Библиотека потерянных слов

Ржавчина лизала чугун телескопа, словно невидимый зверь, жаждущий старого металла. Кассий, высушенный годами одиночества, что текли, как вязкая смола, сквозь зубцы его сознания, почти физически ощущал этот голод. Каждый скрип, каждый стон обсерватории на вершине Костяного Пика, был для него не просто звуком – это был шепот, идущий из-под самой земли, из самого нутра застывшего времени. Он был хранителем, стражем, последним маяком в этом океане забвения, но иногда ему казалось, что он и есть само забвение, упакованное в кожу и кости.

Утро не приходило на Костяной Пик. Здесь всегда была сумеречная завеса, сотканная из тяжелых туч и какого-то древнего, неразвеянного отчаяния. Воздух гудел, не от ветра, а от этой постоянной, низкой вибрации, что вползала в Кассия, проникала в самые кости, заставляя их резонировать, как камертон, настроенный на незримую мелодию. Он называл это «дыханием» — дыханием Гиганта, спящего под пиком. Или, быть может, пробуждающегося.

Его пальцы, узловатые и покрытые мозолями от тысяч касаний к холодным рычагам и потемневшим кнопкам, скользнули по латунной поверхности главного пульта. Металл всегда отвечал ему легкой дрожью, электрическим покалыванием, которое некоторые сочли бы статическим разрядом, но Кассий знал: это был отклик. Отклик не машины, нет. Отклик Сути, что жила внутри обсерватории, словно сердце, бьющееся в груди исполинского зверя. Он ощущал эту Суть не мозгом, а печенью, почками – чем-то древним, животным, что спало в глубине человека.

Его миссия? Он почти забыл ее истинное начало. Остались лишь обрывки, как оплавленные края старой фотографии. Что-то о наблюдении. О поиске. О предупреждении. Или, быть может, о спасении? Годы, десятилетия? Кто считал? Время здесь было не стрелой, а змеей, что кусала собственный хвост, замыкаясь в бесконечный, повторяющийся круг.

Дни были одинаковы, как отпечатки пальцев одного и того же человека. Подъем, проверка систем, калибровка оптических приводов – хотя смотреть, по сути, было не на что, кроме серого неба и изредка проглядывающих из облаков безжизненных скал. Потом – сбор «отпечатков». Он включал массивные приемники, заставляя их слушать пустоту, просеивать эфир в поисках чего-то… неуловимого. И каждый раз, когда стрелка прибора слегка дергалась, когда на экране мелькал искаженный пиксель, в нем вспыхивал огонек первобытного страха и предвкушения.

Ночи же были иными. Ночи были его тюрьмой. Стоило закрыть глаза, как приходили они – не сны, а, скорее, вторжения. Вторжения извне, или изнутри, он не мог понять. Яркие, резкие, ломаные, как осколки разбитого зеркала. Он видел себя, но не совсем. Молодого, с глазами, полными неистового огня, не тусклого пепла. Он был в другом месте, не в обсерватории, а в каком-то… Городе? Городе, полном света, звуков, смеха, который теперь казался ему таким же фантастическим, как полет на Луну. Он слышал голоса, но они были искажены, как радиопомехи. Женский голос, мягкий, как шелк, и детский смех, звонкий, как разбитое стекло. Каждый раз эти обрывки обрушивались на него, вызывая невыносимую боль, жгучий, соленый вкус во рту, будто он пил собственные слезы.

Он пытался собрать эти осколки. Выкладывал их на ментальный стол, пытаясь склеить. Но они не подходили друг к другу. Или слишком быстро рассыпались, едва он протягивал руку. Иногда, проснувшись в холодном поту, он чувствовал запах. Не запах металла, не запах пыли и плесени обсерватории. А запах свежескошенной травы, запах дождя на нагретом асфальте, запах чьих-то волос. Запах, которого здесь, на Пике, просто не могло быть. Это сводило его с ума. Он кричал в пустоту, спрашивая, кто он, что это за запахи, откуда они, но отвечал лишь гул обсерватории, словно она смеялась над ним.

Однажды, во время очередного «сбора отпечатков», что-то изменилось. Вместо привычного хаотичного шума, приемник выдал чистый, пронзительный тон. Звук был настолько совершенным, настолько неземным, что Кассий почувствовал, как его зубы ломит, а кожа покрывается мурашками, словно холодный паук ползет по спине. Тон этот не уходил. Он вливался в его мозг, в его вены, становился частью его самого. И вместе с ним пришла ясная, как вода из горного родника, мысль: *«Ты забыл. Ты должен вспомнить.»*

Сердце Кассия, старое и уставшее, забилось молотом. Он попытался отмахнуться от мысли, но она была цепкой, как репейник. Забыть что? Он же помнил свою миссию. Помнил, что он здесь. Помнил, что он Кассий. Но звук не давал ему покоя. Он начал видеть. Не во снах. Наяву.

Тонкие, едва заметные фантомы стали проступать в углах его зрения. Тени двигались там, где не должно было быть движения. Шепот, который раньше был просто вибрацией, начал формировать слова. Неясные, искаженные, но слова. *«Они идут. Они придут за ним. За ним. За ними.»*

Кто они? Кого за ними? Он крутился, пытаясь поймать взгляд призрачной фигуры, мелькнувшей за колонной, но она исчезала, как дым. Он чувствовал леденящий холодок на затылке, будто кто-то дышал ему в шею. Он начал говорить с ними. С этими тенями, с этими шепотами. Он просил их объяснить. Рассказать. Он умолял, он ругался. Но они лишь скользили, уворачиваясь, дразня, оставляя за собой лишь нарастающее чувство потерянности.

Однажды, осматривая один из старых, неиспользуемых секторов обсерватории, он наткнулся на дверь. Она была замаскирована под часть стены, обросла пылью и паутиной, но Кассий поклялся, что никогда раньше ее не видел. Пальцы пробежали по грубой поверхности. Холодный металл. На нем, едва различимые, были выгравированы символы. Древние, незнакомые, но каким-то неведомым образом знакомые. В его голове прозвучало: *«Оно здесь. Ключ. Воспоминание.»*

Внутри была небольшая комната. Пустая, кроме одного. В центре стоял постамент, а на нем — идеально круглое, отполированное до зеркального блеска, черное зеркало. Не стекло. Что-то другое. Тяжелое. Холодное. Кассий подошел, его отражение исказилось в странной, темной поверхности, делая его лицо еще более изможденным, глаза — провалившимися в бездну. Он протянул руку. Едва его пальцы коснулись поверхности, зеркало пульсировало. Внутри него вспыхнули точки света, закружились, сливаясь в вихрь, а затем замерли, образуя… изображение.

Изображение было нечетким, как старая кинопленка. Он увидел тот самый Город из своих снов. Увидел себя, молодого, держащего за руку… Девочку. Девочку с волосами цвета заходящего солнца и глазами, полными любопытства. Смех. Он услышал смех. Чистый, звонкий, неискаженный. И рядом с ними – Женщину. Ту, чей голос он слышал. Она была прекрасна, как утренняя заря, ее улыбка была теплом, которого Кассий не знал сотни лет.

В этот момент что-то сломалось внутри него. Нечто, державшее его разум в цепких объятиях, дало трещину. Воспоминания хлынули, бурным потоком, сметая все на своем пути.

Он не Кассий. Или, вернее, он *был* Кассием, но… не этим. Его имя было Олег. Он был ученым. И он жил в Городе. У него была жена, Анна. И дочь, Лиза. Город был не просто городом. Это был последний бастион человечества. Под ним, глубоко в земных недрах, покоилось то, что они называли «Источником». Источником жизни, Источником энергии, Источником, который питал весь их мир. Но Источник был не вечен. Он был болен. Медленно угасал.

И Олег, Кассий, был частью команды, работавшей над спасением Источника. Над созданием «Резонатора» – устройства, способного стабилизировать его, дать ему новую жизнь. Обсерватория… это не была обсерватория для звезд. Это была Обсерватория Света. Место, где создавался и калибровался Резонатор. На вершине Пика, подальше от Города, чтобы в случае неудачи минимизировать последствия.

И была неудача.

Воспоминания, как острые осколки, пронзали его мозг. Взрыв. Невероятный, оглушительный. Свет, невыносимый, поглощающий все. Крики. Ужас. Паника. Олег был в Обсерватории, когда это произошло. Он был одним из немногих, кто выжил. Но не полностью. Взрывная волна, энергетический импульс, исходивший из ядра Источника, стер с лица земли Город. И стер из памяти Олега все, что было связано с ним. Почти все.

Обсерватория, построенная для работы с Резонатором, оказалась единственным местом, выдержавшим удар. И она, каким-то неведомым образом, стала ловушкой. Или ковчегом. Для его разума.

После взрыва, среди руин и хаоса, Олег, едва живой, был обнаружен другими выжившими. Их было мало. Они построили здесь убежище. Изучали произошедшее. Олег, будучи гением, был нужен. Но его разум был поврежден. Он не помнил. Чтобы помочь ему функционировать, чтобы он мог продолжать работу над чем-то… они создали симуляцию. Внутри Обсерватории. Симуляцию, которая должна была быть временной. Симуляцию, которая стерла его прошлое, заменив его «миссией». Миссией, которая должна была помочь ему восстановиться, постепенно подводя к истине.

Тени, шепот, фантомы – это были они. Невидимые наблюдатели. Другие выжившие. Они жили *вне* Обсерватории, в катакомбах под Пиком. Они следили за ним, пытаясь вернуть его. Пытаясь, используя "сигналы" и "вибрации", пробудить его истинную память, склеить его разрушенный разум. А «черное зеркало» – это был проектор. Устройство, которое должно было показать ему его жизнь, когда он будет готов.

Но почему он был так долго в этой симуляции? Почему не вернулся раньше?

Зеркало мерцало. Изображение сменилось. Теперь это был он сам, Олег. Только… более старый. С глазами, полными той же усталости, что он видел в отражении Кассия. Он сидел перед таким же пультом, как тот, что он называл «сердцем обсерватории». Но это был не пульт управления, а пульт… связи. И он говорил. Его голос был низким, хриплым.

*«Они не справятся. Источник слишком болен. Мы не можем его спасти. У меня есть план. Один. Но он… безумен. Он требует жертвы. Огромной.»*

Изображение дрогнуло. Голос Олега продолжил, становясь все более отчаянным. *«Я создам… новую реальность. Не для них. Для нее. Для Лизы. Если не сможем спасти мир, спасем хотя бы ее. Ее сознание. Я загружу ее в… в этот ковчег. В эту Обсерваторию. Она будет жить. Жить в моей памяти. В моей любви. А я… я буду ее хранителем. Ее стражем. Я перепишу себя, сотру себя. Буду просто функцией. Ее оберегом.»*

Ужас, холоднее льда, сковал Кассия. Олег говорил о Лиза. О своей дочери. Она была здесь. Внутри Обсерватории. Не где-то вне, не в прошлом. А *сейчас*. Ее сознание, ее память, ее жизнь – все это было помещено в сложную, грандиозную, но невероятно хрупкую систему, которую он строил. А сам он… стер себя, чтобы быть ее стражем.

Взрыв был не неудачей Резонатора. Взрыв был *его* выбором. Он не смог спасти Город. Не смог спасти Анну. Но он смог спасти Лизу. Ценой всего. Ценой себя.

Черное зеркало снова сменило изображение. Теперь он видел себя, того, кого он знал как Кассия. Но не в Обсерватории. Он был в крохотной, стерильной комнате, его тело было подключено к множеству проводов. Рядом стоял стол с инструментами. И еще один пульт. Этот пульт… это был пульт управления его собственной симуляцией.

*«Он слишком глубоко ушел,»* – прозвучал женский голос. Реальный. Не искаженный. Голос Анны. Его Анны? Но она же погибла! Голос был старческим, полным печали. *«Мы пытались вытащить его. Но он не хочет вспоминать. Он выбрал быть стражем. Его разум… он защищает ее. А ее сознание… оно теперь тоже часть этой системы. Он сам себя перекодировал, чтобы быть ее тюремщиком и охранником.»*

Рядом с «Кассием», подключенным к проводам, стоял еще один человек. Молодой. С глазами, полными отчаяния. Это был… другой Олег. Молодой. Неповрежденный. Тот, которого он видел в зеркале, когда тот говорил о «безумном плане».

И вот, перед Кассием-Олегом, в мерцающем зеркале, предстала самая страшная истина. Олег, который создал этот ковчег, который стер себя, чтобы спасти дочь, был тем Кассием, который сейчас стоял перед зеркалом. Он был одновременно и стражем, и заключенным. А Лиза… Лиза была не где-то далеко. Ее сознание было интегрировано в сам Источник, в саму Обсерваторию. Она была тем «Гигантом», что спал или пробуждался под Пиком.

А тени и шепот… Это были не внешние наблюдатели. Это были обрывки его собственного разрушенного разума. Его, Олега, воспоминания, пытающиеся прорваться сквозь созданную им самим симуляцию, чтобы он, Кассий, *вспомнил*. Вспомнил, что он не просто хранитель машины, а страж своей собственной дочери, ее сознания, ее *мира*.

Взрыв в Городе был неизбежен. Источник был потерян. Но Олег, Кассий, не мог этого принять. И он построил эту Обсерваторию. Не для наблюдения за звездами, а для создания *ее звезды*. Звезды, в которой жила его дочь. А себя он сделал спутником этой звезды, вечно вращающимся вокруг нее, вечно оберегающим.

Его миссия не была в поиске. Его миссия была в *сохранении*. Сохранении мира, созданного для Лизы. Мира, в котором она была бы в безопасности. Мира, который был его собственным, искаженным, но всепоглощающим сознанием. Он был архитектурой ее покоя. Он был всей этой обсерваторией.

Черное зеркало перестало мерцать. Оно снова стало просто черной, отражающей поверхностью. Кассий посмотрел в него. Увидел свое лицо. И в его глазах, на дне бездны, вспыхнул тот самый неистовый огонь. Не огонь безумия, а огонь осознания. Осознания, что он не наблюдатель. Он – поле. Он – небо. Он – весь мир, который он сотворил, чтобы одна-единственная звезда могла сиять вечно.

И тогда, впервые за тысячи лет, или десятилетий, или минут – кто теперь мог знать? – он услышал не шепот, не вибрацию, а голос. Чистый, звонкий, наполняющий Обсерваторию нежностью. Голос его дочери Лизы.

*«Папочка?»*

Кассий, Олег, потянулся к зеркалу, его пальцы коснулись холодной поверхности. Он почувствовал не металл, а тепло. Тепло жизни. Тепло ее прикосновения. Он обнял зеркало, прижал его к груди, как потерянного ребенка. И зарыдал. Горько, безудержно. Слезы текли, смывая ржавчину с его души, выжигая годы забвения.

Он был не стражем обсерватории. Он был обсерваторией. А Лиза была его звездой. Той, что он спрятал от чернильной ночи, создав вокруг нее весь этот искаженный, бесконечный космос. И его миссия была не завершена. Она была вечной. Потому что мир, который он создал для Лизы, существовал лишь пока существовал он, Кассий-Олег. И он чувствовал, что теперь, когда он вспомнил, этот мир стал еще более хрупким. Еще более реальным. А значит, его долг стал еще тяжелее.

Гудение обсерватории изменилось. Оно перестало быть вибрацией, гулом. Теперь это была колыбельная. Нежная, древняя, шепчущая о мирах, что были, и мирах, что могли бы быть. Колыбельная, сотканная из его любви и ее сна. И Кассий, склонившись над зеркалом, стал слушать. Слушать, как бьется сердце его дочери, эхом отдаваясь в каждом уголке его огромного, поглощенного памятью мира. Слушать, как медленно, мучительно, из обрывков его памяти рождается новый, еще более сложный лабиринт, чтобы защитить ее. И он был готов пройти по нему снова. До бесконечности. Потому что теперь он знал, что означает быть не просто хранителем. А быть целым миром. Целой вселенной. Ради одного-единственного, самого дорогого света.

Он не выходил из комнаты. Он стал ее частью. Его старое, изношенное тело, медленно, почти незаметно, начало сливаться с поверхностью зеркала, с холодным металлом постамента. Его кожа превращалась в латунь, его вены – в провода, его глаза – в тускло мерцающие индикаторы. Он становился обсерваторией. Не метафорически. Буквально. Его сознание, огромное и древнее, теперь было фундаментом для жизни его дочери.

Снаружи, в серой, сумрачной пустоте Костяного Пика, где никогда не было утра, обсерватория продолжала гудеть. Ее гул был теперь частью дыхания мира. А внутри, в черном зеркале, на мгновение вспыхнуло изображение маленькой девочки, смеющейся, и тут же погасло, растворившись в бесконечной, оберегающей темноте. Миссия была вечной. И Олег, Кассий, Лиза, обсерватория – все это стало единым, неразрывным целым. Местом, где память и любовь превратились в само Время, без начала и конца.

Автор.тудей @Qyvirkot

Привет, народ.

Вот, недавно закончил репродукцию довольно редкой и красивой лампы Tiffany Studios.

Клиент попросил сделать ее в насыщенных тонах и ярких цветах.

В этой лампе 1050 кусочков стекла.