Выход четвёртой части немного затянулся, так что кратко напомню о чём писал в предыдущих.

О мире и персонажах в первой

Об алгоритме творчества Пелевина и начало ученичества Петра у Чапаева во второй

О философии как науке в третьей.

Сюжетно я остановился на возвращении Петра в 1918 год, только он уже не Пётр. Он Петька. А Чапаев – Чапай. Такая трансформация имён говорит о сближении персонажей, ведь раньше они общались на «вы» и вообще не особо доверяли друг другу. События, сблизившие их с Чапаевым и Анной Пётр по большей части забыл, но знает что это был бой на станции Лозовая.

…когда я пришел в себя. Впрочем, я не уверен, что выражение «пришел в себя» вполне подходит. Я с детства ощущал в нем какую-то стыдливую двусмысленность: кто именно пришел? куда пришел? и, что самое занимательное, откуда? — одним словом, сплошное передергивание, как за карточным столом на волжском пароходе. С возрастом я понял, что на самом деле слова «прийти в себя» означают «прийти к другим», потому что именно эти другие с рождения объясняют тебе, какие усилия ты должен проделать над собой, чтобы принять угодную им форму.

Во второй части романа автор начинает выдавать эпичные цитаты одну за одной, без особой привязки к сюжету, в виде абсолютно самостоятельных смысловых единиц.

Но дело не в этом. Я полагаю это выражение не вполне подходящим для описания моего состояния, потому что, очнувшись, я не проснулся полностью, а как бы осознал себя в зыбкой неглубокой дреме, в том знакомом каждому человеку нематериальном мире на границе сна и бодрствования, где все, что есть вокруг, — это мгновенно возникающие и растворяющиеся в сознании видения и мысли, а тот, вокруг которого они возникают, сам по себе начисто отсутствует. Обычно пролетаешь это состояние мгновенно, но я отчего-то застрял в нем на несколько долгих секунд; мои мысли касались главным образом Аристотеля. Они были бессвязными и почти лишенными смысла — этот идеологический прадед большевизма вызывал во мне мало симпатии, но личной ненависти за вчерашнее я не ощущал; видимо, изобретенное им понятие субстанции было недостаточно субстанциональным, чтобы причинить мне серьезный вред. Интересно, что этому в моем полусне имелось убедительнейшее из доказательств: когда бюст разлетелся от удара, выяснилось, что он был пустотелым. Вот если бы меня по голове ударили бюстом Платона, подумал я, то результат был бы куда как серьезнее.

Описание состояния такого полусна важно в контексте правильного понимания субъективного идеализма, к подробнейшему и всестороннему раскрытию которого подходит роман. Можно сказать, что в этом абзаце написана завязка основной смысловой части книги.

Также следует отметить, что единственным философом, которого Пелевин хоть как-то уважает является Платон, чьи идеи лежат в основе того самого субъективного идеализма. Противопоставление Аристотеля и Платона в виде гипсовых бюстов (судя по снимкам из википедии это почти одно и то же лицо) отсылает нас к разнице в идеях этих античных философов. Среди «субстанции» Аристотеля и «сущности» Платона автор полагает более весомой последнюю.

Далее мы видим как рядом с раненым Петром сидит Анна, читающая книгу Гамсуна, популярного в те времена писателя, как в мире, так и в России. О своем творчестве Гамсун писал так: «Как современный психолог, я должен осветить и исследовать душу. Я должен исследовать её вдоль и поперек, со всех точек зрения, проникнуть в самые тайные глубины».

Дальше идёт описание прошедших событий: Пётр стал командующим эскадроном, получил наградную шашку, денщика и до сих пор находится у Анны во френдзоне. А также узнаёт, что их полк стоит лагерем в некоем городе, а на улице наступило лето, тогда как сцена в поезде происходила весной. Ну и саквояж Фон Эрнена с банкой кокаина никуда не делся. Более того, в него добавились бинокль и записная книжка.

Кроме того, я обнаружил в саквояже маленький бинокль и записную книжку, на треть исписанную, без всяких сомнений, моей рукой. Большая часть заметок была мне совершенно непонятна — они касались лошадей, сена и людей, чьи имена мне ничего не говорили. Но, кроме этого, мне попались на глаза несколько фраз, весьма похожих на те, что я имею обыкновение записывать:
«Христианство и др. религ. можно рассматривать как совокупность разноудаленных объектов, излуч. опред. энерг. Как ослепительно сияет фигура распятого Бога! И как глупо называть хр. примитивной системой! Если вдуматься, в революцию Россию вверг не Распутин, а его убийство».
И еще, двумя страницами ниже:
«В жизни все „успехи“ нужно соотносить с тем интервалом времени, на котором они достигаются; если этот интервал чрезмерно долог, то большинство достижений оказываются обессмысленными в большей или меньшей степени; любое из достижений (во всяком случае, практических) оказывается равным нулю, если отнести его к длине всей жизни, потому что после смерти не имеет значения ничего. Не забыть про надпись на потолке».

Эти записи – очень тонкая шутка Пелевина над характерной формой восточных «шлоков». Это название на санскрите, означает короткую (относительно) запись, передающую глубокий смысл. Аналог христианских притч, только без действующих лиц и описаний природы. Трактовать такие записи можно как угодно, вплоть до противоположного смысла.

Вскоре после обнаружения записной книжки Пётр технично разводит Анну на свидание в ресторане, что ещё делать кавалеристу и пулемётчице на войне? Впрочем, единственная боевая сцена всего романа произойдёт именно в этом ресторане, так что, можно сказать, они идут на войну.

— Скажите, Анна, — спросил я, — а что это за офицеры за соседним столом? Какая вообще власть в этом городе?
— Вообще-то, — сказала Анна, — город занят красными, но в нем есть и белые. Или можно сказать, что он занят белыми, но в нем есть и красные. Так что одеваться лучше нейтрально. Примерно как мы сейчас.

Похоже на символ Инь-Янь, вроде как он чёрный, но в нём есть белое, или наоборот белый, но есть чёрное. Главное здесь то, что Анна предлагает быть нейтральным, что позже всплывёт в гораздо более жёсткой форме.

Первый офицер закрыл глаза и несколько секунд молчал. Потом вдруг сказал:
— Говорят, в городе недавно видели барона Юнгерна. Он ехал на лошади, в красном халате с золотым крестом на груди, и никого не боялся…

Унгерн. Наверное самый страшный персонаж гражданской войны, далеко не каждой дивизии СС позже удастся сравняться с ним в зверствах и изобретательности. Воевал на своей собственной стороне с бандой монголов, как сам утверждал – за величие Монголии. Не жалел ни чужих, ни своих, оставил после себя множество баек о пытках пленников и провинившихся, далеко не все из которых – ложь.

А у Пелевина он – ещё один Будда, духовный учитель и страж валгаллы. Вообще такое переосмысление исторических личностей часто встречается в творчестве автора, особенно ярко в s.n.u.f.f. где был антихрист, и его символ – спастика (свастика, три из четырёх концов которой такие же как у нацистов, а четвёртый продолжается косой линией, пересекающей нижнюю линию на манер православного креста с перекладиной. Название также обыгрывает название православного креста «спас»).

Дальше идёт сцена, в которой Анна и Пётр разговаривают, ссорятся, обливают друг друга шампанским, Пётр за свои сомнения в реальности мира получает вызов на дуэль, всё это написано с отличным юмором, и максимально накаляет обстановку перед эпичным появлением Котовского:

— Вы слышали про русскую рулетку, господа? — спросил он. — Ну!
— Слышали, — ответил офицер с багровым лицом.
— Можете считать, что сейчас вы оба в нее играете, а я являюсь чем-то вроде крупье.

Крупье в русской рулетке! Это успокаивает белогвардейских офицеров, и они уходят прочь. А вместе с ними уходит и накал ситуации, и юмор. Собственно, это и была единственная сцена войны в романе. Зато появляются «рысаки», а точнее повозка, запряжённая рысаками. Анна тут же просит покатать её на повозке, и после краткого знакомства Котовского с Петром, они уезжают, упомянув, однако, в разговоре «глиняный пулемёт».

На многозначительной отсылке я завершаю вторую часть разбора творчества Пелевина, подписывайтесь чтобы не пропустить следующие!