Меня тут спросили: а ты, что, совсем "Звуки Му" не любил? Вот Мамонов же. Ты же и цитировал его постоянно и ссылки нам кидал, и прочее, и прочее.
Меня, если честно, многие посты, посвященные его уходу, раздражали. Так много было каких-то откровенно плохих стихов и пошлого пафоса, что я решил постоять в сторонке. Я и сам грешу некрологами разной степени уместности и чёрными шутками, но тут и сарказма-то никакого не было, только пошлая патетика, а казённый пафос всяких там примазывающихся чинуш меня вообще добил.
А творчество Петра Николаевича и его самого, как человека, я очень любил. Всё-всё читал, смотрел и слушал.
Я ловил себя, конечно, на таком, поклонническом: эх, вы, не так вы его любите, не так последний долг отдаете, а вот я правильно его люблю. Сам над собой иронизировал. Выдыхал. Но вот особенно бесючими и самоуспокоением не лечащимися были вот эти душные штампы: ушёл наш блаженный...ушёл наш юродивый...
Юродивый и блаженный - это знаете, такой, например, с улыбкой вечно счастливого щенка носящийся откровенный и безоговорочный чудак, что плачет и хохочет невпопад, гоняется за пылинками, пьет из лужи, говорит с ветром и складывает на площади пирамидки из говна, а потом выясняется, что всё это что-то значило, просто мы не поняли.
Нет, почтенная публика, Петр Николаевич Мамонов был поэт, музыкант, умнейший человек, мечтатель, бунтарь, мыслитель, остроумец, мудрец, философ, проповедник, можно даже сказать - современный своеобразный монах, аскет и даже дауншифтер, но уж точно не юродивый.
Мамонов до последних дней сохранял удивительную живость мысли. Среди молодого поколения он популярен, кстати, именно благодаря выдержкам из своих интервью, отрывочным высказываниям, мыслям, которые превращались в статусы ВКонтакте, в инстаграм-посты всяких коучей по лайф-ворк бэланс, в афоризмы на картинке без подписи.
Эти простые, пронзительные, такие "под ногами лежащие" истины и правила жизни, которые он сам на своем опыте открыл, и вот этот "велосипед", который каждый должен изобрести сам, транслировал в мир и в него, влюблялись те, кто ни одной песни Звуков Му не слышал и вряд ли послушает. "О, крутой дед. А кто он? Кажется, священник. Нет, он играл священника. А так он актёр. Нет, он русский рокер. Типа, Шевчук? Нет, ещё раньше хайпил."
А Мамонов тянулся к молодым. Потому что сам был моложе всех со своим юношеским задором и бескомпромиссностью. Он умудрялся быть и самым старым и самым молодым в компании одновременно. Усталое всепонимание, но радостный задор. "Мудры как змеи и просты как голуби" Кажется, это было именно оно.
Сидя в своей далёкой деревне, он был в курсе всех трендов. Он всё это перемалывал своим умищем, пропускал через сердце и так же радовался этому буйству диких творческих цветов, как настоящим цветам в своем саду или тому облачку из его знаменитого интервью. Один и тот же Мамонов копал огород, топил печурку дровами, писал трогательные стихи, читал Преподобного Исаака Сирина, молился по утрам, выдавал психоделический трип-хоп и пост-панк, угорал по новой волне канадских лоу-фай инди-рокеров и смотрел рэп-баттлы.
Его религиозность можно было не разделять или оспаривать с любых позиций, но нельзя было не отметить его рассудительность, его диалектику, его поиск души и уважение ко всем видам знаний. Он говорил он науке и Боге примерно как Антоний Сурожский, а иногда его слова даже рифмуются с мыслями Кипа Торна, нобелевского лауреата по физике, помогшему Кристоферу Нолану создать "Интерстеллар"
Человек - это луч. Он имеет начало, но бесконечеен.
На одном из баттлов ныне известный Оксимирон, часто порождающий всякие мемные фразы, произнёс: это не я быстро читаю, а вы медленно слушаете. Это будет уместно вспомнить здесь, потому что этот панчлайн ярко описывает ситуацию: Мамонов не был юродивым. Он не ходил по городу голым со слипшимися дредами, не рядился в женское платье, не лаял на людей, не пророчествовал потешно и сумбурно на площади, одержимый глассолалией, не совершал абсурдных непонятных действий, смысл которых был тайным ключом к немыслимым откровениям, не бредил на яву, не был героем скандалов, ни во имя господа кэша, ни во имя господа хайпа, и даже ни во имя господа нашего Христа он не не играл пенисом в лапту и не складывал на площади пирамидки из говна.
Он ясно, просто, чётко и последовательно излагал простые, ясные мысли и взгляды, и жил так, как говорил и думал.
Это жизнетворчество меня больше всего подкупало и восхищало. Я видел и знал людей, которые утратили чувство веры, чувство меры и чувство правды. Ещё больше видел тех, кто в свою правду верил, но никак не мог решиться начать ей следовать. Знаю даже тех, кто свою правду активно проповедует, вот только сам по ней не живёт. Мамонов жил и творил, как думал и говорил. Причем, он, в отличии от многих воцерковившихся коллег по русскому року, не впадал в духовную прелесть, оставался простым и доступным, земным и самокритичным. Он был настоящим. Был, а не казался. И вот за это вы зовёте его блаженным?
Жить как думаешь, заниматься интересным, не предавать себя, быть честным, быть принципиальным, не ставить во главу угла преходящее, не бояться, меняться, искать, ошибаться, просить прощения, быть скромным, быть ярким, быть бунтарем и говорить о бунте, когда ты бунтарь, быть верующим и говорить о Боге, когда считаешь это важным, осознать простые правильные вещи и им следовать, иметь силу и решимость говорить о том, что тебе важно, жить, гореть, смиряться, импровизировать, остановить концерт, сесть на краю сцены и сказать хамоватому пьяному быдлу, кричащему "лучше пой песни, Петя. Петя, у нас времени нет", сказать: А у меня сейчас есть время поговорить и о Боге, и о жизни, и произнести то, что зажжёт ещё не одно сердце тем самым священным огнем.
Это, абсолютно нормальное, правильное, классное, крутое человеческое поведение, эту достойную жизнь вы зовёте юродством?
О чем это говорит? Кажется о том, что мы странным жиденьким рабским боязливым стыдиком начали стесняться действительно достойных вещей, очень простых и понятных.
Что, блять, произошло, с этим миром, что Мамонов внезапно стал юродством, а вяленький мещанский конформизм, предательство себя, душные игры во "все всё понимают", ипотека вместо совести и прочий коллективный Гордон головного мозга - нормой соответствия и средней температурой?
Это не он, это мы все юродивые. Потому что мы всё носимся с извечным вопросом "как жить?" и с нами здесь рядом был человек, который всем своим творчеством, словами, поступками говорил нам о том, как. А мы всё продолжаем складывать пирамидки из говна.
-------------------------
Когда я узнал о том, что он умер, я отметил, что меня странным образом нет никакой тоски и печали. Такого, знаете, мрака, когда кто-то важный тебе умер и тебе от этого очень плохо. Потому что ты неотвратимо, ошеломляюще понимаешь, его больше нет. Совсем. Вот совсем вот. Его больше вообще нет. И более того - однажды и тебя так не будет. Нигде. Ты переместишься из здесь - в никуда, из сейчас - в никогда. Станешь пустотой, станешь немотой, станешь темнотой.
Я лежал тогда в больничке, новом московском ковидиарии. Весь персонал там был совсем молоденький. У них была цветовая дифференциация нарукавных наклеек. Цветной скотч, как у страйкболистов или у спецназа на тренировках. Синие - техперсонал, приносят еду, дезинфицируют. Жёлтые - медсёстры, ставят капельницу, берут кровь и ТД, а красные - лечащие доктора. И вот красным было лет по 27 максимум, а остальные вообще прям будто дети.
И утром где-то за перегородкой две сестрички чем-то гремели и звякали, и тут одна произнесла: Блять! Вторая ей: Разбила что ли? Та: Нет, Мамонов умер. Видимо, она читала с телефона. Я ещё удивился, что они знают его, такие юницы. И первое, что я подумал: вот он-то точно в раю. Вот стопудово. И я хотел им сказать через перегородку: Да в раю же точно человек. Но не сказал, постеснялся. Все ещё спали вокруг. Не сказал.
А потом задремал и мне в температурной сомнамбуле то ли привилось, то ли придумалось, что смерть, такая типичная-претипичная, ведёт куда-то Петра Николаевича, а он шутит над ней, подначивает, подтрунивает, говорит, что ты такая пришла с косой в балахоне этом, старомодная, нестрашная вся. Я, говорит, думал что даже у тебя свой тик-ток уже есть. А ты все по старинке ходишь. Косу, вон, мою можешь взять, я траву косил на лугу, починил ее для этого. А твоя ржавая вся.
Так они идут и приходят к краю, обрыву, такая будто опушка мира. И там внизу облака. И оказывается, что таких смертей в балахонах много и каждая из них ведёт по человеку. И человек прыгает вниз с обрыва, и если он был и жил так себе, он улетает куда-то вниз, а если было в нем что-то светлое - он подхватывается какими-то потоками и уносится вперёд и вверх. И люди толпятся у края и ужас их в воздухе висит. И кто-то прыгает, но я даже смотреть не хочу, вниз он полетел или вверх.
И Пётр Николаевич подходит, садится на край. Смерть его торопит: давайте уже быстрее, мне ещё других вести, у меня времени нет. А у меня есть время, отвечает Петр Николаевич, как на том концерте, и начинает с людьми общаться, говорить им разное, травить байки, заводить проповеди свои вот этими простыми и ясными словами. И людям было больше не страшно. Они улыбались.