На фото: Советские бойцы на привале
... Разговоры о выступлении батальона подтвердились. К двенадцати часам ночи нас подняли, выдали белые маскхалаты, и под покровом звездного неба мы тронулись на левый фланг мурманского участка фронта.
С северной стороны, над поселком Титовка, как бы дразня земную природу, громадным цветным поясом, расположенным горизонтально, ярко переливалось красками северное сияние. Оно перемещалось с места на место, строилось в бесчисленное множество радужных террас, то угасало, то загоралось с новой силой, привлекая к себе взор.
Пограничники в белых маскхалатах, сливаясь со снегом, шагали как белые призраки. Потом, после двух недель боевых действий на левом фланге мурманского участка фронта, нас так и прозвали — «батальон белых призраков». Люди батальона упорно учились действовать ночью, как днем, одерживать верх над противником в любую погоду. В конце концов, против нас были брошены роты акклиматизировавшихся солдат из горнострелкового корпуса и бригады СС «Север».
Частые стычки отдельных групп стали перерастать в столкновения рот и батальонов с обеих сторон.
Вот одно из таких столкновений.
...Мимо нашего костра, сгорбившись, трусцой бежал командир разведки.
— Что случилось? — спросил его Кондрашечкин. Тот, на мгновение замедлив бег, сообщил:
— Противник подтянул пушки.
Мы плотнее сдвинулись к небольшому огоньку, стараясь захватить все его тепло, словно веря, что согревать оно нас будет долго.
— Тушить костры! — распорядились командиры.
В лесу наступила темень. Стараюсь всмотреться в темноту. После костра все кажется черным. Только разрывы вражеских снарядов (они начали падать от нас в стороне) поднимают волны белой пыли, которая затем медленно оседает на деревья.
Присматриваюсь. Впереди синеватой линией выделяется гребень высоты. На этой линии вместе с отблесками северного сияния поблескивают короткие частые вспышки. Зеленые и красные нити трассирующих пуль сверлят полярную ночь.
Мы снова продвигаемся всей ротой. Я даже не обратил внимания, что мороз начал прихватывать пальцы моих ног. Рота заняла оборону в районе высоты.
К утру немецкий бронированный вездеход пробрался в седловину — в нейтральную зону. Он покрутился на месте, пристроился у большого валуна. Через мощный репродуктор с вездехода заговорили:
— Рус, сдавайся! Хватит овсянку жрать. Переходийт к нам, будешь шо-ко-лад кушайт. Мы вас трогайт не будем... Москва капут! Сталин капут!
Стрельбы не было. И вдруг Новоселов белой копной возвысился над камнем, за которым лежал, и закричал в ответ:
— Не тронь Сталина, заткнись! А с Гитлера мы штаны сдрючим, всю Европу заставим хлестать фюрера по заду, сукиного сына, ирода!..
Пограничники приподняли головы. Они наблюдали за вездеходом с репродуктором и прислушивались к словам Новоселова, который вступил в перебранку с фашистским горлопаном.
Кто-то подсказал:
— Прибавь, дружок, что шоколад фрицевский свиньи жрать не будут, дюже горынит.
Перекричать репродуктор было невозможно. Новоселов, убедившись в этом, безнадежно махнул рукой.
— Вот дерьмо! И колупнуть нечем — орудиев близко нет. С пулеметами он, а место открытое...
— Нехай брешет, проку не будет, — успокоил кто-то Новоселова.
Но вот около вездехода выросли две копны дыма. Взрывов я не слышал, не уловил даже, кто и откуда ударил по нему. Вездеход рванул назад, оставляя за собой облако белой пыли.
Лишь потом стало известно, что сюда подошли батальоны пехотинцев и моряков.
— Ну, ребятки, держитесь, — опять проговорил кто-то сзади, — фашисты это не оставят без ответа.
Так оно и случилось. Тут же загудели тяжелые снаряды. Собравшиеся было в небольшие группки, наши бойцы рассыпались по местам, притихли. Из-за балки выползла пехота противника. Она шла в гору. Видел я, как эта масса развернулась и цепью двигалась к нам.
Грохот взрывов снарядов все нарастал, и осколки прижимали пограничников к земле.
До пехоты противника было еще метров четыреста. Черный пунктир живых точек охватывал нашу оборону полукольцом. Снег чернел все больше и явственнее. Мы затаили дыхание. Сейчас, как думалось мне, наступила та самая минута, когда решение приходит само собой. Лишь бы не дрогнули товарищи...
— Прицел двести! — распорядился Кондрашечкин. За валунами прокатился шорох.
— Огонь!
Вершина нашей высоты будто треснула, кутаясь пучками сизого дыма. Забарабанили «максимки», «ручники».
Гитлеровцы несколько секунд бежали еще вперед, потом середина цепи заколебалась, оставляя на снегу черные пятна, откатилась назад к балке.
Там, в балке, фашисты накапливались для новой атаки, непрерывно строчили по нашей обороне из крупнокалиберных пулеметов. Мы не отвечали, берегли патроны.
Воспользовавшись «затишьем» — кто знает, сколько оно продлится, — ко мне подполз Белокуров.
— Патронов одолжи обоймочку, у тебя их в мешке больше, чем сухарей.
Я расстегнул подсумки. Там было всего десяток россыпью.
— Бери, но не больше половины.
— Мерси, — с улыбкой сказал Белокуров. Он, вероятно, хотел приподняться для реверанса, но земля вздрогнула, и ему пришлось опуститься еще ниже. Два снаряда один за другим рванули невдалеке от нас.
Правее меня, где лежал в мелком окопчике Терьяков, застонали:
— Сестричка, но-гу-у-у!
Это было в трех шагах. Выхватываю из кармана запасной индивидуальный пакет, спешу к раненому. Сюда же, таща за собой волокушу, подползали санитарка и медсестра с сумкой.
— Сама перевяжу, Федор, ты лучше укажи, где мой.
По голосу я узнал — Лена! И с замиранием сердца посмотрел туда, где должен быть Терьяков. Жив ли он... Но вот из его окопчика высунулась голова. Затем оттуда понеслась негромкая ругань, и Терьяков стал быстро устанавливать на рогульке ручной пулемет.
Я облегченно вздохнул.
— Вот он, — указываю на Терьякова и спрашиваю: — Ты-то, Лена, как сюда?
— Как все, — ответила она, перевязывая раненого.
Одета Лена была в серую новенькую шинель, на ногах валенки. Рядом с ней была санитарка, которая, укладывая раненого на волокушу, приподнялась. Над головой прошипел снаряд. Он рванул сзади, выворачивая с корнями деревья. Я прижал голову санитарки к земле, цыкнул:
— Зачем вам-то зря рисковать!
— Санитаров смерть не берет, — бойко ответила она, впрягаясь в волокушу.
— Быстрей, — поторопила ее Лена. — Может, еще будут? Ишь как бьют... — И она торопливо перебралась к Терьякову.
Мне было слышно, как он уговаривал Лену, чтоб она сейчас же спустилась с высотки.
— Не уйду, — отвечала она. — Бойцом сестра считается или нет?
Пехота противника вновь поднялась.
— Огонь!.. — чуть повременив, скомандовал ротный. Три дружных ружейных залпа — и пулеметные очереди снова прижали противника.
— Вот как сыпанули! — высунувшись из окопчика, крикнул мой сосед. И тут же, с продырявленной головой, клюнул в бруствер. Я промолчал, иначе сюда бросится Лена.
С перерывами постукивал то «максимка», то немецкие крупнокалиберные пулеметы. Справа от обрыва загукал наш чудом уцелевший миномет. Он, будто простуженный, кашлял, выбрасывая огненные «плевки» то по цепям врага, то по балке, накрывая пулеметные точки. Ждать новой атаки — значит соглашаться с потерей инициативы. Нет, пора в контратаку.
— Шинели долой! — слышу командирский голос.
Быстро, не приподнимаясь из окопчика, сбрасываю с себя одновременно маскхалат, шинель и вещмешок. На ремне сумка с одной гранатой и почти пустые подсумки. Слышу голос Лены:
— Боже мой, разделись, такой ветер, мороз, что с вами будет!
Терьяков повернулся, рассерженно упрекнул:
— Осталась хныкать...
— Гранаты к бою! — ободряюще звучит голос командира роты. — За мной!..
Можно подумать, что остаться в такой мороз в одних гимнастерках — глупость или показное ухарство. Ни то, ни другое. В атаке скорость сближения с противником — гарантия успеха. Чем скорее проскочишь простреливаемый участок, тем труднее поймать тебя на прицел. И если ворвался в расположение противника — тоже знай поворачивайся. В общем, в атаке будь налегке, иначе запутаешься в полах шинели.
Рота поднялась дружно. Рядом со мной, чуть левее, бежит Терьяков. Справа, слева, по всему скату двинулись соседние роты. Поднялся весь батальон. Бежим вниз молча. Кричать «ура» ночью — значит вызывать на себя огонь.
В момент атаки, когда нелегко сохранить самообладание, когда почти физически ощущаешь, что приближается, быть может, последняя в жизни секунда, важно хотя бы знать — ты не один, рядом с тобой товарищи, твой командир. И какие силы появляются в тебе, если видишь — с тобой бегут не один, не два, а десять, двадцать таких же, как ты, разгоряченных! Страшно погибать одному, и совершенно забывается угроза смерти, когда с тобой друзья. Я пытаюсь на бегу перезарядить винтовку, всадить в казенник патрон. Медлить нельзя. Меня обгоняют друзья.
Вдруг впереди меня появился моряк. Он будто обрадовался, что обогнал нас, пограничников, и неистово закричал:
— Впе-ред, братишки!..
И напрасно обозначил себя криком перед самым стволом вражеского пулемета: распластался на снегу.
— Откуда, моряк? — спрашиваю его и хочу перевязать, но он убит. Бегу дальше.
К нам подоспело подкрепление. Оно смешанное. Здесь и пехотинцы и моряки. За нашими спинами внезапно для нас громыхнула артиллерийская батарея. Она подбодрила атакующих. На заснеженную лощину выкатилась наша лавина. Цепи противника смяты. Горные егеря, которым удалось уцелеть, беспорядочно отходят. Встаю на колено, прицеливаюсь по бегущему фашисту, нажимаю спуск, но выстрела не последовало. Не помню, когда израсходовал последний патрон.
Справа застрочил вражеский пулемет. Он бросает нас в снег. Ко мне подполз Терьяков. Просит:
— Одолжи хоть одну обоймочку...
Не успел я ответить, как рядом треснула мина. Терьякова швырнуло ничком. Хочу помочь ему, но Лена уже тут. Она приподняла его голову.
— Жив, милый, жи-и-и-в!..
Кто-то в черном бушлате, ткнувшись в снег рядом со мной, орет ей:
— Ложись! Не лезь в кашу, сестричка!
И вдруг вижу, как Лена медленно опускается на Терьякова, а на спине у нее, чуть ниже лопатки, топорщатся клочья шинели...
Я снова бросился вперед. Над лощиной взвились две зеленые ракеты: отходить на прежние позиции. Это условный знак для батальона пограничников.
Иду искать Терьякова. На месте, где они упали, ни его, ни Лены не оказалось. Возвращаюсь на высоту, нахожу свою шинель, маскхалат, вещевой мешок. Затем иду в санпалатку.
В палатке на оленьих шкурах лежали раненые. Терьяков у входа. Рядом с ним — вытянувшийся человек, накрытый одеялом. Он показался мне щупленьким, почти подростком.
В палатку шумно ввалился лейтенант-пехотинец, за ним следом вошли пленный немец с окровавленным виском и в порванной от плеча до пояса шинели и невысокий боец, тоже пехотинец, в полушубке. Все трое облеплены свежим снегом.
— Фельдшера! — выкрикнул лейтенант, осматривая присутствующих в палатке. — Замотайте пленному голову... Стонет очень и ругается.
— Обождет, — ответил фельдшер, — надо своих отправить.
— Гитлер ист швайн... — заговорил немец, хватаясь руками за кудлатую голову.
— Чего он лопочет? — спросил лейтенанта боец в полушубке.
— Он говорит, — прислушиваясь к речи пленного, ответил лейтенант, — что Гитлер есть свинья, пригнал немцев в вечные снега умирать. И что они проклинают Гитлера.
— П-и-и-ить, — чуть слышно простонал Терьяков.
Я поднес к его губам фляжку. А немец все говорил, говорил.
— Он сказал, — переводил лейтенант, — солдаты их утверждают, что на русских надета пуленепробиваемая броня, поэтому войска великой Германии и топчутся здесь, на границе. И что даже есть такое место на перешейке Рыбачьего, где им вовсе не удалось сделать ни одного шага на русскую землю.
— Насчет брони, это они с перепугу, а что касается Рыбачьего, то там действительно есть такое место, — подтвердил фельдшер, заканчивая перевязывать пленного. И тут же лейтенанту: — Можете его вести.
Терьякова завернули в оленьи шкуры. Я в недоумении спросил девушек:
— Лену уже отправили?
— Какую Лену? — изумилась одна из них, что стояла возле Терьякова.
— Жену его.
— Вот она, — сказал фельдшер, указывая на бойца, накрытого одеялом, которого я принял за подростка.
Я сдернул одеяло с убитой Лены. Волосы ее были растрепаны, плечи обнажены, поперек груди лежала широкая марлевая повязка, сплошь пропитанная кровью. Смотреть сделалось больно. Я молча вышел из палатки.
На северном склоне неба слоились в несколько этажей живые краски полярного сияния.
А мне виделось, будто там, на небосклоне, в разливе красок северного сияния пограничный столб огромного размера. Герб, в центре которого земной шар в обрамлении колосьев, увитых кумачовыми лентами; серп и молот в золотистых отливах. Ниже — полосы пограничного столба, пробоины на нем и кровянистая гряда камней. Мне кажется, это столб с перешейка Рыбачьего поднялся на такую высоту, чтоб его видела вся страна...
Я не верю в мифы, потому что стою на земле. Под ногами скрипит снег, искристый, с разливом розовых красок. Вижу окровавленные клубки бинтов, лица убитых, расщепленные снарядами деревья. И все это мне представляется очагом того костра, который воспламенил небо: мы отразили натиск врага. Всплески именно такого северного сияния на земле советского Заполярья помогут и Ленинграду и Москве выстоять и победить надвигающийся мрак. И я по-солдатски горжусь, что успехи воинов 14-й армии, кровь моих боевых товарищей, погибших сегодня, — не холодные искры красок северного неба, а частица жаркого пламени, которое испепелит, врага на нашей земле...