Сила английского флота побудила склониться на сторону Англии и Францию, когда притязания Германии на участие в колониальной политике создали антагонизм между Германией и Францией и заставили последнюю, как и все другие государства, обладающие колониями, опасаться за свои владения. Так развилась тенденция, направленная, правда, не на то, чтобы уничтожить внутри Европы таможенные границы и создать таким образом обширную единую хозяйственную территорию, а на то, чтобы сравнительно мелкие, а потому экономически отсталые политические единицы сгруппировать политически вокруг крупнейших единиц.

Но и здесь действуют противоположные тенденции. Чем крупнее хозяйственная территория, чем более сильно государство, тем благоприятнее положение национального капитала

на мировом рынке. Таким образом, финансовый капитал становится носителем идеи усиления государственной власти всеми средствами. Но чем крупнее исторически сложившиеся

различия в мощи различных государств, тем больше различия в условиях конкуренции, тем ожесточеннее, —потому что она сопряжена с большими надеждами на успех, — борьба крупных

хозяйственных областей за подчинение мирового рынка.

Эта борьба становится тем острее, чем более развит финансовый капитал и чем больше он стремится монополизировать части мирового рынка для национального капитала; но чем дальше зашел процесс монополизации, тем ожесточеннее борьба за оставшееся. Если английская система свободной торговли делала это противоречие до некоторой степени терпимым, то переход к протекционизму, который необходимо совершится в непродолжительном времени, должен привести к его чрезвычайному обострению.

Противоречие между развитием германского капитализма и относительной незначительностью его хозяйственной территории вырастет тогда до чрезвычайных размеров. В то время как промышленное развитие Германии стремительно идет вперед, область ее конкуренции внезапно сужается. И это будет тем ощутительнее, что в силу исторических причин, следовательно, причин случайных для современного капитализма, который глубоко равнодушен к прошлому, если только это не есть накопленный «прошлый труд», — у Германии нет заслуживающих внимания колониальных владений. Между тем как не только ее сильнейшие конкуренты — Англия и Соединенные Штаты (для последних весь американский континент экономически носит характер колонии), но и сравнительно небольшие державы, как Франция, Бельгия и Голландия, располагают значительными колониями, а ее будущий конкурент, Россия, тоже владеет колоссально огромной хозяйственной территорией.

Это положение должно чрезвычайно обострить антагонизм между Германией, с одной стороны, и Англией с ее спутниками—с другой, и будет толкать к насильственному разрешению.

Но если политическая мощь государства становится на мировом рынке орудием конкуренции финансового капитала, то это, разумеется, означает полное изменение в отношении буржуазии к государству. В борьбе против экономического меркантилизма и политического абсолютизма буржуазия была носительницей враждебного отношения к государству.

Либерализм действительно был разрушительной силой, действительно означал «ниспровержение» власти государства, расторжение старых пут. Опрокидывалась вся с трудом возведенная система отношений зависимости в деревне и система связанности

товариществами с ее сложной надстройкой привилегий и монополий— в городе. Победа либерализма означала прежде всего огромное уменьшение силы государственной власти.

Экономическая жизнь, по крайней мере, в принципе должна была быть совершенно освобождена от государственного регулирования, а политически государство должно было ограничиться надзором за безопасностью и установлением гражданского равенства.

Таким образом, либерализм действовал чисто отрицательно, в вопиющем противоречии с государством раннего меркантилистского капитализма, который в принципе хотел все регламентировать. Он находится в противоречии и со всеми социалистическими системами, которые не разрушительно, а созидательно выдвигают на место анархии и свободы конкуренции сознательное регулирование, посредством которого общество организует экономическую жизнь, а тем самым и само себя.

Вполне естественно, что принцип либерализма раньше всего осуществлялся в Англии, где носительницей его была фритредерская буржуазия, которую даже антагонизм с пролетариатом лишь на сравнительно короткие периоды вынуждал апеллировать к государственной власти. Но даже в Англии его осуществление натолкнулось на сопротивление не только старой аристократии, которая вела протекционистскую политику, следовательно, противилась принципу либерализма, но и частично торгового и банкового капитала, оперировавшего за границей. Последний требовал прежде всего сохранения господства на морях, требование, которое энергичнейшим образом поддерживалось слоями, заинтересованными в колониях.

На континенте же либеральная концепция государства могла достигнуть господства лишь вследствие того, что она с самого начала подверглась сильному изменению. Континентальный

либерализм, выраженный в классической форме у французов, несравненно более смело и с более неумолимой последовательностью, чем английский либерализм, сделал все теоретические выводы во всех областях политической и духовной жизни вообще. Выступив позже, он был вооружен совершенно иным научным аппаратом, чем либерализм английский. Поэтому его формулирование носило несравненно более универсальный характер, его основой была рационалистическая философия, между тем как английский либерализм опирался, главным образом, на политическую экономию.

Но характерная противоположность между идеологией и действительностью — практическому осуществлению либерализма на континенте с самого начала были поставлены определенные границы. Да и как могла бы осуществить требование либерализма ослабить государственную власть такая буржуазия, которая экономически нуждалась в государстве, как мощном рычаге своего развития? Для нее речь могла идти не об уничтожении государства, а лишь о его преобразовании, превращении из тормоза в опору ее собственного развития. Континентальная буржуазия нуждалась, прежде всего, в преодолении раздробленности на мелкие государства, в том, чтобы бессилие мелкого государства было заменено всесилием единого государства. Потребность в создании национального государства с самого начала должна была сделать буржуазию элементом, охраняющим государство.

На континенте дело шло не о морской, а о сухопутной мощи. Между тем современная армия служит несравненно более удобным средством, чем флот, для того чтобы противопоставить государственную власть обществу. Она с самого начала дает возможность обособления государственной власти и сосредоточения ее в руках тех, кто располагает армией. С другой

стороны, всеобщая воинская повинность, которая вооружает массы, очень скоро должна была убедить буржуазию, что требуется строго иерархическая организация с замкнутым офицерским корпусом, который был бы послушным орудием государства, иначе армия превратится в угрозу для ее господства. Итак, в таких странах, как Германия, Италия или Австрия, либерализм оказался неспособным провести свою государственную программу.

С другой стороны, и во Франции его стремлениям скоро был положен предел, потому что французская буржуазия по причинам торгово-политического свойства не могла обойтись без государства. К тому же победа французской революции по необходимости вовлекла Францию в борьбу на два фронта. С одной стороны, ей приходилось охранять свои революционные завоевания от континентального феодализма; с другой стороны, создание новой империи современного капитализма угрожало прежним позициям Англии на мировом рынке, и потому Франции пришлось вести одновременно борьбу с Англией за господство на мировом рынке.

Поражение Франции усилило в Англии власть землевладения, торгового, банкового и колониального капитала — и тем самым государственной власти — по отношению к промышленному капиталу и, таким образом, замедлило наступление полного господства английского промышленного капитала, равно как и победу свободной торговли. С другой стороны, победа Англии превращала промышленный капитал Европы в приверженца охранительных пошлин и полностью расстроила торжество экономического либерализма; но в то же время она создала условия для ускоренного развития финансового капитала на континенте.

Итак, приспособление буржуазной идеологии и буржуазной концепции государства к потребностям финансового капитала с самого начала встречало на континенте сравнительно слабые препятствия. А то обстоятельство, что объединение Германии совершилось контрреволюционным путем, должно было чрезвычайно укрепить положение государственной власти в народном сознании. Во Франции же военное поражение заставило сосредоточить все силы прежде всего на восстановлении государственной власти. Следовательно, потребности

финансового капитала встречались с такими идеологическими элементами, которые он легко мог использовать, для того чтобы создать из них новую идеологию, приспособленную к его интересам.

Но эта идеология прямо противоположна идеологии либерализма. Финансовый капитал хочет не свободы, а господства. Он не видит смысла в самостоятельности индивидуального капиталиста и требует ограничения последнего. Он с отвращением относится к анархии конкуренции и стремится к организации, конечно, лишь для того, чтобы вести конкурентную борьбу на все более высоком уровне.

Но, чтобы осуществить это, чтобы сохранить и усилить свое преобладание, он нуждается в государстве, которое таможенной и тарифной политикой должно обеспечить за ним внутренний рынок и облегчить завоевание внешних рынков. Он нуждается в политически сильном государстве, которому в своей торговой политике не приходится считаться с противоположными интересами других государств.

Для него необходимо, наконец, сильное государство, которое добьется признания за границей его финансовых интересов, которое применит свою политическую мощь, для того чтобы принудить мелкие государства к благоприятным договорам о заказах и к благоприятным торговым договорам. Ему нужно государство, которое повсюду в мире может осуществлять вмешательство, чтобы весь мир превратить в сферу приложения своего финансового капитала.

Финансовому капиталу необходимо далее государство, достаточно сильное, для того чтобы проводить политику экспансии и присоединять новые колонии. Либерализм был противником государственной политики силы, он хотел обезопасить свое господство от старых сил аристократии и бюрократии, предоставляя им средства государственной власти в минимальном объеме. Напротив, политика неограниченной силы становится требованием финансового капитализма и осталась бы его требованием, если бы даже расходы на милитаризм и маринизм не обеспечивали наиболее мощным капиталистическим слоям важной статьи сбыта, приносящей по большей части монополистические прибыли.

Но требование политики экспансии революционизирует все мировоззрение буржуазии. Она перестает быть миролюбивой и гуманной. Старые фритредеры верили, что свободная торговля не только наиболее правильная система экономической политики, но и начало эпохи мира. Финансовый капитал давным-давно утратил эту веру. Для него нет гармонии капиталистических интересов, он знает, напротив, что конкурентная борьба все более превращается в борьбу политических сил.

Идеал мира поблек, место идеи гуманности занимает идеал величия и силы государства. Но современное государство возникло как осуществление стремления наций к единству.

Национальная идея признавала право всех наций на самостоятельное государственное бытие, и потому границы государства определялись для нее естественными границами нации. Следовательно, эта идея находила свою естественную границу, когда определенная нация конституировалась как основа государства.

Напротив, в настоящее время национальная идея превратилась в идею возвышения собственной нации над всеми остальными.

Напомним, насколько важно было для заключения Германией

последних международных торговых договоров то обстоятельство, что политическая

сила России была ослаблена осложнениями на Дальнем Востоке и

политическое давление сделалось для нее невозможным.

Идеал теперь—обеспечить собственной нации господство над миром, стремление столь же безграничное, как-то стремление капитала к прибыли, из которого оно возникает. Капитал

становится завоевателем мира, но каждый раз, как он завоевывает новую страну, он завоевывает только новую границу, которую необходимо отодвинуть дальше. Это стремление превращается в экономическую необходимость, потому что задержка понижает прибыль финансового капитала, уменьшает его конкурентоспособность и может в конце концов меньшую хозяйственную область превратить в данницу более крупной.

Обосновываемое экономическими соображениями, это стремление идеологически оправдывается при помощи примечательного поворота национальной идеи. Последняя уже не признает права каждой нации на политическое самоопределение и независимость и уже не является выражением в национальном масштабе демократической догмы о равенстве всего, что носит человеческий облик.

Экономическая предпочтительность монополии отражается в том привилегированном положении, которое должно принадлежать собственной нации. Последняя является избранной среди всех остальных. Так как подчинение чужих наций осуществляется насилием, следовательно, вполне естественным способом, то представляется, будто державная нация обязана этим господством своим особенным естественным свойствам, т. е. своим расовым особенностям.

Таким образом, в расовой идеологии стремление финансового капитала к власти приобретает оболочку естественнонаучной обоснованности, его действия получают благодаря этому вид естественнонаучной обусловленности и необходимости. Место идеала демократического равенства занял идеал олигархического господства.

Но если в области внешней политики создается видимость, что этот идеал охватывает всю нацию, то во внутренней политике он преобразуется в подчеркивание позиции господства по отношению к рабочему классу. В то же время рост силы рабочих укрепляет стремление капитала еще больше усилить государственную власть в качестве гарантии против пролетарских требований.

Так возникает идеология империализма, идущая на смену идеалам старого либерализма. Она высмеивает наивность последнего. Какая иллюзия в мире капиталистической борьбы,

где все решается исключительно превосходством оружия, верить в гармонию интересов! Какая иллюзия ожидать царства вечного мира, возвещать о международном праве, когда судьбы народов решаются только силой. Какая глупость стремиться к тому, чтобы регулирование правовых отношений внутри государств перенести за пределы государственных границ. Какое

безответственное нарушение деловой жизни эта сентиментальная гуманность, которая из рабочих делает вопрос, которая изобрела для внутренних отношений социальную реформу и

хочет устранить в колониях контрактовое рабство — единственную возможность рациональной эксплуатации. Вечная справедливость — прекрасный сон, но моралью не построишь железных дорог и внутри собственной страны. Как могли бы мы завоевать мир, если бы стали ждать прозрения конкурентов?

Но империализм заменяет поблекшие идеалы буржуазии этим разрушением всяких иллюзий только затем, чтобы пробудить новые и более грандиозные иллюзии. Взвешивая реальные столкновения групповых капиталистических интересов, он сохраняет свою трезвость; всю политику он воспринимает как гешефт взаимно борющихся, но и взаимно объединяющихся

капиталистических синдикатов. Но он начинает увлекать и ошеломлять, когда ему приходится раскрывать свои собственные идеалы. Империализм ничего не хочет для себя. Он не

принадлежит и к числу тех фантазеров и мечтателей, которые невыразимый хаос рас, стоящих на различных ступенях и обладающих различными возможностями развития, растворяют в

бескровном понятии человечества, вместо того чтобы воспринимать их как сверкающую красками действительность.

Твердым, ясным взором окидывает он смешение народов и над всеми ними видит свою собственную нацию. Она реальна, она живет в мощном, все умножающем свою мощь и величие

государстве, и на ее возвышение направлены все его силы. Этим достигнуто подчинение интересов индивидуума высшим общим интересам, представляющее условие всякой жизнеспособной социальной идеологии.

Чуждое народу государство и сама нация связаны в единое целое, и национальная идея в качестве движущей силы сделалась служанкой политики. Классовые противоречия исчезли и уничтожены, поглощенные службой интересам целого. На место чреватой для собственников неведомыми последствиями опасной борьбы между классами выступили общие действия нации, объединенной единой целью — стремлением к национальному величию. Этот идеал, который кажется способным сплотить новыми узами раздираемое буржуазное общество, должен был найти тем более восторженный прием, что процесс разложения буржуазного общества успел продвинуться дальше.

Экономическая политика финансового капитала. Поворот в торговой политике

Изменения в характере кризисов. Картели и кризисы

Задачей старых охранительных пошлин было наряду с компенсацией за те или иные неблагоприятные природные условия ускорить возникновение промышленности в

Поэтому требовался лишь умеренный уровень таможенных пошлин, как раз достаточный для того, чтобы компенсировать превосходство заграничной промышленности. Для этого им незачем было быть запретительными, так как отечественная промышленность еще не могла удовлетворить всего спроса. И прежде всего протекционизм мыслился как временный. Едва лишь он выполнит свою функцию «воспитательного протекционизма», едва лишь отечественная промышленность разовьется настолько, что сможет удовлетворить местные потребности и созреет для экспорта, как охранительные пошлины утратят свой смысл. Они становятся лишь препятствием для экспорта, побуждая и другие нации к аналогичным мерам.

При системе свободной конкуренции их влияние на повышение цен прекращалось с того момента, когда охраняемая промышленность развивалась настолько, что уже покрывала местный спрос и могла перейти к вывозу. В самом деле, при свободной конкуренции цена на охраняемом рынке в этот момент должна была сравняться с ценой на мировом рынке, так как благодаря сбережению издержек транспортировки на сравнительно отдаленный заграничный рынок, сбыт на внутреннем рынке был более выгоден, чем на внешнем, а предложение со стороны промышленности было равно внутреннему спросу или выше его.

Поэтому охранительная пошлина по своему уровню была умеренной, а по своей продолжительности— временной; она просто должна была в юношеский период той или иной отрасли промышленности помочь ей преодолеть трудности первых шагов.

Иначе обстоит дело в эпоху капиталистических монополий. Теперь за высокие охранительные пошлины выступают как раз наиболее мощные экспортные отрасли промышленности.

Их конкурентоспособность на мировом рынке не подлежит никакому сомнению, следовательно, согласно старой теории у них не должно было бы быть никакой заинтересованности в охранительных пошлинах.

Конечно, при господстве свободной конкуренции охранительные пошлины не оказывают никакого действия на повышение цены с того момента, когда отечественная промышленность оказывается способной вполне удовлетворять внутренний спрос. Но промышленный протекционизм был одним из самых действенных средств, ускоряющих картелирование:

во-первых, потому что он затруднял иностранную конкуренцию1, а, во-вторых, потому что картель давал возможность полностью использовать пошлину даже в том случае, когда промышленность развилась уже до способности к экспорту. Картель, концентрируя количество продукции, предназначенной для внутреннего потребления, исключает конкуренцию на внутреннем рынке.

Конечно, фабриканты понимают, что свобода торговли затрудняет образование картелей. В «Таймсе» от 10 октября 1906 г. один английский фабрикант предложил организовать картель английских электротехнических фирм. При этом сам предлагавший соглашался,что «в стране свободной торговли высокие цены и ограничение производства могут привести лишь к тому, что торговля перейдет в руки иностранных конкурентов». Другой фабрикант ответил:

«Если бы у нас были охранительные пошлины, то мы могли бы сделать кое-что в духе предложений этого проекта, но мы знаем по опыту, что всякая попытка организовать комбинацию при существующих условиях с целью удержать цены -на уровне, предлагаемом вашим корреспондентом, безнадежна. Все мы страдем от перепроизводства и будем впредь страдать от него, пока оно не будет устранено тем, что фабриканты или ограничат производство, или совсем прекратят его» (Macrosti/, op. cit., p. 319 и след.).

Сам Макрости говорит: «Слабость всякой формы комбинации в Соединенном Королевстве вытекает из того, что беспрепятственно допускается иностранная конкуренция. Если бы удалось устранить ее, прочность комбинаций необыкновенно возросла бы и все условия проблемы изменились бы»

Устранение конкуренции сохраняет действие таможенных пошлин на повышение цен и на той стадии развития, когда производство намного превышает размеры внутреннего спроса. Таким

образом, картелированная промышленность серьезно заинтересована в том, чтобы превратить охранительные пошлины в постоянное учреждение; они обеспечивают, во-первых, существование картеля и, во-вторых, позволяют продавать картелированный продукт на внутреннем рынке со сверхприбылью. Величина этой сверхприбыли определяется размерами превышения внутренней цены над ценой мирового рынка.

Но разница эта зависит от уровня пошлин. Следовательно, стремление к повышению пошлины становится столь же безграничным, как стремление к прибыли. Таким образом, картелированная промышленность непосредственно в высшей степени заинтересована в количественных размерах охранительной пошлины. Чем выше пошлина, тем больше можно поднять внутреннюю цену над ценой мирового рынка; так из воспитательных пошлин получаются высокие охранительные пошлины. Друг торговых договоров, защитник постепенного понижения пошлин превращается в самого страстного и крайнего протекциониста.

Итак, охранительная пошлина позволяет картелю получать сверхприбыль над той, которая достигается картелированием, и дает ему власть взимать с населения своего рода косвенный налог. Эта сверхприбыль происходит теперь уже не из той прибавочной стоимости, которую производят наемные рабочие картеля; она не представляет также и вычета из прибыли других некартелированных отраслей промышленности. Это — дань, накладываемая на весь класс внутренних потребителей.

Всегда потешаюсь в кулак, когда вижу снобов с претензиями: «Я смотрю только иностранное кино!»

Отвечу эдакому воображаемому снобу, взяв его за выдуманную пуговицу.

Во-первых, милочка, все уважающие себя нации интересуются только собою. На отборе Евро-2020 французы на матче с Албанией сначала поставили гимн Андорры, потом извинились за это перед армянами.

Потому что похуй французам на весь мир. Как и англичанам.

У нас же напротив. Всегда выходят статьи: что про нас думают американцы, немцы, итальянцы, какова наша кухня, не слишком ли давит наша архитектура, удобно ли устроились наши женщины на их членах, не давит нигде, может подушечку принести?

В 2018 году на чемпионат мира в Москву вся планета съехалась и опять двадцать пять: почему латиносы ебут наших женщин, как посмели, что о нас подумают люди? Это напоминает лакея, засунувшегося на полтуловища в господскую и вынюхивающего, откуда дует ветер, чтобы перенять трендов.

Я и тогда говорил: ты не смотри как кого-то ебут, ты следи за тем, кого ты ебёшь. Вот эту информацию лелей, её на флип-чарт набрасывай, братишка, дневно и нощно.

Так же и с фильмами. Скажу прямо: мне 90% нетфликса вообще не заходит. Чуждые сеттинги, как у нас в Рязани говорят.

Не считываю мотивацию героев.

Не верю.

Нет эмпатии.

А наши эстеты тянутся губами — ну-кась, что у нас по SJW нынче, что по расизьму? Они с негром то в жизни никогда не беседовали, а лесбиянку видали один раз — когда Светка Кукоярова Маринке Гусятиной пьяная на вписке отлизала под правду или действие.

Что уж строить из себя.

Вот советское кино во многом — штука занятная. Там я узнаю себя, там мои падики, осень моя златоглавая, фразы и панчи сызмальства впитанные. Манеры, доводы, мэмы — все считываю спинным мозгом.

А на нетфликсе я слышу манерное «Что с тобой не так?» — и сразу не верю, потому что отродясь никто такими фразами у нас не разговаривал.

Никто никогда уходя факи не показывал через спину, потому что догоняли и ломали средний палец.

Иначе конфликты у нас проходят, иначе мы любим, в частных домах не живём, женщины у нас другие, псы даже какие-то особые, кошки нос мокрят по-другому.

И таким вот макаром снобы, думая, что они в первый мир культурно просачиваются тихой сапой, превращаются в папуасов, которые как деревенские хлопцы к красивой стервочке на сайте знакомств в трусы лезут.

Я называю этот феномен «эстетический куколдизм».

Данила бля Козловский такое любит снимать. У него гопники из Владивостока ведут себя как ниггеры из Детройта. Потому что Козловский фильмов про ниггеров смотрел больше, чем видел гопников в жизни.

Зачем снимать тогда, коли не знаешь?

Весною зашёл в театор, там поставили пьесу по британскому драматургу. Декорации британские, юмор тоже, в зале средний класс.

На мне лица нет — будто холестериновая бляшка в гипоталамусе застряла. А эти смеются над чисто британскими зарисовками «шотландцы против валлийцев, разница акцентов между севером и востоком, классовые различия» — я думал, встану, ширинку расстегну и обоссу кого успею, пока не вышвырнут из театру. Насколько надо быть пигмеем, чтобы гоготать над тем, что ты не пережил и что тебе по факту чуждо, с понтом тридцать лет в Ньюкасле прожил. Так хочется средним классом быть, что аж англичанами себя воображают.

Алло, у тебя в подъезде гречневые торчки накакали, вот над этим смейся, а не над валлийцами, которых никто из вас не видывал.

Надо свое ковать, своим жить.

Совсем уж дичиться тоже не стоит, но и «ожидаются паблик-токи с локальными инфлюенсерами» — это новояз очарованного белыми господами филлипинца, друзья мои.

Юрий Вафин ©

~