За длинным, по-военному холодным столом сидело семеро. Все — молча. Их глаза были сухими, как у тех, кто слишком часто видел смерть и давно перестал удивляться.
— Мы сожгли всё, что вылезло в 41-м, — проговорил генерал Тарасов, пожилой, с лицом, как каменная печь. — Ворот закрыт. В чём дело?
— Не все тогда сдохли, — коротко ответил Бессонов, бросая на стол связку фотографий. — Уцелели. Или помогли уцелеть. Кто-то их выпускал. Кто-то, кто выжил по ту сторону.
Генерал переглянулся с женщиной в форме. Полковник Маркова не моргнула.
— Учёные? — спросила она.
— Или то, что от них осталось. Один из них — Левандовский. Его не нашли среди мёртвых. Я думаю... он остался. Или стал частью этого.
— Формируй группу. Старая гвардия. Никаких отчётов, никаких следов. Если сгинете — не знаем, не слышали.
Поезд шёл по старой ветке, пробиваясь сквозь Уральский хребет. За окнами — чернота. Паровоз гудел хрипло и беспокойно, будто сам боялся везти таких пассажиров.
В вагоне сидело шестеро. Точнее, пятеро солдат и один учёный. Профессор Вернер, немец, захваченный ещё в начале войны. Его усадили у окна, в наручниках, но он не выглядел испуганным. Скорее... ожидающим.
Майор Бессонов молчал. Курил и смотрел в пол.
Сержант Яковлев сидел напротив, чистил штык-нож, будто это был ритуал.
Гайдук, самый молодой, то и дело отпускал реплики, на которые никто не отвечал.
Кузьмичёва — снайпер — держалась в стороне, глядя на старую фотографию в медальоне.
Медик Хлопцев дрожал. Но не от холода. Его руки тряслись — с тех пор, как он вернулся с зачистки в Архангельске. Говорили, он вытащил раненого из пасти чудовища. Точнее, из желудка.
— Кто сюда идёт — назад не возвращается, — произнёс Бессонов, не глядя. — Не будет приказа — не стреляем. Ни в кого. Сначала смотрим в глаза. Если глаза остались.
— Отлично, — протянул Гайдук. — Значит, будет весело.
Когда они подошли к Объекту №9, метель стихла. Слишком резко. Небо было мутным, как старая пленка, и воздух стал вязким, как перед грозой.
Лагерь был разрушен. Палатки разорваны, будто их вывернуло изнутри. В снегу — обугленные тела. На одном дереве висел солдат, распятый стальными кольями. Сосульки свисали с его подбородка, а лицо застыло в беззвучном крике.
Яковлев, сжав челюсти, подошёл ближе.
— Это не зверь. Это тот, кто играл в зверя, — пробормотал он.
Снайпер склонилась над телом.
— Или кто-то, кто притворяется человеком.
Бессонов нашёл странную деталь — во рту мёртвого солдата была свернутая в трубочку записка. Он осторожно достал её и развернул.
На клочке бумаги, выцарапанное неровным почерком, дрожащими линиями:
**ОН ОСТАЛСЯ. ОН ГОВОРИТ С НИМИ.**
— А может, вернёмся, а? — хихикнул Гайдук. — Ну его к чёрту.
Треск. Что-то сорвалось с дерева.
Яковлев уже держал оружие наготове. Все замерли. Из тумана леса надвигалось нечто. Сначала только силуэт — высокий, человекоподобный. Потом — второй. Затем третий. Они шли медленно. Без звука. Как будто снег под ними не скрипел.
Глаза светились красным. Но они не бежали. Они... наблюдали.
Глава 2. Тот, кто говорит с ними
Когда Бессонов пришёл в себя, он уже лежал на снегу. Всё вокруг дышало тишиной. Не мёртвой — выжидающей. Как будто сама тайга наблюдала.
Первое, что он почувствовал — липкую влагу на затылке. Кровь. Он потянулся к виску — шапка была сорвана, кожа рассечена. Невдалеке, в полусугробе, валялся Гайдук, бормоча что-то невнятное. Он был жив, но глаза его метались, будто он видел в небе нечто, недоступное другим.
— Вставай, — процедил Бессонов, подходя. — Нас тут сожрут, если ты не перестанешь таращиться в небо, как баран на иконостас.
Гайдук моргнул, узнал майора, попытался подняться.
— Они… Они шептали мне, майор…
— Я так ничего и непонял. Но. Я... я видел, как корни двигаются. Под снегом. Там что-то есть...
Они собрались у остова разрушенной палатки. От отряда в живых остались пятеро: сам Бессонов, Гайдук, Яковлев, Кузьмичёва и профессор Вернер. Хлопцева нашли позже — мёртвым. Лежал в снегу с широко раскрытыми глазами, словно что-то увидел в последний момент. На его лице застыла улыбка. Это напугало всех больше самой смерти.
— Что теперь? — спросила Кузьмичёва, проверяя снайперский прицел. — Портал?
— Нет, — ответил Бессонов. — Это было не вторжение. Это была встреча.
Вернер кашлянул, привлекая к себе внимание. Он не выглядел испуганным. Напротив — странно спокойным.
— Они всегда приходят на зов. Кто-то... кто-то снова начал ритуал. Но без контроля. Без расчёта. Это не те, с кем можно торговаться. Их нельзя закрыть — только погасить очаг.
Профессор посмотрел прямо в глаза майору.
— Тот, кто остался. Левандовский. Он не погиб. Он слился. Принял их. Или... они приняли его.
К ночи они вышли к нижнему тоннелю — древней штольне, вырубленной ещё в дореволюционные времена. Вход был завален частично, но камень обвалился недавно. Слишком ровный срез. Слишком чистый проход.
— Кто-то копал изнутри, — сказал Яковлев, глядя на край свода. — Это не обвал. Это... выход.
Гайдук держался ближе к свету. Он уже почти не шутил. С каждым шагом вглубь становилось холоднее, и не от мороза. Пахло сыростью, металлом и чем-то ещё... неестественным. Будто прогнившее железо.
Вернер остановился, коснулся стены, прижал ладонь.
— Это не просто тоннель. Здесь когда-то была печать. Прежние народы... оставили замки. Но мы сломали их. Даже не поняли, что делаем. Думали: наука. А это было жертвоприношение.
Бессонов молчал. Он чувствовал то же самое. Инстинкт, древний, животный, говорил — назад. Но его долг вынуждал идти вперёд.
— Зажигайте фонари, — бросил он. — Идём вниз.
Через полчаса спуска они нашли дверь. Металлическая, проржавевшая, но не открытая. На ней — выбит знак: круг, перечёркнутый крестом, внутри которого свернулась спираль.
— Это он, — сказал Вернер. — Его знак. Он метил такие места. Те, что связывались с иным уровнем.
Бессонов взялся за ручку. Тяжёлая. Скрипнула. Запах, вырвавшийся наружу, не был запахом гниения. Он был... живым. Как дыхание чего-то голодного.
Он шагнул первым. Остальные последовали.
Там, внизу, за дверью, стены начинали пульсировать. Медленно. Как будто тоннель дышал.
А потом, из глубины, послышался голос. Шепот. Различимый. На русском.
— Гриша… Ты пришёл. Наконец-то.
Бессонов замер. Глаза его чуть расширились.
— Это невозможно, — прошептал он. — Я… тебя… похоронил.
— Да. Но не здесь. Не целиком.
Свет фонарей плясал на стенах, покрытых наростами. Они пульсировали в такт голосу, будто сама шахта отзывалась на его слова. Влажный воздух стал густым, как мед, и каждый вдох давался с усилием. Солдаты переглянулись. Лица побледнели, пот стекал по вискам.
Гайдук отступил на шаг, оборачиваясь.
— Это не просто голос, — выдавил он. — Он... внутри меня. Говорит то, чего я не знаю. Вещи, которые были до меня.
Бессонов поднял кулак — сигнал замереть.
— Где ты? — произнёс он в темноту. — Покажись.
Ответ был тишиной. Потом — шаги. Один, второй. Плавные, мерные. Из глубины, где не было света, вышел человек. На вид — обычный. Лицо, черты, даже походка… знакомые. Он не изменился.
— Левандовский, — выдохнул Вернер, отступая. — Это... он?
— Да, — ответил Бессонов. — Только, не совсем он.
Под мундиром «Левандовского» что-то двигалось. Под кожей. Как будто под тонкой оболочкой таилась другая форма, живая, подвижная. Его глаза светились изнутри — не светом, а разумом. Слишком старым. Слишком глубоким.
— Вы опять пришли, — сказал он. — С оружием. С ненавистью. Как в прошлый раз. Как всегда. А я звал вас с любовью. С верой.
— Ты убил своих, — прошипела Кузьмичёва. — Солдат, учёных... ты предал всех нас.
— Я освободил их, — мягко возразил Левандовский. — От боли. От тела. Они стали частью великого. Мы — звено. Я не один. Я — мы.
— Это зараза. Он заражён. Он уже не человек.
— Разве? — Левандовский шагнул ближе. — А что делает вас людьми? Кровь? Память? Вы ведь тоже носите в себе чужое. Войну. Страх. Команды. Чем вы отличаетесь?
Он протянул руку — спокойно, без угрозы. Вокруг зашевелились стены. Слуги. Тени. Не существа — формы. Как если бы сама тьма решила принять плоть.
— Вся эта земля — это они. Они жили здесь до нас. Мы пробудили их. Мы нарушили покой.
Вернер зашатался. Его губы дрожали.
— Я знал… — прошептал он. — Но я думал, мы сможем... контролировать. Я верил...
— Мы все верили, — тихо сказал Бессонов.
Выстрел. Один. Потом второй. Левандовский упал, не сопротивляясь. Тело его содрогнулось, и из раны вырвался чёрный дым, закрутившийся в воздухе. Он не был плотью. Он был сосудом.
Тени зашевелились. Зашипели. Пол застонал под ногами. Стены начали сжиматься.
— Назад! — крикнул Бессонов. — Вверх, живо!
Солдаты бросились к выходу, прикрывая друг друга. Последней шла Кузьмичёва, прикрывая отступление. Сноп пуль прочертил тоннель, но тьма не умирала. Она лишь отступала на мгновение.
Когда они добрались до двери, шахта за ними начала рушиться. Не как от взрыва — как будто кто-то просто… закрыл её. Заварил. Стер.
И снова — тишина. Только дыхание. Снег уже начинал засыпать следы.
Они дошли до старого посёлка. Без связи. Без карт. Без приказов. Их группа сумела выбраться.
— Мы ничего не видели, — сказал Бессонов, когда их нашли. — Это было просто учения. Зимние учения. Слишком суровые.
— А Левандовский? — спросили его.
Но каждую ночь, во сне, он слышал голос. Тихий, ласковый.
— Я не ушёл, Гриша. Я с тобой. Мы с тобой.
Он просыпался в холодном поту. И понимал — война ещё не закончилась. Она только изменила форму.
И когда-нибудь — она вернётся.
