БАЗЫ В PROJECT ZOMBOID
Делитесь своими уютными базами в зомбоиде, выживальщики)
Делитесь своими уютными базами в зомбоиде, выживальщики)
Если вы заставляете (принуждаете) себя «жить» (что-то делать, "как все"), то вам становится лень - вы непроизвольно стремитесь к «смерти», к остановке в "жизне-деятельности".
Если вы пытаетесь НЕ жить (нежить-ся, ничего не делать, «умереть»), то в вас появляется желание что-то делать («жить» НЕ как все).
Почему вам всё лень? Потому что вы всю вашу «жизнь» считаете навязываемой вам «другими». Вам приходится просто подражать всем "другим" в их (так называемой) "жизни". Вы противитесь (сопротивляетесь) навязыванию вам такой «жизни» - боритесь с "другими" за ваше счастье - за вашу "смерть") и поэтому ленитесь (=стремитесь к «смерти»).
Вам следует "делать" наоборот - навязывать себе «смерть», а не «жизнь». И тогда (по логике вещей) вы непроизвольно (спонтанно) будете убегать от лени (=от «смерти») к «жизни» (к какой-либо деятельности).
Например, вам следует убедить себя, что "другие" люди навязывают вам вовсе НЕ "жизнь", а именно "смерть". Для этого вам следует понять, что никаких "живых" людей вокруг вас НЕТ. Вокруг вас одни "ходячие мертвецы" ("живые трупы").
Вы - архе-типичный Аид в подземном Царстве мёртвых. Вы - единственный по-настоящему живой человек в этом Элизиуме Теней (=проекций вашего ума).
Все (так называемые) "люди" - мертвецы, которые ведут вас (дружною толпою) к вашей "смерти" - к концу вашей "жизни".
"Мы длинной вереницей пойдем за Синей птицей..." ((=пойдём за "смертью"
ВСЕ "люди" ведут вас именно к "смерти". Вам следует это "осознать", понять. И тогда в вас само по себе, спонтанно, непроизвольно, без малейших усилий появится желание уклоняться от (пассивного, всеобщего, вместе со всеми) движения к "смерти".
Победа над ленью - это победа над "мертвецами" (=над "людьми"), которые тащат вас к "счастливому концу" в вашей Сказке про белого бычка.
«Идет бычок, качается,
Вздыхает на ходу:
— Ох, доска кончается,
Сейчас я упаду!»
Вместо того, чтобы принуждать себя к "жизни", такой же бессмысленной и ненужной, как у всех "людей" в вашем окружении, принуждайте себя к остановке в жизни, старайтесь (пытайтесь) остановиться и ничего не делать.
Вы (="Я") бессмертны, поэтому остановиться ("умереть") вы НЕ сможете, как бы вы ни старались и что бы ни делали для этого. Но само стремление к "смерти" обернётся (станет) для вас стремлением к "жизни".
«и он встал с престола своего, и снял с себя царское облачение свое, и оделся во вретище, и сел на пепле, и повелел провозгласить и сказать в Ниневии от имени царя и вельмож его: "чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили, и чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от НАСИЛИЯ рук своих.»
По сути, вы именно так (в противлении, на-зло всем "людям" вокруг вас) и живёте. Но вы делаете это не-осознанно (подсознательно). Вам следует более осознанно противиться ВСЕМ "людям" (=всем зомби).
Вся ваша "жизнь" - один сплошной зомби-апокалипсис, в котором вам "приказано выжить".
Такую задачу поставил Little.Bit пикабушникам. И на его призыв откликнулись PILOTMISHA, MorGott и Lei Radna. Поэтому теперь вы знаете, как сделать игру, скрафтить косплей, написать историю и посадить самолет. А если еще не знаете, то смотрите и учитесь.
Комментарий автора: Верно?
P.S. На самом деле, я не знаю, что мутировавший мак делает с героями. Но при попытке его собрать он опутывает ноги персонажа и усыпляет на 10 минут. А просыпаешься с уже поврежденными ногами. Что-то явно нехорошее он делает.
Мой комментарий: А теперь в версии 0.G можно еще и дневничок вести, куда подробно будешь писать, как ты докатился до жизни такой. И последнюю запись можно оставить после своей смерти. =)
Dying Light - by Gubar Egor
Европа - Турция - Харран 15 июня Глава 4
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
"Отряд 12, подъём! Одевайтесь, собирайтесь и мигом к юго-восточному тоннелю, вчера там что-то мощно рвануло. Может там кто-то и остался. Всё, давайте, быстро-быстро!"
Пятеро невыспавшихся парней повставали с неудобных пружинных кроватей, наспех поумывались и оделись.
Через десять минут все были готовы к отправлению. Они взяли с собой несколько аптечек, пару автоматов и ящик с патронами.
Из подземной парковки выехали два военных внедорожника чёрного цвета, они выехали на дорогу и поехали в сторону моста.
(пятеро спасателей)
1:"Слушайте, а что если там уже нет людей? Мы просто потратим топливо зря."
2:"Нам же сказали, что они там есть. К тому же, даже если они и мертвы, нам в любом случае нужно проверить, что произошло у тоннеля. Все мы слышали этот взрыв, нам надо узнать, что это было."
1:"Ладно, как хочешь, но я приехал сюда отдыхать, а не погибать. Так что не ждите, что я вылезу из тачки хотя бы на минуту!"
2:"Как хочешь. ... Так, вторая машина, проверить боезапас, мы подъезжаем."
4:"Всё на месте, мы готовы."
Автомобили остановились и *спасатели* стали осматривать место вчерашнего взрыва.
2:"Так, Джек(1), ты идёшь с нами или же в машине посидишь?"
1:"Я же сказал, что я не хочу рисковать своей жизнью для того, чтоб проверить, что это был за шум."
3:"Может я останусь с ним? Что если на него нападут?"
2:"Охх, да вы можете хоть все здесь остаться, я могу пойти один, но если я сдохну, вся вина на вас."
4:"Я могу пойти с тобой, возьмём ещё Луиса(5) с собой."
5:"Конечно возьмёте, вы же без меня помрёте)"
2:"..."
4:"Веди себя тихо, Лу! Нам не нужны проблемы, какими бы они не были."
5:"Да понял я! Пошли уже!"
Луис(5) пошёл впереди, за ним Рафаэль(2) и Диаш(4).
2:"Так, похоже, взрыв был вот тут. Всем осмотреть местность. Если кого-то увидите - кричите!"
Отряд рассредоточился и начал искать.
В это время в машине сидели Джек(1) и Марти(3). Они разговаривали о том, откуда они, как сюда попали, кем работали или на кого учились.
Их разговор был прерван резким криком. Они выпрыгнули из джипа и побежали на крик.
Когда они прибежали, они увидели бандита-вирала, который набросился на Луиса. Его пытались оттащить, но тот сопративлялся. Когда все вчетвером наконец схватились за вирала и отбросили его, Луис лежал на асфальте неподвижно. Зомби решили застрелить, пока он не ещё кого-нибудь не убил.
2:"Джек, Марти! Быстро за аптечкой! Диаш, помоги мне оттащить Луиса к машине!"
Пока Луиса несли до автомобиля, тот окончательно перестал дышать. Пульса не было. Раф понимал, что он скоро обратится.
2:"Диаш, нам нужно его застрелить, пока он не стал зомби!"
4:"Что?!? Я конечно выполняю твои приказы, но это мой лучший друг!"
2:"Он и мой друг тоже! Но его уже нет! Мы должны его убить!"
4:"Я не буду убивать того, с кем провел большую часть жизни!"
2:"Он сам виноват в этом! Ему нужно было вести себя тише, тогда бы зомбак и не услышал его!"
4:"Это из-за тебя мы попали сюда! А теперь ты винишь его в том, что он умер??!
Эти двое так бы и спорили ещё пару минут, если бы Луис не обратился и не напал на Рафа.
4:"ЧЁРТ! МАРТИ, УБЕЙ ЕГО!"
Марти выстрелил в Луиса, а потом и в Рафа.
Джек решил, что нужно сматываться ещё когда Луиса только укусили. Он быстро залез в машину и умчался куда-то в тоннель.
Из-за шума поднялся дикий крик по всему Харрану, он передавался от одного вирала к другому. В добавок приближалась ночь, что означало верную смерть для всех людей вне безопасных зон.
Толпа обезумевших бежали на встречу со спасателями. Те же сели в машину и дёрнулись к штабу.
400 метров, 300 метров, 200 метров, вот уже осталось совсем немного, но на дороге встал вирал. Водитель врезался в него и потерял управление над машиной. Оба спасателя вместе с машиной сорвались с дороги и вылетели через ограждения в реку, где и утонули.
Отчёт: весь экипаж был уничтожен под напором сил зараженных бешенством людей. Двое из пяти найдены. Остальные также считаются мёртвыми.
*Конец 4 главы. 14.09.2021
Истерика
Оно зудело, шелушилось, в какой-то день даже неприятно пульсировало, и тогда я впервые задумался о том, что она могла меня чем-то заразить. Слава всему, но к третьему дню от появления, отдельные члены, казавшиеся угнетенными, вдруг порозовели и неожиданно для меня пришли в полную работоспособность. Перестал болеть хуй, и мне не хотелось бы извиняться. Думаете, богородица рожала Христа молча?
Мне неприятно, что я перестал видеть разницу в том, чтобы есть животных так, с шерстью и сырыми, или приготовленными на открытом огне, может даже финской свечой. И чтобы с перцем, и чтобы соль и рюмочку, а в ней 150 того, за чем было решено идти ночью, в состоянии не слишком глубокого, но тем не менее вполне ощутимого неадеквата. Тогда я впервые не был рад видеть Илюшу, своего самого худого и самого беспроблемного студента. Он всегда все знал, все делал, получал автоматом, писал у меня олимпиады, курсовые, а в остальное время стоял на кассе в Сильпо и пел христианские песни в группе «два два девять». Я встретил его в отделе с хлебом. Вернее в отделе с пустыми полками. Нетронутыми оставались только горчичные криворожские батоны. Илюша попытался вкусить моего лица, но я не дался и забил его деревянным ружейным прикладом. Я не успел вспотеть, как у него сломались лицевые кости, и он упал, продолжая двигать ногами, как собака, которой снится волнительный сон. Дома я понял, что вывихнул кисть. Не мог потом ею двигать дня три, и это были самые страшные дни: я не смог бы защититься ни от них, ни от нее, ни от себя.
Я услышал голос Виолетты утром, на следующий день.
Было уже слишком поздно, когда я задумался о том, что жизнь не так легко перевести. Мне вдруг вспомнилась женщина, отекшая всем телом, со страданием на лице заливающая кипяток в трубу, кишащую осами. Вспомнился, начинающий стареть мужчина, рубящий маленьким топориком стебли толстой циклахены, нагло вклинившейся между длинными, почти бесконечными рядами июльского картофеля. Вспомнился я и мои покрытые родинками, грязные от младшего школьного веселья руки, крепко сомкнувшиеся на сухом лице престарелой смеси глупой овчарки с тупым волком. Она мучилась вторую ночь подряд и никак не могла умереть от старости. Осы строили гнезда и дальше, и в конечном итоге женщина сжилась с ними и даже полюбила их. Мужчина пробил тапку и ногу, наткнувшись на еле виднеющийся из-под земли, срубленный под углом и задеревеневший стебель циклахены, которую все почему-то звали амброзией. Овчарка беззлобно вывернула морду, один раз клацнув челюстью, и мой мизинец укоротился на треть от прежнего. Она мучилась еще сутки, потом ее застрелили из ружья.
А насчет Виолетты я скажу так: бить ее ножом в последний момент показалось мне кощунством. Во-первых, по отношению к ее коже, никогда не ополаскиваемой в море. И мне бы не хотелось портить ковры, они достались мне от мамы. Но Виолетта так ловко отпрыгнула после того, как я замахнулся, что сам удар пришелся в ахиллово сухожилье, и дальше мне пришлось носить ее на руках.
Во время последней лекции я смотрел мимо нее, поверх нее, внутрь нее. Останавливался на ее коленках, смотрел на шрам и думал о своем. Она занималась тем же, но смотрела в телефон, негромко болтала с соседкой, редко смотрела в мою сторону, больше в окно. Лекция была о Шекспире и была скучна, как Шекспир. Студенты знали, что это последняя лекция, потому большую часть пары слушали внимательно, тактично подавляя зевоту на самых скучных местах. Мне захотелось уйти из университета, оставив там что-то свое. Мне не хотелось дрочить, а кроссовки это слишком личное, поэтому я решил оставить им свое самое дорогое воспоминание. Самый нелюбимый студент вышел поговорить по телефону, и я начал:
— Когда я был ребенком, хорошие дни начинались с того, что по утрам мама выносила во двор железную ванночку, наполняла ее горькой водой из колодца и оставляла под солнцем. Когда вода нагревалась, мама вылавливала оттуда утонувших ос, и я купался там, пока меня не настигала тень виноградного дерева, и пока вода не остывала. Мне не было скучно плескаться, занимаясь ничем, потому что рядом с ванночкой на деревянной табуретке стоял тяжелый советский магнитофон. На нем отец слушал радио, а я пластинки. У мамы было много пластинок…и каждая – с наклейками: розового, желтого, зеленого или фиолетового цвета, но всегда с одной и той же надписью «Мелодия». Чуть позже, когда я подрос, а проигрыватель сломался, пластинки были отправлены в свободный полет силой детского веселья, и вид разбивавшегося на мелкие куски винила нравился мне не меньше, чем записанные на них голоса советских актеров и эстрадных певцов. Моей любимой пластинкой была та, у которой наклейка отсутствовала. На ней были стихи в прозе, которым так и не удалось стать песнями, а низкий мужской голос, читавший их, как будто до сих пор звучит у меня в голове. Там было стихотворение о человеке, который заботился о своих слонах…
Я замолчал, потому что меня перебил вошедший и встревоженный нелюбимый студент, который вместо того, чтобы тихо сесть на место, шумно направился к окну:
— Это что?
Она зачем-то коснулась своего шрама, как на прощание, тоже поднялась с места, отодвинула тюлевые занавески, впустив в аудиторию серый свет. Я встал рядом с ней, и ее мизинец тронул мой, тот самый, на треть отобеданный мучающейся овчаркой.
За окном были полуголые деревья и белое низкое небо, отрицательно перечеркнутое проводами. Они раскачивались от легкого ветра, но больше от птиц, густо усевшихся верхом. В них и было все дело. Птицы выглядели болезненно и, казалось, едва удерживают равновесие. Они не издавали никаких звуков, просто смотрели прямо, постоянно покачиваясь, и в какой-то момент, все они, одна за другой, сорвались вниз. Откормленный университетский кот вышел из уродливого, как это бывает осенью, куста роз и лениво бродил между убившимися или умирающими птицами и выбирал без аппетита.
Некоторые студенты выбежали раньше всех и уже фотографировали птиц, гладили кота, курили, двигали ртами, что-то обсуждая. Случившееся заставило их забыть, что это последняя лекция со мной, и никто толком со мной не попрощался. Неожиданно, меня это задело. На секунду я оторвался от своего блокнота и увидел, как Виолетта отдала шоколадку соседке, и мне стало интересно, за что? Потом она укладывала одну только ручку, застегивала легкую ветровку, а я делал вид, что пишу в блокноте что-то чрезвычайно важное. На самом деле я писал о том, что я, как футфетишист, больше всего в людях ценю уязвимые места; о том, что однажды я кремировал двух крыс в печи, когда работал в булочной и даже не удосужился вымыть ее перед сдачей смены. А внизу, отдельно от этого я написал, что сегодня я убью свою студентку, и что ее тело будет лежать в моем доме до тех пор, пока кто-нибудь не прочтет это. Она стояла возле стола и ждала, пока я закончу писать.
— До вечера? — спросила она и достала из кармана аккуратно свернутый клочок голубой бумаги.
— До вечера. – я принял записку.
Я ожидал, что ко мне придут в понедельник. Но был уже вторник, и, нелепый на вид, святой с надеждой всматривался в меня из календаря на холодильнике. Блокнот я оставил на столе, оставил его открытым. Вдруг его не стали читать из чувства такта?
Мимо моего двора проехала скорая. Она двигалась медленно, как слепая, и мне казалось, я слышу хруст птичьих костей под ее колесами. В основном это были врановые. Очумелые, они неприкаянно шастали по земле, и даже из дома я чувствовал их сопротивление и нежелание замереть навсегда. Одной маленькой сороке удалось ненадолго взлететь в воздух, отпрыгнув от надвигающейся машины, но погодя немного и она тоже ударилась в землю. Скорая съехала с дороги и очень аккуратно, будто извиняясь, уперлась в одиноко растущий старый вяз. Сразу же я услышал громкий, непрекращающийся сигнал клаксона, как если бы водитель потерял сознание и придавил бы руль грудью. От резкого звука оставшиеся незамеченными, притаившиеся на вязе птицы, взметнули в воздух, но тут же, одна за другой, посыпались на желтую траву, на ржавую крышу скорой, на рыжий асфальт. Клаксон ревел, постепенно приводя меня в чувство, и я вдруг осознал, как тихо было до этого.
Из окна я видел фигуру фельдшера в красном. Он застыл, упершись головой в панельную доску. Машину окружили вялые птицы, сохранившие любопытство, но потерявшие силы.
А ей на самом деле повезло. Я не перерезал ей сухожилье, но здорово его зацепил, потому что крови вылилось столько, что хватило на то, чтобы впитаться и в палас, и в три широких доски под ним. Я думал, она умерла, но я взял ее ногу, чтобы промыть перекисью, и она дернулась, открыв глаза:
— Что это такое? Что за звук?
Нога опухла, как от осиного укуса, и я испытывал отвращение к ее толстым пальцам. Я сказал ей, что не видел людей с пятницы и что перед домом стоит скорая помощь. Она спросила, к ней ли они приехали, и я ответил, что нет, не к ней. Тогда она закрыла глаза, и мы слушали, как шипит перекись в ее ране. Когда стало понятно, что она не умрет, я аккуратно перевязал ей ногу, стараясь сильно не давить. Потом принес матрас, не вымазанный кровью, и положил его в кровь. Кое-как мне удалось перетащить ее туда. Она взялась за мою шею, выгнулась, хрустнув позвонками, и виновато посмотрела на меня. Я не любил, когда студенты так делают и выгонял из аудитории даже за то, что кто-то щелкает ручкой.
У птиц не было видимых ран, поэтому мухи, наслаждавшиеся бабьим летом, проникали вовнутрь через приоткрытые клювы или откладывали яйца в глаза. Казалось бы, отвратительно, но муха думает о детях, и ей за это прощают всякую мерзость. Я обошел машину, заглянув в нее со стороны водителя. Это был пожилой мужчина с глубокой залысиной, а редкие волосы лежали по бокам седыми островками. Я открыл дверь, кончиками пальцев схватил водителя за один из островков, откинул от руля на сиденье и, наконец, остался в полной тишине. Ее слегка прерывали только щелчки, доносящиеся из рации. Я не знал, как ее выключить, а в остальном все было тихо. В моей руке остался клочок жирных седых волос, которые вырвались с кусочками кожи головы. За водителем была перегородка с прямоугольным, наполовину открытым окошком, сквозь которую я видел мертвую и старую. Она раскинулась на кушетке, у ее рта, носа и глаз скопились влетевшие мухи.
Водитель крепко держал руль пальцами с грязными ногтями, словно все еще надеясь куда-то двинуться, и это упрямство, исходящее от мертвого, заставило меня улыбнуться. Ровно, как и его потемневшее от грязи серебряное кольцо на безымянном пальце с выгравированной надписью «Спаси и…». Заглядывая в окошко, мне подумалось, что нужно взять какие-нибудь лекарства, но я не знал, какие. К тому же, меня пугала мертвая. Она лежала с открытым беззубым ртом, и я боялся, что она что-то скажет. Я заблокировал дверь со стороны водителя, захлопнул ее и обошел машину.
Фельдшер на пассажирском сидел ровно, пристегнутый ремнем, и покойно, убитый чем-то. Я откинул его на сиденье. Он был гораздо моложе водителя, но у него тоже появлялись залысины, и я подумал, что они могли быть отцом и сыном. Из его нагрудного кармана я достал пачку красного «Киева», но не нашел зажигалку, в штаны лезть не стал, поэтому положил сигареты на панельную доску и открыл бардачок. Мятный орбит, беларуские сигареты без акцизки, тонкий справочник по ядовитым змеям Днепропетровской области, полироль для пластика и винила, влажные салфетки, заканчивающаяся туалетная бумага, кровавый носовой платок две металлические стопки, обитые кожей с нарисованным на ней полуостровом и надписью «Симферопольский вино-коньячный завод», зеленая ручка.
Рация щелкнула, помехи затихли, и как из глубины оттуда вынырнул низкий мужской голос. Я почувствовал себя лежащим в ванночке под виноградным деревом. Ласково голос говорил:
— Ну, как тебе не стыдно? Скажи, как тебе не стыдно? Посмотри, сколько людей пришло, посмотри, какие добрые слезы они на тебя переводят, а ты всё лежишь с закрытыми глазами, не похожий на себя. Я на коленях стою, только открой глаза, чтобы увидеть это…открой их, чтобы сбросить монетки, придавившие веки. Разве ты не будешь скучать? Неужели ты согласен больше не чувствовать жизнь и никогда не думать о ней? Если да, будь спокоен. Если нет, то возвращайся скорее. Я молю тебя, возвращайся скорее. Я молю тебя, вставай…я молю тебя, иди.
Голос стекал, проникая, и все потеряло значение. Если бы я никогда не сталкивался с медленной тягой и никогда раньше не чувствовал, как человека может размазывать, я бы заснул прямо в машине, упав на руки фельдшеру. Ощущение было, как во сне, когда пытаешься убежать, ударить, но ты будто из ваты и ничего не получается. В ушах звон и помехи, а перед глазами, наполовину закрытыми тяжелеющими веками, я видел грязные, медленно отлипающие от руля пальцы водителя скорой помощи.
Когда я оказался за закрытой дверью своего дома, я смог убедить себя в том, что видел галлюцинацию. Но ничто не заставило бы меня вернуться обратно. Даже дверь со стороны фельдшера, которую я, убегая от страха, оставил открытой. Вместо этого я закрыл все замки в доме, задернул все шторы, набрал воды в бутылку из-под фанты и спустился к Виолетте.
Здесь было прохладно, как под тенью виноградного дерева. Она спала под тусклым светом энергосберегающей лампочки, но даже при таком освещении я видел, что бинт на ее ноге почти почернел от крови. Я сел у ее ног, с той стороны, где крови было меньше. Дотронулся до ее шрама на коленке, как при знакомстве, и она проснулась. Я хотел развязать бинты, чтобы вымыть рану, но она подтянула ногу к себе и сказала, что сделает это сама, попозже. Она подвинулась в сторону, чтобы я мог лечь, и я лег рядом. Она сказала:
— У меня тоже было много пластинок, и я их все разбила.
Она опустила голову мне на грудь и взяла меня за ту руку, которой я ее ударил. Она спросила:
— Что случилось с тем человеком, у которого были слоны?
По правде, я не помнил, действительно ли голос на пластинке говорил о слонах, но я помнил саму суть его рассказа, а слонов додумал, потому что мне очень нравились эти животные. Я их никогда не видел.
Я ответил ей, что с ним ничего не случилось, и рассказал все так, как помнил:
— На пластинке был короткий рассказ о человеке, который любил своих слонов гораздо больше, чем людей. Влюбленной в него женщине было от этого очень обидно…Каждый раз, когда он кормил слонов, поил их или делал для них корыта, она подходила и пыталась заговорить. Но он всегда только отмахивался и кивал на слонов: «Посмотри, какие они у меня! Разве не замечательные они у меня?». Она плакала, терпела, но все равно возвращалась и снова слушала о том, какие у него замечательные слоны. Однажды она не выдержала и толкнула его, когда он орудовал молотком, сколачивая слонам очередное замечательное корыто для воды, и он ударил себя по большому пальцу. Сперва пульсирующий палец побелел, потом покраснел, потом посинел, потом позеленел, потом почернел, а затем ноготь треснул посередине, и из маленькой трещины пророс замечательный зеленый росточек. На глазах этот росточек превратился в прекрасный цветок с двумя большими и красивыми лепестками. Чувствуя вину, она сказала: «Должно быть, это волшебный цветок…загадай что-нибудь, ты этого заслуживаешь!». Он сорвал лепесток и сказал: «Сделай так, чтобы она исчезла навсегда», и она исчезла навсегда.
Я замолчал, ожидая, что она спросит, и она спросила:
— А второй лепесток? Что он загадал?
— Ничего, — ответил я с удовольствием. — Второй лепесток он скормил своему любимому слону.
первая глава: Прочие
Глава 1
Жизнь теперь — это только поиск еды и ничего больше.
Я сижу в спальне слегка покосившегося влево дома с красной черепицей и осыпавшейся побелкой на стенах. Углы окрашены в зеленый, на них — красные ромбы, издалека напоминающие раны или накуренные прямоугольные глаза. Это по сути и не дом вовсе, скорее домик, коробка из-под печенья. А печенья мне иногда не хватает больше, чем воздуха, чем тишины, чем спокойствия. Вместо лампы — быстро худеющая, но еще толстая свеча без аромата. Она освещает немногое, но если бы у стен были глаза, они бы увидели, что окно заколочено досками.
Едим, что попадется. Две недели назад можно было найти консервы. Килька в томате и свиная тушенка делали меня счастливей, чем когда-то новость о том, что у меня родится сын. Я не успел придумать имя. Если честно, я уже давно об этом не думаю. И я уже очень давно никому не врал. С сыном говорю, но это как молиться или кричать в пропасть – ответа не получишь. Лучше всего, когда нахожу каши, макароны, сухие супы. То, что можно сварить. Сварить, а потом жрать. Я делаю это днем на заднем дворе. Он выходит на огороды. Там уже ничего нет. Что я не забрал, то забрали другие люди. Варю сразу много, но не настолько, чтобы разжигать очень большой костер. Помимо каши, супа, макарон варю трехлитровую кастрюлю чая или кофе. Мне нравится чистый черный чай. Кидаю сразу пачку, иногда добавляю парочку пакетиков того, что со вкусом малины. Я заговариваюсь. Редко говорю с кем-нибудь, я это делаю реже, чем ем. Иногда я могу найти шоколад, но сейчас это нереально, из сладостей в последний раз я принес только сухари и леденцы от кашля со вкусом апельсина. Топор всегда если не в руке, то в зоне видимости. А вдруг срочно придется подкинуть дровишек в умирающий костер? Я очень был счастливый на прошлой неделе. Я тогда урвал десять банок консервированных ананасов.
От голода вспомнил, как ставить силки на зайца, хотя в последний раз страдал таким, когда мне было девять. Зайца я поймал лишь однажды, но и петля у меня была одна. Теперь их восемь и есть два капкана. Завтра схожу. Должен был сходить вчера, но в последний момент дал заднюю. Может, струсил, а может, и подумал, что пока есть, что жрать… .Ну да, струсил. Завтра. Того зайца я убил, не медля ни секунды. Не мучил. Когда ставил силок, думал, буду плакать, если поймается что-нибудь и придется убивать. Я не люблю это. Особенно если того, кто виноватым ни в чем быть не может, кто просто себе существует, потому что это все, что у него есть. Много я мяса перевел из-за того, что никогда не резал животное, только видел, как режут свинью, барана и корову. У той коровы было лицо Будды. Но и это тоже давно, в том же возрасте, когда я ставил силки.
Давно у меня не крутило в животе от голода. Последние две недели не было такого дня, чтобы я засыпал очень голодным, но каждый день я продолжаю думать о том, что еда рано или поздно закончится. Когда-то рядом закончатся дрова, а колодец когда-нибудь опустеет. Несколько раз в ведре оказывалась жабы, а один раз я вытащил ужа, который упал обратно в колодец. Жаб я приготовил с луком. Один раз у меня закончилась соль, и я чуть не сошел с ума. Я не могу без черного перца, без кофе, без корицы, без подсолнечного масла. Я приносил все это в дом, радуясь лишь наполовину. Вторая половина меня пыталась просчитать, когда закончатся сигареты, сахар или «мивина». Все у меня есть. Раз придется спать в аду, мне хотелось бы выспаться. Не могу перестать болтать, как нанюханный. У матраса, на котором я так удобно сижу и думаю эту болтовню, лежит мой налобный фонарь, он этим стенам заменяет солнце. Он и мне заменяет солнце. Мои легкие тушат свечу, от которой уже осталась половина. У меня их больше двадцати штук, некоторые я взял в церкви. Там же я взял икону. Кто на ней изображен, я не знаю, но, наверное, его не просто так там нарисовали. Правда ведь?
Я в этом доме никого не боюсь, но привыкнуть к несексуальному скрипу пола, когда выходишь из спальни, невозможно. Стены голые, как правда. Я сжег картины, портреты когда-то счастливой семьи. В камине я сжег все книги, кроме Стейнбека и Достоевского, но первого, чувствую, сожгу. Всю женскую одежду и обувь я тоже испепелил, скатерти, деньги, чужие семейные альбомы и даже рукопись незавершенного романа. Прошлой зимой я не стеснялся топить детскими игрушками. Домик маленький, но есть ванная. Помимо комнаты с камином — что это, гостиная? Тут диван, когда-то был телевизор. Есть вторая спальня, где лежит одежда и все то, что мне нужно, но то, что я не могу съесть.
Мне очень нужно в ванную. Там нет двери, потому что дверь я тоже сжег.
Если бы у этих старых кафельных стен были глаза, они бы ужаснулись, увидев тело в ванной. Там лежит то, что раньше называлось человеком. Сама ванная красная, а в свете фонаря — черная от крови. У него не тело, а мелко порезанные куски , целое только туловище, потому что я ненавижу возиться с потрохами. Ног уже нет, остались только худощавые ручонки, нарезанные ровными частями: от кистей до локтей и от локтей до плеч. Головы нет. Один глаз у него долго не закрывался, что с ней делать я не знал, и поэтому просто выбросил на соседней улице в белом полиэтиленовом пакете из АТБ. Закинул во двор, куда я все равно не стал бы возвращаться, потому что в том доме уже ничего нет. Я беру два куска от левой руки и выхожу. Сердце у меня бьется так, будто я только что впервые поцеловался.
Я возвращаюсь, откуда пришел и снова зажигаю свечу. Под матрасом подвал, где я храню еду, и где стоит икона с неизвестным мне Святым. Одной рукой, словно влюбленный, я держу руки того человека, а другой с неожиданным и одновременно таким привычным грохотом открываю подвал. Фонарь освещает хрупкую, как время, деревянную лестницу. Осторожно, она сломана, шатается и тихо трещит. В подвале холодно. Справа и слева три широкие полки, месяц назад они были почти полностью заставлены найденной в подвалах консервацией. Теперь остались только огурцы, помидоры, отдельно на полке стоит десять банок ананасов. Трехлитровый бутыль вина, банка самогонки, квашеная капуста, сало и еще много всего, но это ем только я. Подвал широкий, но луч влегкую достает до противоположной стены, и я вижу икону. Она отражает свет, и каждый раз я верю в то, что икона светится сама по себе. Я подхожу ближе, забывая дышать. Мне есть, что сказать этому безымянному Святому, встреть я его сейчас, я бы его уничтожил, я бы его распял, сжег или забил камнями. Он бы не жил и секунды.
Она спокойна лишь до той минуты, пока не услышит мой запах. Запах моего живого тела. Я ничего не успеваю сказать Святому, потому что она начинает говорить со мной своим ужасным потусторонним гортанным языком. Сначала тихо, но потом все громче и громче. Жаль, я не понимаю ее слов. Сколько раз я обещал себе никогда на нее не смотреть, но каждый раз не могу сдержать слово. Когда на нее попадает свет фонаря, я не могу сдержать слез и кидаю ей принесенные руки. Она набрасывается на них, как дикое животное, вгрызаясь в затвердевшую мертвую плоть. Она ест на четвереньках, ест одной рукой, потому что вторая привязана толстым кожаным ремнем к кольцу на металлической трубе, которую я сам вкопал на полтора метра. Она не вырвется. Пока она ест и не обращает на меня внимания, я подбираю с пола обглоданную кость ноги — ту часть, от колена до бедра. Хотелось сразу уйти. Но задерживаюсь, рассматривая ее. Из одежды на ней только черная юбка. Она все равно рвала даже свою любимую одежду. Я не могу срезать ей ногти, не могу умыть ее, не могу надеть на нее платье, тем более я давно все сжег.
Вдруг она вскочила, пытаясь достать меня, но нас разделял целый шаг. Я подумал о том, что если металлическую трубу она не оторвет, она может однажды оторвать себе руку.
На ее исказившемся лице почти не осталось ничего из того, что я любил раньше. Раньше у нее были зеленые глаза, теперь они покрылись белой пленкой, как испортившаяся вода. Раньше эти глаза всегда улыбались . Теперь она бросается в мою сторону, тянется всем телом, надеясь вырвать из меня кусок, а я стою возле иконы, и луч моего фонаря светит на ее почерневшую грудь. Я обещал себе этого не делать, но луч опускается ниже, и я вижу ее раздувшийся живот.
Как тебя зовут, Святой на краденой иконе? Я никогда и ни за что не назвал бы сына твоим именем.