Но, всё оборвалось с появлением второго силуэта. За спиной богини показался суровый мужчина, с короткой стрижкой и русыми волосами. Шрам рассекал лоб, бровь и часть левой щеки. От одного его вида меня бросило в дрожь. Страшный тип и особенно его улыбка, которую он пытался из себя выдавить.

- Мужик, ты кто вообще такой? Эта богиня моя и никого больше!

- ХХХХ ХХ ХХХ Х ХХ!

Богиня улыбнулась и что-то сказала мне, но я совсем ничего не понял.

Что она говорит? Почему я слышу звук, но ничего из этого не понимаю?

- ХХХ Х ХХ ХХХХ Х!

Мужчина тоже что-то сказал, глядя на меня и поцеловал ее!

- Да как ты посмел!

Но только я хотел протянуть к ней свои руки и остановить вероломное нападение, как передо мной появились совсем маленькие ручки. Совсем крохотные и миниатюрные, подобно детским. Но только я хотел сказать: «Что с моими руками?», из моего рта вылетело лишь это:

- Ах аху?

Это что такое было сейчас?! Почему вместо слов я смог выдавить из себя какие-то стоны?

- ХХХ Х. ХХ ХХХХ Х!

Они опять что-то сказали только вместе и расплылись в улыбке. Они смотрели на меня с такими искренними чувствами и теплом, что умилялись, глядя на меня.

Я попытался встать или просто подняться, но ничего из этого не вышло. Всё моё тело отказывалось слушаться. Я ощущаю в своей власти только голову руки, кисти и не более того. Все что ниже груди, мне больше не подвластно. Оно просто жило своей жизнью.

В конце концов меня взяли на руки, поддерживая моё тельце и голову. Такого лба как я взяли на руки! Это просто не постижимо. Я яростно искал ответы на вопросы. Они множились с каждой минутой всё больше и больше.

Всё это выходило за пределы моего понимания. Мой мозг отказывался принимать ситуацию за действительность и отторгал все теории и идеи. Бесчисленные вопросы и не одного ответа. Даже если отбросить рациональность и здравомыслие ситуации, включая свою фантазию. Ответа всё равно не приходило.

- Я ничего не понимаю…

Сегодня мне хотелось плакать от своего бессилия!

Полгода пролетели совершенно не заметно и как в сладком сне. Я потратил недели прежде чем пришёл к единому выводу. Итог моего состояния – перерождение! Я это понял, ощутил и принял. Поиски фундаментального ответа на этот вопрос я не нашел и вряд ли когда найду. С точки зрения биологии, физики или какой-нибудь другой науки - здесь нет. Лишь жалки потуги догадок и моих мучений.

Факт есть факт. Я стал снова ребенком и точка!

А если я переродился, то почему мои воспоминания остались? Почему они никуда не делись? Но даже имея их сейчас, в этом нет ничего плохого. Главное не светить ими и не пугать остальных. Кто его знает, как могут отреагировать люди на подобное. Сожгут на костре без задних мыслей и всё. Прощай новая жизнь и не факт, что будет следующая.

Тайна прошлого умрёт вместе со мной.

- Тьфу, тьфу, тьфу. Не сглазить бы!

А теперь к самому главному – мой пол не изменился. Я все тот же мужчина со своим достоинство! Правда еще маленьким, но со своим. Как я это понял? Да все очень просто, когда меня купали, тогда и пришел ответ на все мои вопросы и не только. Отражение в воде дало ответы на все мои вопросы.

Моя богиня и тот страшный мужчина - это мои родители. На вид им, лет двадцать или чуть больше, пока трудно понять. Совсем молодые, юные, им бы жить и жить еще, не зная суеты, а они уже меня сотворили.

- Знали бы вы кого сотворили, ужаснулись бы в страхе…

Пусть мне и было в прошлой жизни за тридцать лет, когда моя жизнь оборвалась, но в свои восемнадцать у меня был ветер в голове. Неистовая пустота, наполненная мечтами, фантазиями и планами. Я даже им немного завидую, когда они смотрят на меня так умиленно, излучая своё маленькое счастье. Жаль я не ощутил подобное в прошлом.

Почти с самого начала, как только я начал видеть четко и ясно, мне в глаза бросилась одна очень интересная деталь. Свечное освещение. Все места, что я видел, передвигаясь на родительских руках было заполнены им. Мягкий, теплый свет со специфическим запахом.

- У вас что, электричества нет? Что за отсталая страна?

Возможно, и не отсталая. Например, в Дании множество поклонников живого света. Да нет, какая тут Дания. А может у моей новой семьи банально не хватает денег на оплату счетов? Странно всё это.

Больше всего, мне нравилась, самая большая комната. Там красовался огромный и великолепный камин. Кладка была такой изящной и настоящей, что я до последнего отказывался верить в его подлинность. Но как только в нем разожгли огонь все сомнения развеялись.

Настоящий камин!

Мне так хотелось к нему сесть, протянуть руки к огню и погреться, наблюдая за танцами пламени - грациозному, неуёмному и полному страсти. Огонь переходил то в медленный, то в быстрый танец, завораживая своими движениями

Как же прекрасен горящий огонь в камине, тепло и уютно, блаженство и умиротворение.

Но всё это великолепие портил котелок, висевший в его арке. Ощущение что камин был не только средством отопления, но и местом готовки. Похоже, у моей новой семьи большие проблемы с финансами.

Миновало чуть больше года, или где-то так. Окрепшие за это время руки и ноги, открыли мне возможности ползать. Появилась координация, чувство пространства и понимание тела. Я ракетой летал по дому на своих четверых, изучая и осваивая его. После долго времени беспомощности меня разрывало от счастья и возможности двигаться самостоятельно.

В прошлой жизни радость приносило обратное действие – лежать на диване и ничего не делать. Занимательное явление, но человек к тридцати годам становимся более ленивым и малоподвижным. Любое лишнее тело движение воспринимается как надругательство над телом.

Но сейчас я сам на себя не был похож. Я так жаждал ответы на вопросы и познания новой жизни, что двигался вперед, изучая все на своем пути. Меня интересовало всё, что не было похоже на старую жизнь.

Да, дом по истине был огромным и необъятным. На первом этаже было четыре комнаты. Одна большая и три маленьких. Главный зал, кухня, кладовка, но она не в счет, и что-то вроде ванной комнаты. Но условия там были конечно странные. Никогда не видел деревянных ванн и тазиков. Средний век, одним словом. А четвертая комната была моя, точнее детская, где я проводил большую часть своего времени.

Больший интерес вызывал второй этаж, и как бы я не старался туда попасть, меня возвращали обратно. Матушка следила за каждым моим действием и передвижением, но как только ее надзор ослабевал, я штурмовал лестницу во все четыре конечности.

Я все равно туда доберусь, не остановите!

За все это время, что я провел в новом облике, я стал разбираться, о чем говорят мои родители. Каждый звук, и их сочетание начинало приобретать смысл. Язык оказался довольно простым, очень похожим на мой родной, только произношение странное, очень много согласных.

Причин может быть много. От действительно вероятных, до полного безумия и волшебства. Но сошелся я на нескольких причинах сразу. Перове – это то что я окружен сутки на пролет носителями языка. Второе – моё тело и мозг попросту лучше, чем я имел у себя в прошлом. Третье – юный возраст открывает двери для любых начинаний.

Тем временем, мои родители уже начинают за мной не поспевать. Для своего возраста, я стал попросту неуловимым. Глядя на их измученные лица, я готов заливаться смехом.

- Он просто неуловимый, - чуть ли не в отчаянии и уставшим голосом проговорила матушка, глядя мне в след. - Я никогда не видела настолько активных детей.

- Весь в меня пошел! – отозвался гордо отец. – В детстве я был таким же. Ни минуты не мог усидеть на месте.

Ни в кого я не пошел. Я такой прекрасный молодец, сам в себя. А если бы вы узнали, что я перерождённый, то седина вам помахала бы ручкой.

- Я боюсь за него. А вдруг он поранится?

- А разве это плохо. – почесал затылок отец. – Познать мир можно только его ощутив.

Тут он прав. Как можно узнать, что горячее – горячее, а холодно – холодное? Только ощутив самому и никак больше. Но меня интересует куда больший вопрос.

Когда я перестану писаться под себя?!

Как бы я не старался удержать в себе позывы в туалет, они все равно выходили наружу. Пытаясь заметать свои следы, я испортил не один десяток тряпок в доме. Позор и стыд шел за мной по пятам! Особенно стыдно, когда это происходит у родителей на руках.

Простите меня! Я не специально…

Однажды изучая этот мир на своих четырех, я узнал очень интересный момент. Добравшись до окна, мне открылся очень занимательный вид.

Передо мной распахнулась широкая улица, с множество домиков, прижатых друг к другу. Все они пестрили открытыми окнами, а по стенам ползли лозы растений и цветов, украшая их в убранства. Суетливые люди, спешащие, мелькая туда-сюда мимо моего окна. Реже, но шумно пролетали иногда повозки, которые тянули лошади. Вся эта обстановка намекала на факт дня– я родился явно нецивилизованном мире. Эта страна явно далека от современного.

Все мои мысли о телевизоре, интернете и телефоне тут же развеялись без права на появление. Ни проводов, ни электрических фонарей, ни чего подобного здесь попросту нет. Теперь я понимаю почему в нашем доме нет электричества. Его попросту нет в это месте. Пусть я и переродился, но отказаться от современных благ я не готов.

Наблюдая за всем этим безобразием, моё внимание привлекла одна интересная деталь, на другой стороне дороги шел невысокий мужчина с очень густой бородой и о чем-то болтал с человеком, у которого был… хвост?! Большой пушистый хвост!?!

Моему удивлению не было границ, рот просто раскрылся от удивления. Я моментально приклеился к стеклу окна и ошарашенным взглядом провожал их до самого конца, пока они не скрылись за поворотом.

Я, навалившись на окно с удивленной физиономией, медленно и верно вывалился на улицу. Створки окна именно сейчас решили открыться.

Вжих! Шлеп! И я уже снаружи дома.

- Алан! – послышались крики матушки и звон упавшей посуды.

Следом прозвучал голос отца:

- Что случилось?!

Я оказал в небольшой благоухающей клумбе цветов, что была под окном. Родители тут же оказались рядом, а их лица в мгновенье побледнели. Чтобы не расстраивать их, я просто решил сделать вид, что все хорошо и спокойно играл со цветами. Качнувшись немного назад, я выдернул один из цветков и протянул его матушке.

- Ня! – вырвалось из моего рта.

Слезы так и хлынули из её глаз, они бежали ручейками по ее щекам, скатываясь с подбородка.

- Ай да я, ай да сердцеед.

Задница конечно побаливала, но весь удар приземления пришёлся именно на нее. Повезло так повезло, мог бы и головой шибануться. Но так как задница тяжелее, голова чудом спаслась от повреждений.

- Ничего страшного, он у нас крепкий малыш! – выдохнув, сказал отец.

Роза тут же подняла меня и прижала к груди, поглаживая по спинке.

- Ты что?! А вдруг он чего-нибудь повредил?

- Шрамы только красят мужчину!

Отец явно старался подбодрить матушку, но словил на себе лишь осуждающий взгляд. Она готова была прожечь в нём дыру от его слов.

Осознав ошибку, отец подошел поближе и начал меня осматривать:

– Да вроде бы все хорошо. Хм, странно, а он даже не заплакал.

И правда. Я совсем не заплакал. Обычно дети реагируют на такие моменты плачем или истерикой. Это явно даёт тень подозрений на меня. Может заплакать сейчас? Боюсь уже поздно.

- Может все-таки его осмотреть, ради безопасности? – матушка смотрела на отца и явно чего-то ждала от него.

- Хм, почему бы и нет. - поднял он меня на руки.

Он не так часто брал на меня на руки. Но каждый раз, когда он это делал, я чувствовал насколько он силён. Его огромные пальцы обхватывали меня как канаты, слегка сжимая. Его силу можно было сравнить с Гераклом.

Придя с улицы в дом, отец принялся что-то искать в шкафу. Еще мгновение и в его руках появилась толстенная книга, которую начал листать.

- Нашел.

И что же ты нашел? Инструкцию лечения боли в пятой точке или правила осмотра годовалых детей? Интересно, а как тут обстоят дела с медициной? По любому какую-нибудь рану или болезнь лечат подорожником, или бабкиным заговором. Только бы не засмеяться в такие моменты.

Боль слегка давала о себе знать пока я издалека рассматривал книгу. Если так подумать, то такое падение могло стать роковым для меня. Я был в шаге от мгновенья стать инвалидом или во все неудачно упасть другой частью тела.

Отец долго листал книгу и что-то бубнил себе под нос, пока не остановился и не посмотрел с довольным взглядом на меня.

Расположив одну руку на моей голове, а другой придерживая страницу книги, он тут же принялся читать:

- О Отец, Повелитель мироздания, даруй силу, утратившему свое былое величие, и исцели раны его, полученные в бою. Исцеление!

Ха-ха-ха. М-да, ничего смешнее я не еще не ви…

Через секунду меня окатил яркий свет, наполненный теплом, а я почувствовал, как мое тело пронизывало изнутри чем-то бесконечно приятным и волосы на моей голове слегка встали дыбом. Боль испарилась, не оставив и намёка. Подняв взгляд на отца, я увидел, что его рука сияла, как и глаза.

Что это было? Почему я не чувствую боли и куда она делась? Почему на смену её пришло необычное ощущение прилива сил. Он что, колдун? Как такое возможно? Это магия? А книга, что это за книга такая?

- Все, порядок. – спокойно сказал отец, убрав руку с моей головы. - Теперь не о чем волноваться.

Я хочу знать больше о этой книге! Но только я потянулся к ней, её убрали на место.

Матушка тут же погрузила меня в свои объятия, а отец, положив книгу на место, погрузил в объятия нас обоих. Настоящая любящая семья. Прям ситком какой-то.

- За нашим Аланом нужен глаз да глаз. – матушка смотрела на меня со всей своей любовью. – Я так волнуюсь за него, что он может поранится или чего хуже.

- Всё будет в порядке. – спокойно ответил отец. – Нельзя познать мир, не набив шишек.

В словах отцах была доля правды. Как не мне знать это. В прошлом у меня были горы ошибок, которые я нёс тяжелым грузом. Но теперь всё в прошлом. От них остался лишь горький привкус опыта на губах.

Я глядел на них и прокручивал вопросы в голове, что возникли несколькими минутами ранее.

Магия… В этом мире есть магия! Я не могу объяснить того что я видел. Это однозначно можно назвать волшебством или чудом. Я должен узнать об больше. Но как?

Пока я маленький, я связан по рукам и ногам. Сначала мне нужно подрасти!

Все свое время я уделял только изучению этого мира. Пока что познание ограничивалось только анализом пространства за окном и разговорами дома.

Например, я узнал, что мир далек от современности к которому я привык. Весь этот мир застрял в глубоком средневековье. Ранее об этом я только догадывался, но сейчас окончательно уверен.

Ах да, совсем забыл, на днях я узнал имя нашего дома - Крейн. В этом мире нет понимания фамилии, есть родовое имя, которое носит семья. Но это ещё не всё, я также узнал имена своих родителей - Розария и Эрик соответственно.

Но на этом мои познания не кончились. Самым прорывным открытием для себя – стала магия. Сначала я не замечал этого, ну или не придавал значения. Но магия в нашем доме используется повсеместно.

Например, дома разжигают камин с помощью рук без каких-либо спичек или огнива. Пара щелков пальцами и камин наполнялся заревом огня. Воду в ванне набирали тоже с помощью магии. Она просто образовывалась в ладонях родителей и набирала купальню до краев. Но самое удивительным было для меня, как Роза использует небольшое пламя на кончике пальца вместо свечи.

Это просто феноменально! Я поражён! Почему я раньше этого не замечал?!

Но это еще не всё! Время от времени, я с Эриком и Розой выбирались на прогулку в город. Вот там та я и поверг в себя в шок. Необычные люди, похожие на зверей, люди со странным цветом волос, глазами и формами ушей. Все они были похожи на людей, но кардинально отличались. Этот мир полон не только магией, но и различными расами.

Чем больше я погружаюсь в этот мир, тем больше мне хочется о нем узнать.

Передо мной открываются новые двери, возможности и шансы реализовать себя. Мне нужно сделать шаг вперед, рискнуть и открыться. Один маленький шаг и мир станет моим. Но страх сделать ошибку вновь, ступить на грабли прошлого – держат меня в страхе. Воспоминания подобны оковам, которые я пытаюсь снять. Не решительность вновь меня губит.

Сейчас, смотря со стороны на прошлое, я понимаю, что я был не прав практически во всём. Здесь и сейчас, стоя на берегу новой жизни, я должен понять, чего хочу.

От прошло не осталось и пепла. Только воспоминания, что еще обжигают меня. Я все еще помню лица людей. Помню Лизу. Её голос. Запах духов. То самое кафе. Но теперь это не имеет значения.

Здесь и сейчас, в этот самый миг – я начинаю свой путь заново.

Прошло почти два года. В нашей семье пополнение. Нет, у меня не появился братик или сестричка. Хоть Эрик и Роза не упускали и дня чтобы уделить этому внимание, но кажется скоро я увижу результат их стараний. Но сейчас в нашем доме появился другой человек. Это была служанка, но зато какая.

У нее были кошачьи ушки и хвост, а вот лицо абсолютно человеческое. Ни усиков и влажного розового носика я не увидел. Когда я ее видел, то не мог оторвать глаз, а мой рот открывался каждый раз от удивления и любопытства. Все границы стирались, все мое внимание было устремлено на нее. Но это было не всё. Какое необычное было у неё имя – Ильрина. Я никогда не встречал подобных имён.

Похоже с появлением меня, Розе стало трудно справлять с делами по дому, особенно когда я начал двигаться. Было принято решение нанять служанку в наш скромный дом.

Каждый раз, когда она прибиралась или готовила еду она напевала песенку. Её оптимизму и настроению можно только завидовать. Впервые я видел человека, которому нравиться такая работа.

Но как только я оказывался неожиданно рядом или около её ног, она от испуга охала. Не уже ли я такой страшный? Я вроде старался и улыбался ей в ответ, делать милые рожицы и просто выглядеть милым. Но кажется этого было мало. Такое ощущение, что она немного меня остерегалась или боялась.

Возможно дело совсем в другом.

Я все время хотел потрогать её хвостик и посмотреть откуда он растет. Всякий раз, как только я добирался до юбки в попытках заглянуть под подол, меня ловили с поличным.

В этот миг моё лицо заливалось румянцем и смущением. Но это не точно. Ну уж тут я не виноват, мной двигал чисто научный интерес. Даю слово!

- Госпожа, Ваш сын, испытывает ко мне чрезмерный интерес, - очередной раз попавшись, разговор зашел о моем поведении. – Я не стараюсь наговорить на вашего сына, все маленькие дети любопытны. Но когда я его ловила пробирающимся мне под подол, он улыбался улыбкой, которая немножечко пугала.

- Правда? – удивленно я посмотрел на неё.

Честно сказать в такие моменты на моём лице и правда возникала неестественная улыбка для ребенка. Что-то между нахальной улыбкой и улыбкой без оправданий. Ну поймали – и что? В угол же не поставят меня? Наказывать совершенно не за что.

Роза смотрела на меня, а я на неё и на служанку.

- Что вы на меня так смотрите? Еще чуть-чуть и дыру просверлите в четыре глаза.

Но ответ на моё поведение пришел почти сразу.

- Он же просто ребенок и ему всего лишь два годика. Такая малютка. Настоящее солнышко, пусть чуть-чуть и любопытное.

Ну, в этом есть доля правды. Мне интересно? Конечно же да! Есть ли у меня странные мысли в голове на этот счёт – разумеется. Главное не выдавать в моём поведении чрезмерного интереса и вовлеченности.

Например, я сейчас взял бы и заговорил на их языке. Поверг бы их в шок и трепет перед собой. Выдал бы какую-нибудь эпическую фразу. Но в итоге, я лишь невнятно бубню и пускаю пузыри носом. Чертовы биологические ограничения.

Интересно, а можно ускорить эти процессы с помощью магии? Очень занятный вопрос.

Пока я летал в облаках, Ильрина мило беседовала с Розой обо мне. Я особо не слушал, но всё сводилось обыденным историям про мои смешным действиям. Ощущение было, что в данный момент я был подобен игрушке.

От размышлений меня оборвал момент, когда Роза решила передать меня Ильрине. Оказавшись у нее на руках, я просто открыл рот. У неё были такие красивые глаза. Они отличались от человеческих в корне. Зрачки вертикальные, а цвет радужки слегка жёлтый или даже золотистый. По истине кошачьи глазки! Как я раньше такого не заметил. Не вытаскивая пальца изо рта, я так и смотрел в них, не отрывая взгляд. Какие же они красивые и хищные одновременно!

После этого случая, я старался особо не навязываться и не пугать Ильрину. Стремился смотреть только издалека или находился рядом спокойно наблюдая за её работой. В жизни бесконечно можно смотреть на три вещи: как течет вода, как горит огонь и как работают люди. Но не в моем случае, пока все дома заняты делами и внимание притупленно, мной двигал всё тот же интерес к этому миру. Особенно сейчас меня интересовал чулан, который чаще всего был закрыт от моего взора. Там явно что- то спрятано от моих глаз! Стоит пошуршать в нём, пока никто не видит.

Ручеек шел осторожно, но без страха. Он знал эти места. Знал железные скелеты — огромные, ржавые, торчащие во все стороны ребрами. Они стояли, вросшие в землю, и от них веяло таким холодом, что даже в самый зной по коже бежали мурашки. Охотник трогал их рукой — железо было шершавым, холодным и неживым, даже на солнце оно не нагревалось, как настоящий камень, а словно воровало тепло у всего живого. От великанов остались только эти кости, и никто из стариков не мог сказать, что это были за звери и куда они подевались. Может, их съели сами скалы?

Под ногами хрустел мусор — не привычный хруст веток и листьев, а сухой, злой скрежет. Обломки камней и чего-то еще. Трухлявые железные палки — длинные, пустые внутри, они крошились в руках, стоило на них надавить, оставляя на пальцах красную, как запекшаяся кровь, пыль. Ручеек представлял себе целые леса из таких железных деревьев, которые росли здесь давным-давно. Деревья сгинули, а их железные корни так и остались торчать из земли.

И еще были прозрачные дубинки — короткие, хрупкие. Одни — совсем бесцветные, как вода в ручье, только твердые, другие — зеленые или коричневые, будто больные. Они тоже были пустыми внутри и разлетались на много-много острых осколков, если наступить на них не так. Ручеек как-то сильно порезался, любопытство стоила ему крови, которая хлестала ручьем, таким же вертлявым, как он сам.

Но сегодня вовсе не любопытство гнала его к этим диковинкам. Сегодня у него была цель, которая грела изнутри, как маленькое солнце.

Охотник уверенно свернул в узкую расщелину, такую тесную, что приходилось двигаться боком, заваленную обломками, и подошел к подножию самой высокой, самой кривой скалы. Она нависала над ним, кособокая и угрюмая, словно вот-вот рухнет. У ее основания, в тени, зияла небольшая ниша, прикрытая сверху плоским, сколотым камнем, похожим на панцирь гигантской черепахи.

Остановившись, он еще раз настороженно прислушался. Тишина. Только ветер гулял где-то высоко-высоко над головой, меж каменных вершин, и его завывание звучало как голос самого этого мертвого места.

Ручеек уперся плечом в каменный панцирь, с напряжением сдвинул его в сторону с сухим, скрежещущим звуком, который эхом разнесся по каменному мешку. Он запустил руку в холодную, пахнущую сыростью и пылью темноту ниши.

Пальцы нащупали грубую шершавую тряпицу. Парень облегченно выдохнул, чего сам не ожидал.

Да, здесь. На месте.

Он вытащил сверток, смахнул с него липкую серую пыль и развернул.

На ладонь лег чудесный круг. Гладкий, тяжелый, холодный. Он сверкнул, поймав пыльный луч солнца, пробившийся сквозь каменные громады, и ударил Ручейку прямо в глаза ослепительной зарницей — единственной живой вещью в этом царстве смерти.

Охотник зажмурился — перед глазами плясали разноцветные пятна. Он тер глаза кулаком, нетерпеливо моргая. Наконец, зрение прояснилось.

Ручеек поднял круг перед лицом.

И из глубины его, словно из застывшей воды, на парня смотрел он сам. Глаза широкие, смотрели внимательно и чуть дико. Лицо, опаленное солнцем и обветренное ветрами. И шрам на лбу — белая полоса на смуглой коже. Он скривился, оскалил зубы — и двойник в круге тут же скривился и оскалился в ответ.

Ручеек фыркнул. Красивый! Совсем как взрослый охотник. Белка точно не устоит.

Он уже представлял, как протянет ей этот круг, как она ахнет, как прижмет его к себе… его снова бросило в жар, который был так непохож на мертвящий холод Кривых Скал.

Налюбовавшись, охотник тщательно, с нежностью протер диковинку краем своей набедренной повязки, сметая серый налет, бережно завернул обратно в тряпицу и сунул в кожаную сумку на поясе, надежно притянув ее покрепче, к живому телу.

Теперь можно было идти назад. Теперь — к солнцу, к зелени, к Камням. Теперь Белка точно никуда не убежит

Он уже собирался было выползать из расщелины, как вдруг замер, втянув воздух носом, как делал это на охоте.

Ветер, что гулял наверху, резко поменял направление, закрутив вихрем серую пыль. Теперь он дул не в спину, а прямо в лицо. И принес с собой новый запах.

Плохой запах. Опасный. Знакомый до тошноты.

Запах псарни у Камней, но дикий, незнакомый. Псиный дух, прелый и острый, с примесью грязи и пота. И под ним — сладковатый, липкий запах свежей крови. Не остывшей еще.

Ручеек крепче сжал свое копье. Он медленно, словно ящерица, высунул голову из-за камня. Вначале ему показалось, что впереди пусто. Только скалы да осыпи, серые на сером. Но нос не обманывал. Он слишком хорошо знал этот запах. Оба запаха. Псы рядом. Совсем близко. Где же они?

Охотник протер глаза ладонью. От яркого блеска диковинки перед глазами все еще мелькали цветные круги, мешая сосредоточиться. И снова вгляделся в серые камни, в синие тени под нависающими глыбами.

И тут — движение. Не одно. Низкие тени отделились от общего нагромождения камней, ожили. Их было несколько. Длинные, тощие, поджарые тени. Они двигались крадущейся, развалистой походкой, вынюхивая воздух, опустив к земле морды. Одичалые псы. Большие, с желтоватой, свалявшейся шерстью, оскаленными пастями и впалыми, голодными боками. Ребра проступали под кожей, как прутья старой корзины. Глаза их светились тусклым, зеленоватым блеском, как гнилушки в ночи. А у одного, с разорванным ухом, на морде и груди алела свежая, липкая кровь. Видно, только что добыли кого-то. Небольшого зверя? Или… кого-то из одиночек, что иногда появлялись возле земли племени?

Ручеек почувствовал, как по спине пробежал холодок, резкий и колючий, несмотря на жару. Пока псы далеко, шагах в тридцати, но они быстрые. Очень быстрые. Ручеек тоже быстрый, ловкий, как его имя, но не такой, как стая этих теней. Сытые ли? Судя по запаху крови — только что поели. Но с одичалыми псами никогда не угадаешь. Голод в них сидит всегда, глубоко внутри. Могут и Ручейка попробовать — на закуску, просто чтобы догнать и загнать, потому что могут. Нет, такого охотнику не нужно. Не сейчас, когда у него в сумке лежит диковинка, завернутая в тряпицу.

Пора уходить. Тихо. Осторожно. Как мышь под носом у совы. Тем более, что подарок уже забрал. Главное — унести его Белке.

Охотник начал медленно, бесшумно отползать назад, вглубь расщелины, в холодную тень, стараясь не задеть ни одного камня, не издать ни звука. Каждый мускул был напряжен. Его сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухим стуком в висках. Он не испугался. Нет. Он проявил осторожность! Впереди еще много битв, и каждая может оказаться последней. Так к чему торопиться навстречу лишним клыкам, которые ничего не решат?

Но псы, казалось, уже учуяли что-то. Ветер, несущий его запах, мог донестись до теней. Один из них, самый крупный, с тем самым разорванным ухом, поднял голову от земли и настороженно замер, уставившись желтыми глазами прямо в сторону укрытия Ручейка. Его низкое, глухое, предупреждающее ворчание, похожее на перекатывание камней, донеслось до охотника, заставляя кожу покрыться мурашками. Вслед за ним заворчали и другие.

Глухое ворчание оборвалось. И тут же превратилось в пронзительный, яростный лай. Остальные псы подхватили, и гнетущую тишину Кривых Скал разорвали дикие звуки. Вой, рык, визг — все смешалось в оглушительный гул. Этот звук бил по ушам, как молотком.

Тени рванули с места. Не разбирая дороги, сбивая друг друга с ног, они понеслись прямо к расщелине, где затаился Ручеек. Сухая земля поднялась рыжим облаком.

Испуг ударил в виски, заставив сердце замереть на мгновение. Мысли о Белке, о чудесном круге, о ворчащих стариках — все это разом вылетело из головы, уступив место единственному позыву, которым кричал каждый волосок на теле: БЕГИ!

Испуг выдернул Ручейка из укрытия. Он уже не старался быть тихим. Он мчался, отталкиваясь от камней, как от ступенек, прыгая через трещины, чувствуя, как за спиной нарастает топот когтистых лап и хриплое дыхание своры.

Псы были быстрее. Охотник знал это. Они бежали стаей, отрезая путь к отступлению, гнали добычу, как зайца, вглубь каменного лабиринта, в самое его сердце.

В ушах стоял оглушительный звон, в горле пересохло, язык прилип к небу. Он рискнул оглянуться на бегу — и увидел разинутые пасти с желтыми, похожими на старые кости клыками всего в нескольких прыжках позади. Слюна летела с зубов мутными брызгами. Глаза — мутные, пустые, полные одной-единственной мысли — догнать и разорвать.

Ручеек свернул за очередной угол, надеясь сбить их со следа, но наткнулся на тупик — высокую каменную стену, усыпанную острыми, как копья, обломками. Отступать было некуда. Сзади уже слышался частый топот и предвкушающий рык.

Отчаяние сжало горло. И тут взгляд охотника, метнувшись в поисках хоть какой-то щели, упал на землю. Рядом с грудой камней чернел неестественно правильный, квадратный провал. Как пасть огромного каменного зверя. От него тянуло ледяным сквозняком, пахнущим сыростью и плесенью.

Выбора не было. Сверху — клыки. Здесь — темнота.

С отчаянным криком Ручеек нырнул в черноту.

Нога сразу же подвернулась на скользком, покрытом слизью склоне. Он полетел вниз, кубарем, ударяясь о выступы, царапая кожу о шершавые стены. Мир превратился в круговерть боли. Затем темнота и грохот собственного падения.

Удар. Тупой, оглушающий. В бок, в ребра. Воздух вырвался из нутра со свистом, и на секунду все померкло.

Охотник лежал, не в силах пошевелиться, вслепую вглядываясь в густую тьму, такую же черную, как небо безлунной ночью. Дышать было больно, каждый вдох отдавался горячей иглой в груди. Все тело ныло и горело, как после сильной лихорадки.

Сверху, из далекого светлого квадрата, доносился бешеный, разочарованный лай. Псы не решались прыгнуть вслед, но и не уходили, выкрикивая свою злобу и досаду в холодную темноту подземелья.

Ручеек зажмурился, пытаясь совладать с болью и накатившим ужасом. Он был в ловушке. Глубоко под землей. Один.

Как обычно, на моей страничке на АТ главы публикуются с опережением.

Старики говорили, что раньше не так было. Говорили, будто жарко было далеко-далеко от Камней, в той стороне, где Солнце ходит. Много дней пути. А здесь, где жило племя Камней, было тепло. Иногда — холодно. И дождь в то время не сыпался с неба водой, а падал белыми кусками. Холодными, твердыми.

Враки, конечно. Где такое видано, чтобы вода была кусками? Она ж вертлявая! Наберешь в ладошки, чтобы попить — руки нужно крепло держать, не то вся пробежит сквозь пальцы, как он сам из материнских рук. Камень — да, другое дело. Его взял, положил на ладонь — никуда он не денется. Потому что камень — это кусок. А вода — нет, не бывает кусками. Потому что вертлявая.

Еще старики говорили, что жарко стало после того, как ранатхоны пришли. С неба свалились, вместо кусков воды. Но то давно было, еще когда старики нынешних стариков совсем маленькие были. Меньше поросенка. Рассказывали, будто жару они и устроили, потому что серым владыкам так нравится. Им нравится, когда жарко.

Тоже враки. Как с неба свалиться можно? Чтобы оттуда свалиться — нужно как-то там очутиться. Опять же, жить где-то там нужно. А где там жить, кроме как на облаках? Только чтобы с облаков свалиться — совсем дурным быть нужно. Облака — вон какие. Мягкие, пушистые, как овечья шерсть. Если б Ручеек жил на облаках — точно не стал бы никуда сваливаться. Лежал бы себе на боку и смотрел вниз, на землю, как стада пасутся. Совсем дураком быть нужно, чтобы с облаков свалиться.

Да и если ранатхонам так нравится, когда жарко — там, на облаках, и остались бы. Потому что жар — он от солнца. А солнце как раз наверху. Получается, что на облаках совсем жарко! Вот и зачем сваливаться вниз, чтобы делать жарко, если живешь там, где и без того жарко? Вот вопрос, на который старики дать ответ не могли…

Ручеек снова зачерпнул воды, с наслаждением выпил и смахнул влагу с подбородка. Пора было двигаться дальше, если он хотел успеть в Камни до заката. А успеть нужно было обязательно. Иначе старики начнут ворчать. Ручеек еще слишком молод, чтобы охотиться одному, без спроса. Опоздает — снова начнут причитать, трясти своими седыми головами. Что они понимали, эти старики? Вон, даже про ранатхонов ничего путного сказать не могут! Зато думают о себе, будто все знают!

Он подобрал свое копье с каменным наконечником, потрогал пальцами зазубренный край — все еще острый, хороший кремень. Потом огляделся. Всюду, куда ни глянь – сплошные джунгли. Для кого-то они все одинаковые. Но не для Ручейка! Он много раз ходил этой тропой. В Кривые Скалы. Серые, страшные, дырявые, будто черви погрызли. Старики запрещали туда ходить. Говорили, место плохое. Нечистое.

Снова враки! Ручеек много раз бывал в Кривых Скалах, столько раз, что пальцев на обеих руках не хватит, чтобы сосчитать! Там было полно непонятного. Железные палки, длинные, пустые внутри, но совсем трухлявые. Рассыпались в красную пыль, стоило крепче сжать пальцы. И еще — гладкие, как вода, черные куски, отскакивающие от копья. Откуда все это, старики объяснить не могут, а про то, как вода кусками падала — это они знают!

Ручеек тряхнул головой, словно отгоняя надоедливых мошек — эти мысли. Он поправил рукоять ножа, висящего на шее, и твердо шагнул вперед, по направлению к темным зубьям на горизонте.

Мысли о воде кусками и ранатхонах тут же уступили место другим мыслям. Куда более жарким и вертлявым. О Белке. Они проросли в голове, как сорняки на поле, вытесняя все остальное.

Раньше они дружили. Когда совсем маленькими были, когда джунгли вокруг Камней были не такими густыми, а Большие Лианы только начинали оплетать Белый Утес. Белка была тощая, костлявая, бледная. Только глаза — зеленые. Огромные глазища с длинными ресницами, как у лесной кошки. И волосы — рыжие-рыжие. Рыжие, как хвост у лисы — оттого и Белка.

Только игры у нее были глупые, девчачьи. То куклу сплести из травы, то кашу из пыли варить в треснутом горшке. С ребятами Ручейку стало интереснее. Вот у них — игры, как игры. Копье кидать в мишень, нарисованную на сухом дереве, из лука стрелять. Совсем как взрослые охотники. Да и не игры то были, а подготовка. Самая настоящая подготовка, чтобы выжить в этих джунглях, где за каждым стволом, за каждым кустом, могла таиться опасность. Волк, а то и того хуже – медведь. Так он и перестал с Белкой водиться.

А недавно встретились у ручья… и будто по голове кто дубиной дал! Вся она такая же тонкая, но… круглая одновременно. Непонятно, как такое бывает, чтобы тонкая и при этом — круглая, но так бывает! В бедрах, в груди… Ручейка прямо в жар бросило, жарче, чем в котле с похлебкой на костре. Хотел сказать ей что-то — не смог. Все слова пропали куда-то, затерялись в мыслях. Точно кто-то по башке дал!

Теперь ходит она такая гордая, глазищами своими зелеными, зеленее джнуглей, зыркает и рыжей гривой трясет. Как Ручейка завидит — смеется и убегает. А Ручейка к ней тянет! Ой, как тянет! Хочется взять ее и потискать за это новое, круглое. Но она только смеется и убегает.

И сегодня она не убежит. Потому что у него для нее есть кое-что. То, от чего она точно перестанет смеяться и глаза у нее станут еще больше, чем луна бывает.

Чудесный круг.

Ручеек нашел диковину в Кривых Скалах, в самом сердце запретного места, где скалы не только покосились, но и расплавились, как масло в каше. Вот, опять же! Врут старики! Раньше еще жарче было! Иначе разве могли б скалы растечься от жары, если б холодно было? Нет, не могли, конечно! А то придумают же – чтобы вода кусками!

Молодой охотник тряхнул головой, возвращая мысли к чудесному кругу. Небольшой, чуть больше ладони. Был весь в пыли и земле, ничем не примечательный. Но стоило его потереть рукавом… таких чудес парень еще не видел! Изнутри, из этого круга, на Ручейка смотрел сам Ручеек! Ручеек спрячется за край — и второй Ручеек тоже. Ручеек зубы оскалит — и там, в круге, тоже скалится! Как отражение в стоячей воде болотца, только лучше. Без ряби и тины, четкое, ясное, волосинка к волосинке.

Вот Белка обрадуется! Может, снова с Ручейком дружить начнет? А может… Может, даже позволит потискать себя за круглое? От одной этой мысли у Ручейка зашумело в голове, будто стая попугаев вспорхнула с ветки, и стало жарко, даже жарче, чем от солнца, что пробивалось сквозь зелень джунглей.

Он ускорил шаг, почти побежал, легко обтекая знакомые камни, поросшие мхом, и гигантские корни деревьев, что как щупальца впивались в потрескавшуюся землю.

Ручеек полностью оправдывал свое имя, ловко проскальзывая сквозь чащу. Он знал, где спрятал диковинку — в дупле мертвого железного дерева, что торчало из земли, как кость. Оставалось только добраться до Кривых Скал, забрать ее — и тогда… тогда все будет иначе.

Лес знал Ручейка. Знал, что охотник лишнего не возьмет, зверя зря не убьет, оттого порой и подпускал добычу совсем близко. Вот и сейчас.

Возле огромного листа, похожего на растянутую шкуру ящерицы, прямо на тропинке, сидел диковинный заяц. Жирный, ушастый. Жует какую-то сочную веточку, уши торчком, бока отдулись. Сидит смирно, будто и не чует охотника. Совсем близко — руку протяни и хвать того за длинные уши.

Раньше бы Ручеек так и сделал. Не раздумывая. Добыча сама в руки идет! Но сейчас он лишь на мгновение задержал на звере взгляд и покачал головой. Нет. Не время сейчас. Улыбка сама собой расползлась по его лицу. Какой там зверь!

Сердце его было занято другим. В нем уже сидел тот чудесный круг и отражение в нем — не его собственное, а Белкино. Он видел, как ее огромные, как два озера, глаза расширятся от изумления, как она ахнет и рассмеется — звонко-звонко, как капли дождя по крыше. И может, даже перестанет убегать. Может, даже коснется его руки своим теплым пальцем.

От одной этой мысли мир вокруг преобразился. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь зеленый потолок, стали не просто жаркими лучами — они были сверкающими нитями, ткущими праздничный ковер прямо у Ручейка под ногами. Воздух пах не просто гнилью и цветами, а медом и надеждой. Даже крики невидимых птиц в вышине звучали не тревожными предупреждениями, а радостной музыкой, словно все джунгли знали его тайну и радовались за охотника.

Зайца любой принести может. А вот такого подарка, как чудесный круг, во всем стойбище Камней больше ни у кого не было. Это была добыча куда ценнее. Добыча, ради которой стоило пропустить самую лакомую дичь.

Он обошел зверька, щедро оставив его жевать свою веточку, и двинулся дальше, и шаги Ручейка стали такими легкими, будто он шел не по земле, а плыл по воздуху. Тропа стала подниматься в гору, большущие деревья с узловатыми корнями поредели, уступив место зарослям колючего бамбука и одиноким, покрытым мхом валунам, оставшимся от Старого Мира. Воздух звенел от зноя и оглушительного стрекота цикад, но для охотника этот звон был похож на ликующий барабанный бой.

И вот, наконец, показались они — Кривые Скалы.

Темные. Серые. Кривые. На то они и Кривые Скалы, что кривые! Не все, конечно. Некоторые — низкие, оплетенные лианами, как паутиной. Другие — высокие, худые, как Одинокая Сосна, вождь племени. Эти покосились, будто устали стоять. Многие уже рассыпались в груды камней, многие еще держались, но все были изъедены глубокими пещерами и трещинами, словно гигантские каменные соты. Видать, оттого и рассыпаются, что изъедены изнутри.

Ручеек на мгновение замер на краю поляны, прислушиваясь и втягивая носом воздух. Пахло пылью, сладковатым дымком далеких горячих источников и тишиной. Ничего подозрительного. Ничего живого. Только его счастье, огромное и вертлявое, прыгало в груди, как кузнечики по лужайке.

Сердце забилось еще быстрее — уже не от мыслей о Белке, а от предвкушения. Он вот-вот достанет свое сокровище. Парень уже представлял, как вручит его девушке, как ее рыжие волосы смешаются с отражением в круге.

Спрыгнув с небольшого уступа, он сошел в тень скал, и жара сразу отступила, сменившись прохладой каменного лабиринта. Охотник знал дорогу. Через узкую расщелину, где стены были влажными и скользкими, мимо огромного железного скелета какого-то невиданного зверя, направо, к подножию самой высокой кривой скалы.

Ручеек шел быстро, почти бесшумно, его босые ноги привычно обходили острые камни. Оставалось совсем немного. Всего несколько шагов до ниши, где под серым камнем лежал завернутый в мягкий лист ответ на все его вопросы. Ключ к Белкиному сердцу.

Охотник уже почти чувствовал под пальцами гладкую, холодную поверхность диковинки. Улыбка не сходила с его лица. Сегодня все будет по-другому. Сегодня точно будет по-другому.

Как обычно, на моей страничке на АТ главы публикуются с опережением.

— Ну что, полюбовались на творения рук своих? — его голос, все еще хриплый от вчерашних возлияний, тем не менее вновь обрел привычные, острые нотки сарказма. — Прекрасное утро, не правда ли? Идеальное, чтобы сменить декорации. Собираемся. Через полчаса выступаем.

Талагия, прислонившаяся к колесу телеги, медленно, с усилием повернула к нему голову. Каждое движение отзывалось тупой болью в растревоженных ребрах, в каждой разбитой мышце. Даже веки налились свинцовой тяжестью.

— Вы окончательно с ума сошли, магистр? — ее голос прозвучал глухо, без привычной твердости. — Эти люди провели ночь в сражении. Они едва держатся на ногах. Им нужен отдых. Хотя бы несколько часов. Они не трупы, чтобы гнать их дальше.

— Отдых? — фыркнул старик, выпуская аккуратное колечко дыма, которое тут же разорвал порыв сырого, холодного ветра. — Отдых — это единственная привилегия мертвых, легат. Живые должны двигаться. Пока мы тут будем валяться, вылизывая раны, любая другая шайка голодных шакалов, привлеченная дымом и свежими слухами, решит, что с нас можно снять еще одну шкуру. Мы — окровавленная тушка в мутной воде, а вокруг уже кружат акулы. Мы должны быть в пути. До северной границы — добрый переход. Если хотим достичь ее до темна, выходить нужно сейчас.

Он посмотрел на баронессу своими выцветшими, всевидящими глазами.

— Не беспокойтесь об усталости, легат. Я, кажется, выспался за всех нас. Моих сил хватит, чтобы превратить в ледышки еще сотню любителей легкой наживы. Или подстегнуть ваши ленивые задницы. Выбирайте.

Талагия хотела возразить, привести десяток резонных доводов, но слова застряли в ее пересохшем горле. Проклятый старый хрыч, как всегда, был прав. Остановка здесь, среди трупов и пепла, была чистым самоубийством. И мысль о том, чтобы снова заночевать в этих холмах, всего в нескольких лигах от замка Ленха, от ее личной пыточной, выстроенной из серого камня и пошлого флирта провинциального дворянства, заставляла посланницу Триумвиров сжиматься внутри от холодной тошноты. Лучше уж идти на износ. Лучше уж пасть от меча в спину в чистом поле, чем снова увидеть заплывшие салом глаза Траутия.

— Хорошо, — коротко, без эмоций бросила она, отталкиваясь от телеги и подавляя стон, рвущийся из груди. — Выступаем. Но если кто-то из людей рухнет в пути с ног от усталости, вы сами и понесете его на своей старой спине. Понятно?

В этот момент к ним подкатилось очередное воплощение скорби. Орт. Его лицо, изрытое оспой и горем, было мокрым от слез и сажи.

— Моя шишечка... моя кормилица... — захлебывался он, размахивая своей вечно грязной тряпкой в сторону дымящихся развалин. — Все прахом! Все! Кто теперь вернет мне убытки? Дюжина бочек эля! Семь — дорогого вина! Вся посуда! Кровля! Все сгорело! Я разорен!

Рейстандиус посмотрел на трактирщика с таким видом, будто рассматривал надоедливого жука, ползущего по рукаву.

— Успокойте ваши истерики, хозяин. Имперская казна возместит вам все убытки. До последней медяшки. Составьте подробную опись. — Он многозначительно потянулся к бездонным складкам своего рукава. — Ну, или я могу оплатить их прямо сейчас... Гарантирую, вы будете единственным трактирщиком во всей округе с серебряными ложками вместо ушей!

Орт затряс головой, зажимая руками уши, и попятился назад, словно от ядовитой змеи.

— Н-не надо, ваша милость! Опись! Я составлю опись! Очень подробную! Самую честную! — И он тут же засеменил к полуразрушенному сараю, видимо, чтобы немедленно приписать к ней лишнюю дюжину несуществующих бочек выдержанного вина.

Этим моментом воспользовался Трап. Он подошел, с трудом волоча за собой тяжеленную секиру.

— Раз уж имперская казна столь щедра... — начал он, и в его уставших глазах загорелся знакомый огонек былого купца. — ...здесь потребуется пара честных рабочих рук, чтобы присмотреть за... хм... восстановительными работами. Кто-то же должен контролировать расходы, чтобы этот пройдоха не приписал себе пол-леса в придачу! Я остаюсь.

Все обернулись на изгнанника.

— Ты хотел сказать «загребущих рук»? – поспешил уточнить волшебник.

– Я хотел сказать именно то, что сказал, – отрезал карлик.

Талагия удивленно подняла бровь. Боль на мгновение отступила перед изумлением.

— Ты? Остаешься? Добровольно? Среди этого пепла и костей? — в ее голосе слышалось неподдельное недоумение.

— Что с того? — гном пожал своими мощными, короткими плечами, и в его движении была капля былой уверенности. — Пепел — отличное удобрение. Новое всегда растет на старом. Да и вид у этого места... многообещающий. Перекресток, оживленный тракт. Постоялый двор здесь нужен как воздух. Возможно, даже лучше прежнего. Без скрипучих половиц и с крышей, которая не протекает, — в его голосе, сквозь усталость и горечь, зазвучали знакомые нотки прежнего Трапезунислатбарада, почуявшего запах не беды, а возможности. Запах будущей прибыли.

Рейстандиус с одобрением рассмеялся, и дым вырвался из его ноздрей густыми клубами.

— Смотри, гном, не прогори. В прямом и переносном смысле. На этот раз я не приду тебя спасать.

Трап что-то пробормотал себе в короткую бороду насчет «старых горделивых козлов» и их «пьяных фокусов», но вслух сказал четко и ясно:

— Справлюсь. Без посторонней помощи. И без магии.

Он повернулся к Талагии и неловко, почти по-дружески, протянул ей маленькую медную коробочку. Магикомпас.

— Держи. Мне он вряд ли пригодится. А тебе — может. И он не подведет. В отличие от некоторых, — гном бросил выразительный взгляд на чародея.

Лю Ленх взяла неожиданный подарок. Компас был на удивление тяжелым и холодным в руке, словно выточен из самой ночи.

— Спасибо, Трап, — ответила баронесса, и впервые за эту долгую, бесконечную ночь в ее голосе прозвучала неподдельная, лишенная всякого сарказма теплота. — Удачи тебе в... новом начинании.

— Удачи? — бородач фыркнул, отводя взгляд. — Удача — для неудачников. Мне нужна не удача, а толковые рабочие и щедрые кредиторы. Ступай, грози нечисти своей железякой. И постарайся не угробить по дороге старика, — он кивнул на Рейстандиуса. — Он хоть и зануда, и пьянь, но, кажется, единственный, кто знает, что прячется в этом проклятом ящике.

Девушка кивнула, сунув компас за пояс, и ее взгляд скользнул по двору, выискивая высокую, молчаливую фигуру в плаще. Но Ноя нигде не было видно. Ни на развалинах, ни у леса. Он исчез так же бесшумно, как и появился, словно призрак, растворенный в утреннем тумане. Не потребовал благодарности за свои услуги, не попрощался. Просто ушел.

Со стороны повозок начинался новый скандал. Купцы, Вальд и его тощий компаньон, наперебой, перебивая друг друга, пытались докричаться до волшебника, тыча пальцами в свои тюки.

— А наши убытки? Наши товары промокли! Шелка! Пряности! Кто нам возместит? Мы требуем немедленной компенсации!

Их крики оборвались, когда из опушки леса, робко переглядываясь, вышли сбежавшие слуги.

Тюки купцов были лишь слегка подмочены по углам. Никто из солдат не удостоил торгашей даже взглядом. Легионеры молча заканчивали последние приготовления, выражая полное безразличие ко всему, кроме приказа.

Через полчаса, как и приказал чародей, отряд был готов к выступлению. Теперь он походил не на грозную силу Магистерия, а на ватагу грабителей. Из десяти легионеров осталось четверо. Их доспехи были помяты, иссечены, залиты грязью и запекшейся кровью. Они двигались медленно, с трудом, но держали строй — последнее, что оставалось у легионеров.

Рейстандиус взгромоздился на своего костистого жеребца цвета пепла, глядя на мир сверху вниз с привычным безразличием.

Талагия возглавила отряд, ее спина была прямой, подбородок высоко поднят, но каждый шаг жеребца отдавался тупой, горячей болью в раненом боку.

Сзади, на телеге, скрипело их молчаливое проклятие и причина всех бед — черный, непроницаемый сундук.

Они медленно миновали груду дымящихся развалин, где уже активно копошился Трап, отдавая какие-то распоряжения вернувшимся, виновато уставившимся в землю слугам купцов. Гном на мгновение поднял голову от свитка с описью, который с раболепной готовностью подал ему Орт, кивнул на прощание — коротко, по-деловому — и снова погрузился в заботы, тыча толстым пальцем в пергамент и что-то бормоча себе под нос.

Отряд двигался по Северному тракту, оставляя позади пепелище, разбросанные трупы и призраки минувшей ночи. Туман понемногу рассеивался, открывая мокрые, угрюмые, поросшие лесом холмы Ленха. Впереди лежал путь к границе. И никому из них не было уже никакого дела до визга и причитаний купцов.

Дорога, размокшая и израненная копытами, уходил вдаль, петляя меж угрюмых, поросших ельником холмов.

— Магистр Рейстандиус, — обратилась к чародею баронесса, придержав коня, чтобы поравняться с ним.

Старик вздрогнул, будто только сейчас заметил Талагию.

— Легат? Голос твой звучит так, будто ты собираешься потребовать мою голову. Опять. Неужто я опять ненароком опозорил тебя перед местными призраками?

— Шестеро легионеров. Охранник купцов. Орт лишился крова. Все из-за того, что тебе, старому хрычу, непременно нужно было доказать трем увальням, что ты сможешь перепить их.

Она помолчала, давая словам врезаться в сознание.

— Не займись ты вчера своим пьяным бахвальством, тебя не удалось бы споить. А трезвого мага, даже старого и полудохлого, они бы побоялись тронуть. Не было бы ни засады, ни этой бойни, ни смертей. Не тяжеловат ли груз для твоей совести?

Колдун тяжело вздохнул, и его пальцы привычным жестом потянулись к складкам рукава, где таилась его вечная трубка.

— Совесть — роскошь для юных идеалистов и старых дураков, дитя мое, — произнес он, разжигая табак магической искрой. — У меня же, как и у тебя, есть и долг, и приказ. Ты думаешь, эти разбойники появились здесь по мановению волшебной палочки? Нет. Они были здесь всегда. Они годами терзали Северный тракт, грабили обозы, резали путников. Твой муженек давно махнули на них рукой, предпочитая просто не замечать проблему.

Он закурил, выпустив струйку едкого дыма, которая медленно смешалась с влажным воздухом.

— Если бы я не ввязался в тот дурацкий спор, не дал бы себя опоить, они не напали бы именно вчера и именно на нас. Они бы продолжили тихо и мирно кошмарить купцов и крестьян. А мы бы прошли мимо, не оставив им ничего, кроме пыли из-под копыт. Но я дал им повод. Я показал слабину. Я собрал их всех в одном месте, как крыс вокруг куска мяса с ядом. И мы покончили с ними. Одним махом. Выкорчевали всю эту нечисть. Да, дорогой ценой. Легионеры пали. Но такова их участь — быть щитом Империи и умирать за ее интересы, пусть даже эти интересы упакованы в черный ящик, о содержимом которого они не имели ни малейшего понятия. Они принесли себя в жертву, чтобы очистить эту дорогу если не навсегда, то надолго. Или ты предпочла бы, чтобы они умерли красиво и скучно, от лихорадки или дизентерии в каком-нибудь пограничном гарнизоне?

Талагия молчала, вглядываясь в его старческое, испещренное морщинами, как старинная карта, лицо. В его словах была своя, извращенная правда. Правда великого игрока, привыкшего ставить на кон чужие жизни и холодно подсчитывать выгоду даже в горниле хаоса.

— Что в сундуке, Рейстандиус? — спросила она тихо, почти выдохнула, и ее слова потонули в шуме дождя и скрипе колес. — Что стоит таких жертв? Горы золота? Древние артефакты, что разорвут мир? Душа какого-нибудь демона?

Магистр хрипло рассмеялся, и дым вырвался из его ноздрей густыми клубами.

— О, легат, если бы я раскрыл эту тайну, мне пришлось бы немедленно превратить тебя в змею или ящерицу, дабы сохранить секрет. Или, что куда хуже, выслушивать твои бесконечные нравоучения о морали и ценности жизни. Нет-нет. Эту тайну я раскрою лишь в одном случае — проболтавшись во сне. И то лишь если приснится что-то действительно стоящее и вдохновляющее. Например, моя собственная юность. Или рецепт идеального эля.

Он вдруг замолчал, и на его лице, обычно непроницаемом, мелькнула редкая, почти неуловимая тень беспокойства. Он искоса взглянул на баронессу.

— Кстати о сне... я, часом, не... не разговаривал? Не растекался ли мыслию по древу, разбалтывая государственные тайны? Старость... она не всегда бывает благосклонна к языку.

Дегат посмотрела на него, и в ее усталых глазах вспыхнул холодный, почти злой огонек. Уголки ее губ дрогнули в подобии улыбки, лишенной всякой теплоты.

— О, да, магистр. Ты проболтался. Раскрыл самую страшную и ужасную тайну всего Магистерия.

Рейстандиус замер. Даже его трубка, казалось, перестала дымиться. В воздухе повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь мерным стуком копыт.

— И... какую же? — его голос прозвучал непривычно приглушенно, почти сдавленно.

— Ты сказал, что Магистерий, в сущности, никому не нужен. Нужен никогда не был. Что Триумвиры терпит вас лишь потому, что боятся признать вашу бесполезность.

Она выдержала паузу, наслаждаясь эффектом. На лице мага происходила странная борьба эмоций. Сначала — леденящий ужас, затем — глубокая, философская задумчивость, и, наконец, все сменилось тихим, сиплым смехом, который скорее походил на предсмертный хрип.

— Клянусь Темнейшим и всеми его тенями... — просипел он, вытирая платком неожиданно выступившую на глазах влагу. — Так я и сказал? Дословно?

— Дословно, — подтвердила Талагия.

— Ну что ж... — Рейстандиус снова глубоко затянулся, и на этот раз дым вырвался ровной, спокойной струей. — Что ж... признаю. Это и есть величайшая из тайн. Секрет в том, что никакого секрета нет. Поздравляю, легат. Теперь ты обладаешь знанием, за разглашение которого тебя будут преследовать, пытать и в конечном итоге — казнят с особой жестокостью. Так что настоятельно советую придержать свой острый язык за зубами. Или вложить его в ножны, рядом с твоим «Ненасытным». Пригодится не меньше.

Он повернулся в седле лицом к извивающейся впереди ленте тракта.

— А теперь, если ты закончила с допросом, давай продолжим наш невеселый путь. Впереди еще долгая дорога, а за нашими спинами — лишь дым и тяжелые воспоминания. И, как известно, на дым сбегаются не только глупые звери, но и голодные хищники. А я, если честно, уже сыт по горло героизмом на этой неделе.

Талагия ничего не ответила. Она слегка придержала поводья, давая своему коню возможность выбрать более устойчивое место на размокшей, скользкой дороге.

Она смотрела на прямую, как жердь, спину старого колдуна, на черный, безмолвный сундук, мерно покачивающийся на телеге, на усталые, согбенные спины легионеров.

И внезапно лю Ленх поняла. Она догадалась, что именно они везли в сундуке.

Ведь, как подтвердил сам Рейстандиус, самый главный секрет в том, что никакого секрета нет.

2025 г.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

Защитники, уцелевшие после ночной мясорубки, были похожи на последних актеров на опустевшей сцене после оглушительного провала спектакля. Талагия, прислонившаяся спиной к холодному, непроницаемому черному дереву сундука, чувствовала каждый ушиб, каждую ссадину, каждый проклятый, ноющий дюйм своего изможденного тела. Трап, сгорбившись, с мрачным видом изучал зазубренный край секиры наемника, словно ища в ней ответы на все вопросы.

Их осталось четверо. Четверо легионеров из десяти — все, что осталось от блестящего отряда. Они были тенями прежних стражей, их некогда сияющие доспехи были покрыты грязью, вмятинами и бурыми подтеками, похожими на потроха неведомого чудовища. Ной, бесстрастный призрак в промокшем плаще, молча сновал у повозок, восполняя запас стрел. Под уцелевшим навесом копошились три жалкие, перепуганные фигуры: два купца, дрожащие от страха за свои шкуры и уцелевшие тюки, и трактирщик Орт, который, казалось, оплакивал свою сгоревшую дотла «Шишку» искреннее и громче, чем всех погибших людей.

И в центре этого хаоса, этого царства разрушения, храпя как ни в чем не бывало, лежал на повозке корень всех зол — Рейстандиус. Великий маг Магистерия, поверженный не мечом и не заклятьем, а кислым трактирным вином и собственным непомерным тщеславием.

Третья атака, когда бы она ни пришла, станет последней. Все понимали это без слов. Слишком мало сил, слишком много мертвых тел вокруг, слишком громко звенела в ушах гнетущая тишина, которую вот-вот должны были разорвать.

И она пришла. Но не с криками и лязгом стали, а с тихим шелестом тумана. Туман зашевелился и раздвинулся, как занавес, извергая из своих серых недр Лута — того самого хвастуна с носом-грушей, чей спор о пьянстве и затеял всю эту карусель. Он шел медленно, прихрамывая, тяжело опираясь на импровизированный костыль из сломанного копья. К его острию была привязана грязная, промокшая тряпка, некогда бывшая белой. Разбойник остановился на почтительном расстоянии, в пределах слышимости, и окинул поле брани оценивающим взглядом.

— Переговоры! — крикнул он, и его голос прозвучал неестественно громко в утренней тишине. — Говорить пришел!

Талагия с усилием выпрямилась, стиснув зубы против пронзительной боли в ребрах. «Ненасытный» у ее бедра тихо, угрожающе заурчал, чуя обман.

— Говори, пока я не передумала и не решила, что твоя башка будет неплохим украшением для нашей телеги, — процедила она сквозь зубы.

Каждое слово отдавалось огнем в груди баронессы.

Лут сглотнул, нервно поправил белую тряпку на копье — жалкий символ перемирия.

— Предложение простое, как сосновый гроб. Отдаете сундук — уходите живыми. Все до одного. Клянемся Темнейшим и всеми его тенями. Нам — груз, вам — шкуры. Честный торг.

В голове лю Ленх, уставшей и затуманенной болью, вдруг сложились осколки мозаики. Спор. Вино. Пьяный маг, мечущий заклятья в потолок. Слишком вовремя. Слишком идеально подстроено.

— Вы его знали, — тихо, но четко произнесла она, и в голосе легата прозвучало не удивление, а ледяное озарение, от которого стало еще холоднее. — Знали старого пьяницу. Знали его слабость. Знали, что стоит его хорошенько поддеть за живое, потянуть за его азартную душу — и колдун полезет в бутылку. Будь он на ногах, в трезвом уме – вы бы с нами не управились никогда…

На лице Лута мелькнула ухмылка, быстрая, скользкая, как проблеск кинжала в темноте.

— Старики любят поучать, а пить — еще больше. Мы просто… помогли ему вспомнить молодость. С трезвым чародеем воевать — себе дороже. Так что решайте, легат. У нас там еще человек полсотни в лесу сидит, злые, голодные до добычи. А у вас… — он окинул защитников насмешливым взглядом. — …горстка инвалидов, гном-изгнанник и лучник, у которого стрелы на исходе. Пусть лучше про вас в столице плохо подумают, чем здесь хорошо споют.

Логика в его словах была. Мерзостная, как трехдневный труп в летнюю жару, но — железная, неумолимая логика. Сдать сундук. Уйти. Выжить. Плевать, что там внутри. Плевать на приказы Триумвирата, на приказы, на долг. Просто жить.

Талагия медленно перевела взгляд на своих людей. На Трапа, который смотрел на Лута с таким глубоким отвращением, будто тот предлагал ему пить из лужи с гнилью. На легионеров — их лица в щелях забрал оставались каменными, непроницаемыми масками, но в глазах читалась та пустота, что граничит с полным равнодушием к исходу. На Ноя — тот уже не считал стрелы в колчане, а просто стоял, держа лук в расслабленных руках. Взгляд охотника из-под капюшона был устремлен на Лута, словно на мишень. Выбор был очевиден. Но был ли он правильным?

Она сделала глубокий вдох, и боль в боку напомнила о себе огненным лезвием, вонзившимся под самые ребра.

— Вот мой ответ, — произнесла баронесса громко и четко, и ее слова повисли в сыром воздухе, будто высеченные из гранита. — Иди к своим хозяевам и передай: сундук они получат только тогда, когда перешагнут через наши трупы. И скажи им, чтобы готовились — мы дорого продадим свои шкуры.

Ухмылка на лице Лута сменилась гримасой злобы и глубочайшего разочарования. Он открыл рот, чтобы что-то добавить, очередную угрозу или насмешку…

И в эту секунду его нерешительности раздался короткий, свистящий звук, похожий на шипение змеи. Стрела вошла разбойнику прямо в глаз, пройдя навылет и навсегда запечатав в его мозгу образ так и не произнесенной фразы. Бандит даже не вскрикнул. Просто отшатнулся, как от внезапного порыва ветра, и рухнул на бок, замерев в неестественной, скрюченной позе. Белый флаг — грязная тряпка — бесшумно упал в лужу рядом с Лутом, мгновенно пропитавшись красно-бурой жижей.

Все, как один, обернулись к Ною. Охотник уже опускал свой длинный лук.

— Зачем тратить слова, когда можно потратить стрелу? – произнес он спокойно, не дожидаясь вопроса или упрека.

— Вот и верь после этого в парламентерские привилегии, — мрачно пробурчал Трап, с отвращением глядя на тело. — Никакого уважения к дипломатическому этикету.

Из тумана, словно отвечая на его слова, донесся протяжный, многоголосый вой. Не человеческий крик, а именно звериный вой — голодный, нетерпеливый, полный обещания смерти. Белый флаг был сорван. Правила игры, и без того хрупкие, окончательно рухнули.

Талагия с силой выдохнула, стиснув рукоять «Ненасытного» до хруста в костяшках пальцев. Все сомнения, все мысли о сделке были убиты вместе с парламентером. Оставался только путь. Путь, вымощенный сталью и кровью.

— Готовьтесь, — сказала она легионерам. В ее голосе не было ни пафоса, ни показной храбрости, ни даже страха. — Похоже, наш единственный шанс на добрую память — это оставить после себя такую гору трупов, чтобы даже вороны облетали это место стороной.

— Спойте свою последнюю песню так, чтобы сам Всеотец услышал, — напутственно добавил гном.

Легионеры с глухим стуком ударили щитами о щиты — похоронный набат по самим себе, по своей былой славе, по всем, кто не дожил до этого утра. Трап мрачно плюнул на ладони, сжал рукоять секиры. Из серой, рваной пелены тумана на них поползла последняя тень. Топот десятков ног. Лязг стали о сталь. Хриплое, учащенное дыхание.

Лут соврал.

Из рваного, гнилого брюха тумана выползло от силы три десятка фигур. Не пятьдесят. Даже не сорок. Всего лишь горстка озлобленных, промокших насквозь, изможденных головорезов. Они шли медленно, нехотя, но с тупой, мрачной решимостью обреченных, точно зная, что отступление для них теперь хуже любой смерти.

— Три десятка, —прошептал Трап, его глаза сузились до щелочек. — Гном с похмелья и то веселее выглядит. И, клянусь бородой Всеотца, пахнет лучше. Бывало и похуже…

Лю Ленх молча кивнула, мысленно прикидывая шансы. Тридцать на семерых. Почти пять на одного. Для легионеров Магистерия в былые дни — легкая разминка перед завтраком. Но сейчас... сейчас они были не блестящими стражами Империи, а кучкой изможденных, израненных, едва стоящих на ногах оборванцев, по колено увязших в грязи и собственной засохшей крови.

Первый из нападавших, детина с обожженным с одной стороны лицом и кривой саблей, перешагнул через тело Лута. Его глаза, пустые и усталые, как у загнанного волка, были прикованы к черному сундуку. Он сделал еще шаг, занося оружие для первого удара.

И замер.

Нога головореза так и осталась поднятой над лужей, а рот открылся в немом, беззвучном крике, который так и не сорвался с губ. Иней — белый, стремительный и зловещий — пополз по его мокрому плащу, по коже лица, сковывая веки, запечатывая полуоткрытые губы, покрывая щетину хрустальным узором. За долю секунды он превратился в блестящую статую изо льда, в которой навеки застыли последняя ярость и отчаяние.

За первым застыл на полпути следующий бандит, его испуганный вопль застрял в горле ледяным пузырем. Третий, пытавшийся отпрыгнуть назад, замер в низком, нелепом прыжке, его лицо исказилось в ужасной гримасе, навеки вмороженной в кристаллы воды.

Воцарилась тишина. Не та, что бывает перед бурей, а гнетущая, абсолютная, неестественная. Мертвая. Треск ломающихся статуй, когда один из ледяных истуканов потерял равновесие и рухнул, разбившись на тысячи острых осколков, прозвучал громче любого боевого клича. Вся шайка — все три десятка нападавших — стояла, превращенная в сверкающую, жуткую, выставку ледяного искусства. Безмолвная армия, побежденная холодом, который был страшнее любой стали.

Последние капли дождя, падая на застывшие фигуры, тут же замерзали, добавляя новый хрустальный слой к их уже совершенным саванам, словно сама природа отдавала последние почести несостоявшимся победителям.

Из-за спины защитников, из-под низкого навеса, где на повозках храпел их главный позор и причина всех бед, раздался голос. Сухой, раскатистый, знакомый до боли и все же отдававший легким, едва уловимым похмельным дребезжанием.

— Ну-с, — произнес Рейстандиус, с трудом вылезая из-под груды тюков и с болезненным наслаждением потягиваясь так, что затрещали все его старые кости.

Он окинул взглядом все поле, усеянное его ледяными творениями, с видом утомленного скульптора, оценивающего собственную, несколько поспешную работу.

— Кажется, я немного опоздал на пир. Хотя, как мне кажется, здесь и без меня было достаточно... прохладно. Надеюсь, я не проспал ничего по-настоящему интересного?

Все, как один, обернулись на этот голос. Колдун стоял, слегка пошатываясь и опираясь на свой посох, и с легким, снисходительным любопытством разглядывал результаты своего запоздалого вмешательства. Его лицо было землисто-бледным, под глазами залегли глубокие, фиолетовые тени, но в глубине зрачков по-прежнему плясали все те же острые, насмешливые искорки.

— Магистр... — начала Талагия, и в ее охрипшем голосе причудливо смешались ярость, горькое облегчение и дикое желание тут же, на месте, прикончить его своим мечом, чтобы раз и навсегда избавить мир от одного опасного любителя споров и дешевого вина.

— Легат, дитя мое, не смотри на меня так, будто я только что испортил воздух на торжественной аудиенции у самих Триумвиров, — перебил ее старик, с нарочитой раздражительностью отряхивая с рукава несуществующую пыль. — Я, можно сказать, внес свой посильный вклад в оборону. Правда, несколько... запоздало. Моя маленькая, не совсем контролируемая демонстрация вчера вечером, кажется, послужила сигналом для всей этой нежелательной публики. За что приношу свои глубочайшие, хоть и запоздалые извинения. Голова, — он потер затылок, нащупывая внушительную, болезненную шишку. — Настойчиво напоминает мне о моем вчерашнем легкомыслии. И о тяжести твоей руки, кстати говоря. Будь ты мужчиной, из тебя вышел бы неплохой кузнец.

Последний из ледяных истуканов, подточенный внезапно выглянувшим из-за рваных туч бледным лучом солнца, с тихим, мелодичным, почти печальным звоном рассыпался в алмазную пыль. Вместе с ним рухнула и последняя тень угрозы.

Туман, словно испуганный внезапной тишиной и силы магии, начал стремительно редеть и отступать, обнажая поле боя во всей его удручающей, мрачной наготе. И словно по мановению невидимой руки дождь окончательно прекратился. С проклятых, бесконечно серых небес перестало сочиться мерзкой влагой, и в образовавшемся просвете еще один жидкий солнечный луч упал на черную, непроницаемую поверхность злополучного сундука, заставив его на миг коварно и холодно блеснуть, словно глаз неведомого существа.

Словно дожидаясь этого сигнала, сзади, с оглушительным скрипом и густым клубом удушливого пепла, сложилась почерневшая, обугленная кровля «Еловой шишки». Сердце трактира окончательно прогорело, и бревенчатый остов, не в силах более держать непосильную ношу, испустил последний, протяжный вздох. От «Шишки» осталась лишь груда дымящихся, обугленных ребер, беспомощно торчащих из огромной лужи растопленного сала, жира и пепла.

Рейстандиус, невозмутимо наблюдавший за финалом своего ледяного спектакля и гибелью трактира, запустил руку в складки своего запыленного, просторного рукава. Нарушая все пределы приличия, он извлек оттуда длинную трубку с вишневым чубуком. Узловатые, трясущиеся пальцы привычным жестом чиркнули о воздух, рождая на кончике табака крошечный, тлеющий уголек.

Чародей глубоко, с наслаждением затянулся, выпустив струйку едкого, пряного дыма, которая медленно, лениво поползла в неподвижный утренний воздух, смешиваясь со стойкими запахами гари, крови и смерти.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

Из могучего, бычьего, покрытого короткой шерстью лба росли два исполинских, загнутых вперед и заостренных рога, с которых вода стекала ручьями, казавшиеся кровавыми в багровом зареве пожара. Морда, скрытая в тени, была искажена животным оскалом, обнажающим мощные желтые зубы, а из широких ноздрей, различимых даже на таком расстоянии, вырывались густые клубы пара, смешивающиеся с ледяным ливнем.

— Откуда эта тварь так далеко на севере? — пробормотала она почти беззвучно, и медный привкус страха во рту стал еще горче и отчетливее.

Талагия никогда до этого не видела минотавра живьем, но рассказы слышать доводилось. Все легенды утверждали, что эти чудища водятся только далеко-далеко на юге – за бурными водами Таррататского моря, и еще дальше – за раскаленными песками Каротостанских пустынь.

Здесь, на севере Империи, их быть не могло. Как не могло быть и этой орды, и этой бесконечной ночи кошмаров. Но он был здесь. Реальный, как сама смерть, и смертью пахнущий. Его тяжелое, свистящее дыхание было слышно даже за сотню шагов.

Логика, тактика и все, чему ее учили, отступили перед чудовищной реальностью мифа, воплотившегося в плоти. И первым, кто бросил вызов этому ожившему мифу, был не дисциплинированный легионер и не посланница Триумвиров.

Охранник купцов, тот самый здоровенный детина с лицом, избитым в мелкую крошку, вдруг издал низкий, почти звериный рев — нечеловеческий ответ на зов чудовища. Возможно, в его затуманенном болью, ужасом и дешевым элем рассудке минотавр показался просто еще одним громилой, посягнувшим на вверенные его опеке тюки с товарами. Возможно, с него было достаточно потерь за эту ночь. А возможно, это было то самое слепое безумие, что иногда рождается на самом краю, на стыке животного страха и полного отчаяния. Храбрость? Или последний, отчаянный бред? Скорее — и то, и другое, сплавленные воедино.

С кличем, который невозможно было разобрать сквозь всепоглощающий грохот грозы, он вырвался из-за укрытия повозок и, нестройной, спотыкающейся походкой, ринулся навстречу гиганту, занося свою секиру. Это зрелище было так нелепо, так жалко и в то же время так отчаянно храбро, что на мгновение даже минотавр замедлил свой мерный шаг.

Его свистящее дыхание прервалось, словно тварь искренне удивилась наглости этой двуногой мошки. Охранник рубанул со всей дури. Его секира, способная раскроить череп медведю, со звоном, оглушительным даже в общем хаосе, ударила по толстой стальной пластине, прикрывавшей руку минотавра. Искры посыпались на мокрую землю. Это было все равно что рубануть скалу.

Минотавр даже не вздрогнул. Он просто медленно, с почти человеческим любопытством, посмотрел вниз на дерзкую букашку. Затем его собственная, чудовищная секира взметнулась в воздух — не для широкого рубящего удара, а для короткого тычка массивным обухом прямо в грудь смельчака.

Раздался звук, похожий на хруст множества сухих веток под ногой великана. Но в тысячу раз громче и отвратительнее. Грудная клетка охранника провалилась внутрь, и его тело откинуло назад, как тряпичную куклу, брошенную раздраженным ребенком. Храбрец шлепнулся в лужу, уже абсолютно недвижимый, и дождь тут же принялся стегать его безжизненное, искаженное маской боли лицо.

— Никчемная смерть, —прошептал Трап, сжимая свой молот еще крепче, но в его голосе проскользнула странная нота — не презрение, а нечто вроде уважения.

Ибо эта никчемная, отчаянная смерть купила им несколько драгоценных секунд. Секунд передышки.

Пока минотавр разбирался с дерзкой помехой, легионеры, Трап и Талагия обрушились на его свиту. «Ненасытный» пел свою визжащую песню, молот гнома крушил кости и доспехи с мощью тарана, легионеры, сомкнув щиты в единую стену, методично оттесняли нападавших к самым горящим развалинам трактира.

Дисциплина и отчаяние против дикой ярости и жажды наживы. Лю Ленх, работая клинком с холодным равнодушием, краем глаза следила за исполином. Чужим щитом на левой руке она отбивала удары, своим мечом в правой – рубила и колола, находя слабые места в доспехах.

Грубый деревянный щит — против секиры минотавра. Жалкая, почти оскорбительная для такого противника защита. И баронесса это прекрасно понимала.

Исполин снова двинулся вперед, словно ледник, сползающий с горы. Он игнорировал стрелы Ноя, будто это были укусы мошкары. Они торчали у чудовища в плече, в спине, в мускулистой шее, словно иглы дикобраза, но, казалось, не причиняли ему ни малейшего беспокойства, как не беспокоил его и хлесткий ливень. Он был живой, дышащей горой плоти, мяса и костей, созданной Темнейшим лишь с одной целью - убивать.

— Держать строй! — крикнула баронесса, отворачиваясь от очередного головореза, которого ее меч отправил в предсмертных корчах на землю. — Ной! Цель в глаза!

Она не была уверена, что лучник услышал ее сквозь рев стихии и чудовища, но очередная стрела просвистела в дюйме от свирепой морды твари, заставив ее на мгновение дернуться и отвести голову с раздраженным мычанием.

Защищающиеся медленно отступали, сгрудившись в тесное, последнее каре у злополучного черного сундука. «Еловая шишка», пылая, как гигантский факел, освещала эту последнюю цитадель зловещим, пляшущим светом, отбрасывая гигантские тени. Дождь продолжал хлестать, шипя на раскаленных обломках. Воздух гудел, разрываемый между зноем пожара и леденящим холодом ночи.

Минотавр остановился в десятке шагов. Его грудь, широкая, как винная бочка, тяжело вздымалась. Маленькие глазки, сверкающие красным огнем из глубины черепа, медленно обвели их — жалкую, израненную кучку людей, одного гнома и женщину с мечом.

Он издал новый рев. Звук, от которого кровь стыла в жилах, а по спине бежали ледяные мурашки.

Лю Ленх сделала шаг вперед, выйдя из-за сплоченных щитов легионеров. Ее плащ тяжело обвис, насквозь пропитанный водой и чужой кровью. «Ненасытный» в правой руке затих, будто затаив дыхание перед главным пиром своей жизни. Баронесса двинула вперед щит, принимая его вес всей рукой — от запястья до плеча. Ее лицо, залитое струями дождя, было бледно, как полотно, но абсолютно спокойно. Не было в нем ни страха, ни ярости — лишь холодная, отточенная как бритва решимость.

— Ну что ж, — тихо сказала легат, обращаясь то ли к себе, то ли к мечу, то ли к самому минотавру, и ее голос был почти не слышен под ревом бури. — Пришел час узнать, выдержит ли это деревянное корыто твой удар.

Она приняла низкую, устойчивую позу, выставив меч вперед, щит прикрывал корпус. Вода ручьями стекала с клинка и с края обода. Исполин вздыбил свою чудовищную секиру, готовясь к последнему, сокрушительному броску. Дистанция между ними составляла не более семи шагов. Смерть витала в воздухе, густая, как дым, и сладкая, как разлагающаяся плоть. Пир готов был начаться.

Талагия бросила короткий взгляд на небо, затянутое рваными, мутно-свинцовыми тучами. Из кромешной тьмы низвергались сплошные потоки воды, но ни единого просвета, ни единого луча лунного света. Проклятье. В такую ночь даже звезды предпочли спрятаться. И луна, ее старая, холодная союзница, предательски скрылась. Без ее серебряного сияния посланница Триумвиров была прикована к этой хрупкой человеческой оболочке, к этим мышцам и костям, которые сейчас казались столь ничтожными перед грудой мышц, что надвигалась на нее.

— Эх, не время для волчицы, — прошипела воительница сама себе, заставляя пальцы крепче, до боли, сжать рукоять «Ненасытного».

Меч ответил низким, нетерпеливым, жаждущим гулом.

Минотавр рванулся вперед. Это не было стремительным броском пантеры — это было неумолимое, сокрушительное движение горного обвала. Земля содрогалась под его тяжелыми шагами, а секира, описав в воздухе короткую дугу, обрушилась на баронессу со всей силой разгневанного титана.

Она не пыталась принять удар мечом — это было бы самоубийством. Вместо этого она подставила щит, вжавшись в него всем телом, уходя в глухую оборону.

Удар был чудовищным. Весь мир взорвался в осколках белой, ослепляющей боли и оглушительного, всепоглощающего грохота. Деревянный щит, ее жалкое, временное укрытие, разлетелся на куски, словно его сделали из сухих прутьев, а не из дубовой доски. Острые обломки впились в предплечье, и легат почувствовала, как горячая кровь тут же смешалась с ледяным дождем. Сила удара отбросила ее назад, девушка споткнулась о чей-то труп, едва удерживая равновесие, и мир поплыл перед глазами.

Но секира, сорвав щит, не остановилась. Ее страшное лезвие, скользнув вниз по инерции, с оглушительным лязгом чиркнуло по ее боковой пластине кирасы и кольчуге под ней. Воздух вырвался из легких с хриплым, сдавленным стоном. Удар пришелся в ребра, как удар кузнечного молота по наковальне. Боль, острая и жгучая, пронзила все тело, на миг вышибив разум. Но гномья сталь выдержала — вместо того чтобы распороть ее надвое, секира лишь оставила глубокую, уродливую вмятину, сорвала заклепки и на мгновение ошеломила девушку, оставив с ощущением, будто все ребра сломаны разом.

Талагия откатилась в сторону, на мгновение ослепшая от боли, ее мир сузился до оглушительного свиста в ушах и огненного кольца, сжимавшего грудь. Каждый вдох был подобен удару ножа. Минотавр, удовлетворенно хрипя, занес свое чудовищное оружие для нового удара, абсолютно уверенный, что с жертвой покончено.

Но лю Ленх была еще жива. Жива, разгневана и от этого еще более опасна. Острая боль отступила, прочищая сознание. Противник сделал тяжелый шаг, наступая, и его огромная, покрытая грубой кожей нога с громким всхлипом встала в кровавую лужу прямо перед девушкой. Вспышка молнии, синяя и резкая, осветила толстый, переплетенный мощными сухожилиями и буграми мышц шар под коленом.

Не думая, лишь повинуясь инстинкту охотника, воительница рванулась вперед. Не вставая во весь рост — на это не было ни сил, ни времени — а сделав низкий, стремительный выпад, почти падая под рогатое чудовище. «Ненасытный» взвыл в ее руке, жаждущий плоти, и описал быструю дугу.

Сталь, острая как бритва, встретила сопротивление жил и плоти, но сила, вложенная в удар, сделала свое дело. Лезвие пронзило плотную кожу и мышцы, перерубив толстые пучки сухожилий позади коленной чашечки.

Минотавр издал звук, которого Талагия никогда раньше не слышала — не рев ярости, а удивленный, почти вопросительный стон, полный возмущения и внезапно нахлынувшей боли. Его нога подкосилась, перестав держать исполинский вес. Чудовище закачалось, пытаясь удержать равновесие на одной ноге, его маленькие глазки расширились от шока, отражая пляшущие отсветы пожара.

С грохотом, который заставил содрогнуться землю под ногами, он рухнул на одно колено, и теперь его голова оказалась на одном уровне с лю Ленх. Горячее, зловонное дыхание, пахнущее кровью и протухшим мясом, опалило ее лицо. В этот миг из-за повозки, с боевым кличем на своем суровом наречии, выкатился Трап. Весь в грязи и крови, с лицом, искаженным гримасой чистейшего безумия, он волочил за собой ту самую массивную секиру убитого охранника купцов. Для гнома она была куда более привычным оружием, нежели молот.

— Вот тебе счет от Трапезунислатбарада, тварь рогатая! — проревел он, занося оружие над головой.

Он не рубил изящно — он вложил в удар всю свою мощь, всю накопившуюся ненависть к этой ночи, весь вес своего приземистого, крепко сбитого тела. Обух секиры, тяжелый и безжалостный, со свистом рассек воздух и обрушился на мощную шею минотавра чуть ниже затылка. Раздался звук, который не заглушили ни гром, ни яростный треск пожара — глухой хруст ломаемого дерева, но громче и ужаснее.

Голова чудовища слетела с плеч с жутковатой легкостью, отскочила, как мяч, и покатилась по грязи, оставляя за собой широкую, багровую полосу. Тело еще секунду простояло на коленях, из шеи хлестнул фонтан темной, почти черной крови, смешиваясь с дождем, а затем медленно, почти величаво повалилось на бок, сотрясая землю своим падением.

На мгновение воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь треском пожирающего здание огня и гулким биением сердца Талагии в собственных ушах.

Затем другие нападавшие, те, кто еще оставался на ногах, замерли в нерешительности. Их боевой дух, державшийся исключительно на этом исполине, рухнул вместе с его безголовым телом. Они увидели окровавленную, хромающую женщину с искрящимся в отсветах пожара мечом и безумного гнома, стоящего на груде хлама у тела минотавра с окровавленной секирой в руках. Увидели непоколебимых легионеров, увидели охотника на крыше, уже направившего новую стрелу.

Это зрелище оказалось для них слишком.

Без единой команды, с подавленными, полными ужаса криками, разбойники бросились прочь, растворяясь в темной пасти леса, забывая своих раненых. Трап, тяжело и прерывисто дыша, выпустил секиру из рук. Та с звучным грохотом упала в лужу, разбрызгав вокруг себя грязь и кровь.

— Вот... орчий сын, — прохрипел он, смотря на свои окровавленные, трясущиеся от напряжения ладони. — Думал, кишки сейчас наружу вывернет от натуги. Или спина треснет. Надо было... надо было соглашаться на казнь... в кузне Всеотца хотя бы сухо...

Баронесса, опираясь на «Ненасытного», как на костыль, медленно, с усилием выпрямилась. Каждая мышца в ее теле кричала от боли, особенно в боку, где пульсировала рана. Она посмотрела на отступающих, потом на обезглавленного гиганта, потом на гнома.

— Счет... от Трапезунислатбарада? — с трудом выговорила лю Ленх, смахивая с лица липкую смесь дождя, пота и чужой крови. — Серьезно?

Бородач пожал плечами.

— А что? Мертвые — самые надежные должники. Не упрашивают об отсрочке.

Он сплюнул красной от крови слюной — то ли его собственной, то ли чужой.

Ночь грома все еще бушевала вокруг, трактир пылал, как гигантский погребальный костер, а дождь продолжал лить не переставая, смывая кровь с поля боя и постепенно гася самые яркие языки пламени. Но самая страшная, самая безумная часть этой бури, казалось, миновала.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

— Тащи его! — голос Талагии, хриплый от дыма и напряжения, прорвал оглушительный грохот ливня и треск пожара. — Тащи, пока этот старый баран не зажарился в собственном соку!

Трап, отплевываясь от гари и грязи, ухватил колдуна под мышки. Магистр был безмятежно-неподвижен, и лишь слабый, бессмысленный стон вырывался из его пересохших губ, когда гном волоком потащил бесчувственное тело по раскисшей, кровавой земле. Баронесса, схватив мага за ноги, помогла донести его костлявую тушу до низкого навеса, под которым жались купеческие повозки. Швырнули его туда без особой нежности, как мешок с прокисшим зерном. Снарядом, выпущенным из катапульты хмеля и собственной глупости. Он свое уже отслужил.

— Мое добро! Мои тюки! Проклятые варвары! — один из купцов, толстый, заплывший жиром и слезливый, метался у своих повозок, хватая себя за трясущиеся щеки. Его дорогой, расшитый кафтан был забрызган грязью и кровью, а в маленьких, запавших глазах стоял животный ужас, замешанный на отчаянной, всепоглощающей скупости. — Все пропало! Сгорело! Растащено!

— Сгорело? — его тощий, как жердь, компаньон, судорожно прижимая к груди кожаный кошель, озирал горящую таверну с видом человека, наблюдающего за собственной медленной казнью. — Это еще не сгорело, Вальд! Это только начинается! Нас ограбят, прирежут и скормят воронам! И все из-за этих… этих проклятых имперских блестяшек! — он ядовито, с ненавистью кивнул в сторону легионеров, чистивших клинки.

Их охранник, могучий детина с чумазым лицом, молча, стиснув зубы, перевязывал окровавленное предплечье обрывком собственного плаща. Его тяжелый топор был воткнут в землю рядом, как мрачный памятник только что отгремевшей битве. Он смотрел на своих хныкающих хозяев с нескрываемым презрением старого солдата к трусливым торгашам.

Орт стоял на коленях в грязи, заломив руки, угрюмо созерцая свой гибнущий мир. Слезы катились по его обезображенному оспой лицу, смешиваясь с дождем и сажей.

— Шишка моя… шишечка еловая… — выл трактирщик, не скрывая больше своего отчаяния, обращаясь к несправедливому небу. — Все прахом! Посуда… три бочки с элем… кровля… кто теперь за все заплатит? Кто?!

Талагия, вытирая залитый кровью клинок «Ненасытного» о плащ мертвого разбойника, холодно бросила через плечо, даже не глядя на него:

— Предъяви счет тем лесным тварям. Может, смилуются и расплатятся медяком. Или своей шкурой.

Она повернулась к своим людям. Легионеры, изможденные, в изодранных, помятых и залитых грязью доспехах, уже строили импровизированное укрепление из купеческих повозок и тюков. Их лица, под стекающими струями дождя, были серы, осунулись и выражали глубокую усталость. Воздух свистел сквозь щели в латах вместе с ледяным ветром.

— Потери? — поинтересовалась легат лишенным всяких эмоций голосом.

К ней подошел декан, мужчина с начинающими седеть у висков волосами и свежей, глубокой царапиной на щеке. В его глазах читалась даже некая скука, но не паника.

— Один убит. Еще один… — он коротко, сдержанно кивнул в сторону темного угла под навесом, где на разостланном плаще лежало неподвижное тело. — Жив еще. Но … к утру, думаю, кончится. Двое легко – царапина на руке, удар тупым по шлему, голова гудит. Остальные целы.

Талагия молча, скупо кивнула. Цена оказалась ниже, чем она опасалась в самые горькие мгновения бойни. Благодаря выучке, умениям Трапа и тому таинственному лучнику на крыше. Ее глаза метнулись к охотнику. Тот сидел на покосившемся плетне в стороне, спокойно, методично смазывал тетиву салом из небольшой роговой баночки, словно только что вернулся с удачной охоты на оленя, а не с кровавого поля битвы. Казалось, ни буря, ни резня, ни зарево пожара не произвели на него ни малейшего впечатления.

— А эти? — она мотнула головой в сторону двора, усеянного мертвецами, которые дождь уже начинал затягивать в свою грязную пучину.

— Три дюжины. Может, больше. Часть утащили с собой, когда отступали. Видел, как волокли.

Три дюжины. Целая орда по здешним провинциальным меркам. Не простая банда разбойников, жаждущих поживиться купеческим добром. Это была засада. Четкая, спланированная, смертоносная атака. Кто-то знал. Кто-то их ждал.

Лю Ленх медленно, словно во сне, подошла к телеге. Черный сундук по-прежнему стоял на своем месте, немой и невредимый, как будто прошедшая вокруг бойня была лишь дурным сном. Крупные капли дождя скатывались по его идеально гладкой, отполированной поверхности, не оставляя ни малейшего следа, не впитываясь в дерево. Он был холоден, как могильная плита в зимнюю стужу, и так же безмолвен и равнодушен.

Казалось, даже всепожирающий огонь и острая сталь не смели коснуться его, обходя стороной, как нечто не просто ценное, но и запретное. Что могло быть внутри? Серебро? Древние колдовские гримуары? Могучие, но бесполезные артефакты из самых глубоких подвалов Магистерия? Ни то, ни другое, ни третье не стоило того, чтобы воодушевить несколько дюжин головорезов на такую самоубийственную, отчаянную атаку.

К тому же – таких необычных головорезов. Слишком дисциплинированны они были. Слишком слаженной и тихой была их первая атака. Если только… если только сундук не был набит до краев чистым, звенящим золотом, но… у баронессы слегка закружилась голова, когда она попыталась представить себе это немыслимое состояние. Если в этом ящике золото – его хватит, чтобы купить с потрохами добрую половину провинций Империи вместе с крестьянами, баронами, графьями и их замками.

Она медленно, почти невольно, положила ладонь на крышку сундука. Дерево было неестественно холодным, будто впитывало в себя все тепло мира, несмотря на зарево пожара всего в нескольких шагах.

«Ненасытный» у ее бедра тихо, глухо заурчал – не злобно, не жадно, а с каким-то странным, почти любопытствующим гулом, словно ощущал не добычу, а нечто… иное.

— Что же ты за зверь такой? — тихо, почти беззвучно прошептала баронесса, вглядываясь в непроницаемую поверхность. — И кому ты так насолил, что по нам решили пройтись целым войском?

Сундук молчал, храня свою тайну за непроницаемыми стальными оковами. Он был просто куском черного дерева и холодного металла. Но в его абсолютном, безразличном молчании чувствовалась такая бездонная угроза, что по спине Талагии пробежала ледяная мурашка, не имеющая ничего общего с ледяным дождем.

Где-то там, в непроглядной чаще, за сплошной стеной небесной воды и тьмы, затаились те, кто остался в живых. Они ждали. Зализывали раны. И, без тени сомнения, планировали новую атаку. А у них на руках был этот груз, притягивающий беду, как магнит железные опилки, пьяный маг, горящая таверна, раненые и куча трупов, которые к утру начнут раздуваться и смердеть. Трап, тяжело подойдя к ней, мрачно посмотрел на сундук, потом на пылающие руины, из которых валил черный дым.

— Не так я представлял себе свое изгнание, — прохрипел он с горечью в голосе. — В следующий раз, клянусь Всеотцом, попрошусь прямиком в рудники. Там, по крайней мере, сухо, сытно и никто не пытается зарезать во сне.

Посланница Триумвиров не ответила. Она неотрывно смотрела в слепую, мокрую, живую тьму за пределами колеблющегося круга света от пожара. И ждала. Чутко, каждым нервом, ожидая, когда эта бесконечная ночь грома преподнесет им свой следующий, смертельный сюрприз.

Тишина, наступившая после отступления первой волны, была обманчива, тягуча и гнетуща, как черная смола. Ее разорвал не человеческий крик, а низкий, леденящий душу, протяжный звук рога, донесшийся из самой глубины чащи. Он был похож на рев раненого быка, призывающего свое стадо к последней, отчаянной бойне.

И тьма заколебалась, зашевелилась, ожила, откликаясь на зов. Из-за деревьев, с тяжелой, неумолимой поступью, вывалилась вторая волна нападающих. Их было больше. Намного, неизмеримо больше. Молния, разорвав небеса надвое, на миг озарила частокол темного леса. И в центре наступающего строя, подавляя своим видом всех остальных, шел один, чья стать и размеры заставляли сомневаться в реальности происходящего. Исполин. На голову, если не на две, выше самого рослого легионера. Его плечи были невероятно широки, казалось, он не пролез бы в дверной проем, а в ручищах он сжимал обоюдоострую секиру, каждый из клинков которой был размером с тележное колесо. Дождь, стекавший по его темной, странно блестящей коже и массивным, начищенным до зловещего блеска доспехам, лишь подчеркивал чудовищную, нечеловеческую мощь этой фигуры. Лица под рогатым шлемом не было видно, только сгусток мрака, из которого исходило тяжелое, свистящее, как у мехов, дыхание, слышимое даже сквозь оглушительный шум ливня.

— Клянусь наковальней и молотом Всеотца… — прошипел Трап, сжимая рукоять своего молота так, что костяшки на его руках побелели. — Что это за диво такое? И чем его кормили, спрашивается? Целыми деревнями?

Орт, все еще стоявший на коленях в луже, поднял заплаканное, искаженное абсолютным отчаянием лицо. Увидев нового великана, он не закричал, а издал тонкий, похожий на писк пойманной мыши звук и повалился на бок, бессмысленно хватая ртом мутную, отвратительную жижу, смешанную с пеплом, дождем и чужой кровью. Его мир разрушился окончательно и бесповоротно, и никакой, даже самый большой трактирный расчет не мог покрыть убытков от появления такого «гостя».

— Моя родненькая… моя кормилица… — его всхлипы, жалкие и беспомощные, тонули в нарастающем реве приближающейся толпы. — Посуда… все мои запасы… пять бочек вина… десять бочек эля … ой-ой-ой…

Купцы, Вальд и его тощий компаньон, уже не метались в истерике. Они забились в узкую, грязную щель между двумя своими повозками, прижавшись друг к другу, как перепуганные поросята, учуявшие запах крови на ноже мясника. Их трясло мелкой, непрекращающейся дрожью, а глаза, вытаращенные от животного ужаса, бегали по двору, подсчитывая уже не убытки, а последние секунды до неминуемого, кровавого конца.

— Легион, ко мне! — голос Талагии, сдавленный, но твердый, как гномья сталь, пробился сквозь оглушительный гул грозы и треск пожирающего здание пожара. Она уже стояла у телеги, ее окровавленный плащ прилип к латам, а в руке «Ненасытный» жадно ловил отблески пламени, словно предвкушая новую жатву. — В круг! Щиты сомкнуть!

Уцелевшие бойцы Магистерия, едва успев перевести дух после первой волны, с молчаливой, отчаянной решимостью снова встали в строй. Их щиты, иссеченные зазубринами и вмятинами, образовали шаткую, но непрерывную стену вокруг злополучного сундука. Лица под забралами были бледны от усталости, но руки, сжавшие эфесы мечей, не дрожали. Воины видели, что идет на них, и прекрасно понимали, что шансов устоять ничтожно мало. Но долг есть долг. Они оставались легионерами до последнего вздоха.

Лю Ленх метнула короткий, оценивающий взгляд на охотника. Тот уже не сидел на плетне. Бесшумно, как тень, он взобрался на остатки полуразрушенного сарая, чья соломенная крыша еще не была целиком охвачена огнем, и занял позицию. Тетива его длинного лука была натянута тугой дугой, стрела с широким, охотничьим наконечником была неподвижно нацелена в самую гущу приближающейся толпы — прямо в массивную грудь рогатого великана, возглавлявшего атаку.

— Эй, стрелок! — крикнула ему баронесса, отбиваясь от навязчивой, холодной мысли, что эта атака станет для них последней. — Благодарность Триумвиров тебе обеспечена…

— Лучшим надгробием… — перебил легата гном, мрачно усмехнувшись.

— Если выживем! — закончила мысль посланница. — Как звать-то?

Охотник не повернул головы, все его внимание было приковано к цели, вся его поза была воплощением сосредоточенности. Но голос, на удивление спокойный и ровный, легко донесся сквозь шум ливня и грохот.

— Ной.

— Ной? — переспросила Талагия, поднимая с земли брошенный кем-то небольшой, круглый, обожженный деревянный щит. — И что ты тут забыл, Ной? Прибыток с оленьих шкур в такую погоду явно не оправдывает риска!

На мгновение ей показалось, что тень улыбки, быстрой и едва заметной, тронула невидимые в глубине капюшона губы.

— Чувство долга, — просто и без пафоса ответил он, и тетива звякнула, коротко и сухо, отправляя стрелу в самую гущу наступающих. Кто-то громко вскрикнул и рухнул в грязь. — Перед Легионом.

— Долга? — фыркнула баронесса, но медный привкус подозрения уже встал у нее в горле. — Дезертир?

Ной уже вкладывал следующую стрелу, его движения были точны и выверены, будто он находился не на окровавленном поле боя, а на тренировочном плацу. Ее вопрос повис в воздухе, оставшись без ответа, но сейчас было явно не до допросов. Рогатый исполин был уже в пятидесяти шагах, и земля буквально ходуном ходила под его тяжелой, сокрушительной поступью. Его чудовищная секира, поднятая над головой, жаждала кровавой жатвы.

— Товсь! — закричала Талагия, и в ее голосе впервые за эту долгую, бесконечную ночь прозвучала не холодная решимость, а нечто иное — мрачное предвкушение конца, готового обрушиться на них со всей неумолимой яростью грозового неба.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ