Домовой на 25-м этаже
Квартира в новом ЖК «Алые Паруса» была стерильно-белой, как операционная. Стекло, хром, глянец. Ни одной щели, куда могла бы просочиться пыль, а с ней – память. Под потолком, невидимый, сидел Нафаня и чувствовал, как тает.
Он был не кикиморой болотной, а именно домовым, хранителем очага. Рожденный из дымного дыхания первой печи и доброго слова хозяйки, он столетиями жил в бревенчатой избе на этом самом месте. Помнил крики петуха, скрип половиц, запах кислых щей и теплого хлеба. Помнил, как гладили по спине кнутом рыжего кота Ваську, как девки гадали на святки, как старый хозяин, умирая, прошептал ему: «Смотри за ними, кормилец».
А потом избу снесли. Вырос железобетонный улей. И Нафаня, по привычке, по долгу, остался. Но тут было не за что держаться.
Молодая семья – Катя и Максим – купили апартаменты на 25-м этаже. Они были не злые, просто другие. Их жизнь была тихой, как жужжание холодильника. Они не ругались, не смеялись громко, не отмечали праздников. Они работали на удаленке, общались с мониторами, питались доставленной едой из пластиковых контейнеров. Их дом был не жилищем, а функциональным пространством. Они не оставляли ему на ночь краюху хлеба с солью, не ставили блюдце с молоком. Они не знали, что он есть.
Нафаня пытался. Он поскрипывал полом, имитируя шаги, но они думали, что это просадка здания. Он прятал Максимовы ключи, надеясь на короткую суету, поиск – маленькое домашнее приключение. Но Максим просто заказывал курьера с дубликатом. Домовой выключал на ночь роутер, мечтая, что они, наконец, заговорят друг с другом. Они молча садились рядом и утыкались в смартфоны.
Он тосковал. Он, дух места, стал призраком, бесплотным сгустком тоски в лабиринте гипсокартона. Фольклор гласит: домовой уходит, когда дом осиротел, когда в нем умерла душа. Или когда его сильно обидели.
Обиды не было. Было равнодушие. Смертельная тишина.
Однажды ночью Нафаня слез с своего любимого места – теплой трубы возле потолка – и пополз к входной двери. Он был похож на клубок серой пыли, подхваченный сквозняком. Дверь была не дубовой, с железными коваными скобами, а легкой, с магнитным доводчиком. Он просочился в щель.
Лифт, с его зловещим бездушным гудением, привез его вниз. Консьерж в ярко-синей форме что-то говорил в рацию, не замечая его. Нафаня вышел на улицу. Москва встретила его рокотом машин, неоном, чужими запахами бензина и чужой еды.
Он был свободен. И несчастен.
Первые дни он скитался по подвалам и чердакам соседних домов, но везде царили такие же духи-одиночки, такие же забытые хранители стиральных машин и газовых котлов. Они были жалки и бессильны.
Голодный и растерянный, он прибился к мусорным бакам. Здесь царил Васька, потомок того самого рыжего кота. Только этот был худ, боев и зол. Один глаз закрывал шрам.
– Чего пришел, дед? – просипел кот, разрывая пакет. – Места нет. Иди к своим людям.
– Они не мои, – тихо ответил Нафаня. – Они… не видят.
– А ты заставь, – кот флегматично вытащил рыбную кость. – Напугай. Мышей напусти. Телек испорти.
– Не могу я больше. Сердце не позволяет. И мышей тут нет.
Васька фыркнул и ушел, виляя обрубленным хвостом.
На фасаде «Алых Парусов» жил старый ворон. Он помнил всё: и поле на этом месте, и первую избу, и снос. Он был философом и циником.
– Уходишь? – каркнул он, увидев Нафаню, сидевшего на детской площадке. – Правильно. Ты – атавизм. Ты – для печек и чердаков. Теперь тут другие боги. Бог Wi-Fi, бог ипотеки, бог кредитки. Твоё время ушло. Улетай со мной. Свобода.
Но домовой не мог улететь. Его тянуло вниз, к земле, к дому. Которого не было.
Свидетелем его отчаяния стал дворник дядя Ваня, приезжий из глухой деревни под Кировом. Седая щетка, уставшие глаза. Он-то узнал Нафаню сразу. Увидел утром сидящий у мусоропровода серый, полупрозрачный комочек печали.
Дядя Ваня замер. Осторожно, чтобы не спугнуть, он достал из кармана crumpled paper bag, отломил кусок своего завтрака – черного хлеба, густо посыпанного солью. Положил на асфальт и отошел, делая вид, что подметает.
– Хозяюшка… – прошептал он. – Кормилец… Что ж ты здесь? Кто ж без тебя там, наверху?
Нафаня вздрогнул. Простой жест, древний, как мир, пронзил его насквозь. Он подполз и прикоснулся к хлебу. Сила, теплота, память вернулись к нему на мгновение. Он посмотрел на дворника с бездонной благодарностью и пополз прочь. Он не мог принять жертву. Это был не его дом.
Трагедия случилась через неделю. Без своего хранителя квартира Кати и Максима стала абсолютно мертвой. Не просто тихой, а враждебной. В ней поселилась Зыбь – холодная пустота, что высасывает удачу, радость, саму жизнь.
Максим сорвал важный дедлайн. Катя, всегда такая собранная, стала терять вещи, спотыкаться на ровном месте. Они не ссорились. Они просто перестали разговаривать. Молчание стало ледяным и тяжелым. Они спали спиной к спине, а по утрам видели друг в друге не любимых людей, а странных соседей по несчастью.
Однажды Катя не выдержала. Она вышла на балкон, вглядываясь в огни ночной Москвы, и почувствовала, как ее сердце сжимается от тоски. Она плакала тихо, чтобы не услышал Максим.
В этот миг мимо окна 25-го этажа, цепляясь когтями за бетон, пролетал ворон.
– Эй, бородач! – каркнул он, увидев Нафаню, спавшего в скворечнике, который никогда не видел птиц. – Твои! Смотри!
И Нафаня увидел. Увидел одинокую фигурку Кати на фоне ночного неба, окутанную таким знакомым, таким родным отчаянием. Он почувствовал ее боль, как свою. И боль Максима, который в это же время ворочался в кровати, не в силах заснуть.
Его дом умирал. Его люди страдали.
И он понял свою ошибку. Он ждал, что его будут звать, как в старину. Ждал подношений, ритуалов. Но времена изменились. Его долг – не в ритуалах. Его долг – в самой сути: хранить. Даже если тебя не thanks, даже если не верят. Даже если дом – это бетонная коробка на двадцать пятом этаже.
Он сорвался вниз. Не летел, а падал камнем тоски и решимости.
В квартире было холодно. Нафаня, слабый, почти прозрачный, прополз к спящему Максиму и прошептал ему в ухо самый старый, самый забытый сон – сон о теплой печке, о запахе свежеиспеченного хлеба, о смехе детей. Максим улыбался во сне.
Потом домовой из последних сил ткнул лапой в розетку. Раздался хлопок, и свет погас. Вырубился интернет. Воцарилась тишина, настоящая, глубокая.
Катя вошла с балкона. Максим сел на кровати.
– Макс? Ты здесь?
– Я здесь. Темно. Страшно.
– Знаешь… Мне приснился странный сон… Будто мы в деревне, у бабушки…
Они заговорили. Сначала робко, потом все быстрее, перебивая друг друга. Они говорили о страхе, о одиночестве, о том, как все пошло не так. Они плакали и смеялись в темноте, нащупывая руки друг друга.
А Нафаня сидел на своем месте у теплой трубы и медленно, по крупицам, восстанавливался. Он кормился их разговором, их внезапным смехом, их примирительными слезами. Это была лучшая жертва, чем хлеб и молоко.
Утром Максим починил пробки. Свет загорелся. Но что-то изменилось. В воздухе витало уютное тепло. Вещи лежали на своих местах. Кот Васька, случайно заскочивший в открытую дверь, свернулся калачиком на пороге и мурлыкал, а не шипел. Даже ворон, пролетая, каркнул одобрительно: «Держись, старик!»
Катя и Максим не стали суеверными. Они не ставили блюдечек. Но иногда, особенно зимними вечерами, Максим мог отломить кусок черного хлеба, посыпать его солью и оставить на столе со словами: «На, хозяин, отужинай с нами». И им казалось, что в доме становится еще уютнее.
Нафаня никуда не ушел. Он выучил новые правила. Его дом был другим. Его люди – другими. Но очаг – тот, что горит в сердцах, а не в печах, – был жив. И он был его хранителем. И это было счастье.
