Ответ на пост "про намеки" и "ты меня не хочешь"
Для многих женщин главным и единственным признаком того, что мужчина ее хочет, является наличие эрекции в этот момент (когда вы намекаете ей, или прямо что ее хотите; что хотите с ней секса). Если в этот момент у вас не будет стоять, она будет думать, что вами не желанна, и вы поступаете вопреки своему желанию. При этом она может быть для вас самой желанной, вы не доркажете ничего). И даже если вы понимаете, что в нужный момент у вас "там" все будет работать как положено, вам все равно не поверят.
Ответ mypocketuniverse в «Про намеки»
Ох.... вспомнилась история из разгульной жизни. Где-то между 20 и 30 годками было дело.
Познакомились мы с товарищем с одной весьма симпатичной дамой прямо на улице. Выглядела она шикарно: милая, стройная, веселая девчонка. Мне тогда подумалось, что не моих высот эта райская птица. А вот у моего друга с самооценкой проблем не было и он без всяких стеснений и очень откровенно уделял ей всяческие знаки внимания. И вот приходим мы к ней домой. Что-то еще выпили после прогулки. И они удаляются в "нумера". Я тихонечко сижу на кухне, прислушиваюсь. А в комнате за стенкой в это время какая-то возня, шепот, бормотание, шуршание. И так продолжается минут 15 с отдельными перерывами. Потом выходит друг, злой, красный и говорит: "Ну ее нахуй. Ты иди, если хочешь, а я пас". В тот момент в голове у меня было миллион вопросов, на которые я должен был срочно найти ответы. Почему мне идти, если это его дама? А идти ли вообще, если мне и повода особого никто не давал? А что будет если она погонит меня ссаной тряпкой, мне ж тогда будет стыдно? А что делать там вообще с ней, с чего начать, что говорить? Почему мой кореш так зло вышел оттуда? Да много вопросов было, а друг мой был не слишком словоохотлив. Не знаю доподлинно каким волшебным пинком я все таки решился, но это случилось. С мыслями "сейчас или никогда" я пошел к ней в комнату.
В тусклом свете она лежала на кровати, молчала глядя в потолок. Ну и что делать с этим? Присел рядом, поприветствовал, побеспокоился о том как себя чувствует. В общем, слово за слово, глажу ее ноги, а она не сопротивляется. Вот это удача! У меня в прямом смысле закружилась голова от чувства предвкушения. И вот так вот мелкими шажками, мы уже обнимаемся и целуемся. Мое стеснение куда-то улетучилось, в мыслях я уже вошел в нее и наслаждаюсь ее божественным телом и ее не менее божественной, но загадочной душой. И вот моя рука пытается залезть под лифчик, чтобы нащупать грудь и она меня кусает так, словно губы попали под станочный пресс! И не отпускает. Меня словно молнией пронзило чувство боли. Пытаюсь вырвать губу, оттого еще больнее! И тут я ее как ущипну блять за первый попавшийся участок кожи. И она отпускает. Я поднялся над ней. Смотрю на нее немигающим взором, а у нее глаза полные какого-то животного огня, страсти, желания... С пеленой у глаз она негромко и с чувством вины в голосе просит прощения. Я немного сомневаюсь, но надежда на то, что это было временное помешательство успокаивает и опять возвращает меня к ней, в объятия. Мы продолжили целоваться, я раздеваю ее, оставляя ее в трусиках и лифчике, моя рука опять скользит дальше, и..... она опять кусает. Не так сильно, как в первый раз и мне даже легко удается вырваться, но все же... что это за блять игры??? И опять я на нее смотрю. А она извивается подо мной, глубоко дышит, ей хочется чего-то. Очень хочется!!! Толи кусаться, то ли трахаться, то ли трахать мне мозги. Думаю над этим. Что прикажете делать, если меня ее этот укус вырывает из контекста, заглушая все приятные чувства? И тут наступает момент истины. С закрытыми глазами она полушепотом просит "ударь....... Ударь меня!"
Чтож, все встало на свои места. Ей нравится насилие. А я с таким никогда не сталкивался, да и не планировал. Юношеская упертость взыграла и с мыслями "ну не сворачивать же назад, когда пройдено две трети дистанции", я решил попробовать. Ударить. Смотрю на это прекрасное создание, а у самого сердце щимит. Как же она была красивааа, ну вот как я могу сделать больно этому человеку? Все что получилось у меня это легкий шлепок по щеке, больше похожий на одобрительное похлопывание. А ее ну прям зацепило и она пошла в атаку. УДАРЬ СИЛЬНЕЕ! БЕЙ МЕНЯ! И все в таком духе. Но я не мог, не получалось переступить эту грань. А потом она кусала меня, рвала на мне одежду, царапала, била. Сильно била! Иногда я прерывался, но она притягивала меня обратно и мы продолжали бороться. Иногда мы вместе прерывались, но только, чтобы продышаться. Войти в нее я смог только с рассветом, когда мы оба были обессилены. А потом, лежа рядом, она рассказала мне свою историю. В юношестве ее изнасиловали. Грубо! Ей было больно, неприятно, мерзко. Но со временем эти воспоминания стали приносить ей приятные ощущения. Секс без насилия, без того, чтобы ее прям обездвижили и взяли против ее воли, ей стал безразличен. Был даже парень у нее, целых 2 года. Он тоже не смог переступить через себя. Они ходили к психологу и пытались исправить ее установки, но видимо ей это не помогло. Ее слова были полны грусти и безысходности. В тот момент мне стало очень и очень жаль ее. Бедная девушка. Но потом я посмотрел на себя в зеркало. Синяки на лице, царапины, кровоподтеки по всему телу, рубашка моя белая была с одного бока разорвана и в каплях крови. Создавалось ощущение, что я не с девушкой время провел, а в мясорубку попал.
На работе тогда взял больничный и неделю не выходил из дома...
Ответ на пост «Мужчины снаружи жесткие, но мягкие внутри — так ли это? Разбираем по косточкам»
Мировые войны давно отгремели, хватит как бы на них всё валить. К тому же, откуда в 90тые ВНЕЗАПНО появились жёсткие, крепкие агрессивные мужчины, если за полвека для этого почвы и причин не было?
И ещё. История человечества - это история войн. Понаписанное в посте ложится на любую войну. Хрень же, ну?!
Говорят, если гуманитарий пройдет это головоломку до конца, он может считать себя технарем
А еще получит ачивку в профиль. Рискнете?
Лев Толстой и Эрос
«Из страстей самая злая, сильная и упорная - плотская любовь» Не этично, но необходимо. Частная жизнь, как все сокровенное, вызывает жгучее любопытство. Для многих читателей желание проникнуть в интимную сферу жизни великих скрывает попытку сбежать от серой повседневности, приобщиться к высокому, элитарному и тем оправдать свои страсти, обнаружив схожее у тех, кто на Олимпе. Многочисленные слухи и анекдоты о жизни Л. Н. Толстого и его семьи не перестают появляться на страницах газет, имя писателя постоянно мелькает в современных блогах, «живых журналах», телепередачах, - очевидно доказывая, что писатель остался навсегда и для всех символом русской сексуальной мощи.
В США нет, наверное, ни одной книги об особенностях русской сексуальной культуры, в которой не упоминалось бы имя великого писателя, да и сами названия - вроде знаменитого бестселлера Даниэля Ранкур-Лаферьера «Толстой на кушетке. Женоненавистничество, мазохизм и отсутствующая мать» - говорят сами за себя. Нетривиальные взгляды писателя на сексуальную сферу по-прежнему являются предметом живых обсуждений, хотя со времени его смерти уже прошло более 100 лет. Толстой - исключительное по яркости культурное явление. И, проникая в тайны этого явления, мы постигаем скрытые, глубокие законы жизни.
Перед каждым ученым - исследователем истории частной и интимной жизни неизменно встает вопрос: стоит ли анализировать сексуальную жизнь великих писателей, поэтов, композиторов, художников? Этично ли это? Ведь люди прошлого беззащитны перед любопытными потомками. Изучая их частную жизнь, исследователь сталкивается с серьезным нравственным препятствием. Подглядыванию в замочную скважину существуют разумные пределы, определяемые чувством такта, жалостью и элементарной стыдливостью.
Однако обращение к этой стороне литературного и, главное, жизненного творчества великих людей прошлого, в том числе Льва Николаевича Толстого, все же необходимо. Частная жизнь выдающихся людей - нередко не самая удачная, интересная и красивая страница их судеб, но это важнейший материал, нужный для понимания представлений о «разрешенном» и «запрещенном», выработанных религией, социальными нормами, медициной, а также самими великими личностями прошлого.
Эти представления стали для Л. Н. Толстого не столько орудием самоосвобождения, сколько личной дисциплины, которую ему захотелось (с годами) навязать всему обществу. Несмотря на большой нравственный авторитет писателя, современники категорически не согласились с ним. А. П. Чехов, в частности, отметил, что суждения Толстого на тему секса изобличают его «как человека, не потрудившегося прочесть хотя бы две-три книжки, написанные специалистами». Возможно, так оно и было.
«ИНОГДА ЭТА НЕЖНОСТЬ ПЕРЕХОДИЛА В ЛАСКУ.»
Трагически рано, в двухлетнем возрасте, лишившийся матери Л. Н. Толстой навсегда сделал объектом боготворения в женщине материнское начало, раз и навсегда обозначив для себя, что все, что касается сексуального - грязно, пошло, «похотно». Психоаналитики видят в истории детской психотравмы писателя (он всю жизнь «злился» на мать из-за того, что она не кормила его грудью и «покинула», то есть умерла, столь рано, что он ее не запомнил) причину его косвенного гнева на всех женщин, не мечтающих о материнской самореализации (по сути же просто не имеющих сходства с его матерью).
Свой яростный протест против таких «праздных» женщин он вложил в уста главного героя «Крейцеровой сонаты» Василия Позднышева, который подробно описывал чувство отвращения, охватывавшее его при мысли о коитусе с женой в период, когда она кормила грудью. Явно осуждая тех матерей, которые не пытались в такие периоды ограничить проявления своей сексуальности (Позднышев, напомним, убил неверную супругу, «позабыв», что она - мать пятерых его детей), писатель открыто выражал враждебное отношение ко всем «бесстыдным, заведомо развратным» женщинам, которые не выказывали постоянной радости от возможности вынашивать, рожать и кормить грудью своих детей.
Росший без матери, без столь важных для растущего мальчика материнских прикосновений, Л. Н. Толстой в весьма раннем детстве испытал проявления ранней чувственности, осознанные им как «что-то не то». Они оставили у него неизгладимое воспоминание, дав основание его своеобразной, инфантилизированной «философии секса» на всю жизнь. «Первая, самая сильная» любовь лирического героя к Сонечке Калошиной, описанная в «Детстве», имеет много общего с реальной детской историей маленького Левушки, поведанной им впоследствии, в 1903 году, в письме к П. И. Бирюкову: «Выражалось это чувство вот как: мы, в особенности я с Митенькой и девочками, садились под стулья, как можно теснее друг к другу… и говорили, что мы - «муравейные братья», и при этом испытывали особенную нежность друг к другу. Иногда эта нежность переходила в ласку гладить друг друга, прижиматься друг к другу, но это было редко, и мы сами чувствовали, что это не то, и тотчас же останавливались».
Этот, как сам определял его будущий писатель, «чудесный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период с детства до 14 лет» - сменил второй, «ужасный 20-летний период».
«ПЕРЕЖИВАНИЯ УЖАСНЫХ 20 ЛЕТ»
Интимные переживания Толстого в дни его молодости, которые он позже назовет годами «грубой распущенности, служения честолюбию, тщеславию и, главное, похоти» нашли отражение в его дневниках, которые он вел с 14 до 34 лет: от первых подростковых влюбленностей до его женитьбы в 1862 г.
Дневники и письма его «прежней, холостой жизни» 1848–1862 гг., как и вторая часть трилогии «Детство. Отрочество. Юность», позволяют в буквально смысле увидеть процесс взросления талантливого и эмоционального подростка. «Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет - время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору действует с необыкновенною силою» (29.11.1851).
В другом позднем автобиографическом по характеру тексте («Записках сумасшедшего») он пишет: «Четырнадцати лет я узнал порок телесного наслаждения и ужаснулся ему. Все существо мое стремилось к нему…», поскольку «в одной из наших горничных я перестал видеть слугу женского полу, а стал видеть женщину, от которой могли зависеть мое спокойствие и счастье…» Именно в этом возрасте, полагал будущий писатель «тело побеждает и наносит первую глубокую рану». Имя той горничной, как теперь известно, было Маша Брускова. Выросший сын ее впоследствии просил у Л.Н. Толстого денежного пособия, мотивируя свою просьбу тем, что он «сын той самой Маши, что изображена в «Отрочестве».
Побежденный страданиями пробуждающейся чувственности, подросток смотрел на них как «на тяжелую повинность тела», а «не как на наслаждение» и опрометчиво пометил в скобках: «я редко впадал в этот грех». Вероятно, «впадение в грех» было все же нередким, если в 19 лет «тяжелая повинность тела» привела его в больницу, и в Дневнике 1847 г. он записал: «Мелочи могут привести к серьезным последствиям. Беспорядочная жизнь, которую принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души».
Оказавшись после больницы в своем имении, он постоянно ставил перед собой задачу «не иметь ни одной женщины», но при этом оговаривался: «исключая некоторых случаев, которых не буду искать, но не буду и упускать». О каждом из них он скрупулезно записывал в Дневниках, часто с подробностями - как он сам считал, «себе в наказание»: «Мучает меня сладострастие - не столько сладострастие, сколько сила привычки… Не смог удержаться, подал знак чему-то розовому, которое в отдалении казалось мне очень хорошим, и отворил сзади дверь, она пришла… Чувство долга и отвращение говорили против, похоть и совесть говорили за. Последние одолели…» (17.04.1851) Пытаясь оказать сопротивление пробудившейся чувственности, Толстой искал, на кого можно было бы свалить вину - и таковые находил.
По его записям в дневниках легко проследить, что обвинение падает на «девок» - горничных, крепостных, - от расположенности которых к интимному общению с барчуком зависело выполнение или невыполнение той самой задачи «иметь» или «не иметь» интимных отношений: «О срам! Ходил стучаться под окна К. К счастью моему, она меня не пустила» (5.04.1852); «Ходил стучаться к К., но, к моему счастью, мне помешал прохожий» (11.04.1852); «Благодарю Бога за стыдливость, которую он дал мне; она спасает меня от разврата» (31.05.1852); «Девки сбили меня с толку!» (23.06.1853); «Упрекаю себя за лень и в последний раз.
Ежели завтра я ничего не сделаю, я застрелюсь. Еще упрекаю за непростительную нерешительность с девками» (1.08.1854). Мораль торжествовала лишь тогда, когда задуманное почему-то срывалось. Кроме того, любой читатель писем Л. Н. Толстого не может отрешиться от чувства, что будущий писатель постоянно лицемерил сам с собою. Он с юности отличался странным резонерством и морализаторством, отмеченным и некоторыми его корреспондентами (так, В. В. Арсеньева прямо попрекала его 12.12.1856, что он «только и умеет, что читать нотации»).
Не стоит, впрочем, забывать, что рассматриваемые 1850-е годы в биографии писателя оказались тесно связанными с Кавказом, куда он был направлен служить и где записал все приведенное выше.
Именно в те годы «удовлетворение половой потребности» оказалось у Толстого внесенным в список дел наравне с литературными заданиями и практическими работами - поскольку, по его же словам, «насильственное воздержание мешает занятиям», а «греха мало», успокаивал он себя, «ибо… девки мешают» (29.06.1853): «Весна сильно действует на меня. Каждая голая женская нога, кажется, принадлежит красавице» (18.04.1853). Десятки лет спустя он, по воспоминаниям М. Горького, как-то спросил А. П. Чехова: «Вы сильно распутничали в юности?» и на смятенную ухмылку собеседника, «глядя в море, признался: «Я был неутомимый…» и «произнес соленое мужицкое слово».
Настаивая на необходимости утоления телесной «жажды», 25-летний подпоручик Толстой уверено пришел к выводу о том, что проституция - «моральна». «Распутные женщины», счел он, «наравне с повивальными бабками, няньками, экономками, вполне могут носить почетное звание тех, кто обеспечивает добродетель у домашнего очага». «Этот класс женщин необходим для семьи при теперешних усложненных формах жизни» - подтвердил он позже, 19 марта 1870 г. в одном из частных писем. Так или иначе, но из осажденного Севастополя (началась Крымская война) молодой писатель уехал в ноябре 1855, полный чувственных вожделений: «Это уже не темперамент, а привычка разврата. Похоть ужасная, доходящая до физической болезни» (21.04.1856).
Светская жизнь конца 1850-х увлекла его, он искал новых ощущений - но уже в «своем» кругу, поэтому в списке его увлечений оказались Е. Ф. Тютчева («холодна, мелка, аристократична; привыкла печь моральные конфетки, а я вожусь с землей, с навозом»), П. С. Щербатова, А. Н. Чичерина, Е. И. Менгден, Е. В. и А. В. Львова (о последней он записал: «Поднялось, но не с такой силой») - но ни в ком не находил идеала. «Что это ради Бога? Что я за урод такой? Видно, у меня не достает чего-то?» - спрашивал он сам себя, но ответа не находил.
В сугубо мужских компаниях он предпочитал поминать женщин грубой бранью (правда, собеседники из образованного сословия считали, что «слова, исходя из мохнатых уст его, звучали просто, обыкновенно, теряя где-то свою солдатскую грубость и грязь». При этом любое упоминание о женском вопросе, живо обсуждавшемся тогда в печати всей мыслящей столичной интеллигенцией, вызывало у него раздражение.
В 1856-ом году на собрании петербургских литераторов писатель с негодованием отозвался о Жорж Санд, заявив, что ее блудных душою героинь следовало бы привязать к телеге и с позором провести по улицам Петербурга. «Жениться надо, жениться в нынешнем году или никогда», - поставил он диагноз своей меланхолии, записав это в дневнике от 1 января 1859. Но лишь в августе 1862 ему случилось быть приглашенным на званый обед в семью Берс, где он заметил одну из юных сестер - Сонечку, чье детское прозвище «фуфёла» нежданно показалось ему милым. «Что ежели это желание любви, а не любовь? Ребенок! Похоже…» - размышлял он 23.08.1862. Но сомнения были не в его характере. Решение 34-летний писатель принял по-военному быстро. Не прошло и месяца с той встречи, как 16 сентября он сделал предложение 18-летней Софье Андреевне Берс. 23 сентября 1862 г. сыграли свадьбу. С. А. Берс (в замужестве Толстой) оказалось суждено прожить с писателем почти полвека - до 1909 года, 48 лет. Из этих 48 лет, которые он провел с нею, по его же дневниковым признаниям, «не изменяя», тридцать три последних года он мечтал от нее сбежать - и реализовал свою мечту перед самой смертью, в возрасте 82 лет, покинув ночью дом и уйдя на станцию Астапово.
«СЕМЕЙНЫЕ РАДОСТИ»
В сентябре 1862 года Л. Н. Толстой писал о начале своей женатой жизни:
«18-летний период от женитьбы до моего духовного рождения можно бы назвать нравственным… Все эти 18 лет я жил нравственной, честной семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам…». Сам писатель, имевший к своим 34 годам не слишком длинный «донжуанский список», так и не познавший радостей взаимного счастья, был склонен считать первый - медовый - месяц «самым тяжелым и унизительным временем жизни» с женой. Он был совершенно уверен, что в это время его мужская страсть оскверняла душу и тело невинного создания. Весьма странное для опытного мужчины восприятие полового акта как «убийства» женщины («Чувственность и убийство. Да, сударь!» - именно так рассуждает один из его героев) нашло отображение в словах и поступках многих литературных персонажей, созданных писателем. Среди них, например, образ Пьера Безухова, у которого мысль о сексе с Элен вызывала чувство вины. Другой и самый выразительный пример - герой «Крейцеровой сонаты» Василий Позднышев, который считал орган своего интимного возбуждения орудием разрушения, которое «корежит изнутри женское тело».
Подобный строй мыслей не мог не оставить следа на характере отношений между Львом Николаевичем и Софьей Андреевной Толстыми. При отсутствии материнской ласки в детстве, искаженном религиозными установками в воспитании, отсутствии счастливого сексуального «старта» в юности, - писатель был не лучшим совет ником для молоденькой жены. И при таком отношении к сексуальности со стороны более опытного брачного партнера, которым был Л. Н… Толстой, трудно было ожидать, что Софье в начальный период их супружества что-то будет в радость. Не удивительно, что она беспрестанно обвиняла мужа в развращенности. Л. Н. Толстой, как и его лирический двойник из романа «Анна Каренина» Константин Левин, отдавший - «не без внутренней борьбы» - своей жене Кити дневник с записями о прежней, холостяцкой жизни, поступил аналогичным образом с женой, Софьей Андреевной. Дневник познакомил ее со всеми интимными подробностями встреч мужа с прежними юными особами. Это вызвало ревность к прошлому мужа, к тому, что он до встречи с нею, любил, увлекался, переживал - и все это отнюдь не в мечтах (как она), не в воображении. Он увлекался всерьез «женщинами - живыми, хорошенькими, с чертами лиц, которыми он любовался» (дневник был начат Софьей Андреевной на 16-й день после свадьбы, запись 18.10.1862).
Как раз в это время, через месяц после свадьбы, она первый раз забеременела, так и не узнав радости от физической близости с мужем. «Так противны все физические проявления!» - записала С.А. в дневнике 09.10.1862, и полгода спустя вторила: «Лева все больше от меня отвлекается. У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно; у меня - никакой, напротив» (29.04.1863). О том, что чувственная сторона жизни продолжала в то время играть огромную роль в жизни великого писателя, говорят не только брезгливые ремарки его молодой жены, но и воспоминания его близких. Его сын Алексей, выпустивший в 1924 г. воспоминания («Правда о моем отце») записал: «Он не был свободен от этой, самой ужасной из страстей, ни в юности, ни позже, во время своей семейной жизни». Что касается Софьи Андреевны, то она была «свободна» от этой «ужасной из страстей» в силу нескончаемых беременностей и родов. Сергей (1863), Татьяна (1864), Илья (1866), Мария (1871), далее последовали умершие в младенчестве Петр (1872) и Николай (1875) - и всем им нужно было дарить время, силы.
К началу 1870-х гг. писатель стал все чаще ощущать подавленность и разочарование. Мучительные сомнения, «правильно» ли он живет, заставляли его искать оправдания чувственной близости, которая всегда должна была, с его точки зрения, представать лишь как средство (рождение детей) и никогда как самоцель. Эти воззрения на сексуальность, сильно замешанные на православной этической концепции, лишили его жену радостей интимной жизни и подарили лишь вечные муки постоянного вынашивания детей, страхов перед родами и заботы о здоровье рожденных ею, между тем Л. Н. Толстой не забывал приговаривать: «Рад, что ты беременна, это по-божески. А то мне что-то было неприятно…» (1871).
Он чувствовал свое одиночество в семье, впервые записал это ощущение в 1876 г., затем пытался все чаще размышлять о том, как «найти жену в ней же», но супруги все более отдалялись друг от друга, душевно и телесно. Пережив период частых родов и просто повзрослев, Софья Андреевна к своим 30-ти с лишним годам была готова наконец по-женски расцвести - но муж, приближавшийся к 50-летнему рубежу, уже миновал возраст неуемных телесных радостей и искал успокоение в тихом семейном счастье. Но его - где бы ни жила семья, в Москве или в яснополянском имении - как раз не было! «Все так же мучительно. Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена». Семейный разлад стал очевидным и непреодолимым после 1880 года.
Он совпал с активными религиозными исканиями писателя. «Сожитие с чужой по духу женщиной, т. е. с ней, - ужасно гадко», - выразил писатель в дневнике свои чувства к Софье Андреевне (19.07.1884), продолжая в то же время замечать в себе и «похоть мерзкую», и «сладострастный соблазн», которые желал подавить. Он искал и не мог найти того «лучшего», что можно было бы признать совершенно и абсолютно нравственным: «Эка, скверно! Сделай себе потеху даже с женой - и ей, и себе скверно. Оскопись, как Ориген, - скверно. Мучься всю жизнь воздержанием и похотливостью, - скверно. Все скверно и все страдания…» (24.07.1885)
Размышления писателя совпали по времени с бурными общественными дискуссиями о «половом вопросе». Свой ответ на него он дал своими известнейшими произведениями, созданными в это время: «Дьяволом», «Отцом Сергием», «Воскресением» и особенно «Крейцеровой сонатой». Эта повесть Л.H. Толстого в течение двух лет, пока решался вопрос о том, допустить ли ее к печати, читалась и толковалась сначала на вечерах в частных домах, а впоследствии, после издания в 1891 г., на страницах газет и журналов, да и в его собственной семье. Осуждая сексуальные отношения, писатель пытался доказать, что они всегда сводятся к борьбе за власть, к стремлению подчинить себе волю другого (эта мысль очень созвучна современным феминисткам, поэтому они часто и с удовольствием трактуют толстовские тексты). Именно поэтому брак, с точки зрения Л. Н. Толстого, не богоугоден, заключение брачных уз всегда «падение», проявление «животного».
«Из страстей самая сильная злая и упорная - половая, плотская любовь» («Крейцерова соната», 1889, гл. XI). Близился момент признания писателем «прекрас-ности» одного только полового воздержания и сознательного отказа от чувственных наслаждений: близость между супругами писатель призывал заменить нежными отношениями «брата» и «сестры»: «Предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь есть ведь нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить, и вспоминать мерзко и стыдно. Духовное сродство! Единство идеалов! В таком случае, незачем спать вместе (простите за грубость)…» («Крейцерова соната», 1889, гл. II)
Писатель все чаще приходил к мысли о том, что достаточно освободить любовь от секса, - и проблема будет решена. В отрывке, который Толстой вычеркнул из третьего наброска «Крейцеровой сонаты», Василий Позднышев говорил: «Такая любовь, эгоистическая и чувственная, это не любовь, а злоба, ненависть!». Так считал и сам писатель: стоит возвышенной влюбленности хотя бы немного окраситься в чувственные тона - и любовь становится своей противоположностью, ненавистью. В своем июньском дневнике 1884 г. писатель впервые пришел к выводу о необходимости прекращения супружеских отношений с Софьей Андреевной (отметим, однако, что в тот момент ему было около 60 лет), но и в 1889 году (когда как раз была закончена «Крейцерова соната») они все еще, по крайней мере время от времени, продолжались, и писатель мучался размышлениями: «Что как родится ребенок? Как будет стыдно, особенно перед детьми. Они сочтут, когда было… Стыдно, грустно…» (06.08.1889)
Наложив на себя моральный запрет, уже немолодой, но по-прежнему полный жизненных (в том числе и сексуальных) сил писатель пришел в 1890 г. к необходимости семейного раздела. Весьма эгоистично пытаясь выстроить для себя идеальную модель будущей жизни отдельно от жены, он настаивал на немедленном разделе имущества и освобождении от обязательств перед семьей: «Хочется подвига. Хочется остаток жизни отдать на служение Богу…» (22.12.1893) к Навсегда избавиться от этого бегания по крышам и мяукания..» (22.05.1897) «Как индусы под 60 уходят в лес, всякому старому религиозному человеку хочется последние годы своей жизни посвятить Богу» (1897). В отличие от мужа, Софья Андреевна Толстая никаких подвигов самоотречения не желала, ее долголетняя жизнь с таким человеком уже была подвигом. Постепенно она стала в имении полновластной хозяйкой, контролировавшей все, вплоть до часов работы мужа.
Он жаловался, что не мог закрывать дверь в кабинет, чтобы сосредоточиться - жене хотелось видеть, чем он занимается. Жаловался в письмах, но не протестовал, соглашался с этим образом жизни, поскольку считал его - с точки зрения именно половой морали - нравственным. Любила ли Софья Андреевна мужа? Многие, говорящие «да», доказывают это в том числе и тем, что она не могла заснуть, не прочтя все, написанное великим писателем за день. Утверждающие «нет» считают (на основании дневников писателя и его жены - скорее бывших средством их общения друг с другом, чем сокровищницами интимно-личных переживаний), что Софья Андреевна каждодневно унижала мужа, не брезгуя при этом ни истериками, ни даже имитацией самоубийства.
И все же не стоит забывать: при отсутствии, как выражался Л. Н. Толстой, «внешнего согласия в верованиях», супруги продолжали жить вместе - и как раз по настоянию Софьи Андреевны - практически до самой смерти писателя. М. Горький в воспоминаниях привел свой разговор с писателем, в котором Л. Н. Толстой выразился с мужицкой прямолинейностью: «Не та баба опасна, которая держит за…, а которая - что за душу!».
Похоже, избранная им в жены 18-летняя девочка принадлежала именно ко второму типу. Кроме одиночества и ответственности за семью и детей в настоящем, ей как жене писателя пришлось пережить страшный суд истории в будущем. Многие так и не простили ей страданий мужа, не поняли, что пришлось ей выстрадать за долгие годы жизни с этой нарциссической личностью, полной «любви-вражды» к самому себе и психологических комплексов на сексуальной почве.
Наталья ПУШКАРЕВА
«X-files. Секретные материалы 20 века. Досье», 2012г.