- Плата не устраивает? – спрашиваю я, садясь рядом.
Она кивает. Пансионат располагает к откровенности, это я уже понял по себе. Жду молча, и она продолжает.
- Он просто однажды пришел с работы и сказал, что встретил другую. Что оставляет мне квартиру и машину, что моей вины нет, и прочую муть. Вот так запросто вычеркнуть десять лет из жизни…
- Дети? – спрашиваю я. Им больнее, незаслуженно и несправедливо.
- Нет. Наверное, от детей бы он не ушел. Но это ничего не значит. Я должна его вернуть, у меня нет выхода.
Глупость, конечно. Есть пожарный, запасный, через окно, вентиляцию. Люди всегда ломятся в парадную дверь, убеждая себя в единственности выбора. Не спрашиваю цену – рассказать может только сама и только на территории пансионата. Еще одно незыблемое правило.
- Если он вернется ко мне, то переживет инсульт. Про последствия профессор не сказал ничего.
- То есть он может вернуться овощем?
- Да. Но ведь я люблю его.
- И сможете с этим жить? – спрашиваю, поднимаясь с лавки. Больше диалог поддерживать не хочется. Этот профессор тот еще шутник. Боюсь думать, что предложит мне.
Свет фар предвещает очередного гостя. Конвейер работает, поток грез не иссякает.
Машина выкатывается на парковку – такси. Из холла выходит Антон, почти вприпрыжку, сумка на длинном ремне лупит по бедру. Улыбается так, что утренние костыли кажутся инородной частью натюрморта его счастливого лица. Видит меня, чуть меняет курс.
- Получилось! – восклицает радостно. – Во мне все кипит и бурлит. Кажется, только сейчас понимаю значение слов «на пике формы». Да мы всех порвем!
Жму руку, поздравляю. Так и подмывает спросить, чем отделался. Антон тем временем вытаскивает из сумки мяч с автографом.
- Это тебе, старик! Хотел профессору подарить, но он отказался.
Прежде чем дать мяч мне, он умело жонглирует, вытворяя всякие непотребства, филигранно выпендриваясь. Краем глаза смотрю на таксиста – узнал звезду и теперь разрывается между тем, чтоб содрать втридорога с зажравшегося футболиста и хорошей скидкой в обмен на автограф. Вот кому надо было мяч отдать.
- По условиям сделки пока я зарабатываю футболом, как игрок, три четверти зарплаты должен перечислять в детские дома, - говорит он.
Серьезные условия, похлеще валютной ипотеки и налога на роскошь. Мое мнение о парне меняется, ползет вверх по шкале положительности. Из преданных делу вырастают настоящие кумиры. Даже мяч в моих руках сразу набирает в весе.
- Только профессору невдомек, что моя зарплата – десять процентов общего дохода. Все остальное – бонусы в конвертах. У нас вся команда на бонусах сидит.
Да уж, даже договор на чудо надо составлять с опытным юристом.
- А дети? – спрашиваю. Глупый вопрос и несвоевременный. Когда играют взрослые, детям лучше посторониться. Он меня уже не слышит, садится в машину. Хочется зарядить мячом ему в спину, но сдерживаюсь. Не мне судить, да и профессор, судя по всему, не из тех, кто даст себя обмануть.
Иду обратно, надышался холодом и наелся его, спасибо, друзья. Лавка пуста, значит, решение принято. Хочется верить, что помог верно качнуть сердечный маятник.
Выхожу на смотровую площадку, подбрасываю мяч и пинаю его за перила. Круглый кожаный Руди Вурлитцер, что никогда не видел моря, и чья мечта осуществилась.
Вопреки опасениям засыпаю сразу, лишь добравшись до кровати.
Встречаю рассвет в горизонтальном коконе одеяла. В комнате чертовски холодно, а в постели уютно, как в берлоге. А еще я боюсь. С чего решил, что мою хотелку хоть кто-то в этом мире способен осуществить? А коли возможно, цена должна быть неимоверной. Обзываю себя дураком, понимая, что вылечить ногу, плюс даже в комплекте с головой, или приворожить кого-нибудь, вполне реально. Представляю, как посмотрит на меня профессор, выслушав. А после моего ухода переглянется с ассистенткой, и недоуменные взгляды их будут лучшим моим диагнозом.
Беру телефон, чтоб позвонить Андрею. Пусть приезжает, и наплевать, что скажет, а еще вернее – не скажет. Тактичный. Лучше уж так, чем выставить себя дураком.
Выглядываю на шум в коридоре – вчерашняя курильщица, оказывается соседка. Катит за собой чемодан, бледная, и оттого еще более искусственная.
- Да, да, выезжаю! Буду быстро, как смогу. В какую больницу, вы говорите, его везут?
Прислоняюсь к стене. Выбор сделан, хотя мне казалось, что выбора у нее и вправду нет. Надеюсь, мне не придется делать нечто подобное. Она смотрит на меня. Затравленный волчонок в костюме разъяренной медведицы.
Наверное, я слишком многого хочу от людей.
- Она не только ваша, - отвечаю тихо.
Спускается по лестнице, молча отдает ключи на ресепшен, выходит на парковку. Проходит мимо розового Мерседеса со стразами, хотя был уверен, что транспорт – ее.
Неожиданно. Зачем я вылез? Теперь будет совсем глупо запираться в номере. Поворачиваюсь на голос – совсем молодая девушка, видимо и есть ассистентка. Профессор определенно разбирается в слабом поле. Спрашиваю, ничего ли, что не при параде, а в тапочках и спортивном костюме, получаю положительный ответ.
В кабинет профессора она не входит, только открывает мне дверь. Волнение грызет, но я делаю шаг.
И тут меня отпускает. Полностью. Ничего необычного нет, как по трафарету мои представления о внутреннем убранстве, но становится так спокойно и хорошо.
Профессор поднимается из-за стола, и делает шаг ко мне.
Невысок совершенно, но прежде всего обращаю внимание на лицо. Такое впечатление, что глазам, носу и рту слишком просторно на нем, и они сгрудились в кучу, в самую середину, отчего лоб, скулы, щеки и подбородок кажутся непропорционально большими и пустующими. Этакая смесь Гудвина и Паспорту. Выглядит уморительно. Улыбаюсь, но не уверен, в его лице причина или в атмосфере кабинета.
- Спасибо вам, что почтили своим присутствием в такую рань, - говорит он, и вновь приходит черед удивления. Мягкий, обволакивающий баритон, каким в кино озвучивают самых положительных героев, наставников, дарующих откровения. Хочется слушать и верить каждому слову. Диссонанс между голосом и его обладателем вводит меня в ступор. Профессор, очевидно, сталкивается с таким ежедневно, потому просто ждет, не меняя выражения смешного лица.
- Вам спасибо, - беру себя в руки. – Это честь для меня.
Указывает на кресло. Послушно сажусь, соображая, с чего бы начать разговор, чтоб верно донести свою мысль. Профессор, однако, избавляет меня от этого, излагая мою просьбу так точно, как сам бы я никак не смог.
- У вас очень необычное желание, но раз вы здесь, я не могу отказать.
И называет цену. Понимаю, почему смеялся Андрей, когда я упомянул про деньги. Цена большая, но мне хотя бы не придется превращать других в овощи. Соглашаюсь.
Порой от нас ничего не зависит. Так, на операционном столе нам остается только довериться хирургу и надеяться на его профессионализм. Мы не указываем ему, как держать скальпель и делать надрез, так же, как не указываем пилоту, как прокладывать путь.
- Тогда вам не помешает пройтись перед завтраком, - говорит он, - нагулять аппетит.
Все еще не верю, что возможно проделать такой фокус, о котором его попросил, но профессор весьма убедителен. Поднимаюсь, иду прямиком на улицу. Сердечный тахометр уверенно в красной зоне, только передача уже высшая. Иду по аллее, слабо соображая, что хочу сказать. Голова чугунная, мысли в постоянной болтанке, как шарик для пинг-понга.
День ожидается ясным, солнце из-за горизонта намекает о своем скором прибытии. О многом хочется поговорить, но времени нет. Никогда не владел полезным искусством тайм-менеджмента.
Шагаю, не защищенный более деревьями, к знакомой беседке. Вспоминаю. Мне четыре, идем с отцом по Крещатику, и я пытаюсь прочитать вывеску «Хлiб». Мучаюсь над незнакомой буквой. А тут мне шесть, Туапсе, отец учит меня плавать. Очень боюсь, но он рядом, большой и сильный. Урал, мне девять, и мы едем на лыжах за елкой, у отца на ремне топор, снежинки блестят на солнце, волшебные хрусталики, а мороз щиплет щеки.
Он служил в милиции, никогда не рассказывал о своей работе.
- Твой отец – мент, - постоянно слышал я в школе. Думали обидеть меня этим, но я гордился, и вступал в целую кучу драк из-за этого.
А однажды он не вернулся со службы. Мы обзвонили все больницы и морги, мама очень плакала, а я, десятилетний пытался быть сильным и утешить ее. Его коллеги сказали, что вечером он, как положено, ушел домой.
Больше того, утром он, как положено, пришел на службу. Так просто и буднично он поменял одну семью на другую. Порой мы боремся со всем миром, где сотни и тысячи людей хотят нам вреда, но ломаемся от предательства близких людей, и чем они роднее, тем сильней удар и меньше шансов подняться. Отец был для меня Богом.
Мне шел одиннадцатый год, когда он оставил нас. В шестнадцать я поступил в училище, а еще через три года он вернулся. Мать простила – она любила его. У меня не вышло, слишком много осколков старого мира еще сидело под кожей. Он приехал с мамой ко мне на выпуск, но я не смог подойти. Наш взвод шел торжественным маршем, белые и красивые, а после все разошлись в объятия родственников, счастливые семьи в счастливый день. Я сел в трамвай и уезжал все дальше, злой на них обоих, на весь мир, подспудно понимая, что злиться надо на себя. Мы сами виноваты в своих бедах, и больше не с кого спросить.
А потом он позвонил. Десять лет спустя. Все это время ждал, понимая, что решение принимать мне, взрослому человеку, которому казалось, что все для себя он давно уже решил.
Я не ответил, и он прислал сообщение.
«Сын, прости меня. Я очень люблю тебя и горжусь тобой».
Я тоже его любил. Даже жалел. Он, сильный и уверенный везде и во всем, вдруг стал таким слабым, когда ушел. Я должен был позвонить, но не сделал этого. А еще через два дня мамин голос в трубке сказал, что отца не стало. Возвращался со службы, заступился за кого-то, получил шесть ножевых.
Никогда не пойму тех, кто лопочет что-то про гипертрофированное чувство справедливости. Оно просто есть, и ты не можешь жить по-другому.
Прошел год, как мы живем с ним в разных мирах, и я, гордый дурак, пинаю листья над обрывом в поисках потерянного времени. Новый порыв ветра устраивает ковровую бомбардировку танцующими резными снарядами. Одеваю капюшон и поднимаю глаза.
Не верю, это не может быть правдой. Папа улыбается мне, такой, каким я его помню, надежный, добрый, живой. Знаю, что это мираж, и стоит мне протянуть руку, он исчезнет, но я все равно благодарен профессору.
Делаю шаг навстречу и обнимаю его. Крепко, как не обнимал уже двадцать лет, и это наши последние объятия. Как малышей над пропастью во ржи, пытаюсь поймать слезы, удержать в себе, не дать им вырваться наружу, иначе не смогу остановиться, а мне так много надо сказать. Никогда не стеснялся слез, но сейчас на них просто нет времени.
- Прости меня, пап… За все годы, которых у нас не было. За то, как дорого мне далось взросление. Нам обоим.
Чувствую запах сигарет и тройного одеколона, грубый шлейф беззаботного детства. Чудного времени, когда ты рожден для любви, и нет такой проблемы, что неподвластна родителям.
- Ты стал настоящим мужчиной, - говорит он, - о большем я не мог мечтать. Ни о чем не жалей.
Мы молча смотрим друг на друга. Всякие слова теряют смысл, становятся невесомыми и пустыми. Прощаемся навсегда. Я все-таки не сдерживаюсь, и слеза срывается по щеке. Время не обыграть, но понимаешь это, только признав капитуляцию.
- Тебе пора, сынок, - произносит он. Я знаю, но так тяжело отвернуться.
Все-таки заставляю себя, и чувствую, как он уходит. Его поглощает море, растворяют лучи восходящего солнца, впитывают кружащиеся листья.
Потом буду думать о цене, которую пришлось заплатить, по году за каждую минуту. Еще будет время поразмыслить, каково это, знать, что проживешь на три года меньше. Минус три от восьмидесяти не равно минус три от сорока. В любом случае, прямо сейчас мне хочется большую кружку горячего кофе, а значит, я еще жив. Ни о чем не жалей, сказал мне отец, и я понимаю – оно того стоило.
Бреду, улыбаясь, не чувствуя нападок ветра, желто-красных листьев, набивающихся в тапки, силюсь пропустить сквозь себя настоящее, запечатлеть, запомнить, чтоб пронести внутри до конца. Как все сложится, покажет время. Если оно у меня осталось.
Достаю телефон, набираю номер.
- Привет, мам! Мне тут неделю отпуска дали. Не возражаешь, если приеду? Я очень соскучился…
