Самая богатая служанка
А сейчас, кое-что совершенно другое. История из цикла ЖЗЛ и его пользующегося популярностью подцикла «а чего добился ты?». Наша героиня — Мэри Эллен Плезант. Родилась в 1814 году в США. Где именно — доподлинно сказать сложно. В Филадельфии, либо в Джорджии, а может быть в Луизиане. Кем были её родители — тоже доподлинно неизвестно. Выяснение обстоятельств её рождения, как и всю ею жизнь слегка затруднило то, что она была негритянкой. Напомню — США, 1814 год. Уровень сложности Hard, одним словом. Но у Мэри оказалось прирождённое умение делать из лимонов, даже не лимонад, а джем с золотыми блёстками премиум качества. Где-то в возрасте с шести до одиннадцати лет её отправили служанкой в семью капитана китобойного судна. Этот промысел тогда процветал, и домик оказался богатым. Огромным бонусом было то, что само семейство было сторонниками равенства всех рас. Именно в этой семье она научилась грамоте и прочим наукам. Потом Мэри перебралась в Бостон, встретила своего первого мужа и начала заниматься активным сопротивлением режиму угнетения чернокожих в Южных штатах. В частности, вместе с супругом стала участницей «подземной железной дороги» — сети маршрутов, по которым беглые рабы переправлялись на север США и в Канаду. Через четыре года её муж умер, оставив ей поместье стоимостью в 10 тысяч долларов.
А это собственно героиня статьи.
Потом второй брак, продажа недвижимости и переезд в Калифорнию в 1850-х, где как раз бушевала Золотая лихорадка. Алчущие получить свой кусок пирога стекались со всей страны. В результате в Сан-Франциско образовалось множество народа и... никакой сферы обслуживания. На одну женщину приходилось девять мужчин. Естественно, мужики были раньше куда как самостоятельнее. Но, стирать, убираться и готовить всё равно не очень хотели. Да и по женскому общению иногда скучали (многие современники злословили, что в этих пансионах и дело доходило не только до простого общения). Поэтому вначале Мэри увеличила свой капитал, для начала поменяв золотые доллары на серебро по выгодному курсу. А потом принялась постепенно вкладываться в открытие прачечных, ресторанов и пансионов для всех нуждающихся мужчин. Но делала всё это под своей «секретной личиной». Уровень Hard, помним, да? Чёрная женщина, владеющая недвижимостью — это что, шутка такая? Свои деньги она проводила через банковского служащего по имени Томас Белл — одного из немногих белых людей, знавших, чем Мэри на самом деле зарабатывала на жизнь. Для всех остальных она была обычной служанкой по имени Мэри Эллен Смит.
Особняк героини.
И да, в этот момент она работала сразу на несколько богатых семей города. Зачем? Во-первых, это было для неё отличным прикрытием. Кто заподозрит в обычной горничной миллионершу? Да и крутиться в различных районах люксус-класса в таком «прикрытии» гораздо проще. А, во-вторых, где если не в богатых домах можно узнать инсайды, чтобы потом выгодно инвестировать? И вот она подслушивала разговоры на кухнях, делала правильные выводы и с помощью Томаса распоряжалась своими финансами, преумножая капитал. Вкладывала в рудники и недвижимость. Вот бы удивились её «хозяева», если бы узнали, что их служанка на самом деле одна из основательниц Банка Калифорнии и владелица целой сети заведений по всему городу. Кстати, большую часть своих денег она тратила на улучшение доли чернокожих в Америке — финансировала митинги, отстаивала права в суде, предоставляла юридическое сопровождение, жертвовала на строительство школ. Помогала детям (не только чернокожим) — устраивала их в приёмные семьи, устаивала возможности образование. Обеспечивала одеждой, документами и советами тех, кто бежал от рабовладельцев. Даже смогла устроить выгодные браки нескольким своим протеже. Ну, и не забывала о себе в этом случае. Многие из девушек, выданных таким образом замуж, помогали шпионить за мужьями и их друзьями, отмечая неверности, различные махинации и прочие грешки, которые затем Мэри использовала в качестве рычага давления. Сумела отстоять в суде право африканцев ездить по Сан-Франциско на трамвае. Даже выслала огромную сумму (больше нынешнего миллиона) знаменитому Джону Брауну — одному из первых белых противников рабства.
Немного не в тему. Но это могила героини
Через какое-то время, после того как отгремела Гражданская война, уже можно было хотя бы примерно заявить о себе. И Мэри вышла из тени. Она не то чтобы афишировала своё богатство, но построила себе особняк на 30 комнат, где поселилась вместе с семьёй Томаса Белла. Кстати, её инвестиции принесли банкиру около тридцати миллионов долларов. В нынешних ценах это будет раз в двадцать пять больше. В переписи 1890 года указала свой род занятий как «профессиональная капиталистка». Естественно, это вызвало зависть у жителей города. На неё посыпались обвинения в том, что на самом деле она любовница Томаса, что владеет магией вуду, а за её богатством стоят духи, и, конечно, что все её пансионы — это на самом деле публичные дома. Все эти слухи повлияли на мнение судьи. Да, а затем последовал ещё один подлый удар в спину — в 1892 году Томас умер, а его вдова (по слухам, страдающая от психического заболевания) подала в суд на Мэри, якобы за неправомочное распоряжение состоянием семьи Белла. К этому моменту их финансовые дела были настолько перепутаны, что определить, где чьи деньги, и куда были вложены, стало практически невозможно. Естественно, белые горожане были на стороне вдовы. В результате Плезант лишили большей части состояния, выселили из особняка. Несколько следующих лет она прожила в квартире у друзей. В 1904 году в возрасте 90 лет она умерла. Дело о её имуществе таки и не было улажено. Но её до сих пор считают первой чернокожей миллионершей. О ней написано несколько книг, сняты документальные фильмы, названа улица и даже есть свой парк — самый маленький парк в городе Сан-Франциско.
Мы, южане, народ консервативный
Расистская пропаганда, подогревая ненависть к цветным, малюет всех негров как потенциальных насильников. По всей стране, в особенности на глубоком Юге, создаются женские организации, членов которых обучают обращению с огнестрельным оружием. Запуганные, взбаламученные буржуазки, носящие в своих сумочках вместе с пудреницей и помадой пистолеты, служат великолепными дрожжами расизма, прикрываемого благородным флером «самообороны простых граждан против преступности», что на поверку оказывается лишь слегка модернизованным судом Линча…
Полицейский «воронок» доставил нас в мэрию. Мэр Вудро («Вуди») Дюма — «никаких родственных связей с Александрами Дюма, отцом и сыном», видимо, в который уже раз сострил он, — приветствовал нас у выхода из лифта и тут же передал на попечение судьи Элмо Лира.
Подобно своему знаменитому шекспировскому тезке, судья Лир стар и сед. Вот только вместо трех дочерей у него одна — четырнадцатилетняя Мелинда. Я узнаю об этом но со слов судьи, а из предвыборного буклета, который он нам презентовал. Буклет озаглавлен: «Судью Лира в апелляционный суд. Поддержим опытного судью». Лир и впрямь опытный судья и политикан. Впервые он избирался окружным судьей в 1962 году. В 1966, 1972 и 1978 годах он переизбирался, не имея конкурента, хотя никогда не играл в футбол и не мог похвастаться отцом — олимпийским чемпионом. Выпускник Луизианской школы права, так сказать, доморощенного Гарвардского университета, из которого выходит правящая верхушка штата, бывший военный летчик, имеющий восемь боевых наград, бывший помощник генерального прокурора Луизианы, известный адвокат по уголовным делам. Ну как не поддержать столь опытного судью!
Судья Лир приглашает нас в зал, где обычно заседает городской магистрат. Здесь мы впервые за нашу поездку сталкиваемся с телевидением. По-видимому, судья решил использовать встречу с иностранными корреспондентами в своих предвыборных целях. Правда, у него опять нет оппонента — кому охота тягаться с судьей Лиром, — но лишнее паблисити никому и никогда еще не вредило.
Присутствие телевизионной камеры властно диктует формат беседы. Судья Лир залезает на высокую кафедру и разражается длиннющим монологом не о людской неблагодарности, по Шекспиру, а о благах американской демократии, тоже по Шекспиру, однофамильцу великого английского драматурга, долгое время возглавлявшего информационную службу США на заграницу. Из вежливости послушав несколько минут заздравную речь Лира, я перебиваю его своим вопросом:
— Судья Лир, сэр, есть ли политические заключенные в ваших тюрьмах?
— Нет, — по-военному отрезает Лир, — переводя взгляд с меня на глазок телекамеры и обратно.
— А заключенные, считающие себя политическими?
— Есть, — столь же лаконично отвечает Лир и после нерешительной паузы добавляет: — Если бы я оказался за решеткой «Анголы», я бы выдал себя не только за политического, но за кого угодно, лишь бы выйти на свободу.
— И это помогло бы вам?
— Нет, не думаю.
— А что, если осужденные вами люди становятся политическими уже в тюрьме?
— После того как мы выносим приговор подсудимому, мы перестаем интересоваться его личностью и судьбой.
— И это хорошо?
— Нет, мы понимаем, что это плохо.
— Судья Лир, сэр, вот вы сейчас ведете избирательную кампанию. Поднимаются ли в ходе ее вопросы, связанные с правами человека?
— Нет, впрочем, да, вопрос о равноправии мужчины и женщины.
— А у вас есть женщины-судьи?
— Нет.
— Вы занимаете различные судебные должности вот уже с 1962 года. Приходилось ли вам когда-либо за эти годы заниматься проблемами, имеющими хоть какое-либо касательство к правам человека или гражданским правам?
— Нет, не приходилось.
Затем судья Лир пытается втолковать мне, что в Соединенных Штатах правосудие находится вне сферы политики, что судей избирают не по принципу демократ он или республиканец, а по тому, насколько он опытен и честен.
— Опыт и честность — вот мои единственные предвыборные обещания, — гордо говорит судья Лир, косясь в сторону телевизионной камеры.
— Но ведь с приходом к власти той или иной администрации, как правило, меняется состав судей и шерифов?
— Опытные, честные судьи и шерифы есть и среди демократов и среди республиканцев, — отвечает находчивый судья Лир. Затем, словно вспомнив что-то, присовокупляет: — Вы спрашивали меня о теме прав человека в ходе моей избирательной кампании. Я забыл упомянуть, что я за равноправие для всех национальных меньшинств.
— А у вас есть хоть один судья негр?
— В окружном суде Батон-Ружа пока что нет ни одного негра. Но в этом нет ничего страшного. Это ровным счетом ничего не означает. Ведь мы, судьи, представляем не население, а закон.
Элмо Лир по-своему прав. Он и его сословие представляют закон, который, в свою очередь, представляет и защищает интересы господствующих классов. А последние — меньшинство населения. Именно этими ножницами и подстрижена американская демократия.
Судью Элмо Лира сменяет судья Том Пью. Это, видимо, очень больной человек. Он с трудом передвигается, тяжело опираясь на палку-костыль. Том Пью — старший судья по семейным делам, Судя по его виду, по его страдальчески сморщенному лицу, невеселы дела семейные в Луизиане. Слова судьи подтверждают это ощущение.
— Мой мир населен разбитыми сердцами, — говорит он. — Передо мной проходят человеческие жизни от колыбели до могильной плиты, и опыт все больше убеждает меня в том, что в нашей стране институт семьи находится под большой угрозой. И в отношении малолетних преступников наша система оказывается неадекватной. Война во Вьетнаме произвела деморализующий эффект на все наше общество…
То ли судья Пью никуда не избирается, то ли его слова портят музыку, но оператор отключил телевизионную камеру и дремлет, уютно пристроившись на гостевых местах…
Прежде чем покинуть здание мэрии, мы были приглашены в кабинет мэра Вудро («Вуди») Дюма. Мэр угостил нас сандвичами на бумажных тарелочках и кофе в бумажных стаканчиках. Дюма извинился за столь скромное угощение и за столь примитивную сервировку.
— У нас туговато с представительскими, — сказал мэр и, указывая на простецки одетого пожилого мужчину, прислуживавшего нам, добавил: — Если бы не он, нам пришлось бы совсем худо.
Хозяева понимающе засмеялись, а гости стали недоуменно переглядываться.
— В чем соль шутки? — шепнул я судье Дэниелсу.
— А в том, что прислуживающий вам мужлан — мультимиллионер. Мэр придумал для него какую-то фиктивную должность, а он, в свою очередь, предлагает к его услугам кошелек, когда в казне мэрии заводятся церковные мыши.
Я уже иным взглядом покосился на кельнера-креза, который в этот самый момент сгребал со стола использованные бумажные тарелочки, стаканчики, салфеточки и засовывал их в пластиковый пакет, вложенный в мусорную урну. Перехватив мой взгляд, кельнер-крез осведомился:
— Вам еще кофе?
— Да, пожалуйста, — ответил я, хотя вообще-то остерегаюсь употреблять этот напиток. Просто было любопытно. Затем я в порядке эксплуатации эксплуататора сгонял кельнера-креза сначала за молоком, затем за сахаром и, наконец, за сдобными луизиаыскими булочками. Он беспрекословно выполнил все мои требования и даже стряхнул крошки с моего пиджака. Будучи одним из подлинных хозяев города, он мог позволить себе роскошь притворяться лакеем в то время, как его лакеи за его же счет позволяли себе роскошь разыгрывать хозяев города.
— Правда ли, что Батон-Ружем и Луизианой заправляют нефтяной бизнес, бароны прессы, федеральные судьи и организованная преступность? — спросил я мэра, вспомнив рассказы судьи Дэниелса о структуре подлинной власти в его родном штате.
— Чепуха, — резко возразил Дюма — отец города. — Подлинная власть находится в руках народа и осуществляется его законными избранниками.
Здесь кельнер-крез впервые, как мне показалось, оторвался от бумажных тарелочек, стаканчиков, салфеточек и пристально взглянул на «Вуди», мэра Батон-Ружа. Тоже бумажного.
На прощание луизианский Дюма произвел всех нас в почетные граждане Батон-Ружа, вручил соответствующие грамоты, сделанные под пергамент, и ключи города, вернее ключики, размером не более английской булавки. В моей грамоте говорилось, что властию, данной ему городом Батон-Ружем, мэр Дюма «производит Мэлора Стуруа в его почетные горожане и присваивает ему все полагающиеся права и привилегии в знак признания высокого почтения, которым он пользуется в глазах населения Батон-Ружа». Грамота была скреплена золотым гербом города, не настоящим, а наклеенным, бумажным, и рекламным лозунгом — «Батон-Руж — самый быстрорастущий город Луизианы».
Этот лозунг содержал единственно достоверную информацию в лжеграмоте. Все остальное — о правах, привилегиях, высоком почтении и так далее — было ритуально-приятной чушью. Кстати, население Батон-Ружа, в глазах которого я, оказывается, пользуюсь высоким почтением, и в глаза меня не видело, если не считать судей, шерифов и заключенных. Если же кто-нибудь из прохожих и обратил случаем внимание, когда меня возили в полицейском «воронке», то, вероятнее всего, он принял меня за преступника. Хотя, памятуя о реальной батон-ружской структуре власти, это обстоятельство, взятое само по себе, отнюдь не лишало меня права на высокое почтение. Недаром среди многих тысяч заключенных в луизианских тюрьмах представители организованной преступности составляют менее одного процента! Их обычно не держат под ключом. Им преподносят золотые ключи. Не игрушечные позолоченные ключики с английскую булавку, а настоящие, подвешенные к увесистой цепи реальных прав и привилегий. Не прав человека, а прав эксплуатировать и грабить его…
Последним в программе дня было посещение юридического факультета Луизианского университета, своеобразной альма-матер, поставляющей штату служителей Фемиды. Нас принимал декан факультета Уинстон Дэй, на удивление молодой — ему всего тридцать два года — и здоровый парень. Меня так и подмывало спросить его, не занимался ли он в студенческие годы футболом и не был ли его отец олимпийским чемпионом?
Окруженный со всех сторон портретами своих предшественников и меценатов-попечителей, мистер Дэй совершил для нас небольшой исторический экскурс в луизианское право, из которого я понял лишь то, что оно в отличие от права в других штатах Америки зиждется не на английском, основанном на прецедентах, а на французском, основанном на знаменитом «Кодексе Наполеона». (Луизиана, прежде чем она перешла к Соединенным Штатам, была французским владением.)
— В нашем штате право и кухня имеют французский привкус, — сострил мистер Дэй.
Что касается кухни, то он совершенно прав. Что же касается права, то лишь отчасти, формально. Право в Луизиане не французское, впрочем, как не английское или американское, а расистское, не писанное, конечно, а обычное, основанное на прецедентах многовекового рабовладения. Вспомнив рассказ судьи Дэниелса о том, как десегрегация высших учебных заведений ничего не изменила в Луизиане, оставив все по-старому, я спросил декана, сколько негров обучаются на его факультете.
— Процентов шесть-семь, не больше, — ответил мистер Дэй.
— Дорого?
— Не только.
— Трудно?
— Не только.
— Но и?.. — попытался я подстегнуть декана.
— Понимаете, мы, южане, народ консервативный. Контингент наших студентов тоже весьма консервативный. Достаточно сказать, что за все десять лет войны во Вьетнаме у нас здесь не было ни одного студенческого беспорядка. — В голосе декана послышались нотки самодовольства, даже гордости. Казалось, и портреты его предшественников и попечителей-меценатов, прислушиваясь к нашей беседе, горделиво взирают на своего достойного преемника, не учинившего в годы вьетнамской агрессии ни одного беспорядка в стенах университета. Вот это молодец! Вот это пай-мальчик! — А нынешнее поколение студентов еще более консервативно, еще более провинциально и по возрастному составу старше, чем мое, — продолжает декан Дэй. — Они не изучают иностранных языков, не интересуются международной политикой…
— Ну а проблемами прав человека?
— Тоже нет. Скорее сенсационными процессами.
Подтверждение словам Уинстона я неожиданно нашел в библиотеке возглавляемого им факультета, считающейся одной из крупнейших юридических библиотек в Соединенных Штатах. Прервав молоденькую библиотекаршу, с энтузиазмом показывавшую нам парад сотен тысяч фолиантов юридической премудрости, я спросил, может ли она дать мне картотеку книг о советском праве, в частности о гражданских правах.
— Разумеется, — бойко ответила она и решительным шагом направилась к картотечным каталогам. В течение нескольких минут со всевозрастающим смущением библиотекарша выдвигала и задвигала продолговатые ящики в карточками, но так ничего и не нашла.
Мы возвращались в отель поздно ночью. Плохо освещенный город тонул в кромешной тропической тьме. Казалось, какой-то белый судья-супермен накрыл его своей черной мантией. Я поделился этим ощущением с судьей Дэниелсом. Видимо, ушедший в свои мысли, он не понял меня и невпопад ответил:
— Это молодые судьи любят облачаться в мантии, желая напустить на себя важность. Я, например, никогда не носил этого черного балахона и вел дела в обычном гражданском платье, чтобы быть ближе к народу.
Ближе к народу… Близость эта достигается не платьем. По одежке в лучшем случае лишь встречают. И тем не менее замечание, оброненное судьей Дэниелсом, было весьма показательным. Оно — хотел наш гид того или нет — говорило о том, что люди не считают суперменов в черных судейских мантиях за своих. Ни тех, что назначаются — навязываются федеральным правительством, ни тех, что избираются — навязываются отцами города Батон-Ружа или любого другого.
…Где-то совсем рядом — хоть рукой подать — по-прежнему продолжала глухо стонать старик-река Миссисипи, словно пожизненно, без права на помилование, заключенная в берега Луизианы по приговору белого судьи-супермена в черной мантии.
Мэлор Георгиевич Стуруа, «С Потомака на Миссисипи: несентиментальное путешествие по Америке», 1981
Студент из Кот-д’Ивуара
Этим воскресным днем, я решил немного проветриться после вчерашнего. По обыкновению захватил книгу, чтобы перечитать некоторые моменты и так увлекся, что даже не понял, как на лавочке, рядом со мной оказался баскетбольный мяч, а за спиной студент из Кот-д’Ивуа́ра. Абсурд какой-то подумал я, но тут-же вспомнил, что Константин всегда притягивал к себе чудеса и мистику. Как продолжилось мое проветривание, расскажу потом, однако очень отрадно, что биографией Константина Ступина интересуются совершенно разные люди, и из 300 экземпляров книг осталось уже меньше 100.
В ШКОЛЕ
- Вега Моисээвна, я таки хочу, шобы ви нэмного поговогили с вашим сыном!
- А шо такое? Соломончик плохо себя ведёт?
- Та ну нет, шо Вы! Соломончик очень хагоший мальчик, но вот гусский язык... Ви знаете, он, ведь, пишет только спгава налево и совсем не ставит гласных! Та разве ж так можно?
- Но я би сказала, шо только так и нужно!
- Это да. Но ведь дгугие дети тепегь пишут так же! А если не дай Бог они чему-то научатся?
- Та ну я Вас умоляю! Ну шобы чему-то научиться нужно читать хотя бы Тору. Но ведь они её не читают?
- Та в том-то и дело шо читают!
- Ой - вэй... Но как?
- Вега Моисээвна, ну мне лень било видумивать всякие мансы и я им сказала, шэ это такая "Война и Мир".
- Та шо Ви говорите... Но как... Как Ви пояснили им за Моисэя?
- Сага Абгамовна, ну не делайте мне ггустно... Чего пгоще - я сказала им шо это Лев Толстой. И Ви знаете... На минуточку они тепегь очень уважают своего писателя!
- Помню, с истогией было то же самое.
- Вот именно. И шоб Ви себе знали - тогда её написали так интегесно и хагашо, шо до сих пор никто не жаловался!
- Ой-вей...
Расизм, однозначно
В Норвегии ученые университета Бергена начали целое исследование для того, чтобы выяснить, является ли белая краска проявлением расизма. Как пишут в Fox News, финансированием работы под названием "NorWhite" занимается Исследовательский совет Норвегии, на проект выделили 12 миллионов норвежских крон. Отмечается, что специалисты будут изучать, как развитие цвета способствовало "социальной трансформации" и какой эффект оказало на распространение идей "превосходства белых".
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Чернокожий друг «Ку-клукс-клана»
17 августа 1887 года на Ямайке родился будущий основатель «Всемирной ассоциации по улучшению положения негров» (Universal Negro Improvement Association, UNIA) Маркус Гарви. У родителей хватило денег на то, чтобы отправить одиннадцатого сына учиться в частную школу.
Получив сногсшибательное для островка образование, в 14 лет Маркус устроился печатником в типографию своего крестного. В совершенстве овладев профессией, юноша перебрался в столицу островного государства Кингстон. В городе он воочию осознал насколько несправедлива ямайская государственная система, в которой жалкая кучка белых, управляет абсолютным большинством черных.
Вскоре он уехал в Лондон, где стал искать ответы на свои неподъемные вопросы. К сожалению в английской столице он увидел то же убожество социальной несправедливости. Работая печатником, Маркус по вечерам посещал университетские курсы на которых изучал юриспруденцию, красноречие и философию.
Однажды ночью молодому студенту приснилась концепция дальнейшего мирового развития «черной расы». Идея навеянная сном была проста до безобразия, запустить в африканских странах процесс наступательного расизма против белого меньшинства. Во главе первой мировой империи людей с черным цветом кожи должен был встать «ОН» Маркус Гарви.
1 августа 1914 года Гарви создал на Ямайке «Всемирную ассоциацию по улучшению положения негров», целью которой было образование в Африке новой империи для негров и под управлением негров.
Интересно знал ли Маркус, что в 1822 году чернокожие граждане США создали в Западной Африке колонию «свободных цветных людей» купив у местных племен 13 тыс. км земель за «колоссальную сумму» в 50 американских долларов. Создав в 1847 году республику Либерию, потомки американских невольников стали захватывать в рабство местных африканцев, считая их дикарями.
В созданную Маркусом ассоциацию первоначально вошло 100 человек, денег на ее раскрутку не было, да и что бы дала реклама его «UNIA» на Ямайке.
Для продвижения своих идей Гарви приехал в США. В Нью-Йорке он впервые увидел негров, которые добились значительных успехов в бизнесе, спорте и музыке. Не изучив, как следует вопроса американской принудительной сегрегации, он назвал США «негритянским Раем».
Вскоре в Гарлеме – нью-йоркском негритянском гетто заработала штаб-квартира его ассоциации, вместе с ней открылись филиалы в ряде северных штатов. Вскоре количество членов ассоциации начало расти как на дрожжах, у нее появились первые спонсоры и жертвователи.
Маркус основал газету «Негритянский мир» (Negro World). В 1925 году он собрал «Негритянский международный конгресс» на котором присутствовали делегаты из 25 стран. В день его закрытия он провел по улицам Нью-Йорка 50-тысячную толпу своих сторонников. После такой демонстрации силы власти США забеспокоились. Паника началась когда в Белом доме узнали, что в ассоциацию Гарви вступили 4 млн. чернокожих граждан США.
Маркус стал вкладывать «черные деньги» в развитие бизнеса для негров. Он создал судоходную компанию «Black Star Line» и зарегистрировал «Ассоциацю чернокожих производителей товаров».
Трудно поверить, но Гарви даже нашел общие контакты с «Ку-клукс-кланом». Он заявлял сторонникам, что «ККК» полезны для черных уже хотя бы тем, что не позволяют черным братьям портить свою чистую кровь смешиваясь с грязными белыми.
В 1922 году не изобретая велосипеда, ФБР обвинило Гарви в уклонении от уплаты налогов. Скорый суд приговорил не состоявшегося правителя «черной империи» к 10 годам исправительных работ. Через 5 лет, зная, что созданная им политическая структура приказала долго жить, его выпустили на свободу, и тут же выслали на Ямайку.
Попытка воссоздать «Всемирную ассоциацию по улучшению положения негров» закончилась провалом.
52- летний Маркус Гарви скончался в Лондоне в 1940 году в полной безвестности.