Начав писать «для народа», Лев Николаевич озаботился вопросом – будет ли понят новым читателем. Казалось бы, что ему, проведшему большую часть жизни в имении среди крестьян, не доставит сложности говорить с мужиком на одном языке. Однако страницы рукописей, отданные для прочтения Софье Андреевне, были возвращены испещрённые правками с подчёркнутыми «восприимчивость», «материальный», «сфера» и многим другим.
- Ты же как никто другой понимаешь их, - недоумевала супруга.
- Получается, как в анекдоте про собаку, - недовольно хмурился Толстой. – Понимать понимаю, а говорить не выходит.
- Начни с малого. Со сказок для крестьянских детей. Ребёнок непредвзят и искренен. Читай вслух и если сказка понравится, значит, удалось подобрать верные слова.
С этого дня раз в неделю в усадьбу из окрестных деревень зазывался десяток-другой детишек, которые получив по прянику и кружке молока, слушали графа. Закончив чтение, Лев Николаевич, осторожно, стараясь не вспылить, расспрашивал «о чём была история» или просил пересказать по памяти. После этого текст правился или переписывался заново.
Не прошло и нескольких месяцев, как граф удовлетворённо выдохнул. Смысл и сюжет каждой новой сказки понимался детьми именно так, как и было задумано.
- Пора, - решил Лев Николаевич, доставая из стола наброски рассказа «Чем люди живы»…
На читку собрали мужиков из соседнего села. Софья Андреевна накрыла стол к чаю. Гости, пришедшие в чистых рубахах и новых лаптях, робко устроились на краешках стульев, боязливо косясь на поданное угощение.
- Будьте внимательны, - Лев Николаевич строго посмотрел на слушателей.
Мужики осторожно закивали, а граф, воздев на нос очки, приступил к чтению истории об ангеле Михаиле, прогневавшем Господа и живущему среди людей. Проведя шесть лет в семье бедного сапожника, ангел понимает, что род человеческий выживает и продолжается благодаря заботе и любви к ближнему своему.
- И распустились у ангела за спиной крылья, и поднялся он на небо, - закончил Лев Николаевич.
Отложил листы с рукописью и, откинувшись на спинку стула, обвёл глазами гостей. Те сидели стараясь не шевелиться.
- Что скажете? – заговорил граф. – Понравилось? Всё ли поняли?
- Поняли, батюшка, всё поняли, - затрясли головами мужики.
Те, сдвинувшись, зашептались, искоса поглядывая на Толстого. Наконец, самый бедовый из них встал.
- Не гневайся, отец родной, - прижал он руки к груди. – Да только в том, что овёс потравили, нашей вины нет. Пастух, подлец, вина выпил, вот стадо и упустил.
- Ты о чём? – недоумённо нахмурился Лев Николаевич. – Какой пастух?
- Так Никифор же. Тот, что с губой заячьей. Но не сомневайся, его уже всем миром посекли. Как ты учишь – с любовь и заботой.
- Ладно, ладно. Что о чтении скажете?
- И за это благодарим. Уважил нас, батюшка. Не бранишься, разговоры разговариваешь, чаем сладким угощаешь, и получается, что зла не держишь.
Толстой, с тяжёлым вздохом, поднялся.
- Гони их, - шепнул Софье Андреевне и ушёл к себе в кабинет.
Прошло несколько дней, как граф вспомнил о Мартынове - отставном солдате, воевавшим под его командованием ещё в Крымскую кампанию и уже который год служащего в поместье сторожем.
- Très bon choix (Отличный выбор), - одобрила Софья Андреевна. – Он человек неглупый, бойкий на язык. Пусть и не крестьянин, но тоже из народа.
Мартынов отнёсся к новому поручению с необычайной серьёзностью и усердием. Выслушав «Чем люди живы», похвалил и сказал, что знает стервецов, которым бы полезно эту притчу прочесть, а не поймут, так для верности, ещё и кнутом отходить.
Лев Николаевич просиял и работа над «рассказами для народа» продолжилась.
Надо отметить, что к замечаниям Мартынова Толстой прислушивался, вносил коррективы, а иногда, даже менял сюжетную линию. И, конечно же, умиляла графа непосредственная реакция старого солдата. Тот радовался, если всё заканчивалось хорошо или горевал при трагическом финале. Порой, по прошествии нескольких дней, мог спросить, мол, «Как там у сапожника (мельника, плотника и т. д.)? Наладилось ли?»
- Он, знаешь, - делился Толстой с Софьей Андреевной, - уверен, что истории не выдуманы, а происходили на самом деле.
- La force magique de l'Art (Волшебная сила искусства), - согласно кивала супруга.
Рассказ «Бог правду видит, да не скоро скажет» задумывался Львом Николаевичем давно, но только сейчас граф, решив, что готов, приступил к работе. Через неделю черновой вариант был закончен.
- Вот взгляни, - показал Толстой рукопись Софье Андреевне, - всего несколько страниц, но в них многое. Я бы сказал - «Многое» с заглавной буквы.
Позвали Мартынова и граф, немного волнуясь, взялся читать о том, как молодой купец Аксёнов отправился на ярмарку, да так туда и не добрался. Волею случая оказался обвинён в убийстве другого купца и, несмотря на невиновность, осуждён и отправлен на каторгу, где провёл четверть века. На каторге купец молился, ходил в церковь, читал Апостол и пел на клиросе. Начальство уважало его за смирение, а острожники за рассудительность. И вот однажды один из новоприбывших колодников проговорился, что он тот самый, за грехи которого сидит Аксёнов.
- Ах, судьба, - заволновался Мартынов. – Вон каким боком повернулась.
Тем временем злодей, решив бежать с каторги, немедля принялся копать лаз, который обнаружил Аксёнов.
«– Только молчи, старик, я и тебя выведу. А если скажешь, – меня засекут, да и тебе не спущу – убью.
Когда Аксенов увидал своего злодея, он весь затрясся от злости, выдернул руку и сказал:
– Выходить мне незачем и убивать меня нечего, – ты меня уже давно убил. А сказывать про тебя буду или нет, – как бог на душу положит».
А вскоре стражники обнаружили подкоп, и стали допытываться у каторжников - кто выкопал дыру. Дошла очередь до Аксёнова.
- Попался, сукин сын, - зло засмеялся Мартынов. – Теперь засекут супостата до смерти.
Толстой лукаво взглянув на солдата, продолжал читать.
«- Я не видал и не знаю, - ответил Аксёнов».
- Что?! – завопил Мартынов. – Да что ж это делается, люди добрые!
- Слушай дальше, - оборвал его Лев Николаевич.
Ночью злодей пришёл к Аксёнову умолять простить его. Рыдал, бился головой об пол. И был прощён. А вскоре пошёл к начальству, где «объявился виноватым. Когда вышло Аксенову разрешение вернуться, тот уже умер».
- Конец, - сказал Толстой, откладывая рукопись.
Мартынов, багровый от возмущения, встал. Хотел что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова, а лишь махнул рукой. Напялил на голову фуражку и, не прощаясь, вышел вон.
Лев Николаевич, выглянув в окно, увидел, как пересекая двор, Мартынов в сердцах хотел пнуть копошащуюся в пыли курицу, но промахнулся и, ругаясь, двинулся дальше.
- Проняло, - довольно заключил Толстой.
