В прошлой серии разбора я остановился перед очень странным моментом книги, в котором повествование почти полностью теряет логику и нарушает все мотивации, так как главенство берёт не основной сюжет, а отсылки и символы, которые раньше его лишь дополняли.

— Фурманов, — сказал я.
— Простите, Петр, но вы уже второй раз за сегодня произносите эту фамилию. Кто такой Фурманов?
— Господин с цепкими глазами, — сказал я, — который выступал перед ткачами после меня.
Анна вдруг хлопнула в ладоши.

Персонажи старательно игнорируют существование Фурманова и его полка. Чтобы окончательно утвердить их как воплощение зла, негативного опыта, который надо отбросить, Чапаев отцепит их от поезда. Этот эпизод лучше разбирать с конца, потому что в хронологическом порядке всё абсолютно не логично.

[Пётр - Чапаеву] человек чем-то похож на этот поезд. Он точно так же обречен вечно тащить за собой из прошлого цепь темных, страшных, неизвестно от кого доставшихся в наследство вагонов. А бессмысленный грохот этой случайной сцепки надежд, мнений и страхов он называет своей жизнью. И нет никакого способа избегнуть этой судьбы.

Метафора не новая для автора, за три года до этого романа он написал «Жёлтую стрелу». После этой фразы Петра Чапаев отцепляет вагоны, что планировал сделать с самого начала сцены в поезде, уточняя что это – способ избегнуть той судьбы, о которой говорил Пётр.

За дверью оказалась небольшое огражденное пространство под навесом, наподобие задней площадки трамвая, а дальше темнела тяжелая туша следующего вагона — никакого перехода туда не было, так что оставалось неясным, как именно Чапаев собирается нанести визит своим новым бойцам.

Чтобы уж точно каждый понял, что ткачи – не простые солдаты, а демоны, автор уточняет это в исполняемой ими песне.

— Странно, — сказал я, — почему они поют, что они кузнецы, если они ткачи? И почему Молох — их дух?
— Не Молох, а молот, — сказала Анна.
— Молот? — переспросил я. — А, ну разумеется

Всё это – некая мистерия, ритуал. Сцена в поезде заканчивается вскоре после отцепления вагонов, а Чапаев начинает обучать Петра, но автор по какой-то причине хочет, чтобы его обучение происходило в декорациях военного лагеря под городом, а не в дороге, поэтому Пётр теряет память. Возможно, это отсылка к буддистскому догмату, согласно которому мы почти ничему не учимся в текущей жизни, а приобретаемые знания и опыт есть осмысление опыта прошлых жизней. Таким образом Пётр будет не учиться у гуру напрямую, а вспоминать прошлый опыт, а возможно автору просто не нравится формат «роуд стори», или всё это и что-то ещё.

В следующей сцене Пётр опять оказывается в психушке, где знакомится с соседями по палате. Это уже появлявшийся в кадре контуженый материалист Мария (мужское имя), объективный идеалист Володин, и солипсист Сердюк. Последний введён в роман чтобы показать, что субъективный идеализм не равно солипсизм, и как ответ на критику идей С.И. Также Пётр знакомится с событиями, которые происходили с ним в мире 1918 года, и которые он забыл. А именно с нарисованной его собственной рукой чёрно – белой картиной «бой на станции Лозовая» где, как выяснится позже, он командовал конным эскадроном в армии Чапаева, и по итогам боя получил наградную саблю. Именно в этом эпизоде впервые появляется фамилия Петра: Пустота.

Далее приведу 2 цитаты из разных мест текста, которые имеют особое значение, но не для сюжета.

Досчитав до тридцати пяти (непонятно, почему именно до тридцати пяти — в моей жизни ничего никогда не было связано с этим числом), я выскочил в коридор и неслышно побежал к своей палате.
//
Сев в углу, он обвязал вокруг головы желтую ленту, которая, видимо, должна была …

У Пелевина есть пунктик по части жёлтого цвета, что проявляется в его текстах очень часто. В этой цитате встречается число 35, и я бы назвал это отсылкой к роману «Числа», если бы он не вышел на 7 лет позже Чапаева и Пустоты. Связь между этим маленьким эпизодом и более поздним романом определённо есть, но мы никогда не узнаем какая.

В ходе общения Петра с товарищами по палате автор начинает раскрывать первые идеи субъективного идеализма, так же поясняя что у него есть общие моменты с объективным:

— Я знаете о чем подумал… Вот говорят — трагедия художника, трагедия художника. А почему именно художника? Как-то нечестно. Понимаете, в чем дело, — художники все-таки заметные фигуры, и поэтому происходящие с ними беды делаются известными и попадают на всеобщее обозрение. А разве вспомнят о каком-нибудь, ну скажем, о машинисте поезда? Как бы трагична ни была его жизнь?
— Вы, Петр, вообще не с того бока заходите, — сказал Володин.
— Как это?
— Вы понятия путаете. Трагедия происходит не с художником и не с машинистом поезда, а в уме художника или машиниста поезда.
— Простите?
— Прощаю, прощаю, — промурлыкал Володин и склонился над своим планшетом.

Вот, например, верховенство сознания над всем остальным. Впрочем, любая трагедия происходит исключительно в сознании, так как трагедия — это оценочное суждение, а не что-то объективное. Объективна, например, смерть, а является ли эта смерть трагедией – определяют наблюдающие факт смерти.

Далее Пётр спрашивает Сердюка, сдвинутого на восточной культуре и Японии солипсиста, как он попал в психушку.

Лежал я себе в одном подвале на Нагорном шоссе. Причем по совершенно личным и очень важным обстоятельствам лежал, в полном мучительном сознании. А тут мент с фонарем и автоматом. Документы спрашивает. Ну, я предъявил. Он, понятно, денег попросил. Я ему дал все что было — тысяч двадцать. Так он деньги взял, а все мнется, не уйдет никак. Мне бы к стене повернуться и про него забыть, так нет — в разговор с ним полез. Что это ты, говорю, на меня зенки вылупил, или тебе наверху бандитов мало? А мент попался разговорчивый — потом оказалось, философский факультет кончал.

Мимо дома философов Пелевин без шуток не ходит, и каждое упоминание их в тексте сопровождается изобретательными оскорблениями по заветам персонажа известной матерной частушки.

Почему, говорит, их там много. Только они порядка не нарушают. Я его спрашиваю — это как? Вот так, говорит. Нормальный бандит, он что? Смотришь на него и видишь, что он только и думает, как бы ему кого убить и ограбить. Тот, кого ограбили, говорит он дальше, тоже порядка не нарушает. Лежит себе с проломленным черепом и думает — такие дела, ограбили. А ты вот лежишь — это он мне говорит, — и видно, что ты что-то такое думаешь… Как будто ты во все, что вокруг, не веришь. Или сомневаешься.

Вот такой философ.

Я ему возьми и скажи: а может, я действительно сомневаюсь. Говорили же восточные мудрецы, что мир — это иллюзия. Про восточных мудрецов я, понятно, так сказал, чтоб на его уровне было. Примитивно. Тут он покраснел даже и говорит: это что же получается? Я в университете диплом по Гегелю писал, а теперь хожу тут с автоматом, а ты чего-то там прочитал в «Науке и религии» и думаешь, что можешь залезть в подвал и в реальности мира сомневаться? Короче, слово за слово, сначала к ним, а потом сюда.

Диплом по создателю «диалектической логики» Гегелю, столпу материализма. На самом деле нет, Гегель не был материалистом, но говорить об этом в советском союзе было никак нельзя, так как Гегеля дичайше котировали Маркс и Ленин. Не могут же два таких крутых материалиста ошибаться? А вообще, Сердюк введён в повествование именно как ответ на критику идеи бессмысленности и нереальности мира – мол, раз всё нереально и бессмысленно – иди залезь в подвал и сиди там у стеночки. Пелевин как бы говорит такому критику: «А может и пойду, и сидеть буду, только ты ведь и туда придёшь меня терроризировать!». Это во-первых. Во-вторых – такая позиция не близка протагонисту, т.е. Петру, который в своей ипостаси пациента психушки символизирует субъективный идеализм.

— А я бы тех, — неожиданно вмешался Мария, — кто в реальности мира сомневается, вообще бы судил. Им не в сумасшедшем доме место, а в тюрьме. Или еще хуже где.
— Это почему? — спросил Сердюк.
— Объяснить? — недружелюбно спросил Мария. — Ну пойди сюда, объясню.
Встав со своего места возле двери, он подошел к окну, дождался Сердюка и показал мускулистой рукой наружу.
— Вон видишь, «Мерседес-600» стоит?
— Вижу, — сказал Сердюк.
— Тоже, скажешь, иллюзия?
— Вполне вероятно.
— Знаешь, кто на этой иллюзии ездит? Коммерческий директор нашего дурдома. Зовут его Вовчик Малой, а кликуха у него Ницшеанец. Ты его видел?

Вовчика Ницшеанца в Поколении Пэ замочат чеченцы на стрелке.

— Видел.
— Что о нем думаешь?
— Ясное дело, бандит.
— Так ты подумай — этот бандит, может быть, десять человек убил, чтобы такую машину себе купить. Так что же, эти десять человек зря жизни свои отдали, если это иллюзия? Что молчишь?

А о том, является ли машина, на которой ездит бандит иллюзией подробно рассказано в «Числах», кстати я даже делал на этот эпизод разбор

если ты отсюда выйти когда-нибудь хочешь, надо газеты читать и эмоции при этом испытывать. А не в реальности мира сомневаться. Это при советской власти мы жили среди иллюзий. А сейчас мир стал реален и познаваем. Понял?

Разумеется персонажу, произносящему эти слова не известно, что в Советском Союзе всё строилось на идеях материализма, так что тут получается особо тонкая интеллектуальная шутка. Но в этой фразе звучит не одна серьёзная ошибка, а две: мир стал «реален и познаваем» не сейчас, а во времена Аристотеля, который и заложил базис современной научной теории – разделение мира на области, каждую из которых изучает своя наука, а вместе они – система научных знаний. Аристотель подразумевал, что такая система должна однажды познать мир целиком.

— Не дури, Мария, — сказал Володин. — Тут никаких случайностей не бывает. Ты ведь только что сам все вещи своими именами назвал. Мы почему все в дурке сидим? Нас здесь к реальности вернуть хотят. И Аристотеля этого мы потому именно и рисуем, что это он — реальность с шестисотыми «мерседесами», куда ты, Мария, выписаться хочешь, придумал.
— А что, до него ее не было? — спросил Мария.
— До него не было, — отрезал Володин.
— Это как?
— Не поймешь, — сказал Володин.

Володин начинает объяснять Марии идеи объективного идеализма.

— Был главный небесный автомобиль, — сказал Володин, — по сравнению с которым твой шестисотый «мерседес» — говно полное. Этот небесный автомобиль был абсолютно совершенным. И все понятия и образы, относящиеся к автомобильности, содержались в нем одном. А так называемые реальные автомобили, которые ездили по дорогам Древней Греции, считались просто его несовершенными тенями. Как бы проекциями. Понял?
— Понял. Ну и что дальше?
— А дальше Аристотель взял и сказал, что главный небесный автомобиль, конечно, есть. И все земные машины, разумеется, являются просто его искаженными отражениями в тусклом и кривом зеркале бытия. В то время спорить с этим было нельзя. Но кроме первообраза и отражения, сказал Аристотель, есть еще одна вещь. Тот материал, который принимает форму этого автомобиля. Субстанция, обладающая самосуществованием. Железо, как ты выразился. И вот эта субстанция и сделала мир реальным. С нее вся эта ебаная рыночная экономика и началась. Потому что до этого все вещи на земле были просто отражениями, а какая реальность, скажи мне, может быть у отражения? Реально только то, что эти отражения создает.
— Ну знаете, — заметил я тихо, — это еще большой вопрос.

«Реально только то, что эти отражения создает». Конечно, во фразе Володина не упоминается бог, но по сути «главный небесный автомобиль» в этом случае является эвфемизмом слова «бог» в значении «идеал». Объективно существующий идеал. Пётр не согласен с такой постановкой вопроса, так как он больше не материалист, и с его точки зрения реально только то, что «эти отражения» воспринимает.

Володин проигнорировал мои слова.

— Понятно? — спросил он Марию.
— Понятно, — ответил Мария.
— Что тебе понятно?
— Понятно, что ты псих в натуре. Какие же в Древней Греции могли быть автомобили?
— Фу, — сказал Володин. — Как это мелко и безошибочно. Тебя так и правда скоро выпишут.

Вот с материалистами и фанатами научной теории всегда так, пытаешься объяснить свою мысль на примерах им близких, ими самими введённых, а они в ответ:

Докапываются до слов, неточности аналогий и метафор и вообще до чего угодно.

— Дай-то Бог, — сказал Мария.
Сердюк поднял голову и внимательно посмотрел на Марию.
— Ты, Мария, — сказал он, — сильно за последнее время ссучился, вот что. В духовном смысле.

Традиционно, единственным верующим оказывается материалист, который хочет чтобы бог ему подкинул какую-нибудь вкусняшку.

— Неужели ты не понимаешь, что у вас с Арнольдом любовь только здесь может быть?
…а когда я увидел его [Арнольда Шварценеггера] опять, он уже был, страшно сказать, беременным — видимо, встреча с Марией не прошла для него даром.

Самое время разобрать арку отношений Арнольда и Марии. До выхода «Тайных видов на гору Фудзи» беременный Арнольд был просто отсылкой к соответствующему фильму 1994 года, но оказывается, у них и правда родился сын Жизелло, алхимическая женщина, рождённая в алхимическом браке, что бы ни означало здесь слово «алхимический». Что характерно – считающего себя женщиной Марию держат в психушке, а Жизелло – Жизель не только считают нормальным, но ещё и дают вещать на широкую аудиторию.

Помнится феминистки нападали на «тайные виды», но, как всегда, не с того конца.

Конец третьей серии разбора творчества Пелевина, подписывайтесь чтобы не пропустить следующие! Всех с наступающим 2020, увидимся в новом году :)

После небольшого перерыва возвращаемся к разбору книги, раскрывающей идеи субъективного идеализма таким образом, что у читателя не возникает желание покрутить пальцем у виска или запостить «нихуя не понял, но очень интересно»

В предыдущей серии я остановился на появлении в сюжете Василия Ивановича Чапаева.

— Кто вы такой? — спросил я.
— Моя фамилия Чапаев, — ответил незнакомец.
— Она ничего мне не говорит, — сказал я.
— Вот именно поэтому я ей и пользуюсь, — сказал он.

Как автор уточнит в более позднем романе «t», Чапаев и Унгерн (Юнгерн, появится позднее) – члены одной околобуддистской секты, а вовсе не генерал красной армии и монгольский военачальник соответственно. Этот диалог обозначает Чапаева как неизвестную личность, носящую псевдоним. Кто он такой на самом деле не будет ясно до самого конца книги, да и по окончании мы получим всего лишь намёк. Так же это является отсылкой к параноидальной анонимности Кастанеды.

После знакомства Чапаев предлагает Петру присоединиться к нему за фортепьяно, чтобы сыграть участок, написанный для четырёх рук. Символическое значение этого эпизода – испытание Петра на пригодность стать учеником гуру: не смог бы сыграть – не стал бы. Такие испытания обязаны проводить все уважающие себя гуру, вот и Чапаев не нарушает традиции. Также это объясняет саму потребность в ученике – Чапаев считает, что некоторые моменты духовного пути невозможно пройти в одиночку.

— Бесподобно, — сказал он [Чапаев]. — Я никогда не понимал, зачем Богу было являться людям в безобразном человеческом теле. По-моему, гораздо более подходящей формой была бы совершенная мелодия — такая, которую можно было бы слушать и слушать без конца.

В очередной раз указывается иррациональность материалистической веры в бога, требующей от него материального воплощения. В то же время, не смотря на полное отрицание бога в церковном понимании, Чапаев признаёт заслуги Иисуса Христа. Примерно так же поступают основные восточные конфессии - буддизм, кришнаизм, дао. Ни одно из этих течений не наяривают на святую троицу, но все уважают Христа.

— Но как вы вошли в квартиру?
— Я пытался звонить, — сказал он, — но звонок, видимо, не работает. А ключи торчали из двери. Я увидел, что вы спите, и решил подождать.
— Понятно, — сказал я.
На самом деле ничего понятно мне не было. Как он узнал, где я? К кому он вообще пришел — ко мне или к фон Эрнену? Кто он и чего он хочет? И почему — именно это мучило меня невыносимо — почему он играл эту проклятую фугу?

Пётр продолжает воспринимать всё как материалист, и будет делать это ещё очень много раз. Больше я не буду заострять на этом внимания до момента, с которого начнётся перестройка восприятия этого персонажа.

— У вас много вещей?
— Только это, — сказал я, кивая на саквояж.
— Отлично. Я сегодня же распоряжусь поставить вас на довольствие при штабном вагоне.

Саквояж будет иметь очень большое символическое значение. Во-первых, в этом саквояже ничего, кроме кокаина, нет. То есть что-то ещё лежит, но упоминаться будет только он. В отличии от Кастанеды с его грибами и мескалином, Пётр не будет этот кокаин употреблять. Да и вообще в книгах Пелевина ни один персонаж первого плана не употребляет наркотиков, и даже не напивается алкоголем. Короче, такого зожника как Пелевин ещё поискать.

*Вавилен Татарский – исключение из этого правила, так как он, в отличии от остальных главных героев отрицательный, а не положительный персонаж, и вообще «поколение пэ» (настаиваю на таком прочтении) это история падения моральных ценностей общества, показанная через падение одной личности, в той мере, в какой автор вообще признаёт любые моральные ценности.

— Ребята! — надсаживая голос, крикнул он. — Собрались вы тут сами знаете на што. Неча тут смозоливать. Всего навидаетесь, все испытаете. Нешто можно без этого? А? На фронт приедешь — живо сенькину мать куснешь. А што думал — там тебе не в лукошке кататься…
— Только бы дело свое не посрамить — то-то оно, дело-то!.. Как есть одному без другого никак не устоять… А ежели у вас кисель пойдет — какая она будет война?… Надо, значит, идти — вот и весь сказ, такая моя командирская зарука… А сейчас комиссар говорить будет.

Всё это речь Чапаева. Совершенно не похоже на его прошлую манеру разговора. И вот как он это комментирует:

— Кстати, не объясните ли вы, что такое зарука?
— Как? — наморщился Чапаев.
— Зарука, — повторил я.
— Где это вы услыхали?
— Если я не ошибаюсь, вы сами только что говорили с трибуны о своей командирской заруке.
— А, — улыбнулся Чапаев, — вот вы о чем. Знаете, Петр, когда приходится говорить с массой, совершенно не важно, понимаешь ли сам произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие. Нужно просто отразить ожидания толпы. Некоторые достигают этого, изучая язык, на котором говорит масса, а я предпочитаю действовать напрямую. Так что если вы хотите узнать, что такое «зарука», вам надо спрашивать не у меня, а у тех, кто стоит сейчас на площади.

Один из важнейших моментов книги. Что на самом деле произошло: Чапаев влез в сознание толпы, взял оттуда слова и сказал их. Да, в этом романе он немного волшебник, и это уже не первое чудо, явленное им Петру.

Мне показалось, что я понимаю, о чем он говорит. Уже давно я пришел к очень близким выводам, только они касались разговоров об искусстве, всегда угнетавших меня своим однообразием и бесцельностью. Будучи вынужден по роду своих занятий встречаться со множеством тяжелых идиотов из литературных кругов, я развил в себе способность участвовать в их беседах, не особо вдумываясь в то, о чем идет речь, но свободно жонглируя нелепыми словами вроде «реализма», «теургии» или даже «теософического кокса». В терминологии Чапаева это означало изучить язык, на котором говорит масса. А сам он, как я понял, даже не утруждал себя знанием слов, которые произносил. Было, правда, неясно, как он этого достигает.

Для автора весьма характерно объяснить одну и ту же мысль дважды, но эта тема получила десятки объяснений и раскрытий в разных книгах. Так, в одной из рецензий на Айфак 10 я даже читал фразу наподобие «Наконец то Пелевин объяснил всем, что он не более чем литературный алгоритм». Ранее, в «Священной книге оборотня» главная героиня лиса действовала точно так же, только не называла себя алгоритмом, а просто повторяла за другими персонажами фразы, немного изменяя и дополняя их под ситуацию. Но это всегда было «говорить на языке массы». По сути, именно в этом отличие Пелевина от всяких философов, особенно французских (коим регулярно достаются тонкие шпильки в текстах автора). Там, где Фуко даже не попытался бы что-то конкретизировать и уточнить, Пелевин разжуёт всё на жизненном примере без оглядки на хронометраж.

Вернёмся к роману. В тексте появляется второй комиссар Чапаева, а точнее – комиссар полка ивановских ткачей, переданного под командование генерала, у которого уже был свой комиссар – Пётр. И зовут этого комиссара Фурманов. Судьба его исторического прототипа весьма трагична. Чапаев сначала увёл у него жену (как минимум попытался) а потом, когда комиссар Дмитрий Фурманов не смотря на любовный треугольник, написал о нём как о герое, слава досталась именно Чапаеву, а о Фурманове даже ни одного анекдота нет. В романе Пелевина Фурманов символизирует нечто всеразрушающее, демоническое, а именно полк тех самых ткачей. Появляясь в сцене отбытия Чапаева на фронт он пропадает из кадра до финала, вместе со своим демоническим полком, однако даже в этой сцене пугает Петра до дрожи.

— Мне не понравился их комиссар, — сказал я, — этот Фурманов. В будущем мы можем не сработаться.

Далее в романе появляется Анна, оператор глиняного пулемёта. Романтическая линия между ней и Петром просто неизбежна с самых первых слов. Но разворачиваться она будет постепенно, как и лента глиняного пулемёта.

— Я хочу поднять тост, — сказал Чапаев, остановив на мне свои гипнотические глаза, — за то страшное время, в которое нам довелось родиться и жить, и за всех тех, кто даже в эти дни не перестает стремиться к свободе.

Как известно все революции происходят во имя свободы. Но Чапаев говорит вовсе не о той свободе, которая тусуется с равенством и братством по умам падких на лозунги людей. Он говорит о свободе сознания. Настоящей свободе мысли. Казалось бы, внутри, наедине с собой, можно думать о чём угодно, и никто не может запретить, ограничить мысль! Ничего подобного. Даже сейчас, лишь немногие из вас способны подумать о том, что бог умер, а ведь Ницше написал об этом больше 150 лет назад. Тут важно даже не то, прав ли Ницше (конечно не прав, ибо о что мертво умереть не может © Дж. Мартин) а то, можете ли вы для себя поднять этот вопрос и для себя же дать на него ответ. Если можете, то это примерно равносильно взгляду в направлении свободы мысли.

На этой позитивной ноте я завершаю вторую часть разбора творчества Пелевина, подписывайтесь чтобы не пропустить следующие!

Пообщавшись с одним умным человеком на тему своего прошлого поста о книге «Числа», я понял, насколько не оттуда зашёл на тему. Дело в том, что все или почти все воспринимают мир с материалистической позиции (в том числе и верующие в бога, этот парадокс будет раскрыт позже), а Пелевин… Ну тут сложнее.

До начала писательской карьеры Пелевин работал в разных журналах эзотерического направления, где нахватался идей, не характерных для советского человека, что и показал общественности в конце СССР, когда каждый считал своим долгом рассказать об ужасах коммунизма. Речь идёт о книжке «Омон Ра», где автор рассуждает на тему подвига, и следует модным тенденциям, рассказывая, как злые коммунисты обманывают молодых мужчин. Однако основной мотив его творчества в весьма завуалированном виде присутствует уже тут: главное, что есть в жизни каждого человека это образы, наполняющие его сознание.

Конечно же все увидели в книге «Омон Ра» только злых коммунистов, которые куда менее злые чем у некоторых писателей реалистического жанра. Как вообще Пелевин смог продолжить после этого карьеру писателя для меня загадка, ведь в следующей книге «Жизнь насекомых» про коммунистов в частности и власть в целом нет ничего. А ведь все ждали вторую серию разоблачений режима! Лично мне эта книга не зашла, хотя начало прописано очень красиво. Так или иначе, мало кто вспоминает эту книгу. Можно утверждать, что читательский интерес обошёл её стороной.

Для следующего романа автор решает вернуть в сюжет злых коммунистов, Солжениценского подвида. Речь идёт не о Чапаеве, который тут будда (если кто не знал будда это титул, и его носителей в истории известно сильно больше одного Гаутамы), а обо всех остальных революционерах, которые, по-видимому, символизируют демонов из древнеиндийского эпоса. Вообще весь роман использует некоторые приёмы индийской культуры, например индусы (во всяком случае древние) считают, что смыслов у текста должно быть как минимум 2, а лучше 3. И на символы тоже скупиться не стоит.

В итоге получается постмодернистское переосмысление некоторых идей религиозных течений индии, в частности буддизма и кришнаизма. Так же книга продвигает идеи философии субъективно – идеалистского направления. Как позже скажет Пелевин в "SNUFF" - философы именно потому пишут заумно и по-французски, чтобы никто ничего не понял. Сам он постарался разъяснить на доступном языке их идеи, но вряд ли в этом преуспел. Да и в формате художественного текста это вряд ли возможно. Попробуем в формате наукоподобной статьи. Получится тоже плохо, но…

Для начала введём некоторые определения.

Материализм – материя первопричина всего, сознание – следствие материи, её особое свойство.

Субъективный идеализм – сознание первопричина всего, вне сознания мира нет.

С первых строк автор определяет рассказчика как материалиста.

Тверской бульвар был почти таким же, как и два года назад, когда я последний раз его видел — опять был февраль, сугробы и мгла, странным образом проникавшая даже в дневной свет.

«Мгла» здесь нечто нематериальное, настроение персонажа, а свет – материален. Персонаж не способен осознать, как возможно такое переплетение, поэтому описывает его словом «странное».

На скамейках сидели те же неподвижные старухи; вверху, над черной сеткой ветвей, серело то же небо, похожее на ветхий, до земли провисший под тяжестью спящего Бога матрац.

Как известно, Божественная сила есть Божественная масса, помноженная на Божественное ускорение. Ни один материалист даже не усомнится в том, что у бога есть масса, способная, например, продавливать облака как жопа человека продавливает матрац.

Была, впрочем, и разница. Этой зимой по аллеям мела какая-то совершенно степная метель, и попадись мне навстречу пара волков, я совершенно не удивился бы. Бронзовый Пушкин казался чуть печальней, чем обычно — оттого, наверно, что на груди у него висел красный фартук с надписью: «Да здравствует первая годовщина Революции». Но никакого желания иронизировать по поводу того, что здравствовать предлагалось годовщине, а революция была написана через «ять», у меня не было —

Материалист может понять метафору «здоровье революции», но не «здоровье годовщины». Чтобы ему стало понятно лозунг следует расписать: «Да здравствует образ нашей революции, существующий уже год!». Автор, однако, написал это в расчёте на инстинктивное понимание лозунга, которое однозначно трактует слова «да здравствует» как «слава», с последующим выходом в шутку, которую нужно пояснять. Дело в том, что годовщину революции отмечают коммунисты, самые ярые фанатики материализма, а лозунг не соответствует материалистическим правилам. Для закрепления смысла «они нарушают свои же правила» следует приписочка про «ять».

— за последнее время я имел много возможностей разглядеть демонический лик, который прятался за всеми этими короткими нелепицами на красном.

Демонический лик здесь тоже вполне материален, но на это указывают более поздние события. Позже мы выясним что рассказчик, Пётр Пустота, был вынужден бежать из своего дома в Петербурге после визита чекистов. Раз уж мы ввели в повествование фамилию главного героя, следует пояснить, что роман называется «Чапаев и Пустота», т.е. фамилии двух основных персонажей. Однако двусмысленность присутствует и здесь, название вполне можно воспринимать как «Чапаев и пустота», т.е. будда и буддистское понятие «пустота».

Вчера в привокзальном клозете я нацепил было на грудь красный бант, но снял его сразу же после того, как увидел свое отражение в треснутом зеркале; с бантом я выглядел не только глупо, но и вдвойне подозрительно.
Впрочем, возможно, что никто на самом деле не задерживал на мне взгляда дольше, чем на других, а виной всему были взвинченные нервы и ожидание ареста.

Герой предполагает, что его восприятие начало определять действительность, ещё одно следствие материалистического непонимания разницы между сознанием и материей. Материалисту невероятно трудно отделить свои иллюзии от реальности, ведь он привык доверять всему, что происходит в его голове. Однако из следующей фразы мы понимаем, что идеализм Петру вовсе не чужд.

Я не испытывал страха смерти. Быть может, думал я, она уже произошла, и этот ледяной бульвар, по которому я иду, — не что иное, как преддверие мира теней. Мне, кстати, давно уже приходило в голову, что русским душам суждено пересекать Стикс, когда тот замерзает, и монету получает не паромщик, а некто в сером, дающий напрокат пару коньков (разумеется, та же духовная сущность).

Мир – есть. А вот насколько он настоящий? И на сколько ему нужно быть настоящим? Существует ли прокат коньков на зимнем Стиксе? А почему нет? Герой фантазирует на тему того, каким был бы мир если бы его полностью определяло сознание.

Далее следует значительный кусок текста, который я не буду разбирать подробно, замечу только, что творчество поэта Петра Пустоты (а он именно поэт) настолько выбивается из канонов материализма, что за ним пришли чекисты, и объяснили, что, не смотря на отсутствие какой-либо политики в стихах, в советской стране такое писать нельзя.

Я вдруг остро ощутил свое одиночество и беззащитность в этом мерзлом мире, жители которого норовят отправить меня на Гороховую или смутить мою душу чарами темных слов. Завтра утром, подумал я, надо будет пустить себе пулю в лоб

Перед тем как повествование перейдёт в другую фазу герой понимает, что он один против целого мира, и даже не совсем один: он предал сам себя, он помог ненавистным коммунистам нагнуть себе подобных – людей искусства. Отчаяние достигает таких глубин что он не хочет больше жить.

Переход в будущее, точнее в 1996 год для героя оказывается абсолютно незаметным, и он до сих пор считает, что живёт в 1918. Здесь я хочу привести просто забавную цитату.

Вот только над головой господина в белом халате вместо портрета Государя (или хотя бы этого Карла, уже успевшего украсть кораллы у половины Европы) висело нечто настолько жуткое, что я закусил губу. [речь идёт о медицинском анатомическом плакате]

Портрет Государя, с большой буквы, это конечно про Николая 2. К тому моменту (1996) его признали святым только в РПЦЗ (русские православные за границей), но в целом уже был очевиден курс на реабилитацию образа царя. Напомню, что абсолютная монархия подразумевает абсолютную ответственность за происходящее в стране, следовательно, если государство уничтожит враг, виноват в этом будет в первую очередь монарх. Но спорить с политически мотивированными бесполезно, логика им не нужна. Они всячески оправдывают Николая тряпичного, ведь он был против большевиков, против коммунистов!

Этот Карл, который украл кораллы у Европы – это Ленин, названый Карлом по созвучию с «карлик», рост Ленина был ниже среднего. Ну а кражи у Европы лишний раз подтверждают мои догадки, ведь Ленин украл у европейских инвесторов их предприятия на территории России, и их кредиты, выданные царскому правительству.

Вообще с этого момента Пелевина так понесло на тему символов, что, если останавливаться подробно хотя бы на половине, к теме сознания мы вернёмся через 20 листов а4.

Для связи частей статьи уточню, что Пётр живёт в двух фазах, в 1918 и 1996. В «современности» он – пациент психбольницы, где доктор объясняет ему свою авторскую методику лечения, которая выражается в том, что Петра положат в палату с тремя весьма колоритными психами, каждый из которых живёт в своём мире, а когда придёт время (сюжетная необходимость, если точнее) каждый из них расскажет свою историю под гипнозом, что должно привести к исцелению (доктор так считает, во всяком случае).

Первым через такую оригинальную терапию проходит мужчина по имени Мария. Просто Мария. Его история – сюрреалистический трип, переполненный символами, опять затрагивает так любимую автором (а скорее – его читателями) тему отношений России и Запада (США). В текущем контексте важна только одна фраза, которая показывает изменение отношения героя к жизни.

— Даже не знаю, — ответил я. — Это, конечно, не самое интересное видение в моей жизни. Но я… Как бы это сказать… Я нахожу занятной ту сновидческую легкость, с которой на несколько минут получил прописку в реальности этот бред.

Лёгкость, с которой бред подменил реальность. Выходит, что реальность – не абсолютная величина? Реальность, которая раньше казалась незыблемой, всего лишь сигнал от органов чувств, интерпретируемый мозгом, а затем сознанием. Единственное что делает «реальность» настоящей – привычка доверять глазам, привычка верить.

Выстраивается цепочка: кризис существования, пережитый в конце первой главы, оказывается кризисом веры. Если раньше у проблемы не могло быть решения кроме самоубийства, то теперь оно есть, просто не известно герою, и он сделает всё, чтобы его найти. Благо долго искать не приходится. В начале третьей главы появляется нюанс (я знаю правила) Учитель, будда, гуру и просто аналог Дона Хуана, Василий Иванович Чапаев.

На этом драматическом моменте я завершаю первую часть разбора творчества Пелевина, подписывайтесь чтобы не пропустить следующие!

Потому что этот роман, прежде всего, написан очень хорошим литературным языком и, несмотря на относительную давность (1996, двадцать лет!), остается потрясающе актуальным по форме и содержанию. Можно сказать, Виктор Пелевин в «Чапаеве и Пустоте» описал и предопределил попытки разобраться в вихре гамм и красок внутренней противоречивой жизни нескольких смежных поколений, включая нынешнее. Именно это ежестраничное узнавание себя, явлений, вещей и медиафеноменов с разных неожиданных сторон однажды так привлекло меня.


Помимо того что приключения героев интересны сами по себе, структура романа так же захватывает — несколько историй, проистекающих друг из друга (примерно как в фильме «Криминальное чтиво»). Пелевин не давит на читателя, не заставляет осмысливать абсолютно все собственные глубокие переживания и размышления, вложенные им в головы и диалоги героев, — и это тоже повод получить удовольствие от чтения «Чапаева и Пустоты».