УМНАЯ ДЕВОЧКА Двенадцатилетняя девочка жила с отцом в небольшом доме в пригороде. С тех пор, как умерла её мать, отец стал для неё всем. У них были прекрасные отношения, они очень сильно любили друг друга.
Однажды утром отец девочки сказал, что уезжает в командировку и приедет домой поздно ночью. Сказав это, он поцеловал ее в лоб, взял свой портфель и вышел из дома.
Вернувшись домой из школы в тот день, девочка сделала домашнее задание и села смотреть телевизор. К полуночи ее отец еще не вернулся, поэтому она решила лечь спать.
Ей приснился сон: она стояла на краю оживленного шоссе, легковые и грузовые автомобили проезжали мимо. Она посмотрела на ту сторону шоссе и увидела знакомую фигуру. Это был ее отец. Он держал руки у рта, и, казалось, что-то кричал ей, но она не могла разобрать слова. Когда гул машин стал тише, она напрягла слух и едва смогла разобрать слова: «Не… открывай… дверь…». И тут девочка проснулась от какого-то громкого шума. Она приподнялась на кровати. Резкий звук повторился ещё несколько раз, потом раздался звонок в дверь.
Она вскочила с кровати, надела тапочки и в одной ночной рубашке подбежала к двери. Посмотрев в глазок, она увидела лицо своего отца.
— Подожди, сейчас открою, — сказала она, откинула засов и уже собиралась открыть дверь, но в последний момент остановилась и снова посмотрела в глазок. Что-то в выражении лица её отца было не так. Его глаза были широко открыты, он выглядел испуганным.
Она вернула засов на место. Звонок продолжать издавать трель.
— Папа, — осторожно позвала она его.
«Дзинь, дзинь, дзинь».
— Папа, ответь мне!
«Дзинь, дзинь, дзинь».
— Папа?
«Дзинь, дзинь, дзинь».
— Там кто-то есть с тобой?
«Дзинь, дзинь, дзинь».
— Папа, почему ты не отвечаешь? — девочка едва не плакала.
«Дзинь, дзинь, дзинь».
— Я не открою дверь, пока ты мне не ответишь!
В дверь всё звонили и звонили, но отец молчал. Девочка сидела, сжавшись в углу прихожей и слушая беспрерывные звонки в дверь. Так продолжалось около часа, потом девочка провалилась в забытье.
На рассвете она проснулась и поняла, что в дверь больше не звонят. Она подкралась к двери и снова посмотрела в глазок. Ее отец всё ещё стоял там и смотрел прямо на неё.
Девочка осторожно открыла дверь и закричала. Отрубленная голова её отца была прибита к двери гвоздем на уровне глазка.
На дверной звонок была прикреплена записка, в которой было всего два слова: «Умная девочка».
НЕЛЮДИ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ
Случилось это в 70-е гг. в Тюмени. Этот жуткий случай был похоронен в архивах. Волна преступлений, прокатившаяся тогда по Тюмени, вызвала массовый шок, который сначала загнал в квартиры население почти целой области, а затем вывел на улицы и чуть не привел к антикоммунистическому перевороту...
За месяц из густонаселенного района города исчезли 19 детей. Розыски милиции ни к чему не привели. Последней в этом списке числилась Ирина Семенюк - 2 года, но нашлась она первой.
В городе началась паника. Родители ни на шаг не отпускали детей от себя, многие дети не ходили в школы и детские сады. Сидела дома и Ирочка Семенюк. Так получилось, что однажды отец девочки на своем "Москвиче" задавил у подъезда болонку, принадлежавшую семье молодых врачей, живущих над ними. Он предлагал соседям большие деньги, но те отказались. Через месяц внезапно исчезла Ирочка.
Это был страшный удар для Семенюков, сделавших, казалось, все для защиты своей дочери. В милиции приняли заявление об исчезновении ребенка, не скрывая, однако, что найти ее - надежды мало.
Тем временем по ночам, а иногда и днем Семенюкам стали слышаться странные звуки, будто скулила собака. Зоя, так звали соседку сверху, извинилась и сказала, что они завели щенка, подрезали ему хвост, вот он и скулит... Петр Семенюк, как обычно, приехал перекусить домой, и первое, что ему бросилось в глаза, была вода, стекавшая на дорожку из-под двери ванной. Заливало сверху. Слышно было, как изводится соседский щенок. Когда пришедшие сантехники взломали дверь и открыли ванную комнату, то на них бросилась посаженная на цепь... Нет, не собака. Это была Ирочка. Отец сначала кинулся к ней, но не совладал с собой, выбежал вон из квартиры. Потом опять появился с перекошенным лицом и стал неистово целовать девочку, вернее то, что от нее осталось: ножки - по коленки, а ручки по локти были обрезаны по всем правилам ампутации. Культи еще не совсем зажили, от бинта тянулись по полу ленточки крови и гноя. Маленькое существо рвалось в стороны на своей цепочке, поскальзывалось и, падая, ударяясь о ванну, издавало те самые звуки, которые Семенюки приняли за жалобный лай собаки. Язык у Иры тоже был вырезан. Взрослые мужчины не скрывали слез, глядя на полудевочку-полусобаку.
Особая группа задержала этих врачей-садистов. Милиционеры едва сдерживали себя, чтобы не устроить самосуд. Один лейтенант, не выдержав, нанес несколько ударов преступнику в пах, и, если бы его не остановили, забил бы насмерть. Но шестеро людей, находившихся в квартире, не успели сдвинуться с места, как все было кончено. Арестованные кивнули друг другу, и в тот же миг сверкнули два тонких лезвия. Прежде чем их успели схватить за руки, скальпели, направленные мастерскими движениями, распороли животы обоим, и внутренности тяжело плюхнулись на ковер. Оба палача рухнули без признаков жизни. Врач скорой помощи констатировал смерть.
Кроме Иры Семенюк, а точнее того, что от нее осталось, нашелся только Илюша Монин - 4 лет. Его обнаружили недалеко от Тюмени. По грязным одеялам по полу ползало существо, в котором не сразу можно было признать человека: голова с пустыми фиолетовыми глазницами, обрубок туловища и всего одна рука, с помощью которой Илюша передвигался от валявшегося в углу хламья к алюминиевой миске с кислым молоком, облепленной множеством тараканов.
СТОНУЩАЯ ЩЕЛЬ
Когда я была маленькой, лето мы с братом проводили в деревне у бабушки. Детей там было два десятка — и городских, и местных, в общем, весело было.
В лес тоже ходили, там было несколько мест, куда деревенские ребята водили городских «на экскурсию» — старая медвежья берлога, расщепленное молнией дерево и стонущая щель.
Стонущая щель — это небольшая трещина в гранитном валуне метров пять высотой (а сколько под землей еще — неизвестно) и столько же в поперечнике. Эдакое закопанное в землю яйцо. Внутри, видимо, была полость, потому что, если крикнуть в эту щель, возвращалось эхо. Вот только голос искажался, хотя и оставался похожим на твой, но уже был не звонким детским криком, а стоном. Тогда это казалось смешным.
Щель была невелика — руку можно было бы засунуть, но нога бы уже не всякая прошла. Свет в нее проникал неглубоко, в двадцати сантиметрах от входа уже не было видно ни одного солнечного блика.
И чем еще эта щель была забавна — возвращала все, что в нее ни кинь. Кинешь камушек — через секунду обратно вылетает. Кинешь шишку — тоже обратно. Брат объяснил мне, что там, наверное, склон — вот и выкатывается все.
А если подуть туда изо всех сил — воздух тоже возвращался, только пах... неприятно.
Нам, городским, мало было камней и шишек — хотелось «выпендриться» перед деревенскими, кинуть в щель что-то необычное. Я рискнула кинуть свое сокровище — стеклянный шарик из аквариума. Шарик вернулся, но тем же вечером рассыпался в крошку. Бабушка сказала — наверное, треснул, ударившись о гранит. В следующий раз кинула вареное яйцо, что мне бабушка дала. Яйцо вернулось, только не сразу — секунд пять я его ждала... И так и не съела его в тот день — тухлое оказалось.
Котенок, которого засунул в щель деревенский пацан Вовка, вылезать не хотел долго — шуршал там чем-то, но не отзывался. Через несколько минут вылез, как ни в чем не бывало. А через несколько дней его утопили — он вцепился в лицо младенцу, вовкиному брату, изодрал кожу в клочья.
И больше мы в то лето к щели не ходили. Не обсуждали между собой, просто как будто сговорились забыть про нее.
А в конце августа мой брат предложил перед отъездом в город пройтись по всем местам, где мы играли — на память. И к щели пошли.
— Смотри, Татка, щель больше стала, я смогу ногу засунуть! — я его остановить не успела.
Щель была на уровне его живота. Он засунул ногу до колена — а вытащить не может, застряла. И сам тянул, и я его тянула, потом заревели оба от страха — он меня всего на год старше, ребенок совсем. А потом вместе потянули ногу — и она легко вышла из щели. Наступить на нее брат не мог, больно было. Так, опираясь на меня, и доковылял до деревни. Там его осмотрели, и в городе уже врачи осмотрели — ни перелома, ни вывиха, ни ссадины, ни синяка. А наступить до сих пор не может. Двадцать два года прошло.
Прошлой весной бабушка, жившая последние годы с нами в городе, умерла, и мы решили дом ее в деревне продать. Поехали туда летом с мужем и дочерью, осмотрели заброшенный дом. Ника моя с деревенскими ребятами познакомилась.
Стала звать ее на обед — нет нигде. Говорят — ушла с ребятами. Я всю деревню обежала, смотрю — идут навстречу ребята ватагой, и Ника среди них. Лица какие-то испуганные. Я подлетела, схватила ее, спрашиваю — как посмели уйти без предупреждения, где были? Они мне все хором говорят — недалеко, в саду гуляли, а я по глазам вижу — врут. В лес, спрашиваю, ходили? Нет, говорят. И глаза отводят.
Принесла дочь домой — цела, невредима, улыбается. Тоже говорит, в саду гуляли. Оставила ее на мужа, а сама — в лес, к стонущей щели. Господи помилуй, она раз в пять больше стала, чем в моем детстве была! Ребенок целиком пролезть сможет, хоть и с трудом. Возле нее, как обычно, камни, шишки. А на самом граните — два длинных рыжих волоса колышутся. Моей Ники волосы!
Пришла домой, расспрашиваю ее — и такими она на меня честными глазами смотрит, так удивляется, так на меня обижается, что чуть не поверила. Ну не умеет моя дочь врать!
Все же побежала к соседям, трясу их сына, говорю — признавайся! Он и признался, что показали Нике щель, и даже подсадили, чтоб залезла. И перетрухнули все, когда почти час ее не было. И когда она вылезла — все равно решили взрослым не говорить.
Муж меня истеричкой назвал, мол, жива же дочь, что еще надо? А я не знаю — жива ли моя дочь. Ника ли вернулась из щели, или за тот час, что ее не было, щель смастерила что-то похожее? Потому что этот ребенок... я ее не узнаю. Она другая. Испорченная. Собаку нашу мы в приют отдали, после того как ЭТО «случайно» воткнуло ей горящую спичку в глаз. А после крысёныша Карла я ни одно животное в дом ни за что не возьму — не хочу еще раз увидеть кого-то, пытающегося ползти без лап.
Что она мужу говорит, я не знаю, но муж меня уже считает ненормальной. А на меня она смотрит. Днем, в спину, смотрит, не моргая, пока я повернусь. Я в зеркало вижу ее, и оборачиваться мне страшно. И ночью. Подходит к кровати и смотрит, и я не нахожу сил открыть глаза, даже чтобы это прекратить.
Сейчас апрель, и сегодня ЭТО спросило, когда мы снова поедем в деревню. Говорит: «Папа, я хочу тебе кое-что показать». И муж меня не слушает, передумал дом в деревне продавать, мол, ребенку нужна природа. Я его не удержу...
Хочу подать на развод и оставить ребенка мужу. Пусть меня проклянет семья, я хочу жить подальше от этого и в одиночестве оплакивать свою Нику.