Глава 18. Очистка

Комната тонула в полумраке. Алёна сидела на полу, спина опиралась о кровать. Рядом — старая, потрёпанная коробка. Скотч по краям потускнел, а на крышке маркером выведено: “ДНЕВНИКИ. 2003–2015”. Она открыла её осторожно, как будто срывала повязку с раны.

Первый дневник был школьным: розовая обложка с облупившимися блёстками, внутри наклейки, наивные строчки, каракули.

"Сегодня Андрей посмотрел на меня. Я умирала."

Алёна усмехнулась — не от иронии, а от нежности. Это было так мило, так по-наивному. Первое внимание от мужчины, первое ощущение, что её видят.

Второй дневник был темнее. Годы колледжа. Страницы чернели от жалоб: «почему меня не любят», «он», «он», «он» — всё меньше «я». Она перелистывала страницы, словно выдёргивала корни. С каждой записью её девочка исчезала. Солнце внутри угасало, оставляя место ожиданию молнии, боли, чтобы почувствовать хоть что-то.

В одном дневнике она заметила пятнадцать записей подряд о вине. Алёна задержала взгляд на фразе:

"Я виновата, что слишком чувствую. Я виновата, что хочу."

— Ты не виновата, девочка, — прошептала она пятнадцатилетней себе.

Дальше шли страницы с жирными, выцарапанными словами — годы, когда боль была любовью. Тогда она путала желание с нуждой, каждый уход воспринимала как приговор.

Но среди темноты пробивались огоньки:

"Сегодня я пела под дождём. И мне было плевать, кто смотрит."
"Я нарисовала дерево. Оно похоже на меня. Крепкое, но без листвы."
"Я хочу быть с собой. Просто с собой."

Алёна положила дневник на колени, закрыла глаза и глубоко вдохнула.

Это был не просто путь. Это была археология собственной души. Среди руин она нашла кости, фундамент, на котором всё держалось.

Она не плакала. Лишь странное, тихое спокойствие, как будто кто-то внутри взял её за руку и сказал: «Ты уже целая».

Даже предательница молчала, как будто тоже читала и понимала.

***
Алёна долго не решалась. Пальцы зависали над иконкой «Позвонить» каждый вечер, будто её рука боялась нарушить границу времени.

И всё же, в субботу утром, когда солнце мягко падало на подоконник, она набрала номер.
— Алёна? — голос матери прозвучал чуть удивлённо, как всегда.
— Привет, — сказала она тихо. — Можно я заеду?

Старый кухонный стол, занавески с вышивкой, запах укропа в чайнике — ничего не менялось двадцать лет. Мать резала яблоко тонкими ломтиками, будто выполняла ритуал. Алёна смотрела на её уверенные, спокойные руки.

— Я перечитала свои дневники, — начала она. — И там много о тебе.
Мать вздрогнула, но не остановилась.
— Ох.
— Я обвиняла тебя… что ты меня не слышала. Заставляла быть «правильной».
— И? — голос матери дрожал.
— Я понимаю, ты делала, как умела.
— Я боялась, — выдохнула мать. — Ты была такая живая… А я думала, как тебя защитить.
— Ты не защищала. Ты прятала меня. Ограждала от ошибок.

Молчание заполнило комнату. Ложка звякнула о чашку. Мать опустила глаза.
— Я не знала, как иначе. Меня саму никогда не спрашивали, чего я хочу.
— Вот и я не знала. Всё, что чувствовала, казалось неправильным. Слишком сильно.

— Ты думаешь, я хотела зла?
— Нет. Ты боялась себя. И боялась, что я буду как ты.

Они смотрели друг на друга — не мать и дочь, а две женщины. Обе раненые, обе живые.
— Прости, — сказала мать. — Не за строгость, а за то, что не была рядом, когда ты плакала ночью.
— Я простила тебя раньше. Хотела лишь, чтобы ты это услышала.

Алёна протянула руку, коснулась морщинистой ладони матери. Та взяла её крепко, впервые без обвинений, без страха — только признание. Признание разделённой боли.

В комнате пахло корицей и прощением. Алёна глубоко выдохнула.
— Я больше не живу в прошлом, мама.
— И я учусь отпускать, — ответила мать.
— Спасибо.

В ту ночь Алёна заснула глубоко. Во сне к ней пришла она сама, пятилетняя, с коленками в ссадинах, в бледно-жёлтом платье с отпоротым бантом. Глаза полные вопросов.
— Ты кто? — спросила девочка.
— Я… ты. Только взрослая.

— А почему ты грустная? — глаза маленькой смотрели прямо в сердце.
— Потому что долго не слышала тебя, — сказала взрослая Алёна.
— А я кричала, — девочка робко улыбнулась.
— Я знаю. — Алёна опустилась на корточки. — Прости, я тогда не умела слушать.
— Я хотела, чтобы меня любили. Просто так.
— Теперь учусь любить тебя. Прямо сейчас.

Тишина была плотной и мягкой одновременно. Алёна провела рукой по щеке девочки, почувствовала тепло, настоящее, без страха.
— Ты думала, я исчезла?
— Да, — кивнула девочка. — Но я всегда смотрела. Всегда ждала тебя внутри.
— А теперь?
— Теперь ты можешь быть с собой. Без страха.

Сон не заканчивался пробуждением, он завершался спокойствием.

На утро она сидела за столом. Перед ней кружка с остывшим ромашковым чаем и серая тетрадь на чистом листе. Свет лампы падал мягко. Алёна взяла ручку, держа её как будто впервые.

"Михаил. Я не знаю, читаешь ли ты письма. Не знаю, любишь ли слова, как я. Но другого способа нет — без паники, без обид, без тела между строк.
Я просто начну."

Она провела линию на бумаге — ровно, осторожно, как первый шаг по льду.

"Мне казалось, что если быть настоящей, всё развалится. Когда ты сказал, что строишь, я испугалась. Никто никогда не строил со мной. Все приходили на готовое или разрушали. А ты стоял рядом. И это страшнее всего."

Тишина наполняла комнату, дыхание, паузы, воспоминания.

"Мне казалось, если я тебя не захвачу, ты уйдёшь. Если не докажу, что могу быть нужной, забудешь. Я не умела просто быть. Ты не знал, что для меня это почти смерть. Покой. Тишина. Стены. Я не верила, что кто-то останется."

Она провела пальцами по щеке, сухой, без слёз.
"Я не жду ответа. Не пишу, чтобы вернуть. Я пишу, потому что меняюсь. Не для тебя. Для себя. Но ты часть пути. Ты зеркало, где впервые я не захотела нравиться. Только быть."

Она поставила дату. Подпись: А.

Без «твоя», «навсегда».

Утром она опустила конверт в почтовый ящик. Сердце было спокойно. Нет паники. Нет стремления контролировать. Только лёгкость.

Теперь всё зависело не от ответа, а от того, что она высказалась. Без истерики. Без контроля. Алёна просто сказала миру: «Я есть».

***
Прошла неделя, потом ещё одна. Почтовый ящик пустовал. Телефон молчал.

Алёна ловила себя на привычке каждый вечер проверять экран. Сначала — надежда, потом — раздражение, потом — безразличие. Она сняла телефон с беззвучного, положила в сумку и ушла читать.

Он так и не ответил. Ни коротким «получил», ни длинным монологом. Даже молчание не звенело, оно стало плотным, как воздух в библиотеке, где никто не ожидает звонка.

Алёна больше не понимала, чего ждёт. Раньше боль рвалась из неё, как вода из лопнувшей трубы. Теперь была только вязкая тишина и неясное будущее.

Она пошла в лес одна. Ни наушников, ни камеры. Ни мыслей о том, что кто-то должен быть рядом. Всё, что она написала, не было приглашением. Это был отпуск. Выпуск из школы чужих мужчин, чьё внимание она всегда сдавала как экзамен.

Он не ответил. И это было… правильно. Михаил остался в памяти не как ошибка или обида, а как строитель. Он показал, что можно иначе. Даже если он не стал частью её будущего, он помог заложить основу, фундамент. Всё рушилось после других расставаний — здесь наоборот.

В кафе, где она теперь сидела одна, было вкусно. Вино без вины, салат без вопросов.

Когда официантка спросила, будет ли кто-то присоединяться, Алёна спокойно ответила:
— Нет. Только я. И мне хорошо.

Он не ответил. И это уже не трагедия. Возможно, именно это и был ответ: тишина, которая даёт пространство. Пространство, где можно быть собой, спокойно, без оправданий.

***
Она проснулась в воскресенье раньше обычного. В теле было ровное тепло, не тревожное, как утренний свет, который тихо падает на подоконник. Всё изменилось. Она больше не ждала.

Это не был акт отчаяния или злости. Даже не попытка забыть. Она просто перестала считать: сколько дней прошло с письма, сколько часов без ответа, сколько мыслей о нём. Она смирилась.

Алёна поставила на стол чашку кофе. За окном пустынный двор, детская площадка в тени деревьев. Она открыла ноутбук, но не для проверки сообщений — для новой страницы в редакторе.

«Молчание — тоже форма речи», — написала она и улыбнулась.

Вспомнила, как в детстве писала себе записки: «Я буду сильной» — и прятала их в банке под кровать. Сейчас прятать не было нужды, было достаточно признать.

— Я не буду ждать, — сказала она себе. — Я не обязана ждать ни ответа, ни звонка, ни разрешения. Я есть. Я живая. И у меня есть день. Этот. И надо его прожить так, как хочу я.

Решение не ждать было свободой. Его не нужно было проговаривать кому-то. Это было внутреннее «да» самой себе.

На улице кто-то крикнул ребёнку:
— Одевайся, холодно!

Алёна улыбнулась, плотнее закуталась в кардиган и пошла в парк.

Она больше не думала о Михаиле. Точнее, думала о нём по-другому — как о коротком, недописанном стихотворении, которое оставило мягкий след.

Прогулявшись, она зашла в библиотеку. Взяла первую попавшуюся книгу и читала без желания искать смысл, просто ради текста. И вдруг поняла: это и было наилучшим решением. Не ждать любви как награды. Не ждать мужчину как спасателя. Не ждать перемен как сценария. Она просто была. И этого было достаточно.

***

Алёна сидела на полу, облокотившись на стену. Свет от окна медленно ползал по комнате, рисуя узоры на полу. Ковёр был тёплым, и её ладони лежали на нём раскрыто, как будто она собиралась молиться, но передумала.

— Ну и? — сказала она вслух.
Тишина.
— Что дальше?
Снова тишина.

Она поднялась и подошла к зеркалу. Долго рассматривала своё отражение, не оценивая, а как художник смотрит на незаконченный холст.

— Я могу быть счастливой, — сказала она тихо.
Без пафоса. Без надрыва.
— Даже одна.

Это был не протест, не декларация для кого-то. Это был факт. Как вода кипит при ста градусах, как солнце встаёт на востоке.

Вспомнила письма Михаилу, свои слёзы на клавиатуре, ожидание, смешанное с надеждой. Сейчас это казалось трогательным, но уже не нужным. Любовь не должна быть прошением, а откликом. А если его нет — значит, это просто жизнь.

Она вышла на балкон. Снизу доносились шаги, лай собак, звон ложек в соседней квартире. Город жил. И она снова жила.

Впервые за долгое время она ощущала себя не героиней чьей-то книги, не желанной, не брошенной, а просто собой. Пусть не идеальной, зато реальной. Именно такой, какой хотела быть она сама.

В зеркале уголки губ дрогнули — непроизвольная улыбка. Она снова была с собой. И это было главное. Алёна глубоко вдохнула, почувствовав лёгкость, и приготовилась жить дальше.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4
Предательница. Глеб Диберин. Глава 5
Предательница. Глеб Диберин. Глава 6
Предательница. Глеб Диберин. Глава 7
Предательница. Глеб Диберин. Глава 8
Предательница. Глеб Диберин. Глава 9
Предательница. Глеб Диберин. Глава 10
Предательница. Глеб Диберин. Глава 11
Предательница. Глеб Диберин. Глава 12
Предательница. Глеб Диберин. Глава 13
Предательница. Глеб Диберин. Глава 14
Предательница. Глеб Диберин. Глава 15
Предательница. Глеб Диберин. Глава 16
Предательница. Глеб Диберин. Глава 17

Глеб Дибернин. Предательница.

Глава 17. Стены

— Тебе подойдёт вторник? — спросил он.

— Да. Шесть часов. Кофейня на углу, — ответила она, не поднимая взгляда.

Так начиналось то, что не обещало огня. Все было без театральных признаний, без шёпотов на ухо, без одержимости. Только встречи. Чай. Разговоры с паузами. Внимательные, не голодные глаза. Руки всегда рядом, но не на ней.

Его звали Михаил. Он был старше на восемь лет, и это ощущалось в его поведении. Не перебивал, не лез в душу. Он просто сидел напротив и ждал: скажет она или нет.

— Ты не спрашиваешь ничего, — однажды сказала она, лёжа взглядом в чашку.

— Зачем? — пожал он плечами. — Ты придёшь, если захочешь говорить.

— А если не захочу?

— Тогда мы просто выпьем чай.

Не было никакой игры, проверки границ или охоты. Он открывал дверь, не касаясь её спины. Провожал до дома, но не навязывался. Писал редко, иногда не писал вовсе. И это сводило её с ума.

Однако это было не безумие, которое хочется сорвать в постели. Это было другое, глубинное чувство. Как будто её внутренний ритм привык к тревоге, а он его смещал без усилия, без давления.

На третьем свидании он протянул ей книгу.

— Это про восстановление домов в итальянской провинции, — сказал он спокойно. — Не знаю, почему, но мне показалось, что тебе подойдёт.

И вправду, подошло. Не содержание, а сам жест. Он не пытался впечатлить. Просто что-то принес.

— Ты странный, — сказала она, глядя на него.

— Кирпичный, — усмехнулся он.

— Что?

— Кирпичный. Медленный. Зато основательный.

Она засмеялась. И впервые не захотела поцеловать его. Это было ново.

Так проходила осень. Они сидели в скверах, говорили — не о себе, а о погоде, книгах, ремонтах. Иногда он молчал, и она чувствовала себя рядом спокойно. Не нужной, не желанной, не опасной. Просто собой.

Она привыкала к нему и одновременно боялась. Радовалась простоте, но опасалась разрушить это, как всегда. Пока всё стояло на месте. Нет надрывов, страха, страсти. Были фундамент и стена, которые она называла Михаил.

Тишина стала новой тканью её дней. Уютной, как старый свитер. И настораживающей, как предгрозовая пауза. Алёна шла рядом, прислушиваясь не к Михаилу, а к себе. К той, что раньше шептала: «Возьми его», «Подчини», «Или уйди первой». Но с Михаилом она молчала. Не снаружи, а внутри.

— Ты как будто ждёшь, что я сорвусь, — тихо сказала однажды подруга, рассматривая её лицо.

— Не ты, — покачала головой Алёна. — Я.

Она ждала момент провокации, щелчка внутри, дрожи рук, голода. Но ничего не происходило. Ни ревности, ни тоски, ни привычного страха быть оставленной. Была только странная тишина и ощущение, что она идёт по льду, гадая, где он треснет.

Иногда ей хотелось самой треснуть, спровоцировать его. Алёна привыкла начинать пожары, когда слишком спокойно вокруг. Но Михаил будто это чувствовал. Он держал дистанцию.

Они продолжали встречаться. Ни разу не обнялись, ни разу не поцеловались. И это было как откровение: что-то может быть значимым, даже без физической близости. Он не пытался её «взять», и ей это хватало.

И однажды вечером, после фильма, они молча дошли до её дома. Она остановилась у двери, и тишину прорезал её голос:

— Ты меня не хочешь?

Он посмотрел на неё спокойно, без тени раздражения.

— Я не бегаю, — сказал он тихо. — Я строю наше будущее.

Но внутри Алёны что-то шептало другое. Словно дождь по крыше, тихо, но настойчиво: «Скоро… скоро…», «Сейчас заговорю…», «Скоро сломаешь…».

И страшно было не ему. Опасность жила в ней самой.

Ночи стали длинными. Алёна просыпалась, искала его запах на пустых простынях, хотя он ни разу не оставался у неё. Пальцы теребили край подушки, словно чего-то не хватало. Нет, не мужчины. Ей не хватало того нервного возбуждения, на котором раньше держалась её жизнь. Это был её наркотик — и теперь она начала это понимать.

Она пыталась отвлечься. Вино, музыка, старые переписки с бывшими. Искала там ту самую Алёну, что жаждала мужчин и одновременно боялась их. Но «предательница» молчала. И молчание это пугало сильнее, чем крик. В нём возникал вопрос: «А если всё, что было раньше, — не я? А болезнь? Пульс травмы?»

Снова они сидели на скамейке в парке. Он читал, она просто смотрела. Он был рядом. Не требовал, не ожидал, не подталкивал. И это было невыносимо.

— У тебя кто-то есть? — спросила она между кофе и закатом.

— Есть, — ответил он без паузы, но не взглянул на неё.

Сердце Алёны дернулось, автоматический, старый рефлекс. Она сделала глоток и поняла, что чашка уже пуста.

— Жена? —

Он покачал головой.

— Сын.

Слово прозвучало тяжело, как кирпич, положенный на стол, а потом тишина.

У него был сын. Стены, которых она не просила, выстроились мгновенно. Это не бывшие женщины, не ревность, не старые страхи. Ребёнок — совсем другое. Ответственность, которая не оставляет места для того, чем могла бы быть она.

Алёна откинулась на спинку лавки, словно приняла удар.

— Сколько ему лет?

— Двенадцать.

— Живёт с тобой?

— Через день. По расписанию.

— Ты не говорил…

— А ты не спрашивала.

Это был не упрёк. Просто факт. Холодный, как нож, впившийся в сердце. Осенний воздух пах влажной листвой, и Алёна, от возбуждения, резко вдохнула — закружилась голова.

Теперь она понимала, почему он никогда её не трогал так, как она ждала. Михаил был слишком порядочен, чтобы внезапно разрушить её привычный мир.

«У него есть сын», — повторяла она мысленно. И в этой мысли вдруг сложилось всё: почему всё так медленно, почему он сдержан. Не просто из-за характера, а потому что он уже строил жизнь, уже пробовал быть тем, кто заботится и берёт ответственность.

Она вспомнила своих мужчин. Ни один не говорил о ребёнке. Ни один не держал дистанцию так ровно. С Михаилом не было игры, не было лжи. Не было избитых слов: «Ты моя единственная» или «Я боюсь тебя потерять». Михаил жил в другом мире — мире кирпичей, а не ветра. Он строил, медленно, основательно, целеустремленно. Всё в нём было фундаментальным, но не угловатым.

И именно эта основательность пугала и завораживала её одновременно.

— Ты любишь его? — осторожно спросила она про сына.

Михаил впервые за вечер улыбнулся.

— Он мой смысл, — сказал тихо и замолчал.

Алёна слушала, как слушают проповедь на языке, которого не знаешь. Интонацию понимаешь, а суть — нет.

«Смысл…»

У неё были только порывы, страхи, тоска и бег. А смысл? Он звучал… как будто из другого мира.

В этой паузе между его признанием и её молчанием возникло странное чувство. Не ревность, не возбуждение. Ближе к смирению. Как будто кто-то внутри прошептал: «Вот граница. Ты не будешь хозяйкой здесь».

Она кивнула — кивок себе, ему и пространству, которое разделяло их.

— Хочу как-нибудь с ним познакомиться, — сказала она.

Он посмотрел прямо:

— Не сейчас. Прости.

Слово легло кирпичом. Стена. Михаил не спешит, потому что за его спиной уже есть дом. И он не даст ей быть бурей. Если она хочет быть рядом — придётся учиться понимать его.

Они сидели за его маленьким кухонным столом. Кружки с трещинами, нож, которым он аккуратно резал хлеб, словно это был ритуал.

— Почему ты всегда такой ровный? — спросила она, глядя на движение руки, намазывающей масло.

Он пожал плечами:

— А каким мне быть?

— Иногда хочется порыва, — сказала она. — Не кирпича, а ветра. Свежего ветра. Тяжело жить в спокойном мире.

— Ты считаешь мои слова кирпичами?

— Да.

— Ветер рушит, кирпич держит, — сказал он спокойно, почти машинально.

— Ты боишься чувств?

— Я боюсь обмана. Больше не хочу переживать это.

Фраза прозвучала просто, но с неё словно сняли шелуху: видна была вся скрытая боль.

Он посмотрел на неё через край кружки:

— Я уже поддавался ветру. Сначала восторг, потом развалины. Похоже на похмелье, только тяжелее и больнее.

— Я больше не бегаю. Я строю.

Он замолчал, дав ей время осмыслить. Алёна сделала глоток чая — терпкого, как его слова.

— А если у нас разный темп?

— Тогда либо ты замедлишься, либо я ускорюсь, либо мы остановимся.

— Всё просто?

— Всё честно.

Её ладони лежали на коленях. Ни разу он её не дотронулся — и именно этим задел сильнее, чем любой другой мужчина. В его словах было что-то невыносимо взрослое. Это не было романтикой. В сердце Михаила росли не розы, а гвозди. Он не предлагает ей букет, он предлагает дом, если она готова его строить.

— Почему ты вообще меня пригласил?

— Потому что ты не играешь. Ты настоящая.

— А если я сломаю твою стену кирпичей?

— Ты не сможешь.

Он поднялся, взял её кружку и пошёл к раковине. Алёна осталась за столом, чувствуя, как его слова входят в неё, как щебень под кожу.

«Я не бегаю. Я строю».

Ей никто так не говорил. Все либо бежали, либо заставляли её бежать. Этот просто стоял. Михаил стоял как дом. И внутри неё что-то впервые не закололо, а тихо затаилось, как будто шептало: «Теперь можно не спешить».

Он не целовал её, не касался запястья. Михаил просто был рядом — человек, который не требует, но от которого не убежишь. Он притягивал сильнее любого магнита.

***
Вечер. Они шли по набережной. Она в пальто, он в свитере. Осень жгла листья под ногами.

— Тебе когда-нибудь снится женщина? —
Она не думала, что скажет это. Слова сами вырвались из ее губ.

— Иногда, — ответил он.

— А я тебе снилась?

Он остановился.
— Нет. Но я о тебе думаю, когда просыпаюсь.
Алёна замерла. Никакой страсти. Никакой пошлости. Только это:
"Когда просыпаюсь."

Они продолжили идти. Тишина была насыщенной. В ней жил смысл.

И вдруг она поняла. Он не хочет её как тело. Он видит в ней человека. Это было… почти невыносимо для Алёны. Слишком близко, и слишком честно, чтобы сразу это понять, и слишком не про секс.

— С тобой скучно, — сказала она, смеясь, будто защищаясь.
— Это хорошо. Скука пространство между вспышками, без неё всё горит.
Он говорил, как будто жил внутри стены, которую сам сложил, и предлагал ей: хочешь — войди.

Алёна не знала что делать. Всю её жизнь она жила активной жизнь, были огонь, страсть, боль, бег, а тут кирпич и чашка чая.

Однажды он пришёл к ней просто так. Без повода. Без вина. Без попытки остаться.
Принёс коробку с пазлом на тысячу деталей.
— Ты собирала когда-нибудь?
— Нет.
— Давай вместе.
— Ты с ума сошёл? Нам больше нечем заняться?

Алёна выдержала его долгий взгляд и без слов и сел на пол. Он молчал, смотрел, искал детали. И она ловила себя на том, что за этим было больше прикосновения, чем во всех её прежних любовниках.

Пальцы его находили кусочки.
Он говорил:
— Это не сюда.
— Вот край.
— Держи угол.

И она поняла, что он строит их отношения так же. Он не спешит собрать её всю. Он аккуратно ищет с ней точки соприкосновения, как элементы пазла. Всё это было не про секс. Это было про бытие, про совместность.

И в груди у неё был не обычный учащенный пульс, не жар, а… покой, но покой, как желание остаться. Покой был как тишина между людьми, которая не пугает.

Ночь. Чай допит. Пазл собран наполовину. Он уже собирался уходить, как всегда без обиняков.

— Не оставайся.
— Почему?
Она не узнала свой голос. Он был сухой, почти злой.

— Потому что я не понимаю, кто ты. Ты приходишь, молчишь, собираешь пазлы и уходишь. Это не отношения. Это допрос с недосказанными вопросами.

Он посмотрел на неё. Тишина между ними стала вязкой, густой. Как мёд, который хочется вытереть, но ты уже его размазал.

— Алёна, — сказал он, — я не бегаю.
— Да знаю я! Ты «строишь», помню. Только я не фундамент.

Она подошла к нему близко, даже ближе, чем он привык. Алёна подошла к нему почти впритык. Она вдохнула его запах, он состоял из трав, металла, дождя. Её руки легли на его грудь.
— Ты меня хочешь?

Он ничего не ответил.

— Скажи.
Она прижалась к нему почти болезненно. Михаил стоял, как стена, он не поддался. Он не обнял её, не поцеловал. Он смотрел в её глаза, как будто искал не страсть, а объяснение.

— Почему ты боишься близости?
Её голос дрожал, но это был вызов.
— Почему ты не можешь просто… просто трахнуть меня и всё?

Он плавно отстранился, как будто вынимал себя из её орбиты.
— Потому что ты хочешь не этого.
— А ты, значит, знаешь лучше меня?!
— Я чувствую.

И вот она не выдержала. Вся боль, вся нежность, вся паника последних недель выплеснулась. Она ударила его кулаками в грудь. Один раз, второй. Удары были не сильные, но она сорвалась.

— Почему ты не хочешь меня? Почему ты не такой, как остальные? Почему ты такой правильный?!

Он, молча, поймал её запястья, не грубо, но достаточно крепко, чтобы она поняла: это всё.

— Я не хочу быть следующим.
— А кем ты хочешь быть?
— Тем, с кем ты не спишь, чтобы не потерять.

И он ушёл, просто вышел. Без драм. Без хлопков. Без упрёков.

Осталась пустая комната. Неприбранный пазл. И она в нижнем белье на полу, охваченная чувством, которое трудно назвать: ни стыд, ни злость. Это была беспомощность.

«Я всё испортила», — подумала она.

А внутри неё что-то затрещало, как будто кирпич в её стене дал трещину. Не его, а именно её.

Дверь не хлопнула. Не было никакого финального аккорда. Просто настала тишина. Такую тишину она не слышала со времён больничной палаты.

Он ушёл, просто молча ушёл, и даже не оставил после себя запаха. Он как будто стёрся из её жизни, или как будто его вообще никогда не было.

Алёна стояла посреди комнаты, босиком. Одежда валялась на кресле, плед на полу.
Только её дыхание нарушало этот вакуум.

— Михаил...
Её голос сорвался от пустоты, её было больно говорить.
Она села на диван, точнее свалилась. Алёна плохо помнила. Она протянула руку к телефону и остановилась.
«Не звони. Это будет жалко».

Она смотрела в экран, как в зеркало. Она видела не отражение, а след. След её порыва, её слабости, её страха.

— Почему? — спросила она у пустоты.
Её ладони дрожали. Это не был мужчина, это был смысл. Смысл её новой жизни.
И этот смысл снова ускользнул.

Алёна чувствовала, но только не предательница это в ней завопила, это была она сама. Глаза открылись. Дымка спала. Она была старая, испуганная и одинокая. Алёна готовая разрушить то, что ещё не успело стать.

Её накрыла паника, не волной, а сетью. Она чувствовала себя рыба в невидимой ловушке.
Двигаться можно, дышать тоже, но выхода нет.

— Я опять...
Её глаза наполнились, не слезами, а ощущением, что она катастрофа. Она сама для себя настоящая, собственная, катастрофа.

В голове вспыхивали воспоминания. Писатель, исчезнувший, как тень. Охотник с глазами зверя. Строитель с руками, как камень. Гамлет с маской. Кран с утечкой. И всё снова разлеталось.

Только Михаил был... не как они. Он не дрался с её хаосом. Он просто стоял, а она сама налетела на его стену, и разбилась вдребезги…

Она встала и подошла к окну. Ночной город дышал спокойно. Как он учил её. Как он говорил: «Я строю». И всё же она не удержала. Алёна сломала то немногое, что они успели построить. Они строили это как попало: руками, телом, страхом. А теперь не было никого и ничего, кроме неё самой.

Алёна накрыла паника, больше это не было яростью. Паника обуяла её. Она поняла, что если он не вернётся, это не будет потому, что он такой, а потому, что она пока ещё такая.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4
Предательница. Глеб Диберин. Глава 5
Предательница. Глеб Диберин. Глава 6
Предательница. Глеб Диберин. Глава 7
Предательница. Глеб Диберин. Глава 8
Предательница. Глеб Диберин. Глава 9
Предательница. Глеб Диберин. Глава 10
Предательница. Глеб Диберин. Глава 11
Предательница. Глеб Диберин. Глава 12
Предательница. Глеб Диберин. Глава 13
Предательница. Глеб Диберин. Глава 14
Предательница. Глеб Диберин. Глава 15
Предательница. Глеб Диберин. Глава 16

Глеб Дибернин. Предательница.

Глава 16. Он

Он сидел на деревянной скамейке в старом городском парке, где каштаны сбрасывали свои плотные листья прямо на спину случайным прохожим. Осень была тёплой, почти не дышала холодом, только напоминала о себе мягкой позолотой на всём, что касалось земли. Мужчина читал книгу, медленно, как будто пробуя каждую фразу. Он делал это без спешки, без жадности.

Алёна увидела его почти случайно, проходя мимо. Она не искала ни встреч, ни взглядов. Она просто гуляла, как это делала теперь каждый день, не для кого-то, не с кем-то, а для себя. Но в этот день, как будто что-то в ней дрогнуло, когда её глаза зацепились за обложку в его руках. Она была тёмно-синяя, старая, с потрёпанным углом. Книга была знакома ей до боли, сборник рассказов Чехова.

Он сидел, опустив ногу на ногу, с чашкой термокружки на колене и лёгким, почти отсутствующим выражением лица. Она остановилась в трёх шагах. Ветер немного поднял подол её пальто.

Он не поднял головы. И именно это её зацепило. Не было ни влечения, ни химии, ни вспышки желания. Был лишь живой интерес, как в музее, где смотришь не на произведение, а вглубь себя.

Алёна притормозила у пустой соседней скамейки. В парке было немноголюдно. Несколько женщин с колясками, мужчина в берете, выгуливающий собаку. Где-то вдали слышался звук аккордеона от уличного музыканта, приправленный лёгким смехом детей. Она чувствовала, как внутри появляется знакомое ощущение. Обычно в такие моменты она проверяла волосы, осанку, взгляд. Алёна хотела быть замеченной. Однако сейчас у нее не было такого ощущения.

Он медленно перевернул страницу. Словно время и впрямь не имело власти. Алёна осторожно села рядом, как будто боялась спугнуть. Он не двинулся, даже не посмотрел неё. Он продолжал увлеченно читать, и ей этого оказалось достаточно.

Прошло несколько минут. Она не смотрела на него прямо, только боковым зрением. Слишком многое внутри неё шевелилось от этой тишины. Это было не от страха, а от узнавания. Он просто был. Не играл, не завлекал, не избегал.

Впервые за долгое время ей не хотелось ничего делать. Она не хотела вступать в диалог, не хотела его дразнить, не хотела кокетничать. Она просто сидела, а он просто читал.
И в этом было что-то… правильное.

Алёна наблюдала. Словно чужая женщина в кино, которая боится, что любой шаг нарушит тонкую грань между тишиной и вторжением. Он был весь в книге. Настолько в ней, что её существование рядом было как камешек на краю огромного озера, оно не производило ни кругов, ни волн.

Это удивило. Обычно мужчины чувствовали её. Считывали на каком-то животном уровне, или, по крайней мере, оценивали. Женский взгляд это сигнал. Её фигура всегда срабатывала как приглашение, даже когда она ничего не хотела.

Она была к этому привыкшей, как к собственному дыханию. Мужчины всегда реагировали на неё, но не этот. Он перевернул страницу, потянулся за кружкой, сделал глоток.

Ни одного взгляда. Ни движения глаз в её сторону. Не было даже намёка на присутствие ещё одного тела рядом.

Сначала это казалось странным. Свобода быть рядом и не быть объектом, начинали злить её. Быть не в поле, а вне координат, быть женщиной, но не для кого-то.

В ней шевельнулась тень старой потребности: «Посмотри на меня». Но это было еле слышно, тихо, как эхо от другой жизни.

Он читал. Чехов. Это она уже поняла по корешку книги и знакомому стилю, который пробивался сквозь тишину. История была простой и человеческой. Такая, какая она сама всегда хотела быть, но не умела.

Она вздохнула едва слышно. Он не отреагировал. И в этом было молчаливое, неосознанное уважение, как будто он позволял ей быть рядом, без объяснений, без усилий.

Он не искал её взгляда, не гадал, кто она. Он просто был собой.

И вдруг, в этой прозрачной отстранённости, она почувствовала себя настоящей. Он держал в руках книгу, которую она когда-то читала в юности, но не запомнила. Маленький томик Чехова с тёмно-зелёной обложкой, затёртой, будто ему лет сто.

Он перелистывал страницу так медленно, как будто каждое слово имело значительный вес. Он не глотал текст, а проживал его. И Алёна, впервые за долгое время, захотела остаться рядом просто так. Она хотела этого не из желания, не из потребности быть замеченной, а из чего-то другого. Алёна подошла ближе. Он не отреагировал, не поднял головы.

Скамейка рядом с ним была свободна. Алёна села, не спрашивая, на расстоянии, которое само собой было уважением. Она опустила руки на колени, не смея дотронуться до книги, которую он держал. Мужчина перевернул страницу, шелест был неожиданно громким в тишине парка.

— Чехов? — осторожно спросила она, наклоняясь чуть вперёд.

Он поднял глаза на неё. Бархатный голос прозвучал впервые:

— Да.

— Какая именно? — она обвела взглядом страницу, словно пыталась заглянуть в его мысли.

— «Душечка».

Она кивнула. Герои повести растворяются в желаниях других. Она знала это ощущение: теряться в чужих ожиданиях.

— Я не понимала её, когда была моложе, — сказала она тихо. — Теперь… слишком понимаю.

Он слегка улыбнулся, но глаза его оставались на строках. В этом молчании было что-то мягкое, почти приглашение к диалогу.

Вечер опускался на парк. Листья дрожали на ветру, прохожие спешили, разговаривали по телефону, смеялись, но они сидели, как за стеклом.

— А вы? — спросила она, осторожно, почти шёпотом. — Вы поняли книгу? Почему именно Чехов?

Он закрыл книгу ладонью и оперся локтями на колени, пальцы сжимали обложку.

— Потому что он не требует. Он просто показывает.

Алёна почувствовала лёгкое смещение в груди: не тяжесть, не боль — а свободу.

— Люди читают, чтобы убежать, — продолжила она, чуть наклонив голову, чтобы ветер трепнул её волосы.

— А я читаю, чтобы остаться, — ответил он тихо, почти для себя.

Он по-прежнему не смотрел на неё. Не продавал себя. Это притягивало. Спокойствие и глубина манили её сильнее, чем любой комплимент.

Алёна взглянула на небо. Листья тихо шевелились над ними. «Если бы жизнь была книгой, я бы читала эту страницу вслух», — подумала она.

— А как вы думаете, — медленно начала она, — можно ли быть самим собой рядом с другим человеком?

Он слегка наклонил голову, задумался, будто щёлкал воображаемые замки.

— Только если не боишься исчезнуть, — сказал он. — Когда существуешь вне чужого взгляда.

Она не искала слов, она слушала.

— Я раньше думала, — тихо, почти шёпотом, — что любовь — это борьба. За внимание. За признание. За место в чьей-то жизни.

— А сейчас?

— Сейчас… — она глубоко вдохнула и выдохнула, — мне кажется, это просто позволить другому быть. Без ожиданий. Без надежд.

Он кивнул, и на секунду взгляд его встретился с её глазами. Без искры, без оценки. Просто тихое понимание.

— Мне нравится, как вы молчите, — сказала она, едва улыбнувшись.

— Это, пожалуй, единственное, что у меня стабильно получается, — усмехнулся он.

Они говорили медленно, не перебивая друг друга. Интонации — ровные, как дыхание ночью. Разговор не взмывал и не падал, он просто существовал.

— У вас есть кто-то? — спросила она.

Он пожал плечами, пальцы лениво перебирали края обложки.

— Были, но всегда не те. Или я не тот. Не знаю. Знаете, вы не похожи на тех женщин, которых я встречал раньше.

Он немного помедлил.

— А вы? — спросил он, слегка наклонився вперёд.

— У меня были… мужчины. Но я всё время играла в чужих спектаклях. Недавно вышла со сцены.

Он кивнул.

— Тишина — редкий собеседник. С ней или честен, или молчишь.

Солнце скользило по их лицам, прохожие исчезли в размытом фоне. Между фразами была тишина, значимая, как пауза в музыке.

— Вы бы хотели чаю? — вдруг спросил он, спокойным ровным голосом, без подтекста.

Алёна впервые за разговор улыбнулась.

— Да.

— У меня дома есть хороший зелёный с жасмином, — сказал он, почти между делом. Голос был ровный, как о погоде.

— Я люблю жасмин, но часто забываю, что люблю, — ответила она с лёгкой улыбкой.

— Так бывает, — он вздохнул и перевёл взгляд на парк. — Мы забываем, что нам по-настоящему нужно, когда слишком долго делаем то, что «должны».

Ветер прошёл сквозь её волосы, листья шуршали под ногами. Алёна снова посмотрела на него. Никакого ожидания. Только настоящее.

Она впервые шла рядом с мужчиной и не думала о том, куда это её ведёт. Алёна не искала знаков, не придумывала диалогов в голове. Её тело шло легко. Её мысли не упрекали её.

Квартира его была скромной. Ни постеров с машинами, ни гантелей в углу. Только книги с заломленными страницами, разбросанные как будто случайно, два пледа на диване и серый кот с отстранённым взглядом, сразу позволяющий себя погладить.

— Проходи, — сказал он, жестом указывая на кресло.

Слово «домой» не звучало как заманивание. Это было приглашение на тёплую территорию.

Он молча ставил воду. Алёна смотрела, как он двигается — неспешно, как будто внутри него всё давно отлажено. Он жил в своём ритме, без тревоги.

— Ты живёшь один? — спросила она, стараясь держать голос ровно.

— Да. Довольно долго. Люблю одиночество. Но оно, как и соль, должно быть в нужной пропорции.

— А слишком много соли может убить вкус?

Он улыбнулся легко, почти невзначай:

— Или подчеркнуть его.

Они пили чай не за столом, а на полу, между подушками. Рядом лампа с мягким светом, чай шёл паром.

— Ты всегда читаешь в парке? — спросила она, сжимая чашку в руках.

— Когда надо вспомнить, что всё не так важно, как кажется, — ответил он тихо.

Она изучала его. Не классическая красота, но взгляд — как утро: не обещающее страсти, а день.

— Ты не спросил, кто я, — сказала она, чуть смягчив голос.

— Я вижу, что ты сейчас, просто ты. И мне этого достаточно, — ответил он спокойно.

— А если я расскажу тебе свою историю, ты будешь хотеть меня меньше?

Он улыбнулся, не отводя взгляда от чайника:

— Я не хочу тебя. Я слушаю тебя, и мне большего не нужно.

Алёна замолчала. Раньше «хочу» имело одно значение, теперь стало многослойным. Желание быть рядом, без изменений, без слов, просто быть.

— Хочешь ещё чаю?

— Да.

Её ответ был не о чае, он это понял, но всё равно встал, налил, принёс. В этом была настоящая нежность.

Они сидели на полу, почти монастырская тишина. Ничего не должно было случиться — и это было освобождением.

Алёна сняла кардиган. Он даже не посмотрел на плечи, не скользнул взглядом по бедру.

— Удобно? — спросил он тихо.

Она кивнула. Вдруг поняла: его взгляд не обнажает, он укрывает.

— Ты… не хочешь прикоснуться ко мне? — почти шёпотом.

— Я уже касаюсь, — сказал он, постучав пальцем по груди. — Там. Вниманием.

— Это не то, к чему я привыкла.

— А к чему хочешь привыкнуть?

Она замерла. Никто никогда не спрашивал её об этом. Все хотели быть её первой мыслью, никто — её ответом.

— Я не знаю, — честно.

— Тогда это честное начало.

Они долго говорили про книги, про одиночество. Разговор перешёл к улицам, к их звукам, когда в тебе нет тревоги, к запахам детства, которые нельзя воспроизвести, но можно поймать мимолётно. Постепенно он заговорил о том, что быть с кем-то не всегда значит быть рядом.

— Мне страшно, — тихо призналась она, губы едва шевелясь.

— Мне тоже, — сказал он ровно.

— Ты боишься меня?

— Я боюсь сделать больно. Не тебе, — он сделал паузу, — а себе.

— Почему?

— Я научился беречь себя. Очень поздно. Теперь каждое прикосновение — это вопрос. Каждый поцелуй — моя ответственность.

Алёна вздохнула.

— Значит, мы просто… сидим?

Он кивнул:

— И это тоже близость.

Она посмотрела на него. Он сидел с ногами под собой, с чашкой чая, с мягкими глазами. Он ничего не требовал, не подавлял. Просто был — как дерево в парке, как воздух. И ей этого было достаточно.

— Можно я останусь на ночь? Просто чтобы не возвращаться в шум, — спросила она, почти шёпотом.

— Конечно. Ложись на диван.

— А ты?

— Я лягу на полу, под пледом. Мне там удобно.

Она укуталась в мягкий плед. Он выключил свет. Между ними было полтора метра, ни грамма напряжения. Так легко, как будто больше ничего и не нужно.

Алёна закрыла глаза и впервые за много лет заснула не от усталости, а от спокойствия и умиротворения.

Утро было неярким, как будто даже солнце решило не торопиться. Она открыла глаза и сразу почувствовала: ничего не изменилось. Никаких следов на теле, запаха чужого желания, пустоты. Ничего, что раньше вызывало обычное разочарование.

Был только он в другом конце комнаты. Пил чай, читал всё того же Чехова. На нём мягкая серая футболка и спокойствие домашнего утра. Он не подходил, не задавал вопросов «Как ты?». Просто был. И ей этого было достаточно.

— Доброе утро, — сказала она.

Он поднял взгляд и улыбнулся одними глазами.

— Доброе. Чай?

Она кивнула. Пока он наливал, она смотрела на его руки. Они не тронули её, но её охватывало чувство, что через эти руки проходит что-то настоящее.

— Я думала, что всё заканчивается сексом, — сказала она, принимая кружку.

— Я тоже так думал, — он сел напротив.

— А сейчас?

— Сейчас мне просто хорошо с тобой, даже без секса.

Тишина вошла между ними, как старый друг. Без напряжения, без стремления заполнить паузы. Она пила чай, смотрела на него. В груди не разгоралось пламя, но поднималась мягкая, тёплая волна интереса.

— Ты не хочешь, чтобы я осталась? — вдруг спросила она.

— Я хочу, чтобы ты вернулась.

Она замерла. Необычно для неё. Не хотела финала. Не хотела растворяться в дымке и ждать новой главы.

— А если я захочу остаться?

Он пожал плечами, глядя в окно:

— Тогда не останется ничего, что нужно ждать.

Алёна вышла на улицу. Свет был мягкий, как после дождя. Люди шли мимо, ветер касался щёк. Всё продолжалось как всегда, но внутри не было голода, поиска, игры.

И зрело чувство: «Я хочу ещё». Не больше, не глубже — дальше. Ей ужасно хотелось узнать, что будет дальше. И впервые в жизни она не думала о финале. Впервые Алёна хотела только продолжения.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4
Предательница. Глеб Диберин. Глава 5
Предательница. Глеб Диберин. Глава 6
Предательница. Глеб Диберин. Глава 7
Предательница. Глеб Диберин. Глава 8
Предательница. Глеб Диберин. Глава 9
Предательница. Глеб Диберин. Глава 10
Предательница. Глеб Диберин. Глава 11
Предательница. Глеб Диберин. Глава 12
Предательница. Глеб Диберин. Глава 13
Предательница. Глеб Диберин. Глава 14
Предательница. Глеб Диберин. Глава 15

Глеб Дибернин. Предательница.

Необычный судебный иск был подан в Удмуртии. Местный житель обратился в суд с требованием вернуть ему деньги, потраченные на подарки для бывшей девушки.

Мужчина потребовал возместить более 74 тысяч рублей, которые он потратил на покупку iPhone 16 в апреле. Кроме того, он оценил моральный вред в 10 тысяч рублей, а также запросил компенсацию расходов на адвоката (55 тысяч рублей) и госпошлину (4 тысячи рублей).

Девушка, естественно, возмутилась, напомнив, что смартфон был подарком, а потому она ничего возмещать не должна. Суд встал на ее сторону, полностью отказав мужчине в иске.

Еще в детстве нас учили: «подарки — не отдарки».