Двери открываются. Слышны шаги. Цокающие женские каблучки. Шаги ровные, скорые как у породистой скаковой лошади. Шаги приближаются. Страшно и одновременно интересно. От страха нельзя оторваться.
Два человека в комнате. На двоих одна перьевая подушка, разорванная в клочья. Перья летают по комнате. У каждого из двоих во рту пучок перьев. Наверное, гамбургские петухи. Наверное, голод - не тетка. Наверное, хотя возможно всё совсем не так.
Шаги наконец остановились. Да это и так стало понятно, иначе откуда бы описание тех двоих. Впрочем, они ей, скаковой породистой лошади не интересны, не более чем перья. Она достает из кармана белого халата два шприца. Публика внемлет.
Дальше картинка сменяется. Виден парк. Окультуренный в центре и изгаженный по периметру. В парке скамейки, неработающий фонтан и памятник Ленину. В парках всегда есть место для памятника Ленину. На постаменте написано "дураки заебали". Ильич зигует в небо и взгляд его отрешенно-гордый показывает, что это именно он и написал- "дураки заебали".
Еще в парке прогуливаются персоны разной степени убогости. И на одной из скамеек сидит благообразный старичок в белом халате и курит трубку. У благообразного старичка хитрый ленинский прищур и козлиная бородка, как у Калинина. Остальные, выходит что пациенты. По простому - дураки. Они же, те которые заебали.
Всё здесь тихо, мирно. Болдинская осень.
Картинка снова возвращается в палату. Добрая скаковая лошадь сделала своё дело и утопила два использованных шприца в карман халата. Она развернулась на каблуках и чеканя шаг удалилась. Гамбургские отрешенно смотрят в потолок, перья из их ртов вытекают вместе со слюной. Подушка лежит разорванным трупом, как после нападения Джека Потрошителя.
В палате гаснет свет. На парк опускается тьма. Никого не видно, ни благообразного старичка с трубкой, ни надписи на пьедестале Ленина. Видео только самого Ленина. Он указывает во тьму самолетам. Бали - там, - указывает Ильич.
Двери запираются на замок. Тяжелый, амбарный. Все расходятся по домам, остается только дежурная сестра. Она всем сестра. На одну ночь роднее неё никого нет и не будет до восьми утра. Если вести себя хорошо, то она может дать пососать свою пудовую грудь. А если буянить, то вколит сульфу. Сосать все-таки лучше. Многие хотят пососать грудь сестры и ждут её дежурства. Другие медицинские братья и сестры сосать ничего не дают. Только больно щиплют и колют сульфу почём зря.
Грудь у сестры обширная и вкусная как патока. Видны синие реки вен сквозь белую кожу. Соски огромны. С голову новорожденного каждый. Эти бледно розовые соски сводят ума. В очередь!
Очередь выстраивается. В очереди даже гамбургские. В очереди даже неходячий полутруп и наркоман Евлампий. Перед смертью не насосешься- слышит он. Но сестричка добра ко всем. Год назад она потеряла ребенка. Нет, не при родах. Такая может родить сразу дюжину, а то и две. Ребенка она родила. Возможно даже от местного дурачка Илюши. Но придавила своим весом во сне, не заметила свиноматка. И утром обнаружила, что ребеночек её мертв. С тех пор она кормит грудью всех. Заступает на дежурство и кормит.
Грудь надо держать двумя руками, каждую, такие они огромные. В очереди случаются приступы онанизма. Реже педерастии. Очередь кипит как котёл с чертями. Но сестричка добрая, она не ляжет спать пока всех не накормит.
Утром пудовый замок ляжет на стол сестры-хозяйки. Парк наполнится гуляющими. В воздухе будет витать запах дорого трубочного табака с нотками беркли. Следующее дежурство кормящей сестры только через трое суток. Теперь только сульфа для особо не терпеливых. Остальным трудотерапия, прогулки и вещие сны. У гамбургских снова полные рты перьев. Скаковая лошадь уже слышна из коридора.
