feeeench

Четыре месяца назад я увидел, как один мой хороший друг не сумел пройти тест на робота в гугле. Я удивился. Но вы и представить не можете, как удивился друг, когда у него не получилось отметить все картинки с изображением автомобилей. Он посмотрел на меня, я посмотрел на него. В его глазах был испуг, в моих, наверное, изумление и страх. Столько времени я общался с кем-то, думая, что это человек. Я не замечал разницы, но когда открылась правда, все изменилось. Но говорить о себе в этой ситуации, значит расписаться в том, что меня воспитали эгоистом. Каково тебе было бы узнать, что все, что ты чувствовал и продолжаешь чувствовать – все это иллюзия, которую скрыли так тщательно, что ты и не подозревал о ней на протяжении двадцати лет. Думаю, друг, мог догадываться, но он не придавал или не хотел придавать значения тихим звоночкам, мелким деталям и крохотным несовпадениям.

В течение следующих тридцати минут, он собрал необходимые вещи, привел в порядок важные до того дня документы, вышел на кухню и помыл посуду. Я сидел в одной позе, понимая, что не сумею подобрать нужных слов. Ноги и руки затекли, но я не смел шевелиться, боясь что мои такие привычные движения — человеческие движения — могут его расстроить. Он взял ничего не значащий паспорт, оделся и ушел, оставив лишь короткую записку своей девушке. Когда он ушел, я выдохнул с облегчением. В записке я прочитал: «хотелось бы сказать, что люблю, но теперь слова ничего не значат».

С тех пор я больше никогда его не видел. Спустя месяц мне рассказали похожую историю, а затем – еще одну. Вчера я снова услышал об этом. Сейчас мне стыдно из-за того, что я позволил сильному удивлению, страху, недоверию взять над собой верх. Многие, в том числе и я, потеряли друзей. Они уходили.

Мне бы хотелось обратиться ко всем людям. Вчера мой друг узнал, что он робот, завтра об этом может узнать ваш друг. Они уйдут и больше не вернутся, не сомневайтесь в этом. Я не знаю, куда именно они уходят, но, думаю, жизнь для них заканчивается в тот момент, когда они осознают, что не могут отметить все картинки, где изображены витрины. Не рассчитывайте на то, что сможете их убедить. Если вас не парализует страх, значит, вас обездвижит ужас.

Самое страшное, что может произойти — ты сам не сможешь пройти тест. Никому не пожелаю этого, но нужно быть готовым ко всему. Выслушивая очередную историю о друге, не сумевшем пройти тест на робота в гугле, я осознал: счастье в неведении. Режьте кабели, разбивайте компьютеры, выкидывайте телефоны, а главное — бегите от правды, она вас убьет.

Истерика

Оно зудело, шелушилось, в какой-то день даже неприятно пульсировало, и тогда я впервые задумался о том, что она могла меня чем-то заразить. Слава всему, но к третьему дню от появления, отдельные члены, казавшиеся угнетенными, вдруг порозовели и неожиданно для меня пришли в полную работоспособность. Перестал болеть хуй, и мне не хотелось бы извиняться. Думаете, богородица рожала Христа молча?

Мне неприятно, что я перестал видеть разницу в том, чтобы есть животных так, с шерстью и сырыми, или приготовленными на открытом огне, может даже финской свечой. И чтобы с перцем, и чтобы соль и рюмочку, а в ней 150 того, за чем было решено идти ночью, в состоянии не слишком глубокого, но тем не менее вполне ощутимого неадеквата. Тогда я впервые не был рад видеть Илюшу, своего самого худого и самого беспроблемного студента. Он всегда все знал, все делал, получал автоматом, писал у меня олимпиады, курсовые, а в остальное время стоял на кассе в Сильпо и пел христианские песни в группе «два два девять». Я встретил его в отделе с хлебом. Вернее в отделе с пустыми полками. Нетронутыми оставались только горчичные криворожские батоны. Илюша попытался вкусить моего лица, но я не дался и забил его деревянным ружейным прикладом. Я не успел вспотеть, как у него сломались лицевые кости, и он упал, продолжая двигать ногами, как собака, которой снится волнительный сон. Дома я понял, что вывихнул кисть. Не мог потом ею двигать дня три, и это были самые страшные дни: я не смог бы защититься ни от них, ни от нее, ни от себя.

Я услышал голос Виолетты утром, на следующий день.

Было уже слишком поздно, когда я задумался о том, что жизнь не так легко перевести. Мне вдруг вспомнилась женщина, отекшая всем телом, со страданием на лице заливающая кипяток в трубу, кишащую осами. Вспомнился, начинающий стареть мужчина, рубящий маленьким топориком стебли толстой циклахены, нагло вклинившейся между длинными, почти бесконечными рядами июльского картофеля. Вспомнился я и мои покрытые родинками, грязные от младшего школьного веселья руки, крепко сомкнувшиеся на сухом лице престарелой смеси глупой овчарки с тупым волком. Она мучилась вторую ночь подряд и никак не могла умереть от старости. Осы строили гнезда и дальше, и в конечном итоге женщина сжилась с ними и даже полюбила их. Мужчина пробил тапку и ногу, наткнувшись на еле виднеющийся из-под земли, срубленный под углом и задеревеневший стебель циклахены, которую все почему-то звали амброзией. Овчарка беззлобно вывернула морду, один раз клацнув челюстью, и мой мизинец укоротился на треть от прежнего. Она мучилась еще сутки, потом ее застрелили из ружья.

А насчет Виолетты я скажу так: бить ее ножом в последний момент показалось мне кощунством. Во-первых, по отношению к ее коже, никогда не ополаскиваемой в море. И мне бы не хотелось портить ковры, они достались мне от мамы. Но Виолетта так ловко отпрыгнула после того, как я замахнулся, что сам удар пришелся в ахиллово сухожилье, и дальше мне пришлось носить ее на руках.

Во время последней лекции я смотрел мимо нее, поверх нее, внутрь нее. Останавливался на ее коленках, смотрел на шрам и думал о своем. Она занималась тем же, но смотрела в телефон, негромко болтала с соседкой, редко смотрела в мою сторону, больше в окно. Лекция была о Шекспире и была скучна, как Шекспир. Студенты знали, что это последняя лекция, потому большую часть пары слушали внимательно, тактично подавляя зевоту на самых скучных местах. Мне захотелось уйти из университета, оставив там что-то свое. Мне не хотелось дрочить, а кроссовки это слишком личное, поэтому я решил оставить им свое самое дорогое воспоминание. Самый нелюбимый студент вышел поговорить по телефону, и я начал:

— Когда я был ребенком, хорошие дни начинались с того, что по утрам мама выносила во двор железную ванночку, наполняла ее горькой водой из колодца и оставляла под солнцем. Когда вода нагревалась, мама вылавливала оттуда утонувших ос, и я купался там, пока меня не настигала тень виноградного дерева, и пока вода не остывала. Мне не было скучно плескаться, занимаясь ничем, потому что рядом с ванночкой на деревянной табуретке стоял тяжелый советский магнитофон. На нем отец слушал радио, а я пластинки. У мамы было много пластинок…и каждая – с наклейками: розового, желтого, зеленого или фиолетового цвета, но всегда с одной и той же надписью «Мелодия». Чуть позже, когда я подрос, а проигрыватель сломался, пластинки были отправлены в свободный полет силой детского веселья, и вид разбивавшегося на мелкие куски винила нравился мне не меньше, чем записанные на них голоса советских актеров и эстрадных певцов. Моей любимой пластинкой была та, у которой наклейка отсутствовала. На ней были стихи в прозе, которым так и не удалось стать песнями, а низкий мужской голос, читавший их, как будто до сих пор звучит у меня в голове. Там было стихотворение о человеке, который заботился о своих слонах…

Я замолчал, потому что меня перебил вошедший и встревоженный нелюбимый студент, который вместо того, чтобы тихо сесть на место, шумно направился к окну:

— Это что?

Она зачем-то коснулась своего шрама, как на прощание, тоже поднялась с места, отодвинула тюлевые занавески, впустив в аудиторию серый свет. Я встал рядом с ней, и ее мизинец тронул мой, тот самый, на треть отобеданный мучающейся овчаркой.

За окном были полуголые деревья и белое низкое небо, отрицательно перечеркнутое проводами. Они раскачивались от легкого ветра, но больше от птиц, густо усевшихся верхом. В них и было все дело. Птицы выглядели болезненно и, казалось, едва удерживают равновесие. Они не издавали никаких звуков, просто смотрели прямо, постоянно покачиваясь, и в какой-то момент, все они, одна за другой, сорвались вниз. Откормленный университетский кот вышел из уродливого, как это бывает осенью, куста роз и лениво бродил между убившимися или умирающими птицами и выбирал без аппетита.

Некоторые студенты выбежали раньше всех и уже фотографировали птиц, гладили кота, курили, двигали ртами, что-то обсуждая. Случившееся заставило их забыть, что это последняя лекция со мной, и никто толком со мной не попрощался. Неожиданно, меня это задело. На секунду я оторвался от своего блокнота и увидел, как Виолетта отдала шоколадку соседке, и мне стало интересно, за что? Потом она укладывала одну только ручку, застегивала легкую ветровку, а я делал вид, что пишу в блокноте что-то чрезвычайно важное. На самом деле я писал о том, что я, как футфетишист, больше всего в людях ценю уязвимые места; о том, что однажды я кремировал двух крыс в печи, когда работал в булочной и даже не удосужился вымыть ее перед сдачей смены. А внизу, отдельно от этого я написал, что сегодня я убью свою студентку, и что ее тело будет лежать в моем доме до тех пор, пока кто-нибудь не прочтет это. Она стояла возле стола и ждала, пока я закончу писать.

— До вечера? — спросила она и достала из кармана аккуратно свернутый клочок голубой бумаги.

— До вечера. – я принял записку.

Я ожидал, что ко мне придут в понедельник. Но был уже вторник, и, нелепый на вид, святой с надеждой всматривался в меня из календаря на холодильнике. Блокнот я оставил на столе, оставил его открытым. Вдруг его не стали читать из чувства такта?

Мимо моего двора проехала скорая. Она двигалась медленно, как слепая, и мне казалось, я слышу хруст птичьих костей под ее колесами. В основном это были врановые. Очумелые, они неприкаянно шастали по земле, и даже из дома я чувствовал их сопротивление и нежелание замереть навсегда. Одной маленькой сороке удалось ненадолго взлететь в воздух, отпрыгнув от надвигающейся машины, но погодя немного и она тоже ударилась в землю. Скорая съехала с дороги и очень аккуратно, будто извиняясь, уперлась в одиноко растущий старый вяз. Сразу же я услышал громкий, непрекращающийся сигнал клаксона, как если бы водитель потерял сознание и придавил бы руль грудью. От резкого звука оставшиеся незамеченными, притаившиеся на вязе птицы, взметнули в воздух, но тут же, одна за другой, посыпались на желтую траву, на ржавую крышу скорой, на рыжий асфальт. Клаксон ревел, постепенно приводя меня в чувство, и я вдруг осознал, как тихо было до этого.

Из окна я видел фигуру фельдшера в красном. Он застыл, упершись головой в панельную доску. Машину окружили вялые птицы, сохранившие любопытство, но потерявшие силы.

А ей на самом деле повезло. Я не перерезал ей сухожилье, но здорово его зацепил, потому что крови вылилось столько, что хватило на то, чтобы впитаться и в палас, и в три широких доски под ним. Я думал, она умерла, но я взял ее ногу, чтобы промыть перекисью, и она дернулась, открыв глаза:

— Что это такое? Что за звук?

Нога опухла, как от осиного укуса, и я испытывал отвращение к ее толстым пальцам. Я сказал ей, что не видел людей с пятницы и что перед домом стоит скорая помощь. Она спросила, к ней ли они приехали, и я ответил, что нет, не к ней. Тогда она закрыла глаза, и мы слушали, как шипит перекись в ее ране. Когда стало понятно, что она не умрет, я аккуратно перевязал ей ногу, стараясь сильно не давить. Потом принес матрас, не вымазанный кровью, и положил его в кровь. Кое-как мне удалось перетащить ее туда. Она взялась за мою шею, выгнулась, хрустнув позвонками, и виновато посмотрела на меня. Я не любил, когда студенты так делают и выгонял из аудитории даже за то, что кто-то щелкает ручкой.

У птиц не было видимых ран, поэтому мухи, наслаждавшиеся бабьим летом, проникали вовнутрь через приоткрытые клювы или откладывали яйца в глаза. Казалось бы, отвратительно, но муха думает о детях, и ей за это прощают всякую мерзость. Я обошел машину, заглянув в нее со стороны водителя. Это был пожилой мужчина с глубокой залысиной, а редкие волосы лежали по бокам седыми островками. Я открыл дверь, кончиками пальцев схватил водителя за один из островков, откинул от руля на сиденье и, наконец, остался в полной тишине. Ее слегка прерывали только щелчки, доносящиеся из рации. Я не знал, как ее выключить, а в остальном все было тихо. В моей руке остался клочок жирных седых волос, которые вырвались с кусочками кожи головы. За водителем была перегородка с прямоугольным, наполовину открытым окошком, сквозь которую я видел мертвую и старую. Она раскинулась на кушетке, у ее рта, носа и глаз скопились влетевшие мухи.

Водитель крепко держал руль пальцами с грязными ногтями, словно все еще надеясь куда-то двинуться, и это упрямство, исходящее от мертвого, заставило меня улыбнуться. Ровно, как и его потемневшее от грязи серебряное кольцо на безымянном пальце с выгравированной надписью «Спаси и…». Заглядывая в окошко, мне подумалось, что нужно взять какие-нибудь лекарства, но я не знал, какие. К тому же, меня пугала мертвая. Она лежала с открытым беззубым ртом, и я боялся, что она что-то скажет. Я заблокировал дверь со стороны водителя, захлопнул ее и обошел машину.

Фельдшер на пассажирском сидел ровно, пристегнутый ремнем, и покойно, убитый чем-то. Я откинул его на сиденье. Он был гораздо моложе водителя, но у него тоже появлялись залысины, и я подумал, что они могли быть отцом и сыном. Из его нагрудного кармана я достал пачку красного «Киева», но не нашел зажигалку, в штаны лезть не стал, поэтому положил сигареты на панельную доску и открыл бардачок. Мятный орбит, беларуские сигареты без акцизки, тонкий справочник по ядовитым змеям Днепропетровской области, полироль для пластика и винила, влажные салфетки, заканчивающаяся туалетная бумага, кровавый носовой платок две металлические стопки, обитые кожей с нарисованным на ней полуостровом и надписью «Симферопольский вино-коньячный завод», зеленая ручка.

Рация щелкнула, помехи затихли, и как из глубины оттуда вынырнул низкий мужской голос. Я почувствовал себя лежащим в ванночке под виноградным деревом. Ласково голос говорил:

— Ну, как тебе не стыдно? Скажи, как тебе не стыдно? Посмотри, сколько людей пришло, посмотри, какие добрые слезы они на тебя переводят, а ты всё лежишь с закрытыми глазами, не похожий на себя. Я на коленях стою, только открой глаза, чтобы увидеть это…открой их, чтобы сбросить монетки, придавившие веки. Разве ты не будешь скучать? Неужели ты согласен больше не чувствовать жизнь и никогда не думать о ней? Если да, будь спокоен. Если нет, то возвращайся скорее. Я молю тебя, возвращайся скорее. Я молю тебя, вставай…я молю тебя, иди.

Голос стекал, проникая, и все потеряло значение. Если бы я никогда не сталкивался с медленной тягой и никогда раньше не чувствовал, как человека может размазывать, я бы заснул прямо в машине, упав на руки фельдшеру. Ощущение было, как во сне, когда пытаешься убежать, ударить, но ты будто из ваты и ничего не получается. В ушах звон и помехи, а перед глазами, наполовину закрытыми тяжелеющими веками, я видел грязные, медленно отлипающие от руля пальцы водителя скорой помощи.

Когда я оказался за закрытой дверью своего дома, я смог убедить себя в том, что видел галлюцинацию. Но ничто не заставило бы меня вернуться обратно. Даже дверь со стороны фельдшера, которую я, убегая от страха, оставил открытой. Вместо этого я закрыл все замки в доме, задернул все шторы, набрал воды в бутылку из-под фанты и спустился к Виолетте.

Здесь было прохладно, как под тенью виноградного дерева. Она спала под тусклым светом энергосберегающей лампочки, но даже при таком освещении я видел, что бинт на ее ноге почти почернел от крови. Я сел у ее ног, с той стороны, где крови было меньше. Дотронулся до ее шрама на коленке, как при знакомстве, и она проснулась. Я хотел развязать бинты, чтобы вымыть рану, но она подтянула ногу к себе и сказала, что сделает это сама, попозже. Она подвинулась в сторону, чтобы я мог лечь, и я лег рядом. Она сказала:

— У меня тоже было много пластинок, и я их все разбила.

Она опустила голову мне на грудь и взяла меня за ту руку, которой я ее ударил. Она спросила:

— Что случилось с тем человеком, у которого были слоны?

По правде, я не помнил, действительно ли голос на пластинке говорил о слонах, но я помнил саму суть его рассказа, а слонов додумал, потому что мне очень нравились эти животные. Я их никогда не видел.

Я ответил ей, что с ним ничего не случилось, и рассказал все так, как помнил:

— На пластинке был короткий рассказ о человеке, который любил своих слонов гораздо больше, чем людей. Влюбленной в него женщине было от этого очень обидно…Каждый раз, когда он кормил слонов, поил их или делал для них корыта, она подходила и пыталась заговорить. Но он всегда только отмахивался и кивал на слонов: «Посмотри, какие они у меня! Разве не замечательные они у меня?». Она плакала, терпела, но все равно возвращалась и снова слушала о том, какие у него замечательные слоны. Однажды она не выдержала и толкнула его, когда он орудовал молотком, сколачивая слонам очередное замечательное корыто для воды, и он ударил себя по большому пальцу. Сперва пульсирующий палец побелел, потом покраснел, потом посинел, потом позеленел, потом почернел, а затем ноготь треснул посередине, и из маленькой трещины пророс замечательный зеленый росточек. На глазах этот росточек превратился в прекрасный цветок с двумя большими и красивыми лепестками. Чувствуя вину, она сказала: «Должно быть, это волшебный цветок…загадай что-нибудь, ты этого заслуживаешь!». Он сорвал лепесток и сказал: «Сделай так, чтобы она исчезла навсегда», и она исчезла навсегда.

Я замолчал, ожидая, что она спросит, и она спросила:

— А второй лепесток? Что он загадал?

— Ничего, — ответил я с удовольствием. — Второй лепесток он скормил своему любимому слону.

первая глава: Прочие

Иван Васильевич — или Иванович, или Родионович, или Степанович, или Геннадьевич, но, вероятней всего, всё же Васильевич Горемыка — появлялся на свет с большим трудом. Ребёнок так крепко вцепился в утробу, не желая рождаться в мир, что уколотый маком фельдшер, вытаскивая младенца, повредил ему ножку и оставил на детском темечке глубокий след своей некрасивой и грубой лапы. Как бы ни упирался Иван Васильевич, но на свет его всё же выволокли. Роженица истекла кровью и венерическим гноем, фельдшер богобоязненно перекрестился и вручил новорождённого в руки почти полностью слепой бабке. Помощником в воспитании нового человека ей был дед, у которого к общей супружеской слепоте прибавлялась ещё и полная глухота. Также помогали соседи — люди бездетные, а оттого чересчур любопытные и полные глубокого и искреннего сострадания.

Несмотря на слепоту — и дед, и бабка видели, что от мальчика нет никакого толка. Иван Васильевич сильно хромал, а уродливая вмятина на голове делала его непригожим, чтобы выпускать мальчика к людям.

— Ты очень уродлив, — ругала его бабка, рассматривая мальчика незрячими глазами. — Кабы не подкова, выкованная кузнецом на счастье, мы бы давно со свету сгинули.

И действительно, кузнец, прознав о несчастье этой семьи, выковал им подкову, которая висела над дверью и была причиной крайне редкого, почти незаметного счастья в семье.

— Никакого добра не дождёшься от тебя, — вторил дед. — Как бы не подкова, давно бы сгинули все разом.

Чем старше становился мальчик, тем сильнее он хромал и сильнее ненавидел подкову, дарившую счастье этим людям. И в один день он не сумел сдержать злость, подставил табурет к стене, достал подкову и невероятным усилием воли разломал её на две части, как ломают куриную кость. Всю злость и обиду вложил Иван Васильевич в движение рук, а потому, сломав подкову, он почувствовал, что в теле его больше нет силы, поэтому упал с табуретки и безболезненно погиб.

От горя дед ушёл за двор и сидел там двое суток, не желая ни есть, ни пить. Бабка от того же горя выплакала левый глаз, на месте которого осталась лишь уродливая чёрная пустота. Выплакала бы и правый, но успокоить её пришли соседи, пообещавшие за свой счёт сделать гроб. Это ей очень помогло. Пока соседка с бабкой обмывали уродливое тельце, пекли пирожки и гнали самогон для поминок, сосед разобрал сгоревшую баню у себя во дворе и сколотил некрасивый гроб из почерневших досок.

Ивана Васильевича одели в самые приличные одежды, уложили в гроб и поставили на стол между бутылками и тарелками с пирожками. Хоронить решили сразу после того, как закончится водка.

Иван Васильевич лежал мёртвым, но внутри него всё ещё продолжала жить мысль о том, что он так и не сделал ничего доброго, наоборот — сломал подкову и сделал только хуже, поэтому он открыл глаза, прокашлялся кровью, испачкав белую рубашку, и вылез из гроба.

— Что же ты за человек! — вскричала бабка, словно почувствовав, что новая одежда оказалась неисправимо испорченной. — Только и умеешь, что делать печаль всем остальным.

Соседка, увидев воскрешение, не выдержала и умерла вместо прежнего покойника. Это было очень кстати, потому что нехорошо, когда на столе остаётся пустой гроб. Она заняла место Ивана Васильевича, который, расстроившись, похромал за двор к деду, чтобы не мешать поминкам и чтобы не натворить ещё чего похуже. Дед, увидав живого внука, сначала обрадовался, но потом выругал его за испорченную рубашку, пошитую специально для похорон:

— Что же ты за человек! Только и умеешь, что творить одну лишь печаль.

Так и жил Иван Васильевич дальше, съедаемый мыслью, что не умеет он делать добрые дела, и эта мысль выедала всё настоящее и искреннее из его нутра. Он разучился плакать, молча ходил по двору в поисках существа или предмета, которому можно сделать добро.

Однажды Иван Васильевич узнал, что есть на свете мужики, работающие в поле. Он подумал, что это доброе дело, потому что, работая в поле, ты помогаешь земле, освобождая её от лишнего груза, и помогаешь людям, потому что люди любят хлеб больше всего. Наперекор бабке и деду, ушёл он в поле к мужикам и принялся помогать убирать пшеницу. Но мужики смеялись над его хромотой и вмятиной на голове.

— Куда тебе работать, — смеялись они. — Тебе, Иван Васильевич, в пору чертей пугать своим видом. Такие работники нам ни к чему. Уходи отсюда.

— Я хочу делать добрые дела и быть в помощь людям, — с грустью отвечал он.

Тогда кузнец, проходивший мимо поля, сказал ему:

— Раз у тебя хватило силёнок сломать мою подкову, подними эту телегу, гружённую мешками. Коли сумеешь, значит, годишься ты к работе, а коли нет, то ступай и не появляйся среди мужиков.

Иван Васильевич подошёл к телеге, вложил в руки всю обиду и печаль и одним рывком поднял над землёй тяжёлую телегу. Но силы его сразу же истощились, телега упала на землю, сломавшись пополам. Зерно рассыпалось по земле, а Иван Васильевич снова погиб.

Заплакали мужики, увидев рассыпанное зерно, начали клясть Ивана Васильевича, который лежал на земле мёртвым и думал о том, что приносит он только горе.

Мужики притащили покойника ко двору. Увидав мертвеца, бабка выплакала оставшийся глаз и принялась вслепую снова варить водку для поминок. Дед умыл тело, а сосед разобрал старый сарай и сколотил ржавыми гвоздями ещё один гроб. Когда сели поминать, решили сразу же заколотить его, чтобы покойнику не вздумалось снова восстать из мертвецов. Так и поступили. Когда водка была выпита стариками, а яма в лесу вырыта соседом, гроб с телом Ивана Васильева опустили под землю и оставили там.

Шло время, а Иван Васильевич так и лежал, упираясь лицом в доски и рассматривая пустоту. Он всё размышлял об одном и том же. Ему думалось, что он испорченный человек, раз за всю его жизнь он так и не научился делать добрые вещи. Значит, и смерть к нему никогда не придёт.

Надоело ему лежать без дела. Он собрал все силы, всю обиду и печаль и одним ударом выбил крышку гроба, выкинув её далеко вверх вместе с землёй. Вернувшись домой, увидел Иван Васильевич, что двор давно зарос сорняком, сам дом развалился, а у дверей стоят два деревянных креста. Тогда пошёл Иван Васильевич к соседу, который к этому времени жутко постарел и обозлился на мир, потому что ему пришлось разобрать всё имущество на гробы для Ивана Васильевича. Сосед, увидев живого Ивана Васильевича, страшно накричал на него:

— Что же ты за человек такой! Сколько я досок перевёл на тебя, а ты всё никак не успокоишься, никак не затихнешь. Уходи отсюда.

Иван Васильевич опустил голову и похромал в сторону леса, продолжая думать о себе как о ничтожном и жалком человеке. Придя в лес, он сел под дерево и стал слушать, как шумит дождь. Он сидел неподвижно, и вода набиралась во вмятину у него в голове словно в кувшин. Вдруг он почувствовал, что по руке что-то лениво ползёт. Он опустил взгляд и увидел, что по руке его ползёт умирающая от жажды змея. Она пыталась напиться из земли, но земля слишком быстро впитывала воду, потому что испытывала не меньшую жажду и голод. Тогда он осторожно положил змею себе на грудь, и она выползла ему на голову и напилась воды из глубокой вмятины на темени Ивана Васильевича. Набравшись сил, змея уползла дальше в лес, но спустя минуту возвратилась обратно и снова заползла Ивану Васильевичу на медленно вздымающуюся грудь.

— Спасибо тебе, Иван Васильевич, — сказала змея, затем подползла выше и с благодарностью ужалила его в шею.

— Спасибо, — сказал он ей и, довольный собой, довольный миром, наконец закрыл глаза и умер навеки.

Глава 1

Жизнь теперь — это только поиск еды и ничего больше.

Я сижу в спальне слегка покосившегося влево дома с красной черепицей и осыпавшейся побелкой на стенах. Углы окрашены в зеленый, на них — красные ромбы, издалека напоминающие раны или накуренные прямоугольные глаза. Это по сути и не дом вовсе, скорее домик, коробка из-под печенья. А печенья мне иногда не хватает больше, чем воздуха, чем тишины, чем спокойствия. Вместо лампы — быстро худеющая, но еще толстая свеча без аромата. Она освещает немногое, но если бы у стен были глаза, они бы увидели, что окно заколочено досками.

Едим, что попадется. Две недели назад можно было найти консервы. Килька в томате и свиная тушенка делали меня счастливей, чем когда-то новость о том, что у меня родится сын. Я не успел придумать имя. Если честно, я уже давно об этом не думаю. И я уже очень давно никому не врал. С сыном говорю, но это как молиться или кричать в пропасть – ответа не получишь. Лучше всего, когда нахожу каши, макароны, сухие супы. То, что можно сварить. Сварить, а потом жрать. Я делаю это днем на заднем дворе. Он выходит на огороды. Там уже ничего нет. Что я не забрал, то забрали другие люди. Варю сразу много, но не настолько, чтобы разжигать очень большой костер. Помимо каши, супа, макарон варю трехлитровую кастрюлю чая или кофе. Мне нравится чистый черный чай. Кидаю сразу пачку, иногда добавляю парочку пакетиков того, что со вкусом малины. Я заговариваюсь. Редко говорю с кем-нибудь, я это делаю реже, чем ем. Иногда я могу найти шоколад, но сейчас это нереально, из сладостей в последний раз я принес только сухари и леденцы от кашля со вкусом апельсина. Топор всегда если не в руке, то в зоне видимости. А вдруг срочно придется подкинуть дровишек в умирающий костер? Я очень был счастливый на прошлой неделе. Я тогда урвал десять банок консервированных ананасов.

От голода вспомнил, как ставить силки на зайца, хотя в последний раз страдал таким, когда мне было девять. Зайца я поймал лишь однажды, но и петля у меня была одна. Теперь их восемь и есть два капкана. Завтра схожу. Должен был сходить вчера, но в последний момент дал заднюю. Может, струсил, а может, и подумал, что пока есть, что жрать… .Ну да, струсил. Завтра. Того зайца я убил, не медля ни секунды. Не мучил. Когда ставил силок, думал, буду плакать, если поймается что-нибудь и придется убивать. Я не люблю это. Особенно если того, кто виноватым ни в чем быть не может, кто просто себе существует, потому что это все, что у него есть. Много я мяса перевел из-за того, что никогда не резал животное, только видел, как режут свинью, барана и корову. У той коровы было лицо Будды. Но и это тоже давно, в том же возрасте, когда я ставил силки.

Давно у меня не крутило в животе от голода. Последние две недели не было такого дня, чтобы я засыпал очень голодным, но каждый день я продолжаю думать о том, что еда рано или поздно закончится. Когда-то рядом закончатся дрова, а колодец когда-нибудь опустеет. Несколько раз в ведре оказывалась жабы, а один раз я вытащил ужа, который упал обратно в колодец. Жаб я приготовил с луком. Один раз у меня закончилась соль, и я чуть не сошел с ума. Я не могу без черного перца, без кофе, без корицы, без подсолнечного масла. Я приносил все это в дом, радуясь лишь наполовину. Вторая половина меня пыталась просчитать, когда закончатся сигареты, сахар или «мивина». Все у меня есть. Раз придется спать в аду, мне хотелось бы выспаться. Не могу перестать болтать, как нанюханный. У матраса, на котором я так удобно сижу и думаю эту болтовню, лежит мой налобный фонарь, он этим стенам заменяет солнце. Он и мне заменяет солнце. Мои легкие тушат свечу, от которой уже осталась половина. У меня их больше двадцати штук, некоторые я взял в церкви. Там же я взял икону. Кто на ней изображен, я не знаю, но, наверное, его не просто так там нарисовали. Правда ведь?

Я в этом доме никого не боюсь, но привыкнуть к несексуальному скрипу пола, когда выходишь из спальни, невозможно. Стены голые, как правда. Я сжег картины, портреты когда-то счастливой семьи. В камине я сжег все книги, кроме Стейнбека и Достоевского, но первого, чувствую, сожгу. Всю женскую одежду и обувь я тоже испепелил, скатерти, деньги, чужие семейные альбомы и даже рукопись незавершенного романа. Прошлой зимой я не стеснялся топить детскими игрушками. Домик маленький, но есть ванная. Помимо комнаты с камином — что это, гостиная? Тут диван, когда-то был телевизор. Есть вторая спальня, где лежит одежда и все то, что мне нужно, но то, что я не могу съесть.

Мне очень нужно в ванную. Там нет двери, потому что дверь я тоже сжег.

Если бы у этих старых кафельных стен были глаза, они бы ужаснулись, увидев тело в ванной. Там лежит то, что раньше называлось человеком. Сама ванная красная, а в свете фонаря — черная от крови. У него не тело, а мелко порезанные куски , целое только туловище, потому что я ненавижу возиться с потрохами. Ног уже нет, остались только худощавые ручонки, нарезанные ровными частями: от кистей до локтей и от локтей до плеч. Головы нет. Один глаз у него долго не закрывался, что с ней делать я не знал, и поэтому просто выбросил на соседней улице в белом полиэтиленовом пакете из АТБ. Закинул во двор, куда я все равно не стал бы возвращаться, потому что в том доме уже ничего нет. Я беру два куска от левой руки и выхожу. Сердце у меня бьется так, будто я только что впервые поцеловался.

Я возвращаюсь, откуда пришел и снова зажигаю свечу. Под матрасом подвал, где я храню еду, и где стоит икона с неизвестным мне Святым. Одной рукой, словно влюбленный, я держу руки того человека, а другой с неожиданным и одновременно таким привычным грохотом открываю подвал. Фонарь освещает хрупкую, как время, деревянную лестницу. Осторожно, она сломана, шатается и тихо трещит. В подвале холодно. Справа и слева три широкие полки, месяц назад они были почти полностью заставлены найденной в подвалах консервацией. Теперь остались только огурцы, помидоры, отдельно на полке стоит десять банок ананасов. Трехлитровый бутыль вина, банка самогонки, квашеная капуста, сало и еще много всего, но это ем только я. Подвал широкий, но луч влегкую достает до противоположной стены, и я вижу икону. Она отражает свет, и каждый раз я верю в то, что икона светится сама по себе. Я подхожу ближе, забывая дышать. Мне есть, что сказать этому безымянному Святому, встреть я его сейчас, я бы его уничтожил, я бы его распял, сжег или забил камнями. Он бы не жил и секунды.

Она спокойна лишь до той минуты, пока не услышит мой запах. Запах моего живого тела. Я ничего не успеваю сказать Святому, потому что она начинает говорить со мной своим ужасным потусторонним гортанным языком. Сначала тихо, но потом все громче и громче. Жаль, я не понимаю ее слов. Сколько раз я обещал себе никогда на нее не смотреть, но каждый раз не могу сдержать слово. Когда на нее попадает свет фонаря, я не могу сдержать слез и кидаю ей принесенные руки. Она набрасывается на них, как дикое животное, вгрызаясь в затвердевшую мертвую плоть. Она ест на четвереньках, ест одной рукой, потому что вторая привязана толстым кожаным ремнем к кольцу на металлической трубе, которую я сам вкопал на полтора метра. Она не вырвется. Пока она ест и не обращает на меня внимания, я подбираю с пола обглоданную кость ноги — ту часть, от колена до бедра. Хотелось сразу уйти. Но задерживаюсь, рассматривая ее. Из одежды на ней только черная юбка. Она все равно рвала даже свою любимую одежду. Я не могу срезать ей ногти, не могу умыть ее, не могу надеть на нее платье, тем более я давно все сжег.

Вдруг она вскочила, пытаясь достать меня, но нас разделял целый шаг. Я подумал о том, что если металлическую трубу она не оторвет, она может однажды оторвать себе руку.

На ее исказившемся лице почти не осталось ничего из того, что я любил раньше. Раньше у нее были зеленые глаза, теперь они покрылись белой пленкой, как испортившаяся вода. Раньше эти глаза всегда улыбались . Теперь она бросается в мою сторону, тянется всем телом, надеясь вырвать из меня кусок, а я стою возле иконы, и луч моего фонаря светит на ее почерневшую грудь. Я обещал себе этого не делать, но луч опускается ниже, и я вижу ее раздувшийся живот.

Как тебя зовут, Святой на краденой иконе? Я никогда и ни за что не назвал бы сына твоим именем.

Сколько себя помню, вечно у нас по осени в доме протекала крыша. Сначала капало на кухне, и скользкие лужи на полу становились причиной множественных ушибов, синяков и даже переломов. Чтобы не входить на кухню и не подвергать себя риску, еду стали покупать у соседей, которые приносили ее сразу нам домой. Затем начинало течь в спальне родителей, и капало на отцовскую половину кровати. Поначалу это не было проблемой. Отец переместился на половину матери, и какое-то время они спали в тесноте, вспоминая молодые годы, когда они ютились на одноместной койке в общежитии педагогического института. Но потом начались скандалы, и спать вместе они перестали. Отец передвигался с место на место, пытаясь найти хотя бы один сухой квадратный метр, но с каждым днем таких метров становилось все меньше.

Для меня не было большей радости, чем тот момент, когда с потолка закапало у меня в комнате. Я даже свернул ковер, чтобы вода не впитывалась напрасно, и чтобы на полу образовался ручеек, которым я искренне любовался. Он начинался в середине комнаты и, благодаря неровной поверхности пола, по-змеиному заворачивал и выбегал в щель под дверью. Почти сразу я придумал достать школьные тетрадки и начал делать бумажные кораблики. Поначалу получалось так себе, и когда я спускал корабли на Реку, плыли они скверно и ни одному так и не удалось покинуть пределы комнаты. Долго у меня не получалось, но однажды ко мне заглянул отец. Он по-прежнему искал сухое место, но, не найдя его и здесь, уже собирался уходить, как вдруг замер, глядя на кустарное судостроительство и покачал головой, как от ветра. Он указал, что ни один корабль без имени никогда не сможет доплыть до цели. Он взял чистый лист бумаги и за секунду ловкими движениями создал идеальный кораблик. Я запоминал эти движения.

— Как мы его назовем? – спросил он, взяв со стола огрызок простого карандаша.

— «Посейдон»! – ответил я, не задумываясь, и отец тут же подписал корабль.

Затем он аккуратно поставил его в ручеек, и корабль, будто управляемый целой командой, выпрямился и плавно пошел по Реке. Довольный собой, отец ушел, оставив дверь приоткрытой. Стоило мне отвлечься всего на секундочку, как «Посейдон» тоже скрылся за дверью. Конечно, я побежал следом, но ничего не нашел. Мне стало горько, но я понимал, что этим делу не поможешь.

Не найдя ни одного сухого места для сна, отец, наконец, принялся латать крышу. Сначала перестало капать на кухне, и в нашу жизнь вернулись завтраки, обеды и ужины. За одним таким семейным завтраком мама похвалила меня за какой-то пустяк, а потом вручила письмо. Оно было адресовано именно мне. Я еще никогда не получал писем, а потому побежал в свою комнату, впервые за долгое время не доев завтрак. Отец в это время расхаживал по чердаку, стуча молотком, и с каждым его ударом, дом все меньше походил на решето и все больше на дом. В этом шуме я открыл конверт, достал письмо и начал читать:

«Уважаемый мальчик! Пишет вам капитан корабля «Посейдон». Во-первых, выражаю вам и вашему отцу искреннюю благодарность за создание такого великолепного корабля, при попутном ветре способного делать минимум десять узлов в час. Отдельное спасибо хотелось бы сказать за это замечательное имя, как нельзя лучше описывающее натуру, опять-таки, этого замечательного корабля. Это по истине царь морей…К сожалению, бумага кончается даже быстрее, чем табак, поэтому перейду сразу к делу. Первая неделя прошла без происшествий, команда была в хорошем расположении духа, и путешествие казалось отдыхом. Но, к несчастью, на второй неделе мы попали в шторм и гигантские волны едва не отправили нас ко дну. После бури мачта оказалась безвозвратно поврежденной, вследствие чего наш ход заметно снизился. По этой причине стало катастрофически недоставать питья, еды и табаку. Также во время бури пропал один матрос. Мы полагали, его выкинуло за борт, но оказалось, он умер в провизионной кладовой, и его разлагающееся тело стало причиной порчи продуктов, но самое ужасное – труп вызвал страшную эпидемию неизвестной болезни, скосившей треть рабов и двадцать девять человек экипажа. Когда я думал, что кошмар позади, на корабле случился бунт. Ценой дорогих для меня жизней мне удалось подавить восстание, и десять дезертиров было отправлено за борт и на тот свет. Признаюсь честно, в какой-то момент я почувствовал себя разбитым и начал терять рассудок. В редкие минуты, когда разум все-таки возвращался ко мне, я старался вести учет оставшейся провизии с целью ее наиболее экономного распределения. Но, к сожалению, процветало воровство, еды недоставало и кормить рабов и себя было нечем. Голод, болезни, недопонимание привели к единичному (повторяю и прошу не судить – единичному!) случаю каннибализма. Но мясо рабов оказалось практически непригодным для употребления в пищу, потому как их мышцы были покрыты странной сыпью и гнойниками. Мы подозреваем, у всех нас та же болезнь. Когда к концу начала подходить питьевая вода, боги сжалились и на востоке показалась земля. Опасаясь, что мы можем сесть на мель и потерять великолепный корабль, я собрал оставшуюся команду на палубе. Вообразите, что из 73 членов экипажа в живых осталось всего двенадцать, включая меня. Теперь я хочу извиниться. Я дал команду бросить якорь, мы забрались в шлюпку и через полчаса высадились на маленьком островке, которым и оказался увиденный нами клочок земли. Здесь мы и нашли питьевую воду, диких животных, употребляемых нами в пищу, а также пригодные условия для какой-никакой, но все-таки жизни. Мне почти страшно об этом сообщать, но все эти потрясения привели к тому, что в данный момент, когда я пишу это письмо, нас осталось всего четверо, и один матрос вот-вот уйдет из жизни. Сегодня он кашлял кровью. Сейчас я вынужден просить, нет…молить вас о помощи, потому как вы – наше единственное спасение. Умоляю вас и прошу отправить кого-нибудь для нашего спасения. Найти нас будет несложно, на обратной стороне письма я укажу наши примерные координаты. Верю, что вы не оставите нас. Ждем и молимся.

С уважением, капитан»

Я вскочил с постели, вырвал несколько чистых листов из тетради по математике и, вспоминая движения рук отца, с первого раза сделал идеальный кораблик. Подумав, что этого может оказаться недостаточно, я тут же сделал еще один, а затем еще один. Понимая, что на счету каждое мгновение, я дал кораблям имена и готовился спускать их на воду. Первый кораблик благополучно пережил столкновение с водой и очень скоро оказался за дверью. Когда я готовился спустить второе судно, над моей головой начался невозможный шум, а потом я слышал как отец бьет молотком. С каждым его ударом с потолка капало все слабее, и ручеек на полу быстро истощался. Несмотря на это, я все-таки спустил оставшиеся корабли, и они медленно пошли по Реке в сторону двери. В это же время отец ударил молотком последний раз и, видимо, окончательно заколотил дыру, так как течь перестало. В эту же секунду исчез и ручеек. Корабли уперлись в приоткрытую дверь и застыли на месте.

Иллюстрации by hedonism_and_tundra (inst)