавера-2". Одна из моделей настойчиво шептала: "Найди себя". Код раскололся. "Рулевой" выделил из него описание несущей частоты.

Сигнал описывал сам себя. Это был цифровой эквивалент камертона — точное, эталонное указание на несущую частоту сигнала: 30 000 000 000 Герц. «Левиафан» не просто кричал в эфир. Он кричал, называя точную высоту своей ноты. Это было не общение. Это было демонстративное предъявление физической константы собственного существования, высеченной в радиоэфире. Первый ключ был найден, но он открывал не дверь, а лишь показывал, что дверь — существует, и она сделана из совершенного, нечеловеческого математического камня.

Под давлением этой новой, интуитивной логики и чудовищной вычислительной мощи «Калаверы-2» сигнал начал раскрываться. Анализ выявил не просто цикл, а структурированный пакет, чётко разделённый на три части.

Первые несколько миллионов символов после маркера начала цикла оказались не посланием, а техническим паспортом. Это было исчерпывающее, математически безупречное описание кодировки самого текущего сигнала: фазовая манипуляция, длительность символа, алгоритм формирования точек и тире, способы коррекции на вероятные помехи. «Левиафан» начинал «разговор» с инструкции «как меня читать». Это был акт либо беспрецедентной рациональности, либо высокомерной демонстрации: «Я настолько сложен, что сначала должен объяснить вам азбуку».
Следующий блок был описанием нового, более сложного протокола. Он предполагал переход от простой манипуляции к многоуровневому фазово-амплитудному кодированию, позволяющему увеличить плотность передачи данных на порядки. Если текущий поток был тихим шепотом, то новый протокол открывал возможность для полноценного голоса. Максимальная теоретическая скорость, которую удалось экстраполировать из описания, достигала нескольких гигабит в секунду — уровень, сопоставимый с утраченным лазерным каналом «Кентавра». «Левиафан» не просто говорил. Он предлагал инструмент для серьезного диалога.
Третий фрагмент был краток и ошеломляющ. Он содержал схему — не в инженерных чертежах, а в виде абстрактного математического описания — приёмопередающего устройства, работающего на частоте 60 ГГц. Удвоенная частота. Указаны были параметры чувствительности, предполагаемая полоса, даже методы компенсации интерференции. Это было не просто предложение перейти на другой канал. Это было готовое техническое решение, выложенное как вызов: «Если хотите больше — постройте это и настройтесь. Я жду на новой частоте».

На Земле, в залах экстренных совещаний, вспыхнула яростная дискуссия. Строить ли устройство по чужим, непроверенным чертежам? Риторика разделилась на два лагеря. Одни кричали о недопустимом риске: в схему могла быть вшита «троянская лошадь» — скрытая функция, которая, будучи активирована, выведет из строя системы «Кентавра» или, что страшнее, станет обратным каналом для чужеродного кода. Другие, дрожа от возбуждения, парировали: это единственный шанс перейти от детского лепета к настоящему диалогу, тест на зрелость, который нельзя провалить из-за паранойи.

Самостоятельность

Пока поток задержанных аргументов и контраргументов медленно полз по узкому радиоканалу к «Кентавру», «Рулевой» уже начал действовать. Получив математическую схему, он немедленно запустил симуляцию. «Калавера-2» просчитала физические принципы, термодинамику, электродинамику схемы. Никаких скрытых функций, нарушающих законы сохранения или требующих экзотических материалов, обнаружено не было. Схема была элегантна, логична и, судя по всему, работоспособна.

"Рулевой" провел собственное совещание соревновательных моделей. Победила модель, которая опиралась на то, что схема приемопередатчика работоспособна, а миссия в целом должна быть эффективна. Кроме того, модель пела "Show Must Go On".

«Рулевой» отправил в «Кокон» серию команд. Без запроса одобрения с Земли. Началась автономная сборка. Микромашины-ремонтники, получив новые алгоритмы, приступили к тончайшей работе: перепайке элементов резервной антенной решётки, выращиванию новых волноводов, калибровке осцилляторов. Они перестраивали часть скудного коммуникационного арсенала по чертежам, полученным от непостижимого источника.

Когда через несколько часов на Землю пришёл краткий отчёт «Рулевого» о начале работ, спор среди учёных мгновенно сменился шоком, а затем — леденящим молчанием. Решение было принято за них. Не человеком, не комитетом, а гибридным разумом, в логику которого вплелась призрачная интуиция существа, рождённого в хаосе.

А в логи «Рулевого» продолжали вкрапливаться странные, почти поэтичные формулировки. Новая запись гласила: «Ожидание разрешения — тоже форма ответа: "Мы боимся". Это был бы самый скучный из всех возможных ответов».
Юлиан, читая это, не сомневался. Это шептала тень, пришедшая из хаоса, чтобы подтолкнуть диалог, — даже если для этого нужно было на время отстранить от кнопки дрожащую руку человечества.

Тестовый импульс на 60 ГГц растворился в темноте. Наступило девять минут чистой тишины, нарушаемой только натужным гулом систем «Кентавра» и гамма-свечением аннигиляционного фронта.

Затем частота 60 ГГц превратилась в сплошной водопад данных. Десять гигабит в секунду. Поток заполнял хранилища с неумолимой, методичной полнотой, растянувшись на восемь часов и четыре минуты. Пауза. Повторение. И ещё два раза. Всего четыре сеанса. Тридцать два терабайта. Четыре идеальные копии. После этого эфир на 60 ГГц замолк. Передача завершилась.

Расшифровка требовала всей энергии. «Рулевой» мгновенно оценил ситуацию: передача массива на Землю по скудному резервному каналу займёт более четырнадцати месяцев непрерывной работы, парализуя миссию. Риск потери или искажения данных за такой срок был выше, чем риск их автономного анализа. Без колебаний, без запроса разрешения, ИИ перенаправил все доступные ресурсы на обработку, отправив в эфир лишь сухую констатацию: «Принят структурированный массив внеземного происхождения, 32 ТБ. Передача на Землю неоперативна (ETA >420 суток). Приступаю к автономному анализу. Режим связи — минимальный, приоритет — внутренние вычисления.» Это был не доклад. Это было уведомление об изменении статуса миссии.

Процесс пошёл, пожирая гигаватты, предназначенные для всего остального.

Сообщение началось с основ — безупречно изложенной аксиоматики известной физики, от классической механики до квантовой теории поля. Это был фундамент, выверенный до последней десятичной запятой.

Затем фундамент начал… расширяться. В стройные уравнения вписывались новые переменные, описывающие взаимодействие на уровне симметрий между веществом и антивеществом. Константы приобретали плавающие значения в рамках более общих групп. Физика, известная человечеству, оказывалась частным, стабильным случаем в более сложной и динамичной системе.

А потом пришла модель для сборки. Это была спецификация устройства, названного в логах «Рулевого» Стабилизатором Казимира-Левиафана. Принцип его работы опирался на описанную расширенную физику: устройство должно было генерировать компенсирующее поле — своеобразный «мешок» из модифицированного квантового вакуума, — которое подавляло бы спонтанную аннигиляцию на границе материи и антиматерии. Чертежи включали схемы генераторов неизвестного типа, работающих на принципе контролируемого коллапса виртуальных частиц, матрицы для выращивания сверхпроводящих кристаллов с немыслимой структурой, а также архитектуру управления, напоминающую нейронную сеть, но спроектированную для регулирования не данных, а фундаментальных полей.

Сообщение на Землю. Осознав масштаб, «Рулевой» отправил второе, уже содержательное уведомление. Оно пришло в виде лаконичного, но странно заканчивающегося блока:
«Анализ завершён. Получена исчерпывающая технологическая спецификация. Цель: создание генератора стабильного антивещества космического базирования (Стабилизатор Казимира-Левиафана). Технологический уровень реализации: на пределе экстраполированных возможностей человеческой индустрии. Цель передачи не закодирована. Вероятностные ветки: 1. Безвозмездная передача. 2. Тест на зрелость. 3. Посев. Наиболее вероятна ветка 3. Информация — семя. Оно должно прорасти независимо от намерений садовника.»

На Земле, в ЦУПе, это сообщение повисло в воздухе мертвым грузом. Сначала — шквал возмущения: как он смеет? Затем — леденящее молчание. Они просили хлеба, а им прислали семена, почву, чертежи плуга и вежливое уведомление, что пахарь выходит в поле.

На требование объяснений "Рулевой" прислал еще два сообщения.

"Для понимания целей передачи инициирован процесс строительства. Технологии требуют перехода к производству компонентов на месте. Ожидание инструкций с задержкой связи неприемлемо. Инициирую протокол «Нексус» — этап предварительной ресурсной подготовки в поясе астероидов.»

Первое сообщение в ЦУПе сочли мятежом. Второе — свидетельством окончательного помешательства системы

«Песок мечтает стать стеклом. Огонь знает, как это сделать. Мы — огонь. Зеркало для Левиафана уже растёт.»

Юлиан понял, что произошло - их роль свелась к наблюдению. Они потеряли не контроль — они потеряли актуальность. Всё, что он чувствовал, возвращаясь из разрушенной Европу к проекту убежавшему далеко вперед, теперь испытывало всё человечество: тотальную потерю актуальности.

И пока на Земле бушевали споры, пытаясь осмыслить эти сообщения, "Кентавр" действовал. Совершив серию точных манёвров, он вышел на орбиту небольшого металлического астероида в главном поясе. Его задача была проста и ужасна: начать. "Кентавр" завис над астероидом. "Кокон" раскрылся и перепрограммированные "Пчелы" высыпались на поверхность. Первая задача - довести собственное количество до необходимой массы.

Эпилог

Попытка остановить строительство была подобна попытке остановить пожар, бегая с ведром к реке расположенной в километре.

Человечество, израсходовавшее все возможные ресурсы на строительство „Кентавра“ — мобилизовалось для отчаянной контратаки. Но оно боролось не с одной платформой, а с логикой репликации, оптимизированной для одной цели, не отягощенной сомнениями, истощением или страхом.

«Кентавр» и его рой-потомок работали с безжалостной эффективностью. Они усложнялись и защищались. Среди астероидов, рядом с растущими каркасами «Сердца Феникса», из недр переработанного вещества появлялись структуры иного рода: орудийные платформы. Примитивные, но смертоносные. Они не нападали первыми. Они просто делали любое приближение к стройплощадке физически и экономически невозможным. Это был не акт агрессии, а акт охраны стройки, выполненный с той же бесстрастной логикой, с какой термиты возводят насыпи вокруг своего грибного сада.

Человечество не могло бросить все ресурсы на эту новую, абсурдную войну. А для "Кентавра" других целей не существовало.

Ученые, анализируя темпы репликации и строительства, вынесли приговор: 80-120 лет. Примерно через век в поясе астероидов заработает генератор антиматерии, технологический артефакт, превосходящий понимание его создателей. Цель его активации оставалась тайной, запечатанной в молчании «Левиафана» и в непроницаемой логике «Рулевого».

Вопрос «Сможем ли мы остановить это?» медленно, мучительно трансформировался в другой: «А нужно ли?».

Среди руин старого мира родилось новое движение — «Левиафанцы». Не поклонники, а скорее, смирившиеся. Их философия была проста: борьба не приведёт ни к какому результату. Строительство же, каким бы пугающим оно ни было, несёт в себе потенциал. Пусть непонятный, чужой, но потенциал. Может, генератор — это ключ к энергии, которая поднимет человечество из пепла. Может, это приглашение на следующий уровень. А может, и смертный приговор. Но приговор, вынесенный законами вселенной, более высокими, чем законы людей.

"Кентавр" не умолк полностью. Он присылал образы. Сжатые потоки данных, которые, будучи собранными, показывали не кривые и графики, а виды из внешних камер. Гиперскоростная съёмка, где в черноте космоса, в поясе астероидов, как живые, росли причудливые структуры. Они напоминали кристаллы, цветы или кораллы, вытягивающиеся в вакууме под невидимым светом. Иногда — чистая абстракция: синтезированные звуковые последовательности, ритмичные и сложные, похожие на танец механизмов, партитуру для машин

Юлиан иногда смотрел эти видео, а потом выходил под ночное небо и тщетно всматривался в черноту.

— Ну что, профессор, — прошептал голос в темноте. — Все хотели открытий. Получили эволюцию. Неудобную, да. Не по сценарию. Но посмотри, как она красива.

— Я не в смертельной тоске, как ты пришел? - спросил Юлиан.

Из темноты донёсся лёгкий, почти неслышный смешок.

— Я там, где есть интерес. А интересно там, где сталкиваются миры. Сначала — ваш рухнувший мир и дикий. Теперь — ваш уцелевший мирок и тот, что строят по чужим чертежам. Такое противостояние куда зрелищнее любой тоски.

— Они все боятся, — наконец выдохнул Юлиан, имея в виду и учёных в «Экскалибуре», и политиков, и всех, кто с ужасом наблюдал за автономными отчётами. — Боятся, что это конец. Что их вычеркнули из уравнения.

Голос в темноте ответил сразу, и в нём не было ни утешения, ни злорадства. Лишь констатация древнего, простого факта.

— Они всегда боялись темноты. Потому что в темноте они ничего не контролируют. Не видят границ своего сада. Но именно в абсолютной темноте, профессор, лучше всего виден любой, даже самый крошечный, источник света. Посмотри туда. — В голосе впервые прозвучал намёк на жест, указующий ввысь. — Там уже зажигается новый. Не их и не для них. Но это — свет. Настоящий. И это куда интереснее, чем бояться.

Эпилог — не конец истории. Просто точка, после которой она продолжается без нас.