Пятница.Утро.
Пахнет кофе и тостами. Мира заворачивает последний бутерброд в мою сумку.
- "Не забудь," - говорит она, прижимаясь щекой к моей спине, пока я застегиваю рюкзак, – "передай дедуле, что жду его новую байку про эту вашу... Кость-Вертиху. А то прошлогодняя про то, как она лошадь в овраг загнала, уже не так страшно звучит после третьего пива."
Я оборачиваюсь, целую ее в макушку.
- "Обязательно. Он уже, наверное, новую страшилку выдумал. Знаешь же, у него талант."
В голове всплывает картинка: лето, крыльцо, сумерки. Дед, сидя на ступеньках, пускает дымок и говорит низким, таинственным голосом: "Не ходи на ту Верть, внучек, после заката. Там Кощь болотная живет, Кость-Вертиха. Любит она из живых людей... горшки делать. Раздавит башку, да животик надует своими червями погаными. Пищат они там, в темноте..." В детстве я боялся до дрожи в коленках. Потом вырос. Но странное дело – даже сейчас, приезжая к нему, я старался не задерживаться в лесу допоздна в одиночку. Остаток какого-то глупого, детского страха. Мире же эти истории казались забавным деревенским фольклором. Ритуалом. Приезжаем – она обязательно просит деда рассказать. Он мастерски это делал.
- "Шашлыки в субботу!" - напоминает она, провожая меня до двери. - "Не подведи! И пусть бабуля пирог печет, я без него не могу!"
- "Договорились," - улыбаюсь я, стараясь отогнать легкую тень. Не ходи на Верть... Глупость. Еду помогать, а не страшилки слушать.
Дом встретил меня теплом печки, запахом свежей запеканки с фаршем и чая с медом. Бабуля, вся в морщинках от постоянных улыбок, засуетилась, пытаясь сразу накормить. Дед, крепкий, как дуб, несмотря на седину, вынес вещи из машины. Идиллия. Прямо как в детстве, только я уже не ребенок, а помощник.
За ужином, под треск поленьев в камине, я вспомнил про Миру.
- "Бабуль, Мира заждалась уже твоего пирога и шашлыка! Завтра вечером рванет сюда."
Лицо бабушки омрачилось.
- "Ой, внучек, беда-то какая... Для пирога яблок маловато, самые лучшие уже кончились. И мяса для шашлыка... тот фермер, Петрович, мотороллер свой сломал, не привез. А к тете Кате в соседнее село – так она завтра с утра к дочке уезжает, ларек до воскресенья закрыт будет! Мира ведь завтра вечером..."
Тиканье часов на стене стало вдруг громче. Завтра вечером. Мира ждет. Шашлыки. Пирог. Уютный семейный вечер, который мы так ждали.
- "Я сейчас съезжу!" - вырвалось у меня прежде, чем я подумал. - "Ночь теплая, дорога знакомая. Быстро туда и обратно."
- "Да что ты, родной, ночью!" - замахала руками бабуля. - "Утром! С рассветом! В наш магазинчик"
Но я уже вставал. Вина за то, что Мира не смогла приехать со мной, и желание сделать все идеально к ее приезду гнали меня. - "Успею, бабуль! Не волнуйся. Для Миры же!"
Дед молча кивнул, его взгляд был непроницаем. Перед тем как сесть в машину, я вышел на крыльцо покурить. Сумерки сгущались быстро. Лес за огородом превратился в сплошную черную массу. Сверчки вдруг смолкли. Воздух стал тяжелым, влажным. И та самая, знакомая с детства, иррациональная тревога сжала горло. Не ходи на Верть... Я резко стряхнул пепел. Чушь собачья. Дед – выдумщик. Я – взрослый мужик. Завожу машину.
Бабушка вышла на крыльцо, силуэтом на фоне теплого света кухни.
- "Осторожно, внучок!" - крикнула она. И добавила, с ноткой старой шутки в голосе: "И не сворачивай к той "Верти", там ночью не проехать!" - Ее слова, эхо детских страхов, повисли в темном воздухе. Я махнул рукой и тронулся. В зеркале заднего вида мелькнула ее фигурка, направляющаяся к клумбе - сорвать цветов для завтрашнего стола, наверное.
Обратная дорога заняла чуть больше времени - туман стелился по низинам. Когда я подъехал к дому, первое, что бросилось в глаза - тишина. Гробовая. Ни сверчков, ни привычного лая соседской собаки. Свет в доме горел, но... окно на кухне было разбито. Осколки стекла чернели на земле, как зубы.
Холодный ком подкатил к горлу. Я заглушил мотор, выскочил.
- "Баб? Дед?" - крикнул я, но голос звучал чужим и слабым.
У клумбы с геранью, там, где днем цвели яркие цветы, лежало тело. Распластанное, неестественное. В одной руке, зажатой в предсмертном спазме, торчал пучок алых цветков. Для вазы. Для Мириного приезда.
Но это было не главное. Голова... ее не было. Вернее, была, но только как кровавая, размазанная по земле лужа костей, мозга и темной массы. А тело... Оно было чудовищно раздуто, как гигантский, туго набитый мешок. Кожа, обычно морщинистая и добрая, лоснилась, натянутая до предела, местами просвечивая какими-то темными, шевелящимися сгустками внутри. В лунном свете это выглядело как кошмарный пародийный шар. Рядом валялась лейка.
Меня вывернуло. Я упал на колени, давясь рвотой и ужасом. Я уехал. Я мог быть здесь. Как же так...
Из дома донесся звук. Сначала – дикий, животный рев. Знакомый... и в то же время нет. Дед? Потом - другой звук. Пронзительный, массовый, сливающийся в один невыносимый ПИСК. Как будто сотни крошечных, скрипучих голосов кричали от боли одновременно. И этот писк шел... из дома.
Я поднялся, шатаясь. Вина, ужас и какая-то безумная надежда, что дед жив, толкали меня вперед. Я бросился к крыльцу.
Из-за угла дома выползло, загребая длинными, костлявыми руками-костылями, Чудовище. Оно было огромным, под три метра, но не массивным, а каким-то вытянутым, угловатым, будто склеенным из сломанных веток и мокрой глины. Кожа - серая, как промокший пепел, местами облезлая, обнажая черные, обугленные кости и сухожилия. Голова - удлиненный череп, как у лошади. И два рта: один - горизонтальная щель на месте носа и лба, черная и липкая внутри; другой - вертикальная пасть ниже, полная кривых, желтых зубов. Глаза: один – рассеченный, затянутый мутной пленкой; второй - маленький, желтый, как гнойник, с вертикальным зрачком. Он уставился на меня бездумным, ненасытным взглядом. От него несло гнилой тиной и сгоревшим мясом.
В мозгу вспыхнуло. Детские картинки. Дедовы страшилки. "Кость-Вертиха... Из живых горшки делает..." Она. Настоящая. И она только что... сделала "горшок" из моей бабушки.
Чудовище издало хлюпающий звук своим верхним ртом и рванулось ко мне. Я в панике отпрыгнул назад, споткнулся о ступеньку и вкатился в прихожую дома, захлопнув дверь перед самым его рылом. Дверь задрожала от удара.
Воздух внутри был пропитан запахом крови и чем-то сладковато-гнилостным. И все заглушал тот пронзительный, массовый ПИСК. Он стоял в ушах, сверлил мозг.
Из гостиной вышел... Дед.
Но это был не мой дед. Его лицо было искажено нечеловеческой яростью и болью. Глаза залились алым, с желтыми прожилками. Волосы местами были вырваны клочьями. В руке он сжимал топор, весь в бурых пятнах. Но самое страшное – раны. Правая рука от плеча и весь живот были чудовищно раздуты, как будто под кожей бушевали огненные шары. Кожа была багровой, лоснящейся, натянутой до предела. И из этих ран, особенно из огромной рваной дыры на животе, сочилась не только кровь, но и какая-то слизь. И этот ПИСК! Он вырывался оттуда, изнутри него!
- "ВНУК!" - зарычал он, голос хриплый, сдавленный болью. Он шагнул ко мне, но споткнулся. Его безумный взгляд упал на тварь за дверью, которая билась в нее, сотрясая весь дом. "ЭТО... ОНА... КОЩЬ ВЕРТИЧНАЯ!" - выкрикнул он, и в его глазах, сквозь безумие, мелькнуло что-то ужасающе знакомое. Знание. "НЕ СКАЗКА! ПРАВДА! ГОРШКИ... БАБУШКУ... В ГОРШОК!" Его взгляд метнулся на пол.
Я посмотрел туда. Из огромной раны на его раздутом животе, по струйке слизи, выпало что-то. Живое. Личинка. Размером с толстого таракана, но цвета болотной тины. Вся в густой, зеленовато-бурой слизи. Она извивалась, как червяк, ее крошечная черная точечка-голова поворачивалась, пронзительно пищала. Она поползла по полу, оставляя мерзкий блестящий след, прямо к полке с семейными фото...
"ПИ-И-И-И!" – визжала она. И ей вторил хор таких же голосков изнутри деда и... с улицы. Из бабушкиного "горшка".
У меня подкосились ноги. Правда. Вся правда дедовых страшилок. И он знал. И пытался защитить меня сказками. А я... я уехал.
Дед, стиснув зубы от боли, схватил меня за плечо. Его пальцы горели. "ТВАРЬ...ЕЕ НАДО УБИТЬ! ОГНЕМ!" – прохрипел он. Его взгляд упал на топор в его руке, потом на меня. Ярость боролась с отчаянием и... с любовью. "САРАЙ... КЕРОСИН..." – он кивнул в сторону кладовки.
План родился в муках и криках, под аккомпанемент писка и ударов в дверь. Мы стояли в тесной кладовке, запах старости, пыли и керосина смешивался с медной вонью крови и сладковатой гнилью, идущей от деда. В руках у меня – липкая от керосина канистра. В кармане – тяжелая, холодная зажигалка деда, та самая, которой он растапливал камин и прикуривал. План висел в воздухе, невысказанный, жуткий и единственный: Заманить. Облить. Сжечь. Сжечь тварь. В сарае. Подальше от дома.
Дед прислонился к косяку, его раздутая грудь тяжело вздымалась. Каждый вдох давался с хрипом. Писк из его ран звучал как назойливое, злое шипение радио помех, заглушаемое лишь грохотом ударов в парадную дверь. БАМ! Доски трещали. Еще немного – и Кощь Вертичная будет внутри.
- "Сарай..." - прохрипел я, глотая ком в горле. - "Заманим... через главные ворота. Я - приманка. Обливаю внутри... Ты... ты поможешь загнать ее? А потом... я выскочу через заднюю калитку... а ты..." - Я не мог договорить. Мысль была чудовищна.
Дед медленно поднял на меня взгляд. В его алых, с желтыми прожилками глазах бушевала боль, ярость... и вдруг проступило нечто иное. Спокойствие. Глубокое, леденящее, как вода в колодце зимой. Он оттолкнулся от косяка, шагнул ко мне, положил свою здоровую, но дрожащую руку мне на плечо. Его пальцы были горячими, как угли.
- "Внук..." - его голос был тише писка личинок, тише ударов в дверь, но он прорезал весь этот адский шум, как нож масло. - "Слушай сюда."
Он посмотрел мне прямо в глаза. В его взгляде не было безумия. Была ясность. Страшная, окончательная.
- "Я... пожил." – сказал он, и в уголках его губ дрогнуло подобие улыбки. - "Долго. Счастливо. С бабушкой моей... золотой ты мой..." - Его голос сорвался, но он сглотнул, выпрямился. - "С тобой... видеть тебя выросшим... с Мирой твоей светлой... Все. Все успел. Вся жизнь... тут." - Он кивнул в сторону дома, в сторону сада, где... где лежала бабушка. - "Ты – живи. Счастливо. С ней. Для нас... с бабулей... я там." - Он кивнул куда-то в сторону сада, в темноту, где было ее тело. Его глаза блеснули. - "Пора. Пора мне к ней. Пора эту... нечисть... в аду жечь. За нее. За тебя."
Его рука сжала мое плечо. Окончательно. Решение было принято. Не мной. Им. Он не просил согласия. Он говорил мне, как будет. Как должно быть.
Дверь в прихожей с треском разлетелась вдребезги. Осколки дерева и щепки полетели по комнате. В проеме, заливаясь яростным, хлюпающим воем, заполняя собой все пространство, стояла Кощь Вертичная. Ее желтый гнойниковый глаз выхватил нас в полумраке кладовки. Запах гнилой топи и сгоревшего мяса хлынул в дом волной.
Не от меня. Навстречу чудовищу.
- "СЮДА, ТВАРЬ! СЮДА!" - заревел он, размахивая окровавленным топором, отступая в сторону кухни, подальше от задней двери, ведущей к сараю. Он не вел ее прямо к ловушке. Он отвлекал. Давая мне шанс.
- "ДЕД!" - закричал я, но он уже был в проеме кухни. Кощь Вертичная, с ревом, рванула за ним, снося стол, с грохотом опрокидывая стулья. Ее длинные костлявые руки протянулись к нему.
План изменился. Сейчас или никогда.
Я схватил канистру, рванул через прихожую, мимо мечущихся в кухне теней деда и твари, к задней двери. Выскочил на крыльцо. Ночь, холодный воздух, запах дыма от еще тлеющих углей в мангале... и жуткий скрежет, вой и ПИСК из дома.
- "ДЕД! К САРАЮ! ВЕДИ ЕЕ!" - заорал я изо всех сил, бросаясь бежать по тропинке к большому старому сараю. Я распахнул широкие главные ворота, забежал внутрь. Темнота, запах сена, старого дерева, машинного масла. Я начал лить керосин на пол, на стены у входа, создавая горючую дорожку.
Из задней двери дома ковыляя, но живой, с топором в руке, шел дед. Кощь Вертичная выползла за ним, ее угловатый силуэт четко вырисовывался на фоне освещенных окон. Он направлял тварь, как погонщик – разъяренного быка, прямо ко мне, к открытым воротам сарая.
- "ВАЛИ ОТСЮДА! ГОТОВЬ ОГОНЬ!" - рявкнул он, его голос был хриплым, но полным невероятной силы.
Я выскочил через узкую заднюю калитку сарая, захлопнул ее, накинул тяжелый железный крюк. Сердце колотилось, как молот. Услышал, как дед что-то кричит твари, призывая ее в сарай. Услышал ее хлюпающий вой... и тяжелые шаги деда, вбегающего вслед за ней внутрь.
Это он захлопывал главные ворота изнутри! Я бросился к ним, нащупал в темноте наружные засовы - толстые деревянные брусья. Впихнул их в скобы со всей силы, запирая ворота наглухо. Изнутри донесся последний крик деда, обращенный уже ко мне, сквозь дощатые стены:
- "ГОРИ, ТВАРЬ! ЗА ЖЕНУ! ЗА ВНУКА!"
И сразу же – дикий, нечеловеческий ВОЙ Кощи Вертичной, понявшей, что она в ловушке. И ответный крик деда – не боли, а чистой, неукротимой ярости и... облегчения.
Я достал зажигалку. Рука дрожала так, что я трижды чиркнул, прежде чем вспыхнуло маленькое, дрожащее пламя. Я поднес его к пропитанному керосином шнуру, который мы предусмотрительно вывели наружу...
Огонь вспыхнул мгновенно. С громким "ВУХ!" он охватил ворота, пополз по стенам сарая. Жар ударил мне в лицо.
Изнутри донесся нечеловеческий вой твари - смесь боли, ярости и ужаса. И крики деда - уже не слова, а сплошной, раздирающий душу вопль агонии. Но сквозь вой и крики прорывался тот же ПИСК - сотен, тысяч личинок, лопающихся в адском пламени. Запах... Запах горелого мяса, шерсти и какой-то тошнотворной гари смешался с запахом горящего дерева и керосина. Он перебивал даже вонь с улицы.
Я стоял, прикованный к месту, смотря, как огненный ад поглощает сарай, поглощает моего деда и ту тварь, что убила мою бабушку. Слезы текли по лицу, смешиваясь с копотью. Он пожил счастливо... Он все успел... Для нас... Его слова горели во мне раскаленным железом. Жертва. Страшная, невообразимая жертва.
Сарай рухнул внутрь себя с оглушительным грохотом, выпустив в ночное небо фонтан искр. Стало немного тише. Только треск углей и шипение горячего дерева. И... тишина. Ни воя, ни криков. Ни писка.
Я медленно повернулся, пошел обратно к дому. К тому месту. К бабушке. Клумба. Герань. И... оно. Тело. Гигантский, мерзкий "горшок". В лунном свете раздутая плоть казалась фарфоровой и мертвой. Я подошел ближе, не в силах отвести взгляд. Вина, опустошение, неверие...
И тогда я увидел. И услышал.
Прямо под кожей ее раздутого живота, в том месте, где кожа была тоньше и просвечивала что-то темное, шевельнулось. Небольшое, едва заметное движение. Как будто что-то толкнуло изнутри.
И прозвучало. Тихо. Слабо. Но абсолютно отчетливо.
Одинокий, жалобный, пронзительный писк.
Холод, страшнее любого пламени, сковал меня. Я упал на колени перед тем, что осталось от бабушки, и закрыл лицо руками. Позади, на дороге, послышался отдаленный, но все приближающийся звук мотора. Знакомый звук. Машина Миры. Она приехала. К шашлыкам. К пирогу. К семейному вечеру.
К ужасной правде, которую я должен был ей рассказать. И к этому тихому, одинокому писку в животе ее любимой бабушки.
