Тонкая проволока от разбитой электроплитки валялась на верху мусорной кучи. Только чуть-чуть была присыпана землей. Ребятишки заметили ее, когда банка с червяками была почти полна и можно было идти домой готовить последнее снаряжение к завтрашней рыбалке.

Первым заметил спиральную нить самый старший из четверых, тринадцатилетний Володя Рыбников.

— Дай мне, я в болото закину — попросил Сережа. Он — младший из ребятишек, ему десять лет.

— Не надо, пригодится.

— Зачем?

— Нужно.

Тут же была найдена дырявая кастрюля с обломанной ручкой. Разбитую плитку Володька выбросил, деловито прикрутил спираль к кастрюле. И вот уже раскручивает вокруг себя проволоку с грузом. Нехитрое сооружение взмывает вверх, летит далеко к небу и… опускается на высоковольтную линию.

Полоснули искры…

Только что старая кастрюля с куском проволоки была пустой безобидной забавой пацанов. Сейчас по зловещей, тонко поблескивающей нитке бежит смерть. Страшной силы смерть в 35.000 вольт, она висит на этой тонкой паутинке в метре от земли. Дотронешься до нее рукой — останется от тебя черный уголь. Впрочем, дотронуться невозможно, подойди на метр-полтора — убьет.

Вовка, Вовка, что же ты наделал!

Почуяв большую беду, мальчишки сгрудились неподалеку. Попробовали сбить провод камнями — бесполезно. Володька взял палку, подошел поближе и запустил ее. Ослепительное пламя и большой сноп искр осветили перепуганные лица ребят. Мальчишки с ужасом кинулись прочь, подальше от страшного места, от неотвратимой беды.

Металлическая нитка, едва заметная в надвигающихся сумерках, осталась висеть.

Занятия струнного кружка в клубе закончились в половине девятого. Два неразлучных друга-третьеклассника, рыжий веснушчатый Миша Медведев, и черноволосый Сережа Черница вышли из клуба вместе. Домой можно идти по двум дорогам. Можно свернуть вправо, дойти до улицы Свободы, завернуть на Профсоюзную, а там и Герцена. Их дома стоят рядом. А можно свернуть влево, стежкой миновать большой захламленный пустырь, потом обойти школу и дальше — прямиком к дому. Этот путь короче.

По этой дороге они уже давно не ходили и впервые за последние месяцы свернули влево.

Большой пустырь начинается сразу за клубом. Когда-то здесь было болото. Потом его наполовину засыпали. По вечерам здесь часто горели костры — собирали в кучи хлам и жгли, забегали сюда мальчишки, копались, выискивая только им нужные драгоценности.

Дружки свернули со стежки, миновали тлеющий костер. Миша вышагивал впереди, Сергей чуть поотстал.

— Что тебе, Валерий Иванович на дом задал?

— Да-а, упражнения. А тебе?

— А мне «Светит месяц» выучить и…

Миша не договорил. Взгляд его упал на тонкую паутинку, висевшую невысоко над кучей хлама. «Бумажный змей» — мелькнула мысль. Откуда он? Мальчик поднял голову, неожиданно его сильно дернуло, затрясло. Он хотел громко крикнуть: «Сережа!» — и не смог. Выпала мандолина из рук.

Миша ткнулся лицом в землю.

Эх, Мишка, рыжий Мишка с большими темно-карими глазами! Был бы тот музыкальный урок последним в твоей жизни, не видать бы тебе больше ни школьных друзей, ни мамы с папой, никогда бы тебе не выучить «Светит месяц»…

Замечательный человек встретился на твоей дороге. Запомни хорошо, парень, его имя — Владимир Васильевич Ольховик. Этот человек спас тебе жизнь.

И, наверное, не одному тебе.

Впрочем, ты ведь помнишь только, как полыхнула перед глазами яркая сине-зеленая полоса света, а когда очнулся — какой-то «дяденька-военный» нес тебя на руках.

За час до этого старшина сверхсрочной службы Владимир Ольховик возвратился со службы домой. К чувству усталости примешивался еще и голод. «Не мешало бы перекусить, весь день без обеда мотался», — подумал он, а жене сказал: «Пойдем сначала кроликам травы нарвем, сделаем скоренько по хозяйству что нужно, а потом — за стол».

Самая сочная трава растет за сосновым бором, у заброшенного кладбища. Но чтобы скорей освободиться и пораньше лечь спать, решили нарвать зелени неподалеку у пустыря. Отправились втроем, взяли с собой младшую дочь семилетнюю Валю.

Дальше все произошло мгновенно. Когда на пустыре, совсем рядом с ними, полыхнуло зеленое пламя и отбросило в сторону мальчишку, оба почему-то решили — подорвался. Владимир Васильевич кинулся к мальчику, успел только крикнуть жене: «Беги в клуб, звони в скорую помощь!».

Когда к мальчику вернулось сознание, он на руках у старшины заплакал:

—Дяденька, что будет с рукой?

Ольховик стал успокаивать мальчишку, у которого отнялась вдруг рука, уложил его на траву. Вокруг Миши стали собираться люди — любопытные мальчишки, редкие прохожие. Все были так заняты мальчиком, что никто не заметил, как исчез старшина, никто не успел увидеть, что было дальше. А Владимир Васильевич появился уже с небольшим куском резины в руках, хотел снять провод, пока еще кто-нибудь не наскочил.

Солдат идет на неравный поединок, медленно приближается к проводу. Шаг, другой, третий…

…Когда жена Ольховика Нина Алексеевна прибежала из клуба, Владимир Васильевич был без сознания. Он лежал на земле, и двое мужчин делали ему искусственное дыхание.

Три часа шла борьба за жизнь старшины. Ни командование части, ни врачи ни на секунду не оставляли его. Все, что можно было сделать, сделали, но Ольховик так и не пришел в себя.

Он умер поздно ночью, когда забинтованный Миша крепко спал.

Как-то слишком уж нежданно-негаданно все произошло. Был веселый, общительный человек — и нет его. В воинской части, где служил Ольховик, очень хорошо его знали. Но только сейчас вдруг, словно очнувшись, поняли все — сколько человек успевал сделать для людей хорошего. Люди настолько свыклись с необыкновенной работоспособностью, чуткостью и добротой человека, что порой даже не замечали всего этого. А когда его не стало, ясно ощутили огромную потерю и никак не могут привыкнуть говорить о нем в прошедшем времени — «был». Дома две маленькие девочки Валя и Света не могут поверить в то, что отец больше не вернется.

Удивительно доброе лицо было у этого человека. В семейном альбоме — фотографии разного времени. Открывается он снимками почти двадцатилетней давности. Тогда, в 1944 году, семнадцатилетний Володька добровольцем ушел на фронт. Ушел с частями Советской Армии, освободившими его родное село Сельцо Минской области. Когда отгремели последние залпы, Владимир попал в строительный батальон, восстанавливал разрушенные войной города. Отлично работал белорусский паренек, а когда подходил к концу срок службы, командование наградило его знаками «Отличный строитель» и «Отличный восстановитель».

Остался Владимир на сверхсрочную службу. В 1951 году принял командование ротой. И с этой поры, в течение 12 лет, в шесть утра — на ногах, домой — после одиннадцати. Впрочем, не всегда и домой. Случалось и так, что рота, которой командовал этот невысокий подвижный старшина, кочевала с места на место, была на отшибе, далеко и от части, и от дома. И всегда оставалась одной из дисциплинированных, одной из лучших. Ни разу не пришлось Ольховику краснеть за своих солдат. И в адрес старшины, в свою очередь, не было ни единой жалобы за все двадцать лет службы. Все, от солдата до командира части, любили его. «Трудяга из трудяг», «золотой человек»,— говорят об Ольховике. И в первую очередь о других заботился.

Первостепенная житейская забота — квартира. Для семьи Ольховика она была необходима. Жил с женой и двумя детишками в небольшой комнате. Не однажды ему говорили: «Помоги построить жилой дом, там и ты комнату получишь». Ни разу не отказывался старшина помочь, хотя и своей работы хватало, и не входило в обязанности старшины заниматься строительством. Вечерами, после работы, Владимир Васильевич бесплатно работал на стройках. Склад около столовой, печь у котельной, клуб в части — все это дело рук лучшего каменщика Владимира Васильевича Ольховика. Не один жилой дом выстроил старшина. Людям строил, а себе не успел, не спешил, все откладывал, делал то, что казалось необходимым, более важным и нужным.

В части служат люди, которые знали старшину около двадцати лет. Много доброго они рассказывают.

В 1952 году собрался Ольховик в отпуск. Давно хотел отдохнуть и все не находил времени. И вот вместе с молодой женой собрался, наконец, поехать на родину, в Белоруссию, повидать братьев, отца с матерью. Билеты в кармане, документы оформлены. Неожиданно вызвал командир:

— Нужно срочно строить водонапорную башню. Фундамент заложили, а кладку вести некому, без тебя не управимся.

Это была просьба, не приказ. Старшина, не раздумывая, остался. Дали ему десять человек, и через полтора месяца башня была сдана с оценкой «отлично».

Пять медалей получил солдат за безупречное служение Родине. К шестой правительственной награде представлен командованием посмертно.

Имя старшины Владимира Васильевича Ольховика навечно занесено в Книгу почета части. И живая людская стена выстроилась по обе стороны дороги, когда отдавались последние солдатские почести герою. Весь район знал о подвиге старшины, и проститься с ним шли сотни и сотни.

Медленно плывет над людским морем знамя воинской части, суровы лица солдат почетного эскорта. В глазах рябит от множества цветов, венков. На самом ярком, самом красивом венке выведено: «Дорогому Владимиру Васильевичу от Миши и Сережи».

И от всех людей, от всего доброго на земле низкий тебе поклон, солдат! Твой подвиг будут помнить люди.

Самое горькое в этой трагедии то, что произошло все до обидного нелепо. Ведь просто могло не быть ничего этого. Задумайся на секунду тринадцатилетний паренек, и мальчишеская его выходка не стоила бы так дорого: жена потеряла мужа, две маленькие дочки — отца. А могло быть и хуже, еще, больше жизней могла унести предательская проволочка.

Да, страшное, непоправимое ты наделал, Володя!

Пусть же послужит на всю жизнь тебе уроком тот вечер на пустыре. Тебе и всем другим мальчишкам. И их родителям. Потому, что они должны, не уставая, учить детей своих уму-разуму.

1963 г

Не хочется верить, что история эта — не выдумка, что произошла она на самом деле. Но на столе лежат письма, исковые заявления, справки — безмолвные свидетели давней вражды и непримиримой ненависти между самыми близкими родными людьми.

В редакцию пришло письмо. Старая женщина просила помочь ее беде. «Я решила обратиться к вам с вопросом: есть ли на самом деле такой человек — друг, товарищ и брат, — писала она. — Или только на словах да по радио. Я старая пенсионерка, одинокая…» В чем заключалась беда, что стряслось с ней — в письме не говорилось. Внизу аккуратно стояло: «К сему подписалась Калужина Капитолина Гавриловна. Пенсионерка II группы».

Маленькая комнатка в доме № 4 по улице Шевченко г. Карачева. Калужина сидит на сундуке и рассказывает мне историю своей длинной неудавшейся жизни.

Когда она после смерти любимого снова вышла замуж, у нее уже был сын — Коля. У Александра Ивановича Басихина тоже остался мальчик — Саша. Решили, вдвоем будет легче воспитывать двухлетних ребятишек и поженились. Он работал возчиком, она — продавщицей в станционном буфете. Через несколько лет в их семье появились еще два маленьких Басихина — Витя и Толя.

Шли годы. Началась война. Все четыре сына ушли на фронт. Погиб Анатолий. В 1946 году Капитолину Гавриловну бросил муж.

— Как бросил? Ведь вы же прожили вместе больше четверти века!

— Его прогнал Виктор, сын.

Женщина подробно рассказывает, как сын выжил и ее: издевался над ней, бил, душил, а однажды ударил ее по глазам. Вот справка от врача: «…дана Калужиной К. Г. в том, что у нее имеется рваная рана нижнего века».

А вот еще два удивительно не похожих друг на друга документа. Один — письмо Виктора матери, написанное летом 1946 года. Другой — заявление матери в суд на сына.

«…Добрый день, мои дорогие папа и мамочка! …Скоро год, как я потерял все надежды на свидание с Галей… Прошу тебя, мамочка, устрой это свидание… Она для меня имеет большое, второе, после вас, жизненное значение… Привезу к вам свое барахло, а потом и вас, мамочка, заберу к себе. Это будет в скором, скором времени… Я тебя, моя дорогая мамочка, не забывал и не забуду. Жить будем вместе до конца нашей жизни…»

«…Ответчик является моим родным сыном. Он бьет меня. Однажды даже бил головой об стенку и пытался удушить подушкой, после чего я выпила яд нитроглицерина, меня отпоили молоком и вызвали врача… Под угрозой быть убитой я не могу жить, и потому я была вынуждена уйти на квартиру…»

Капитолина Гавриловна вытирает мокрые глаза и рассказывает, рассказывает… У другого сына, Александра, живущего на Юге, остались кое-какие вещи матери, и он, бесчестный, не вернул их и даже денег за них не прислал. Николай живет здесь и платит ей алименты — шесть рублей в месяц. Александр и Виктор — по три рубля. Виктор тоже в Карачеве, работает парикмахером на автобусной станции.

…Слегка располневший, но довольно проворный, средних лет мужчина с округлыми черными глазами встретил меня, как своего старого знакомого: «Ну, ну, давай заходи. Вешай плащ, садись. Постричь, побрить?.. Ясно…» Виктор — сама вежливость. Но вот разговор заходит о матери, и передо мной другой человек. Нервно и злобно он говорит о матери такие грязные вещи, что писать о них просто нельзя. При этом он поминутно упоминает о том, что регулярно платит ей трешку. А что касается истории с отцом, то прогнала его она, мать. Есть свидетели. Он, Виктор, никогда ее не бил, она сама испортила ему всю жизнь, терроризировала и жену, и детей, а потом, получив от него 500 рублей (новыми деньгами) за свою часть дома, сама ушла на квартиру. За один год она поменяла четыре адреса — ни с кем не могла ужиться. О ее вздорном, склочном характере знает весь город.

— Как бы нам втроем побеседовать?

— Домой я к ней не пойду, к себе тоже не пущу. И вообще говорить нам с ней не о чем.

Но разговор все-таки состоялся. Виктор с большим трудом согласился принять мать… в парикмахерской. Дай бог никому никогда не слышать такого разговора. Сын с матерью сводили счеты — старые, грязные. Капитолина Гавриловна несколько раз разражалась плачем, потом слезы тут же высыхали, и она, моментально оживляясь, продолжала чуть ли не с кулаками доказывать свою правоту. Переходы от слез к проклятиям были поразительны.

Что же все-таки произошло в семье?

До войны Басихины жили неплохо. Так бывает: до первого большого испытания живут люди вроде бы спокойно, внешне благополучно, а беды и трудности вдруг по-новому освещают их, и все мелкое, ничтожное, что копилось в них до поры до времени, выплывает наружу.

То же случилось с Басихиными. Не в 1946 году они стали сутягами и скопидомами. Просто раньше за внешним относительным благополучием было это незаметно.

Первый послевоенный год оказался для них самым трудным. И сыну, и, в первую очередь, матери казалось, что Александр Иванович мало зарабатывает. Его стали отправлять на базар торговать помидорами. Когда старик приносил домой выручку, Виктор ставил его к стене, поднимал руки старика, выворачивал карманы, обыскивал — не припрятал ли отец куда-нибудь гривенник или полтинник. Этому унизительному, позорному распятию Александр Иванович подвергался каждый раз.

Однажды сонную тишину одной из окраинных улиц Карачева разорвали вопли: «Караул! Помогите!». Соседи увидели, как мать, Капитолина Гавриловна, выволакивала за шиворот мужа, а сын пинал его сзади. Старика выбросили из землянки. Мать с сыном освободились от лишнего рта. Дальше были свои планы. Нужно было строить дом. Оба, кстати, не постеснялись при первой же возможности обратиться за помощью к Александру Ивановичу. Старик дал им лошадь, помог трелевать лес.

На первых порах жизнь в новом доме была еще довольно сносной, хотя, впрочем, так только казалось новоселам. Вряд ли можно было назвать нормальной обстановку, когда Капитолина Гавриловна, уходя из дому, вешала на двери своей комнаты большой замок (как бы невестка или сын не украли чего-нибудь). Питались отдельно.

Обоюдное недоверие, взаимная болезненная подозрительность матери и сына наглядно выразились в таком случае. Капитолина Гавриловна, ежедневно тщательно проверявшая, все ли цело в ее комнате, однажды вдруг заволновалась: «Как же так, как же так… Что за люди… 25 рублей пропало. На пять минут выйти нельзя… Ну, сын, конечно, не возьмет…» Было ясно, как день, — свекровь обвиняет невестку в краже. Галя, совсем еще девчонка, расплакалась: «Неужели ты, Виктор, думаешь, я могла взять?» — «Не знаю», — буркнул муж. Это была пощечина! Двое нечистоплотных, не верящих ни себе, ни другим людям, обвинили в нечестности третьего, никогда ни чем не запятнанного человека.

Обстановка обострилась, когда в Карачев вернулся старший сын Николай. Виктор говорил матери: «Ты умрешь, и дом достанется Николаю, вы оба Калужины, а я — Басихин. Переписывай дом на меня». Мать возражала, кричала, ходила по всему городу: сын выживает.

Схватились крепко. Характер на характер. Скупость на скупость.

В 1957 году дом все же был переписан на сына. Матери была отдана одна комната. Капитолина Гавриловна стала еще придирчивее и скандальней. А Виктор уже думал о том, чтобы прибрать к рукам и последнюю комнату. Обстановка накалилась до предела. Начались драки. И вот уже мать — истец, а сын — ответчик. Наклеена на исковое заявление Калужиной К. Г. зеленая трехрублевая марка со словом «пошлина» и… дело остановилось. Спасли деньги. Когда уже было все подготовлено, отобраны свидетели, рано утром сын пришел к матери, жившей у племянницы, и протянул ей пачку денег — 500 рублей. Виктор продал остатки сыновьего чувства и купил последнюю комнату.

Пусть сын — главный виновник всего, но ведь и вы, Капитолина Гавриловна, не сделали ничего, чтобы сделать жизнь свою и детей достойной человека. Не было в вашей большой семье человека, с которым бы вы не переругались. Вы не смогли ужиться с женой Виктора Галей, ссорились с женой Николая. После ухода от Виктора меняли четыре адреса — не уживались с соседями. Вы писали многочисленные обвинительные письма командиру части, в которой служил Александр. Потребовали денег через суд даже от Николая, хотя тот вас никогда не обидел ни единым словом и помогал материально все время. Материнские чувства ваши гасли, и сыновья превратились в ходячие рубли, долги…

Когда материал был уже написан, вы приехали в Брянск (шутка ли!) и снова спросили: «А сколько нужно дать денег, чтобы материал не был напечатан?»

Деньги, деньги… Они заслонили все.

Я вижу рядом Капитолину Гавриловну и Виктора. Какими разными могут быть совершенно одинаковые, на первый взгляд, глаза. И те и другие черные, у Виктора глаза нагловато-самоуверенные, холодные, в них застыло спокойное превосходство. В глазах Капитолины Гавриловны — бессильная злоба и усталость. И еще — тоска. Не та хорошая тоска, когда ждут не дождутся любимого человека, а тоска-зависть. Зависть чужому благополучию, тоска по своему счастью, которого не пришлось ей увидеть напоследок.

Сколько их — черных глаз, как две капли воды похожих на эти, но совсем других! Теплый, внутренний глубокий свет освещает их изнутри, из глубины сердца и делает их бездонными, мягкими, добрыми. Этого-то согревающего света, так нужного всем тепла нет у сына с матерью. Будь его хоть немного, хотя маленький лучик, не сталось бы того, что произошло.

1962 г.

Польский правый политик и депутат Европарламента от партии "Конфедерация Свободы и Независимости" Ева Зайончковска-Герниг плотно прошлась по фригидной старухе Урсуле, припомнив ей все "грешки" и отметив, что на этот раз против неё настроены как правые, так и левые, поэтому она может смело собирать чемоданы.

Фон дер Ляйен выкатили сразу два вотума недоверия, и послезавтра, 9 октября, председатель ЕК отправится (должна) на кладбище истории.

Рен.тв

news.ru