Тогда у вас будет одноразовая посуда для шашлыка.

Она не ела. Она смотрела, как ем я.

Я не ел. Я работал. Я вгрызался в мясо, разрывал его, чавкал, глотал, не прожевывая. Звук моих челюстей был единственным звуком в этой комнате. Я был машиной по переработке плоти. Каждый кусок, проваливавшийся в моё ненасытное нутро, был её унижением. Каждая капля сока, стекавшая по моему подбородку, была её слезой.

Она готовила это три часа. Я сожрал за пять минут. Я отодвинул тарелку, икнул и посмотрел на неё. Она вздрогнула.

— Ещё, — прохрипел я голосом, который принадлежал этому телу. Голосом, который привык только требовать.

Её губы дрогнули.

— Больше нет... Я всё...

— Значит, сделай, — отрезал я.

Это была не просто еда. Это была власть. Мой голод был её тюрьмой. Моё «мало» было её бесконечным приговором. Она отдавала мне всё: своё время, свои силы, свою еду, свою жизнь. А мне всё было мало.

Я требовал ещё. Она молча встала и пошла на кухню. А я, оставшись один, схватил со стола последний, самый жирный кусок мяса, и запихнул его в рот целиком. Из жадности. Чтобы не остыл. Чтобы никто не отнял.

Он встал в горле.

Воздух кончился. Я хватал ртом пустоту, сипел, когтями царапал себе шею. Глаза вылезали из орбит. Я смотрел на пустую тарелку, на жирные разводы.

Мне. Было. Мало.

Последнее, что я почувствовал — не страх. А злость. Злость, что я не успел доесть.

Я очнулся, стоя на коленях перед надгробием. Меня рвало желчью на ухоженную траву. Голодный спазм выкручивал кишки. Во рту стоял призрачный вкус крови и жира.

Я вытер рот тыльной стороной ладони. Достал блокнот. Пальцы едва слушались. Я посмотрел на лживую золотую надпись и нацарапал свою правду.

«Он не ел, чтобы жить. Он жил, чтобы пожирать. Сначала — еду, потом — жизнь той, что была рядом. В его мире слово «хватит» было проклятием. Подавился. Наконец-то сыт».

Я захлопнул блокнот. С голой ветки соседнего дерева на меня смотрел тощий, взъерошенный воробей. Он чирикнул и улетел. Видимо, искать крошки.

Второй.

Осталось пять...