Сумерки сгущались, превращая мир за лобовым стеклом в размытые тени. Каждая миля, отделявшая Алекса от города, казалась шагом в прошлое, в которое он не хотел возвращаться. Узкая гравийная дорога петляла, словно испуганная змея, сквозь густой, почти непроницаемый лес. Вековые деревья смыкали свои кроны над головой, образуя живой тоннель из переплетенных, костлявых ветвей. Свет фар выхватывал из темноты лишь небольшой, постоянно ускользающий участок дороги, по краям которого плясали уродливые тени. В звенящей тишине, нарушаемой лишь ровным гудением мотора, Алекс слышал оглушительный, глухой стук собственного сердца.

Мысли, тяжелые и липкие, как смола, неотступно возвращались к матери, Хельге Рихтер. К её уединенной, почти затворнической жизни в этом доме, который стал для неё одновременно и крепостью, и тюрьмой. И к тому внезапному, короткому звонку из лечебницы, который оборвал эту жизнь, оставив после себя лишь ворох неразрешенных вопросов и едкое чувство вины. В его сознании Хафенбург был не просто названием на карте, а молчаливым, равнодушным хранителем тайн, которые он ощущал кожей с самого детства, но так и не смог их разгадать.

Наконец, лес нехотя расступился, и перед ним открылась долина. Внизу, в мерцающем, нездоровом свете фонарей, раскинулся его родной городок. Хафенбург выглядел как ожившая старинная гравюра: прижавшиеся друг к другу черепичные крыши, паутина узких улочек, где с трудом могли бы разъехаться две машины, и старая колокольня, пронзающая сумрачное небо в самом центре, словно указующий перст. В воздухе витал густой, въедливый запах влажной земли и горьковатого дыма из каминов — аромат, который невозможно было забыть.

Его современная машина казалась чужеродным, нелепым объектом на этих вековых улицах. Проезжая мимо главной площади, Алекс чувствовал на себе взгляды старых домов с их резными фасадами и темными провалами окон. Ему казалось, что они наблюдают, оценивают, вспоминают. Он направился к окраине, где на небольшом холме, чуть в стороне от похожих понурых строений, стоял его дом. Отсюда открывался вид на всю долину, укутанную вечерней дымкой. Он был таким же, каким Алекс его помнил: массивный, двухэтажный, с темными деревянными ставнями, которые всегда были наглухо закрыты, словно слепые глаза.

Алекс заглушил мотор. Наступившая тишина показалась ему неестественной, давящей. В ней он расслышал нечто большее, чем просто отсутствие звука — едва уловимое эхо, шепот прошлого. Того самого прошлого, которое отзывалось в нём болезненными воспоминаниями о бесконечных, тревожных разговорах с матерью, древних обрядах, защитных ритуалах и тенях, которые, по её словам, всегда ждали за порогом.

Скрипучие ступени крыльца встретили его как старого знакомого. Ключ с трудом повернулся в заржавевшем замке, и дверь нехотя поддалась, издав протяжный стон. Внутри его окутал спертый запах застоявшегося воздуха, пыли и еще чего-то — тонкий, едва уловимый аромат сухоцветов, который так любила его мать. Алекс включил свет. В тусклом свете старой люстры все выглядело именно так как он оставил много лет назад, только на пятнадцать лет старше: старинная, тяжелая мебель, покрытая белыми саванами чехлов, темные, выцветшие обои, плотно задернутые шторы, не пропускающие ни света, ни жизни. Всё говорило о жизни, остановившейся здесь много лет назад. Чувство вины нарастало. Он покинул этот дом сразу после того, как попал в приют. С тех пор его жизнь превратилась в череду бесконечных метаний: поиски себя, работа в порту, разнорабочего, риелтора, и, наконец, менеджер в небольшой компании. Он так и не смог вырвать мать из замкнутого круга её страхов, из её борьбы с призраками прошлого. В конце концов, он поместил её в лечебницу, в отчаянной надежде, что профессионалы помогут там, где он оказался бессилен. Но стало только хуже. Теперь ему оставалось лишь закончить дела, продать этот проклятый дом и попытаться навсегда вычеркнуть Хафенбург из своей жизни.

С этими мыслями Алекс поднялся в свою старую комнату и лег на кровать, но сон не шел. В его голове роились образы прошлого, неотступные и яркие. Глубокой ночью, когда он наконец провалился в тяжелую дремоту, его разбудил внезапный, отчаянный лай собаки. Громкий, надрывный, он эхом разносился по тихой улице. Алекс сел на кровати, всем телом обратившись в слух.

Он подошел к окну и осторожно отодвинул штору. Улицу окутывал легкий туман, а мрачные кроны деревьев у соседних домов казались костлявыми руками, тянущимися к небу. В призрачном свете фонаря, он увидел фигуру, стоявшую прямо под окном дома напротив. Она была повернута к нему спиной, но в её неподвижных очертаниях было что-то неестественное, жуткое. Внезапно, словно почувствовав его взгляд, фигура резко обернулась. В тот же миг собака залаяла еще яростнее, но прежде, чем Алекс успел разглядеть лицо, силуэт растворился в тумане, исчезнув так же внезапно, как и появился.

Сердце бешено колотилось в груди. Что это было? Игра света и тени в туманной дымке или его собственное воспаленное воображение, обусловленное пребыванием в этом месте? Взяв себя в руки, Алекс отошел от окна, сел на кровать и стал прислушиваться к окружающим его звукам. Лай собаки постепенно стих, и вокруг воцарилась мертвая тишина, которую нарушали лишь скрипы старинного дома, словно приветствующего Алекса спустя столько лет в своих стенах. Когда отпустило, Алекс рухнул на кровать, провалившись в сон почти мгновенно.

Читать далее: https://www.litres.ru/72399490/

Утро не принесло облегчения, лишь сменило ночную тревогу на дневную, тупую и ноющую. Не выспавшийся и слегка разбитый, Алекс спустился вниз и принялся разбирать вещи матери, надеясь, что механическая работа поможет отвлечься. Он открывал коробки с её книгами по фольклору и истории, перелистывал старые фотоальбомы, в которых зияло множество пустых страниц, словно кто-то намеренно стирал прошлое. Рутинный процесс привнес свои плоды, и Алекс погрузился в работу с головой.

Внезапный стук в дверь заставил его вздрогнуть. За дверью слышались тихие, приглушенные голоса. Он нехотя открыл. На пороге стояли четверо.

— Здравствуй, Алекс, — произнесла женщина лет шестидесяти, протягивая ему руку. Её улыбка была широкой, но не затрагивала холодных, светлых глаз. — Я Эвелин. Мы были очень дружны с твоей матерью.

Они представились по очереди: Клаус, мужчина с хищными чертами лица и слишком пристальным взглядом, грузный, молчаливый Вильгельм и Фрида, чье лицо было похоже на застывшую маску.

— Очень приятно, — выдавил из себя Алекс. — Александер Рихтер.

— Мы тебя помним совсем мальчишкой, — подхватил Клаус. — Жаль, что так вышло с Хельгой. Она была... особенной женщиной.

— Надеюсь, теперь она в лучшем мире, — с преувеличенным сожалением добавила Эвелин, и в её голосе прозвучала странная, торжествующая нотка.

Каждый из них казался дружелюбным, но Алекс чувствовал странную, леденящую неловкость в их присутствии. Их глаза были холодными и оценивающими, а движения — неестественно плавными и выверенными. Они вспоминали Хельгу, говорили, как им жаль, что она ушла, но постоянно, как бы невзначай, делали акцент на том, какой замкнутой и нелюдимой она была.

— Мы часто предлагали ей свою помощь, — вставил Клаус, — все же после той трагедии ей пришлось совсем несладко. Но она всегда отказывалась. Говорила, что справится. Упрямство было её отличительной чертой характера.

При этих словах все четверо обменялись быстрыми, едва заметными ухмылками.

— Мы бы хотели помочь тебе с разбором вещей, — предложила Фрида, впервые подав голос. — В доме наверняка много тяжелого. Для мужчины, конечно, это не проблема, но вчетвером всегда сподручнее.

Алекс вежливо, но твёрдо отказался.

— Спасибо, но я справлюсь сам. Мне нужно побыть одному. Благодарю вас за понимание.

— Очень жаль! Но если тебе что-то понадобится, не стесняйся, — сказала Эвелин, и её улыбка растянулась ещё шире, словно маска. — Мы всегда рядом.

Он попрощался и поспешно закрыл за ними дверь. «Жуть», — промелькнуло у него в голове. Эти четверо были слишком... идеальными. Их дружелюбие, казалось, натянутым и фальшивым. Они знали его мать, но что они знали на самом деле?

Алекс вернулся к разбору вещей, повторяя про себя имена непрошенных гостей. Странным был тот факт, что Алекс совершенно не мог вспомнить их в своем детстве. Эти имена он слышал впервые, при этом они знали его мать, а также его самого. «Глупость какая-то!» - неуверенно приговорил Алекс, и вернулся к своей рутине.

Перебирая ящик со старыми безделушками, он наткнулся на небольшую деревянную подвеску.  Она была вырезана в форме странного, несимметричного узла. С удивлением он узнал в ней тот самый оберег, который носил в детстве по настоянию матери. Он потерял его в приюте много лет назад и с тех пор его больше не видел. В памяти вспыхнули обрывки воспоминаний: тёплые руки матери, бережно надевающие ему на шею тот самый амулет, её тихий, напряженный голос: «Будь осторожен, сынок», нежный поцелуй в лоб и её ладонь на его груди со словами «Люблю тебя». По коже пробежала легкая дрожь, эти воспоминания тяжелым грузом легли на сердце. Внезапно Алекс поучаствовал ком в горле, крепко прижав руку к груди, впервые за долгое время по-настоящему осознав всю горечь утраты.

Повременив с разбором вещей, он уставился на символ в руке, который теперь стал центром его внимания, словно что-то внутри откликнулось так звонко, что нельзя было просто это проигнорировать. Подвеска была по настоящему древней, легкие трещины вырезанного из дерева амулета словно дополняли его, придавая больше загадочности и едва уловимой таинственности. Символ напоминал по своему виду цветок из трех лепестков, с пустым центром в середине, этакий узор. К удивлению Алекса, этот символ внезапно потяжелел в его руке и словно стал немного теплее. «Странное чувство» - прошептал он. Стараясь не обращать особого внимания на необычные изменения в свойствах предмета, положил подвеску в карман и вернулся к разбору старого хлама.

На дне одной из коробок лежала стопка тетрадей без особых внешних признаков. Алекс вытащил стопку и положил на пыльный письменный стол, который стоял в кабинете матери словно вросший многовековой исполин, с массивной столешницей и толстым дубовым каркасом. Открыв одну из тетрадей, он сразу узнал почерк матери. Слегка угловатый, местами совершенно непонятный, но такой родной и красивый, преисполненный витиеватыми линиями, словно узорная вышивка. Пролистав несколько страниц, он обнаружил рисунок той самой подвески, такой же символ, линии которого были более четкими и симметричными. Рядом с ним было какое-то описание: «Трикветр – ключ…Земля, небо, море… Тело, дух …» - проговорил написанное Алекс и стал листать страницы дальше. Это были дневники или какие-то заметки его матери о материях, совершенно непонятных с первого взгляда, пролистав несколько страниц разных тетрадей внимание Алекса упало на рисунок того же символа с заметными изменениями. Здесь он был помещён в центр какого-то большого узора, похожего на куст или дерево, кроме этого символа были еще несколько, совершенно незнакомых. В углу рисунка была подпись – «Библиотека Хафенбург, стеллаж 13, 6/9».

Алекс выпрямился, беглым взглядом осмотрел кабинет еще раз, несколько коробок остались без внимания, но желания продолжать более не осталось. Решив выйти на улицу подышать воздухом, он позвонил риелтору, с которым договорился встретиться послезавтра для показа дома одному из местных покупателей. «Стеллаж 13 …» - проговорил про себя Алекс, закончив разговор с риелтором. Любопытство взяло верх и так как у него было в запасе еще немного времени, Алекс преисполненный желанием выяснить что же скрывала его мать решил отправиться в местную библиотеку.

Читай далее: https://www.litres.ru/72399490/

Сумерки сгущались, превращая мир за лобовым стеклом в размытые тени. Каждая миля, отделявшая Алекса от города, казалась шагом в прошлое, в которое он не хотел возвращаться. Узкая гравийная дорога петляла, словно испуганная змея, сквозь густой, почти непроницаемый лес. Вековые деревья смыкали свои кроны над головой, образуя живой тоннель из переплетенных, костлявых ветвей. Свет фар выхватывал из темноты лишь небольшой, постоянно ускользающий участок дороги, по краям которого плясали уродливые тени. В звенящей тишине, нарушаемой лишь ровным гудением мотора, Алекс слышал оглушительный, глухой стук собственного сердца.

Мысли, тяжелые и липкие, как смола, неотступно возвращались к матери, Хельге Рихтер. К её уединенной, почти затворнической жизни в этом доме, который стал для неё одновременно и крепостью, и тюрьмой. И к тому внезапному, короткому звонку из лечебницы, который оборвал эту жизнь, оставив после себя лишь ворох неразрешенных вопросов и едкое чувство вины. В его сознании Хафенбург был не просто названием на карте, а молчаливым, равнодушным хранителем тайн, которые он ощущал кожей с самого детства, но так и не смог их разгадать.

Наконец, лес нехотя расступился, и перед ним открылась долина. Внизу, в мерцающем, нездоровом свете фонарей, раскинулся его родной городок. Хафенбург выглядел как ожившая старинная гравюра: прижавшиеся друг к другу черепичные крыши, паутина узких улочек, где с трудом могли бы разъехаться две машины, и старая колокольня, пронзающая сумрачное небо в самом центре, словно указующий перст. В воздухе витал густой, въедливый запах влажной земли и горьковатого дыма из каминов — аромат, который невозможно было забыть.

Его современная машина казалась чужеродным, нелепым объектом на этих вековых улицах. Проезжая мимо главной площади, Алекс чувствовал на себе взгляды старых домов с их резными фасадами и темными провалами окон. Ему казалось, что они наблюдают, оценивают, вспоминают. Он направился к окраине, где на небольшом холме, чуть в стороне от похожих понурых строений, стоял его дом. Отсюда открывался вид на всю долину, укутанную вечерней дымкой. Он был таким же, каким Алекс его помнил: массивный, двухэтажный, с темными деревянными ставнями, которые всегда были наглухо закрыты, словно слепые глаза.

Алекс заглушил мотор. Наступившая тишина показалась ему неестественной, давящей. В ней он расслышал нечто большее, чем просто отсутствие звука — едва уловимое эхо, шепот прошлого. Того самого прошлого, которое отзывалось в нём болезненными воспоминаниями о бесконечных, тревожных разговорах с матерью, древних обрядах, защитных ритуалах и тенях, которые, по её словам, всегда ждали за порогом.

Скрипучие ступени крыльца встретили его как старого знакомого. Ключ с трудом повернулся в заржавевшем замке, и дверь нехотя поддалась, издав протяжный стон. Внутри его окутал спертый запах застоявшегося воздуха, пыли и еще чего-то — тонкий, едва уловимый аромат сухоцветов, который так любила его мать. Алекс включил свет. В тусклом свете старой люстры все выглядело именно так как он оставил много лет назад, только на пятнадцать лет старше: старинная, тяжелая мебель, покрытая белыми саванами чехлов, темные, выцветшие обои, плотно задернутые шторы, не пропускающие ни света, ни жизни. Всё говорило о жизни, остановившейся здесь много лет назад. Чувство вины нарастало. Он покинул этот дом сразу после того, как попал в приют. С тех пор его жизнь превратилась в череду бесконечных метаний: поиски себя, работа в порту, разнорабочего, риелтора, и, наконец, менеджер в небольшой компании. Он так и не смог вырвать мать из замкнутого круга её страхов, из её борьбы с призраками прошлого. В конце концов, он поместил её в лечебницу, в отчаянной надежде, что профессионалы помогут там, где он оказался бессилен. Но стало только хуже. Теперь ему оставалось лишь закончить дела, продать этот проклятый дом и попытаться навсегда вычеркнуть Хафенбург из своей жизни.

С этими мыслями Алекс поднялся в свою старую комнату и лег на кровать, но сон не шел. В его голове роились образы прошлого, неотступные и яркие. Глубокой ночью, когда он наконец провалился в тяжелую дремоту, его разбудил внезапный, отчаянный лай собаки. Громкий, надрывный, он эхом разносился по тихой улице. Алекс сел на кровати, всем телом обратившись в слух.

Он подошел к окну и осторожно отодвинул штору. Улицу окутывал легкий туман, а мрачные кроны деревьев у соседних домов казались костлявыми руками, тянущимися к небу. В призрачном свете фонаря, он увидел фигуру, стоявшую прямо под окном дома напротив. Она была повернута к нему спиной, но в её неподвижных очертаниях было что-то неестественное, жуткое. Внезапно, словно почувствовав его взгляд, фигура резко обернулась. В тот же миг собака залаяла еще яростнее, но прежде, чем Алекс успел разглядеть лицо, силуэт растворился в тумане, исчезнув так же внезапно, как и появился.

Сердце бешено колотилось в груди. Что это было? Игра света и тени в туманной дымке или его собственное воспаленное воображение, обусловленное пребыванием в этом месте? Взяв себя в руки, Алекс отошел от окна, сел на кровать и стал прислушиваться к окружающим его звукам. Лай собаки постепенно стих, и вокруг воцарилась мертвая тишина, которую нарушали лишь скрипы старинного дома, словно приветствующего Алекса спустя столько лет в своих стенах. Когда отпустило, Алекс рухнул на кровать, провалившись в сон почти мгновенно.

Читать дальше: https://www.litres.ru/72399490/

Металлический. Как будто кто-то по трубам стучит, но ритм странный — не случайный. Тук-тук-тук, пауза, тук-тук. Мне сразу вспомнились моя старая комната в сталинке, которую я снимал напополам с другом. Там на чердаке стоял открытый расширительный бак системы отопления, и когда кочегар слишком много насыпал угля, и вода в системе начинала закипать, трубы гудели и стучали так, что казалось, дом сейчас развалится. Но здесь… слишком странно для здания, в котором недавно был капитальный ремонт.

«Ну ремонт ну и чё? — бормочу я себе под нос, — опять половину бюджета растащили и забили на системы, которые не на виду». — когда я устаю то начинаю говорить вслух.

Но звук повторяется. И в нём есть что-то... не то. Что-то, что заставляет мурашки бежать по спине, хотя я за свою жизнь видел и слышал вещи гораздо более странные.

Позже где-то сверху добавился звук воды. Сначала как будто что-то капает, потом уже льётся. Но потолок сухой, дождя нет, да и новая кровля не должна пропускать воду.

Прошёл по палатам. Все спят. Тишина. Возвращаюсь на пост — опять этот металлический стук.

«Ну, у нас тут пациенты такие бывают, слышат то, чего нет, — думаю вслух, — Но когда сам начинаешь слышать — это уже херня нездоровая».

— Ты что там? — спрашивает старшая сестра, выглядывая из ординаторской.

— Да вот, стук какой-то странный…

— Ничего не слышу, — отвечает она, отвлекаясь от телефона. — Тебе показалось. Брал бы ты смен поменьше, Андрей.

Вроде стало тише. Из старого радио ординаторской заиграло что-то мягкое, похоже на энигму. Я заварил чай, покрепче — от дешёвого растворимого кофе уже язык сворачивается. Перекусил.

Шорох, как будто кто-то прошёл мимо стойки. Вышел дальше в коридор. Пусто и темно — снова стук. Прямо надо мной, с чердака. И вода. Отчётливо капает вода.

Решаю проверить. Беру фонарик, связку ключей от служебных помещений, иду к винтовой лестнице, ведущей на чердак. Сквозняк, скрип половиц под ногами, кажется, каждая доска стонет. Звук усиливается с каждым шагом.

Вода слышна отчётливей — словно кто-то плещется.

Поднимаюсь. Дверь на чердак — массивная, деревянная, с амбарным замком — закрыта. Но из-под неё сочится вода. Не капает, а именно сочится тонкой струйкой, растекаясь по пыльным ступеням. Бред какой-то. Потолок сухой, никаких дождей, откуда вода?

С трудом отпираю замок, он противно скрипит. Открываю дверь. Внутри сухо. Тишина. Шагаю за порог — позади хлопает дверь.

«Просто сквозняк, да это просто сквозняк»

В кромешной темноте чердака слышится отчётливый звук капель и металлический скрежет. Звук как будто идёт изнутри самого чердака, из его тёмного, кажется бесконечного, пространства. Добавилось ещё что-то, похожее на приглушённый плеск, будто кто-то бесшумно передвигается по лужам.

Освещаю фонариком — пусто. Только балки, вековая пыль, да какие-то забытые ящики. Медленно провожу фонариком от края до края. Лицо. Лицо без кожи, век нет, одни мышцы.

«Ох сука» - выронил фонарик.

Быстро поднял и направил его на лицо. Просто старый, пожелтевший плакат на стене, прибитые ржавыми гвоздями. Подошёл. Рядом висят и другие советские стенды с анатомическими рисунками: лёгкие, сердце, желудок… Чёткие, с подписями на выцветшей бумаге. Вокруг ящики с инструментами, скальпели, зажимы. Такое ощущение, что здесь раньше было хирургическое отделение.

Звук, который, казалось, исчез, появился снова. Будто перемещается. Справа, потом слева, как эхо, играющее со мной в прятки.

И вдруг в свете фонаря что-то сверкнуло. На одной из чугунных труб мокрый отпечаток ладони. Чёткий, с пятью пальцами. Холодный, свежий. Но на чердаке кроме меня никого нет. Абсолютно никого.

Внезапно звук прекращается. Вода как будто испарилась. Вокруг звенящая тишина, лишь где-то вдалеке на улице включилась сирена скорой помощи. Здесь же как будто ничего и не было.

Спускаюсь вниз, пытаясь отмахнуться: «Ну, крыша поехала, бывает. Недосып». В ординаторской на столе вижу металлический, хирургический лоток в котором обычно стоят колпачки с лекарствами для пациентов. На дне — капли воды. Я точно помню, что он был сухой, когда я заходил в ординаторскую перед подъёмом на чердак.

«Плакаты. Эти жёлтые плакаты.»

Спать уже не хотелось.

---

На следующее дежурство я шёл буквально на морально-волевом усилии. Вчерашняя ночь не отпускала. Стуки, вода, лоток… «Просто устал, просто недосып», — убеждал я себя, но верилось с трудом. Коллеги при расспросах пожимали плечами, слышали только редкие стуки водосточных труб. Говорили, что это вороны да белки орехи по крыше катают.

Эта ночь была тише, но внутренняя тревога не отпускала. Я постоянно прислушивался к каждому шороху. Пациенты храпели, где-то внизу скрипнула тележка. Я не пил чай, радио осталось выключенным.

Вдруг снова. Еле слышно. Тук-тук-тук. Металлический. Откуда-то снизу, из подвала, но отдавался эхом по всему зданию. И снова этот звук воды, на этот раз будто не сверху, а из стен. Бульканье.

На чердак я не пошёл. Хватит с меня. Но когда я проходил мимо кабинета главврача, из-под двери сочилась вода. А на двери висела табличка: «Ремонт». Дверь была заперта.

И снова на посту. Чувствую, что за мной наблюдают. Движения теней, как будто ещё более чёрных пятен в и так не освещённых коридорах. Медсёстры в ординаторской начали искоса на меня поглядывать, нервничать, списывая всё на усталость. «Послышалось», «накручиваешь себя», «просто надо отдохнуть».

Наконец, утро. Лучи солнца казались спасительными. Домой. Как можно скорее.

Дома я, не раздеваясь, сел за стол. Рука сама потянулась к стопке листов, которые были в принтере. Заявление. На увольнение. Сил не было. И на отпуск. Два года без отпуска. Отдам вначале на отпуск, затем на увольнение. Больше не выйду.

Потом, как в тумане, разогрел вчерашние котлеты полуфабрикаты в микроволновке, поел без аппетита. Заварил травяной чай, крепкий, успокаивающий, кофеин точно сейчас ни к чему.

Закрыл блэкаут шторы. Лёг. Закрыл глаза. В комнате темно и тихо. И тут… стук по батарее. Тук-тук-тук. Рядом, прямо у изголовья. Холодный пот выступил на лбу.
«Просто недосып, — прошептал я, — просто старый дом».

Тишина. Только где-то на кухне зашумел холодильник.

Из трубы снова донеслось царапанье, будто ногтями по металлу. Цук. Цук. Цук. Как биение моего сердца.

Я дёрнулся, открыл глаза. Комната была погружена в полумрак, шторы не пропускали свет. Но батарея блеснула, будто покрыта свежей эмалью, и в ней проступило моё лицо. Улыбающееся. Чужое.

Я моргнул. В отражении начал проступать анатомический рисунок, как на плакатах из ординаторской: мышцы красными полосами, белые сухожилия, пустые глазницы.

Оскал без губ.

Зубы клацнули. Тук. Тук. Тук.

Я хотел крикнуть... но зубы в отражении щёлкали в такт моим.