Обычные люди едят.

Обычную еду – салат «Купеческий», сборную мясную солянку, котлетки с пюре и прочую снедь сотворению моими полутора руками. При этом - не только стараются уложиться в 200 рублей, но и тщательно пережёвывают.

С зубами есть удобнее. Особенно, если зубы не болят.

(Только прана попадает в организм не пережёванной.)

На тех задворках мира, где прошла основная часть моей жизни, с зубами - беда. Нет, не только с моими, но и в целом, со всеми районными.

Зубы в райцентре лечат не многие, во-первых, не у кого, а во-вторых – зачем? Всё равно выпадет.

При лечении зубов местные реликтовые стоматологи, используют секретные технологии (свёрла-буры, изобретённые ещё неандертальцами и гипсовую болтушку). Поставив местную пломбу гражданин/ка автоматически становится участником викторины – «Когда выпадет пломба?» и ставок на этот счёт со стороны окружающих. Самым вероятным всегда был ответ «На третий день».

То ли дело удаление!

Путь к нему лежит через сверла-буры (раза три-четыре) и многократные походы к городской бане. Именно возле бани живет баба Христя - гордость районной нетрадиционной медицины. С помощью трав, заговоров и аккумуляторной кислоты она справляется с любой зубной болью. И только в самых тяжёлых случаях прибегает к красной нитке. Завязанная на запястье нитка – последний шанс. Если она не берёт боль - надо рвать.

Тогда горожане, в красных нитках, бредут к Андрею Николаевичу, в поликлинику.

Андрей Николаевич - гордость райцентра, стоматолог-хирург по призванию. Энергичный, как некастрированный кот и физически развитый, как горилла.

Только зубы он удаляет в не охотничий сезон и когда не топит баню. В это время его лучше не трогать – охота и заготовка дров делают его агрессивным.

В охотничий сезон и в период заготовки дров Николаичем зубы у горожан удаляет доктор Быстрикова. Совершенно серомышистое существо женского пола. У неё тоже есть хобби: диеты и молитвы, но это не мешают ей находиться на работе. Диеты и молитвы доктора Быстриковой - это часть большого пути – в замуж.

От диет доктор Быстрикова имеет впечатляющую фигуру – белый халат висит на ней ровно, гладко – как на вешалке. И редкий цвет лица - бескровно-землистый. Молится доктор предпочитает в присутствии зрителей-пациентов.

Пациент, с красной ниткой от бабы Христи, привязывается к креслу подобием ремня крепкой санитаркой-сумоисткой. Бестелесный от диет и постов доктор Быстрикова медленно пьёт чай из слабительных трав и блокадным шепотом спрашивает обоих:

- Болит?

- Крепко?

Если озверевший от боли пациент и тушистая санитарка в унисон отвечают:

- Да!!

То доктор приступает к обезболиванию – несколько странным на мой взгляд способом: закрыв глаза, стоматолог беспорядочно колет шприцем в ротовую полость привязанного и периодически спрашивает:

- Попала? Попала?

Только после окончания всего ультракаина в шприце она начинает удаление - медленно тянет зуб со словами:

- Господи! Помоги мне, Господи!

Потом переходит к:

- Господи! Ну почему же так долго?! Господи!

Иногда, на особенно затянувшихся молитвах-удалениях, доктор падает в обморок. Диетический.

Как это ни странно, голодные до зрелищ поселяне к доктору Быстриковой не идут. Предпочитают терпеть до последнего: когда Николаич перебьёт всех уток, выйдет из запоя, наколет кряжистых поленьев, отпарится в бане и т.д.

Андрей Николаич рвёт зубы виртуозно – быстро и мастерски. Правда иногда ошибается в нумерации – путает «пятёрки» и «шестёрки», но выворачивает всё мгновенно. Немного с надкостницей. Только у него надо рвать с утра – после обеда размявшийся доктор уже в полной врачебной силе: рвёт рот и может, случайно, немножко сломать челюсть или вывихнуть шею.

Горожане любят Николаича – носят благодарности, завёрнутые в газеты и пакеты и восхищённо обсуждают:

- Был у Николаича вчера – разворотил всю десну! Ем только манку!

- Всего-то? Вот я был в апреле – это да! Кусок языка отхватил! И на шее синяки остались...

По счастливой случайности лично мне удалось сохранить зубы.

Может от того, что я не ленилась и ездила в соседний пятисоттысячный мегаполис пломбироваться. Платно. Там стоматология перешла из Эры гипсовых болтушек в Железный век. И пломбы ставились металлические. На века.

Спустя полтора года проживания в европейском Санкт-Петербурге металлические пломбы стали вести себя странно. Выпадать, оставляя неудобные дупла, и, наверное, эмигрировать назад. В мегаполис-производитель.

Жизнь моя омрачилась.

Очередная, покинувшая зуб № 5 пломба, подстегнула меня к действиям: надо идти к стоматологу, а то при еде-питье стреляет в мозг холодными и горячими хлопками.

Проведя среди коллег соцопрос на тему «Где вы лечите зубы?» я получила уйму информации.

Лидировал ответ - «Нигде».

Второе место занимала клиника на станции «Горьковской» с совершенно императорским названием.

Восторженные отзывы в социальных сетях и многочисленные благодарности на сайте пугали. Возникало ощущение, что каждый приличный житель Санкт-Петербурга непременно что-то лечил там. Пульпит, например. А подлечившись – обязательно писал отзыв, потом ехал домой, рассказывал семье – и каждый член семьи излеченного, включая кота, рекомендовал эту клинику окружающим и штамповал благодарности на сайт.

Наскребя 500 рублей на консультацию я поехала в легендарную клинику. Осмотреться-прицениться.

Клиника процветала.

На стенах висели благодарственные письма от обладателей запломбированных зубов, лицензии, грамоты, фотографии врачей клиники в обществе мировых звёзд стоматологии, приглашения на конгрессы, симпозиумы. И разъяснительные материалы – о важности лечения зубов (вообще) и о важности лечения зубов в правильном месте (здесь).

Пока я сидела в шикарном фойе императорской клиники и стеснялась верхней, надбахильной части своих сапог, произошло удивительное. Леди, вставившая вчера ультрасовременную пломбу с пожизненной гарантией, ворвалась в клинику. Уточнить, почему таки пломба выпала и как ей забрать свои кровные 5300. Чтобы стереть адрес королевской клиники из памяти.

Многочисленный персонал, хором, стал доказывать даме невероятность произошедшего. И - мне удалось сбежать. Сохранив неприкосновенный запас семьи (на случай голодной смерти) целым.

Около недели я полоскала дупла и копалась в интернете. И сожалела о том, что за полтора года не завела знакомств с приличными стоматологами. Или, на край, с петербуржскими аналогами бабы Христи.

И только фея чистоты Катя меня понимала.

(Одинаковый доход и съёмное жильё – объединяют.)

Именно она дала мне телефон Санжара Каримовича со словами:

– Он хороший! У него весь Ургенч лечится.

И я поехала к доктору Санжару.

В маленькой стоматологии, на крохотной улочке, в пяти минутах хода от «Обводного канала», мне понравилось.

Входящие в приёмную здоровались с регистратором «Салам алейкум» и непринуждённо беседовали между собой. Шёпотом. На узбекском.

Здесь царила атмосфера хорезмского земляческого клуба – пациенты обнимались, плакали от радости встречи, показывали фотографии детей, менялись номерами телефонов, одолжали друг другу деньги и звали в гости.

В съемные петербуржские коммуналки и квартиры.

Единственной славянкой в очереди была я.

На стенах не было плакатов-благодарностей, рекламы зубных средств, фотографий с симпозиумов и конгрессов. Только часы. По которым вызывали на приём.

Доктор Санжар оказался обыкновенным петербуржцем, с характерными растянутыми гласными в речи и почти неразличимым акцентом.

Бегло осмотрев мои дупла, он привёл седовласого коллегу (наверное, стоматолога-археолога) и, уже вдвоём, они показывали друг другу металлические достижения моей родной медицины. Узбекского я не понимаю, но мне было стыдно. За страну голубых озёр.

Когда седовласый ушёл, доктор Санжар мягко сказал мне:

- Уважаемая! Так нельзя – надо менять всё. Это никуда не годится. Сейчас ставят светополимеры.

И повар-голодранец из меня робко спросил доктора:

- А сколько это будет стоить?

Доктор ответил приятное:

- Тысяча за зуб. Но, могу подождать с оплатой до конца лечения.

И назначил мне приёмные часы в удобное время.

Две недели я проводила вечера в комфортной хорезмской обстановке. Медрегистратор Лейла улыбалась мне всё теплее, а хорезмская улица Улугбека была всё осязаемее.

Но, всё кончилось. Благополучно.

Доктор Санжар подождал с оплатой – совершенно незнакомому человеку. И, улыбаясь, пригласил осматриваться раз в полгода.

Спасибо вам, доктор Санжар.

Болеть я не люблю.

Скучно, затратно и пользы никакой.

Впрочем, однажды, я болела с интересом.

С огромным.

Худо мне стало не внезапно, всё к тому шло: гектар картошки зарастал сорняками (вопреки раундапу), пятьдесят бройлеров неожиданно сожрали весь запас зерна, пчелы – роились и эмигрировали. Отпочковавшимися семьями.

И мне захудело. Наверно от пчёл, но может и от кроликов – кто его знает! Навалилась какая-то беспричинная усталость.

Голова стала кружиться не только от подсчёта будущей прибыли (в кроликах, картошке, бройлерах и мёде), а вообще.

Днями.

Походка приобрела неприятную шаткость, как у пьяного матроса на палубе ботика, упорно идущего в девятибалльный шторм.

Всласть посамолечившись я пошла в больницу.

В районную, других в окрестностях не было. Чтобы человек со специальным образованием и клятвой мне помог. В благодарность за своевременно уплачиваемые налоги.

Ничего особенного от районной медицины я не хотела, так, по мелочи: что-нибудь попить или помазать для обретения равновесия.

Бабуля-терапевт, судя по возрасту получившая диплом из рук самого Гиппократа, обрадовалась. Выслушав мои многочисленные жалобы. Это был не её профиль!

И, радостно спихнула меня (вместе с жалобами) к узкому специалисту: врачу-невропатологу.

Узких специалистов в райцентре было мало. И все на вес золота и с совмещением. Лор совмещался с окулистом, невропатолог с психиатором и только гинеколог был узкопрофильным.

Ввиду крайней редкости узких врачей горожане старались не злоупотреблять их вниманием.

И услышав от бабули-терапевта:

- Это не мой профиль!

Они старались скромно умереть дома с не поставленным диагнозом.

Тем более, что к лору-окулисту, гинекологу и невропатологу-психиатру была запись.

Предварительная. За два месяца «до».

Записаться в амбарную книгу предварительных приёмов в регистратуре было просто. После непродолжительного скандала милая девушка с лицом Марии Мандель любезно швыряла её болящему.

Я выбрала себе 10 октября и 12.15 по местному времени.

И стала ждать.

Прислушиваясь – не прошло ли?

В обществе гектара, бройлеров, кроликов, а особенно пчёл – ожидание было малозаметным и не томительным.

С детства я страдала только одним диагнозом – I группа по здоровью. Родись бы я мальчиком – в 18 лет ВДВ радостно распахнул бы объятья, а может даже и спецназ, кто его знает. Потом, правда, были всякие мелочи проходившие сами по себе – переломы, воспаления легких и т.д.

Логично, что матросская качка и тщетные попытки упасть на ровном месте вызывали интерес. Интересно: что же со мной?

Наступило долгожданное 10 октября.

Узкие специалисты в райцентре – ремесло потомственное. Хирург рожает хирурга, гинеколог – гинеколога.

Невропатолог Слава родился от мамы-невропатолога и с детства знал свою карму: после взятия измором медицинского института он будет лечить тоже, что и мама. Нервы.

Медицинский институт отнял у Славы лет десять, не меньше; обучая ремеслу только повторными курсами. С первого раза Славе не давалось. Потом, наконец, дал долгожданный диплом и Слава занял мамино место под солнцем.

(Доктор-мама, находясь в интересном положении, в ожидании Славы читала узкопрофильные книги об особенностях развития. Поэтому Слава шепелявил и картавил (одновременно) и подёргивал правой частью лица с закатыванием левого глаза. Но нервные, а особенно психические больные любили своего доктора таким как есть.)

Ввиду ограниченности времени приёма (10 минут на презентацию симптомов + постановка диагноза и 5 минут на кварцевание кабинета – чтобы больные не обменялись неврологическими/психическими заболеваниями) я написала опорный конспект. Краткий, как тост.

И начала.

После моих слов:

- Меня качает и кружится голова. Давно.

Слава, в знак взаимопонимания, подёрнул левой частью лица и спросил:

- И? Цто фы хоцице?

Я, экономя отведенные минуты приёма, честно сказала:

- Попить чего-нибудь и перестать шататься.

Доктор удивился моим желаниям (закатив левый глаз) и спросил:

- А цто фы узе пили?

В целях экономии времени я предоставила список чего я пила: водка, сосудорасширяющие и наоборот, тонизирующие, успокаивающие, витамины всех букв алфавита. И примененных действий: компрессы, припарки, молитвы и т.д.

Случай был сложным – судя по маскам на лице врача я зашла слишком далеко, и без врача. Если не помогла водка и молитвы.

- Фам надо зделаць рентген. Церепа, - твердо сказал Слава и накарябал направление.

Рентген в райцентре – сложная медицинская манипуляция. Особенно когда рентгенолог подрабатывает пропагандистом. И уезжает читать в сельских клубах лекции о здоровом образе жизни или уходит в запой.

По настроению.

Мне повезло. Рентгенолог Михаил Иванович уже вышел из запоя, но ещё не уехал пропагандировать. И через полчаса я получила из дрожащих рук рентгенолога две мутные плёнки – анфас и профиль своего черепа. Снятые на замечательном аппарате (забытом немцами в период оккупации Беларуси) на повторно используемую (в целях экономии) плёнку.

Размахивая пятнистыми крыльями, как бабочка-махаон, я рванула к доктору Славе – за диагнозом.

На моё счастье, в поликлинике был обед. И Слава уходил к домашнему борщу от неврологических больных потайным, неосвещённым коридором.

- Доктор! Подождите! – закричала я неприлично громко.

(Очень хотелось закончить всё скорее.)

Поднеся плёнки к лампочке с надписью «Запасной выход» Слава задумчиво посмотрел на них и изрёк:

- Это опухоль!

И, нетерпеливой рукой нацарапал направление на операцию по удалению опухоли головного мозга в Город. Начав со страшного слова «Сito!».

Самым важным событием в моей жизни было увольнение.

Меня с позором выгнали с замечательной работы.

(Показательно дали волшебного пенделя)

Почти пятнадцать лет жизни я отсидела на одном месте.

Нет, не в тюрьме – на работе.

Спустя много лет мне трудно объяснить самой себе и окружающим, что я делала на этой работе, зачем она вообще и почему я высиживала рабочие часы целых пятнадцать лет.

Это была самая почетная и высокооплачиваемая работа из всех возможных в тринадцатитысячном райцентре. И называлась она креативно – «госслужба». Мундира, правда, не давали, все ходили в своём – но, с дресс-кодом: джинсы с дырками и платья с вырезом на самом красивом месте – нельзя. Белый/светлый верх и тёмный низ.

Трудовой коллектив на моей работе состоял из тёток (не из женщин или дам и тем более не из девушек!), именно из тёток, от тридцати пяти до бесконечности. Почему до бесконечности? Потому, что этот редкий вид специалистов умирал на рабочем месте, спустя много лет после выхода в отставку. Выход в отставку совсем не значит уход домой к внукам и огородику, это - назначение пенсии. После этого тётки начинали получать и пенсию, и зарплату.

В тётку в районном центре девушка начинает превращаться сразу после замужества лет в двадцать-двадцать пять. Метаморфоза длится недолго: от года до трёх; за этот период выражение лица становится гордо-брезгливым, фигура (если была) округляется, интересы – отмирают. Появляется непреодолимая тяга к консервированию и выпечке, просмотру сериалов под семечки, остро начинает интересовать чужая личная жизнь.

Тётки-коллеги были замужними, детистыми и уважаемыми матронами, фундаментом общества. Практически все имели одну-единственную запись в трудовой книжке и этим было принято гордиться, так же как и единственным браком.

Я с теплотой вспоминала этих коллег долгие годы – пока более яркие личности-коллеги не вытеснили их из памяти.

Чем я занималась на работе? Если не считать чаепитий и разговоров о событиях в районе, обсуждении теленовостей, обмена рецептами аджик?

Даже затрудняюсь вспомнить. Ничем, как и остальные.

Каждый месяц, каждый, был некий отчёт – в строчки ставили циферки и отправляли наверх. Он должен был пойти! Куда и как пойти – не мог объяснить даже бессменный главный бухгалтер. Главное, чтобы сверху не звонили и не задавали вопросов - тогда «отчёт пошёл». Первую половину месяца к отчету готовились и сводили, вторую – обсуждали пережитые тяготы с отчётом. По-моему, всё.

Платили за работу по-царски – двести долларов. Регулярно – два раза в месяц, как часы. Давали пособие на оздоровление к отпуску в размере оклада и два бесплатных корпоратива в году: День Финансиста и День Рождения Начальника. День Финансиста проводили на лоне природы – оно было повсюду, только сойди с центральной асфальтированной площади; День Рождения Начальника – наоборот, на центральной площади – в главной столовой города с названием «Ресторан», где предупреждённый загодя персонал которого готовил особые, мясосодержащие котлеты и стругал «Оливье».

Незабвенным майским днём, когда тётки-коллеги уже отпили утреннего чая/кофе с глазированными сырками и домашней выпечкой, рассказали друг другу приснившиеся сны, обменялись ужасающими подробностями пожара в доме номер восемь на улице Ленина, пожаловались на старых жаб-свекровей и этого-козла мужа, но, к имитации деятельности ещё не приступили – это где-то около десяти часов утра – меня неожиданно вызвала начальница. В кабинет, через секретаря.

Обращаясь по имени-отчеству и на «вы» (крайне плохой знак в тесном коллективе райцентровых госсужащих!) мой неизменный руководитель на протяжении всей жизни, великая Елена Владимировна, сообщила:

- У ВАС истекает контракт! Последний рабочий день NN.NN., и учитывая ВАШ поступок продлять я его не намерена. ВЫ поняли?

Затрудняюсь вспомнить: когда я ещё так сильно испугалась в жизни?

Наверное, в Москве, когда у меня спёрли кошелёк с наличностью в метро, и мне пришлось сутки просить на вокзале подаяния на обратный билет в Зажопинск.

Никакой другой работы в городе не было. Никакой.

Ранее сокращённая госслужащая Люда (повздорила со своим начальником – попала под сокращение) помыкавшись по немногочисленным работодателям райцентра полностью спилась за три месяца.

События свежего майского утра вызвали у меня недельный ступор и крайне глубокую депрессию. Есть, спать и разговаривать - я не могла, могла только курить.

За месяц до незабываемого вызова в кабинет к руководителю я совершила ужасный поступок.

Я попросила у главы района дать мне Бухаловку.

Бухаловка (ударение на первый слог, а не туда, куда хочется поставить по логике) – самый отдалённый сельский совет райцентра, *опа района, в сорока километрах от асфальта и цивилизации.

Бухаловка была без власти уже два месяца.

Предыдущий председатель сельсовета Володя, в прошлом бывший Бухаловский участковый (на пенсии), допился до «белочки», и даже пролечившись не мог исполнять административных функций, боялся. Из местных жителей выбрать новую власть глава района – затруднялся, из городских же – добром никто не шёл. Справки о составе семьи временно выписывал секретарь совета – бабулька 1939 года рождения, руководить было некому.

Стронциевое облако в 1986 году практически целиком осело на шесть из девяти деревень Бухаловского сельского совета. В эпоху Великого Чернобыльского Переселения все желающие из этих деревень получили жильё и работу в любой точке Советского Союза. Остались только те, кто не мог ничего желать. И самосёлы – возвратившиеся из больших городов бабки/дедки, решившие умирать на радиоактивной родине, романская диаспора и просто люди без документов.

Колхоз – СПК «Бухаловский» дышал на ладан, хотя по документам сеял-пахал и растил скот ударными темпами, школа на 47 учеников давала не полное среднее образование – в выпускном, девятом классе училось четверо. В общем – широкое поле деятельности для председателя сельсовета.

Занять в жизни себя мне было совершенно нечем.

Карьерно расти на нынешней работе – было невозможно, чин и класс присваивались только к юбилеям, до которых мне было как до неба. Учиться, к сожалению, нечему и незачем. «Доярку из Хацапетовки» и «Катину любовь» не смотреть, не обсуждать я не могла, ни с семечками, ни без.

Я была в разводе – это препятствовало выходу в свет (гости, родины-крестины, свадьбы) и общению, каждая уважающая себя мужняя тётка видела во мне живую угрозу крепкой семейной ячейке и претендентку на её козла-мужа.

Увлечься хоть чем-то кроме огородов и консервирования взращенного было совершенно невозможно. Нечем!

И я, поразмыслив, решила взять убогую Бухаловку – буду занята и разница в зарплате сто долларов, служебный «Жигуль» с лимитом в две тысячи километров.

Оскорблённая предательским прошением у главы района Бухаловки моя великая начальница Елена Владимировна не продлила мой контракт.

Только благодаря ей я там, где я есть сейчас.

Благодаря вам, Елена Владимировна, у меня есть ремесло: нужное и важное – я кормлю людей. И мне не стыдно за сотворённый моими руками бизнес-ланч за сто двадцать рублей на одной работе или за отпеченный багет, на второй работе. И я всегда могу сказать, что я делала в течении смены – я была занята, работала, вот результаты. И если что-то где-то меня не устроит, я перейду дорогу и найду новую работу – моё ремесло международное и всегда меня прокормит. И учиться новому здесь можно бесконечно.

Я хожу за провизией (и просто так) на интереснейший Удельный рынок, кормлю уток багетом из пекарни Вольчека в Парке Победы, езжу в выходной на чудесный Финский залив, гуляю по великолепному Тучковому мосту и Летнему саду, слушаю колокольный звон в Александро-Невской Лавре, была в Мариинке, Эрмитаже, Петергофе, Пушкине. Могу гордиться своей крохотной комнатёнкой в доме, принадлежавшем Альберту Пуни, в которой, возможно, не бывал ни Маяковский, ни Северянин. Я могу пойти на Ваську, к Конке – послушать может не совсем трезвых бардов или лекцию в библиотеке Толстого, на Малую Садовую – к милому мне коту Елисею.

Да мало ли куда! Это – Питер.

Спасибо вам, Елена Владимировна!

Отхватив сказочный надел земли, я повеселела – вот оно, счастье.

План моего фермерства гениально просто вмещался в три пункта:

1. Разработать землю

2. Посадить картошку

3. Продать её и обогатиться

Пункты плана под номером 2 и 3 – были «верняком» и трудностей в воплощении не составляли.

Национальной идеей маленького райцентра была картошка, если быть точной – «бульба». Весь быт населения крутился вокруг неё.

Жизнь планировалась только по картофельному графику как у молодых (Посадим картошку - будем жениться), так и у старых (Скопаю «бульбу» - помру). Вопрос:

- Как гарод? – считался традиционным приветствием, аналогом:

- How dow you do?

Он располагал встретившихся к взаимному доверию и после него надо было переходить к обсуждению погодных условий, видов на урожай и злодеяний колорадского жука. Этикет позволял немного пожаловаться на благородную усталость от прополки.

Население делилось на две категории: те, кто выращивал собственный картофель, и те, кто не выращивал, покупая у первых. (Картофель, производимый колхозами местные не едят, поэтому - его экспортируют.)

Цена на картофель осенью устанавливалась эмпирически – по звёздам, но в пределах платёжеспособности первой, покупательской категории населения. Единица измерения товара – мешок (из-под сахара).

Продавался картофель через расклейку на заборах рукописных объявлений и районную малотиражку, двумя способами: самовывозом и с доставкой.

Покупавшие картошку при встрече здоровались иначе:

- Вы уже купили «бульбу» в зиму? А почём? Жёлтая? Червивая?

Или:

- У кого будете брать картошку? А подвал подготовили?

И - переходили на методы борьбы с грызунами и устройство вентиляции.

А вот п. 1 плана представлял некоторые трудности.

Гербицид раундап я выменяла на спиртосодержащую жидкость в эквиваленте 1:1 у знакомого колхозного агронома (воспользовавшись его временным просветлением).

Самая большая трудность была в добыче трактора МТЗ – 80 и тракториста к нему. Подлые окрестные колхозы, наверное, видели во мне конкурента и отказывались выписать МТЗ хотя бы на час-два. И, мало того, не позволяли трактористам «захалтурить» спиртосодержащей жидкости и денег.

Всё решил случай. Гена пришёл ко мне свыше.

В смысле - с верхнего этажа, где они отмечали пятницу с моим соседом Гошей. Не помню, зачем они пришли вечером – может кончилась соль как элемент закуски. И тут оказалось, что Гена – клад.

Уставшая от многочисленных поездок за рулём в нетрезвом виде Гены страна приговорила его сторожить колхозное добро, включая трактора МТЗ - 80. Лишив прав, которых никогда не было.

Мы обговорили детали преступления немедленно: заступив на ночное сторожевание проспавшийся Гена одолжит колхозный трактор и распашет, и продискует мой гектар, а потом придёт рассвет и я со спиртосодержащей жидкостью.

Для верности я нарисовала пьяненькому Гене на салфетке карту гектара, не прибегая к широте, долготе и высоте над уровнем моря – относительно самых приметных деревьев: сухой дуб, кривая берёза и т.д.

Гена оказался очень порядочным алкоголиком, и превратил к четырём утра мой надел в симпатичное месиво из земли и травы. Благодарно передавая бутылки из-под «Минской» минеральной воды с разведённым, наверно, этиловым спиртом я искренне пожелала ему здоровья. От души.

Дальше месиво надо было «перебить» до консистенции земли на грядках. Я опрометчиво рассчитывала на помощь друзей и родственников, но увидев объём работ они пропадали из моего круга общения один за другим.

Поняв, что руками, в одиночку, целину я никогда не перебью - пришлось искать спецтехнику. Лёгкую и маленькую – специально для одиноких фермеров-леди.

Под описание подходил только Мотокультиватор Тарпан-03 с весом в сорок пять килограмм и внешностью коляски-инвалида. Я взяла отпуск (по уходу за участком) и с отпускных купила его. Три недели мы с тарпанчиком гуляли по целине – вдоль и поперёк, четвертую неделю я лежала трупом иногда вспоминая прадеда Савку.

Дальше было прозаично.

Весь урожай картофеля пришлось сдать на местный крахмальный завод по 0,163 доллара за килограмм вместе в жившим в нём червяком-проволочником («дротяник»). Причём - выручку мне отдали весной и крахмалом в мешках. Они долго-долго служили подставкой под зимнюю резину в моём гараже.

В минуты особенно безвыходных ситуация я прибегала к крайнему средству: вставала на колени у дивана и глядя на бабкино благословение на гвозде просила строго белорусского бога – помоги.

Одна из ситуаций была не то что бы крайней, но – пограничной.

Стремилась к полному ауту.

Я увольнялась с одной работы и уходила на другую. Увольнялась красиво, по истечении срока контракта. Начальник, много-много лет обращавшийся со мной как с серийным убийцей мотающим пожизненный срок в его частной тюрьме, сделать ничего не мог.

Кроме как, не заплатить.

Меня напоследок лишили премии, отказали в компенсации и удержали все надбавки. А на новой работе, в риэлтерском агентстве, труд оплачивался по системе «процент от добытого охотой». Без оклада.

Трезво рассудив, что сразу на мамонтов охотиться я не смогу и даже трофейные зайцы косяком ко мне не побегут, а жить на что-то надо – я решила молиться.

Занять было - не у кого, продать – нечего, оставалось только обращение к суровому бабкиному богу через прямой портал над диваном.

До тех пор, пока совсем затекли ноги я шептала – «Господи, помоги» и приводила ему доводы того, что я сама не справлюсь. Ещё называла конкретную сумму помощи. Исходя из биологического минимума семьи из трёх божьих душ: женщины, девочки-подростка и пожилого кота.

И он помог.

То ли от жалости к нам, то ли в благодарность за знание «Богородица дева, радуйся», а может, от неоспоримости доводов нищеты.

Бог бабки Оли спас нас троих от голодной смерти. Он дал чёткий путь как это сделать.

На коленях, на полу, меня внезапно осенило, что икона-благословение представляет культурную ценность для антикваров. Оставалось их найти и продать её.

Всё.

Дальше было совсем просто.

Сняв с гвоздя деревянную доску в чеканном окладе я убедилась, что в таком состоянии ни до какого антиквара я её не довезу.

Или довезу – но составляющими: труха и гвозди вместе, а оклад - отдельно. Маловероятно, что кто-то даст много.

Жалостливый бог бабы Оли за ночь нарисовал мне пошаговый план действий. И даже послал все составляющие компоненты.

Ключевым звеном была Марина-реставратор.

В соседнем райцентре был музей деревянного зодчества со среднедневной посещаемостью 0,3 экскурсанта. В его штате, кроме директора, билетёра и рабочего по обслуживанию придомовых территорий, была ставка реставратора на которой числилась Марина.

При целом Советском Союзе радиактивное облако с Чернобыльской АЭС пролилось стронциевым дождём именно над этим районом, часть деревень пришлось срочно отселять в большие и чистые города. Отселяемые исповедовали старообрядчество и власть решила создать музей из покинутых вещей в бывшем цехе бывшего мясокомбината. Мало того, в надежде на иностранные экскурсии и самоокупаемость музея, власть отправила заявку на единицу реставратора.

Марину родина распределила в районный музей из московского ВУЗа на совершенно пустяковый оклад и наверно, необъятное поле деятельности.

У Марины была самая бесполезная специальность в десятитысячном райцентре. И - практически неоплачиваемая. Муж-экскаваторщик, трое Марининых детей, корова и куры – именно так и считали.

Другой работы по специальности для Марины в радиусе пятисот километров не было.

По богопосланному телефону музея я договорилась о личной встрече с Мариной. И привезла бабкино благословение в коробке из-под зимних сапог бережно завёрнутое в махровое полотенце.

Марина очень волновалась – это был первый и последний случай спроса в её жизни на профессиональные услуги реставратора. Двадцать лет жизни в райцентре, куры, огороды и нищета превратили выпускницу художественного училища имени памяти 1905 года в серенькую тётеньку неопределённых лет.

На всякий случай она принесла диплом.

Не вдаваясь в лишние подробности я объяснила: это наследство. И мне надо сделать так, чтобы его можно было перевозить без коробки и полотенца. На дальние расстояния.

Марина распеленала наследство, достала набор щипчиков и сняла оклад. Из набора специальных терминов я запомнила только: левкас, поморская школа и столпник.

Благославляя нынешним содержимым обувной коробки бабка рассказывала мне что некая тётка её бабки была настоятельницей некого женского монастыря и это Сергий Радонежский.

А ещё – что в отечественную войну итальянские солдаты предлагали поменять икону на мешок зерна. Значит, она ценная. Всё.

Маринино мнение несколько расходилось с семейной легендой. По её словам, это был Нил Столбенский полученный при разграблении мужского монастыря. Старообрядец и молчальник в серебряном окладе и ужасном состоянии.

Но – ценная она точно, говорила Марина. И делала круглые глаза.

Посмотрев на лучшее трикотажное платье реставратора и туфли (со свадьбы с мужем-экскаваторщиком в лихие девяностые) я не смогла мысленно перевести ценность в какую-либо валюту.

Мы договорились на пятидесяти долларах за работу. Марина назвала цену шепотом и не глядя мне в глаза.

Когда я сказала «Да» она радостно предложила сделать бонусное бесплатное заключение по иконе на бланке музея, с печатью и за подписью директора.

(Шоколадку директору она купит сама.)

Меня всё устроило и через неделю я забрала освежённую икону в потребном состоянии и заключение с синей печатью и ветвистой подписью.

Вывезенная мной контрабандой (в сумке из-под ноутбука) икона была продана вместе с заключением в антикварную лавочку на московском Арбате за сорок тысяч рублей.

Больше никто не дал.