Знаток. Заложный. Часть вторая
*кадр из фильма "Иди и смотри" 1985
***
Они побежали, побросав лопаты; знаток только и успел, что клюку схватить. Ноги увязали в земле, а громкая музыка за спиной подстёгивала, заставляла бежать быстрее через поле к противоположной лесной опушке. А затем Максимка услыхал тонкий свист, такой пронзительный, что уши заложило, и совсем рядом что-то гулко ударило в землю. На голову посыпались комья развороченной земли.
– Бомбы! – орал Демьян. – Бомбы скидывают! Знова война!
И снова свист, и повторный взрыв, от которого уши заложило уже так, что Максимка на бегу начал колотить ладонью по уху. По шее стекала кровь. Они вбежали в лес, Демьян поскользнулся, упав на зад, и с непривычными интонациями, по-бабьи стал причитать:
– Война! Война! Знова война!
– Дядько, да какая война, ты глянь, пусто же там!
Демьян удивлённо уставился на пустырь. А там не было ничего – ни звуков немецкого марша, ни света фонарей, ни развороченных от взрывов воронок в земле. Максимка похлопал по ушам: их прочистило, будто и не заложило минуту назад от разрывов падающих бомб.
– А… – смущённо промолвил знаток. – Морочит нас немчура, значить.
Он пожевал губами, вытащил из кармана заранее заготовленную мастырку и пробормотал, прислонясь к дереву:
– Ни свечей, ни тёмной ткани нема. Но зараз заговор прочту, нож закопаю, глядишь, и отвяжется.
– Дядько Демьян, так нас призрак морочит?
– Нету призраков, не бывает! А ты слушай мине уважливо. Заложный мертвец – зло! Глядеть на него няможна, уразумел?
Максимка кивнул.
– Балакать с ним нельзя. Коли чего предложит – не бери. На уговор идти нельзя. Вообще ничего нельзя, разумеешь? И пальцами чапать не смей! Только через рогожу. Это зло, а зло надобно изничтожить. И никаких переговоров с фашистами!
Максимка вновь махнул головой, а потом услышал плач из леса. Тонкий, но смутно знакомый. Потряс головой, думая, что у него опять что-то со слухом.
– Ты ща стой и не мешай, пока я заговор читать буду. И запоминай всё!
Демьян раскопал руками ямку в земле, достал из кармана старый сточенный кухонный нож. Принялся что-то бормотать, делая пассы ладонями над землёй.
А Максимка оглянулся на настойчивый плач, ставший ещё более заунывным и громким. Что это? Плач раздавался совсем неподалёку, буквально за тем кустом. Мальчик сделал шаг, ещё один, заглянул за куст. Нет, чуть дальше.
Он раздвинул руками лапы ельника, шагнул на тропку, ведущую вглубь леса. Остановился на секунду, слушая шёпот Демьяна за спиной. А плач усиливался, раздались крики – жалобные и такие знакомые.
– Максимка!..
– Мамко? Мамко, это ты?
Он рванулся по тропе, побежал сквозь густую рыштавню, спотыкаясь и едва видя что-то перед собой в глухой чащобе. Максимка бежал, надеясь, что не провалится ногой в какую-нибудь рытвину. А плач всё усиливался.
– Максимушка, помоги мне, где ты?
Он выскочил на поляну, освещенную каким-то желтым чахоточным светом — будто фарами автомобиля. Посреди поляны высилась избушка, старая и покрытая мхом, с завалившейся набок трубой. Максимка оглянулся в сторону раздающихся криков и увидел, как на поляну входят, не обращая на него никакого внимания, немцы. Блестящие начищенные сапоги с грубыми носами, хлопающие польты — как крылья летучих мышей, паук свастики обвивал их плечи. Главный немец, в фуражке и с погонами, напоминал внешне Свирида. Он толкал перед собой мать Максимки, раздетую и избитую до крови, и злобно покрикивал:
– Schneller! Los, ihr, Untermenschen! (Давайте! Быстрее, унтерменши!)
Мать оглянулась, увидела Максимку и вновь закричала:
– Максимка, сынок, помоги мне!
А он встал, как вкопанный, и мог лишь молча наблюдать, как немцы втолкнули его мамку внутрь избы. Она было дёрнулась наружу, но солдаты подняли автоматы. Офицер, похожий на Свирида, закрыл за ней дверь избы, припёр её тяжёлым чурбаком и каркнул:
– Anmachen! (Поджигайте!)
Один из солдат, с тяжелым ранцем огнемёта за спиной, поднял раструб оружия и с громким щелчком что-то нажал. Максимка явственно запомнил этот холодный щелчок и последовавший за ним истошный крик мамки.
Из раструба, похожего на пожарный брандспойт, вырвалась длинная струя пламени, ярко осветившая всю поляну, и ударилась о стену избы. Та мгновенно занялась огнём. Пламя соскочило со стены на траву, охватило крышу домишки, покрытую зелёным мхом; окна со звоном лопнули, и через одно из них наружу полезло охваченное огнём существо, визжащее от боли, кричащее без остановки:
– Максимка! Максимка, сынок, помоги!
Под довольный хохот немцев Максимка наконец бросился к избе.
***
Демьян закончил свой заговор, неуверенный, что тот вообще подействует без свечей и ткани. Он забросал нож, которым обычно срезал грибы, землёй и сидел в ожидании результата. Закурил, втянул с удовольствием душистый дым самосада, устало приземлился на траву.
И лишь тогда понял, что ученика рядом нет.
– Максимка! Хлопчик, ты хде?
В ответ из непроницаемо-тёмной чащобы недовольно ухнула сова.
Он тяжело поднялся на ноги, выбросил самокрутку. Захомутал-таки заложный Максимку. И где его теперь шукать?
Демьян рванулся сквозь лес, раздвигая ветви лапника, стараясь бежать по тропе и разглядеть следы, оставленные мальчиком. Вот ветка сломанная, вот шишка раздавленная. Близко он, близко! Со стороны поля опять раздался громкий звук марша, на этот раз «Эрика» – его он не раз слышал, будучи партизаном — любила немчура под музыку позверствовать. Демьян потряс головой, твердя себе – это всё морок, морок, это всё ненастоящее.
Знаток знал, что мертвец будет его морочить, но одно дело понимать разумом, а совсем другое – сердцем. Вблизи раздался звук проезжающего мимо «Айнхайтса» – звук этого мотора он бы узнал из тысячи. Демьян припал на колени, пошарил в поисках оружия. У него была одна лишь клюка. И то хлеб.
Хлопнула дверь автомобиля (какие автомобили вообще ездят по глухому лесу?), и чужой голос властно произнёс по-немецки:
– Haben gerade noch einen Jungen getroffen. (Только что нам попался ещё мальчонка.)
– Ja, man sieht – er liebt seine Mutti. (Да, очень мамочку любил), – ответил ему другой голос.
– Na dann – selber schuld. (Что ж, сам виноват.)
Демьян скрипнул зубами, удобнее перехватившись за клюку. Судя по всему, немцы были совсем рядом — рукой дотянуться. Один из фрицев пристроился к кусту – видимо, помочиться. Ну, немчура, держись.
Демьян хотел было выскочить и врезать клюкой тому, что поближе, но в последний миг передумал: толку морок палкой колотить? А вот на Максимку могли вывести.
Он сидел тихо, стараясь не выдать своего присутствия – как-то сами собой вспомнились все партизанские навыки, все те дни, проведённые в лесу, когда он, будучи мальчишкой на пару лет старше Максимки, воевал с фашистами.
Немец, наконец, закончил свое грязное дело, отошёл, вновь хлопнул дверью и отдал приказ второму (наверное, водителю). Машина затарахтела, тронулась по лесу, непонятно как виляя среди стволов деревьев, расстояние между которыми не превышало трёх шагов.
Демьян шагал следом, стараясь держаться в кустах. Он видел автомобиль, разгоняющий фарами темень – тупоносый немецкий «Айнхайтс», отличный внедорожник.
«Маета это всё», – уговаривал себя знаток. – «Не може так «Айнхайтс» по лесу ездить». Но не отпускало жуткое ощущение, что всё взаправду, что война не кончилась, а всё остальное ему лишь привиделось – и Ефросинья, предложившая немыслимое ради Победы, и заколотый штык-ножом оберст, и сама она – Великая Победа, за которую он каждое Девятое Мая выпивал пару рюмок водки…
А была ли она, Победа?.. Можно ли вообще победить их, сжигающих заживо целые деревни, разбивающих черепа младенцев, насилующих школьниц? Ощеривших острые зубья штыков, украшенных свастикой? Как победить зубастый механизм с мотострелковыми батальонами, с воющими над головой самолётами, вооружёнными до зубов весёлыми солдатами, похожими на пришедших из Пекла чертей? Была ли Победа?
«Да как, как можно победить самого Сатанаила?» – вспомнились ему его же собственные слова.
«Айнхайтс» взрыкнул коробкой передач и остановился. Демьян увидел залитую светом поляну: света было так много, будто над головой сияло солнце или горели прожекторы. Посреди поляны был вырыт глубокий ров. В него вереницей спускались люди, много людей. Демьян увидел мать, и сестрёнку Акулинку, и братика Захарку. А он-то всегда думал, куда они заховались… Перемешавшись с грязной массой других людей, совершенно обнажённые, они спускались в длинную сырую яму. Если кто-то поскальзывался на глине, его поддерживали другие. И стар, и млад – не виднелось ни единого мужчины, одни женщины, старики и дети.
– Постойте! – воскликнул Демьян, но на него никто не обратил внимания. – Пачакайте, братцы! Вы чего творите? Вы куды?
А они продолжали спускаться. Когда один крепкий ещё старик заартачился, его саданул прикладом по лицу фашист, стоявший у края рва (только сейчас Демьян обратил внимание на фрицев, окруживших ров). Старик упал прямо на груду людей, те зашевелились, не отталкивая его, а наоборот – впуская в свои объятия, пускай и оголённые, но не униженные, не раздавленные, просто молча принимающие надвигающуюся смерть. Дети вопили пуще всех, а голые матери пытались их успокоить, закрывали ладонями глаза. От детского воя трепетали листья в лесу, но птицы молчали, лишь нетерпеливо перебирали лапками по ветке вороны — так много, что деревья казались черными.
Из «Айнхайтса» вышел офицер в черной приталенной форме и кожаном плаще, рослый и белобрысый. На плечах погоны гауптмана. Он зыркнул из-под фуражки, украшенной орлом, и коротко скомандовал:
– Zugig-zugig! Söldner! Bereit halten! (Быстрей-быстрей! Солдаты! Приготовиться!)
Безликие солдаты, черт которых Демьян не мог различить, вскинули оружие. Их каски ярко блестели в нездешнем свете, и лица немцев казались бесстрастными алебастровыми масками, личинами чертей, пришедших из самого Пекла.
За спиной командира Демьян увидел другого, молоденького унтер-офицера. Тот дрожал, глядя широко раскрытыми глазами на людей в яме; прошептал что-то белобрысому на ухо, тот отмахнулся. Унтер повысил голос:
– Herr Hauptmann, das sind doch Zivilisten! Was tun wir? Wir gehen vor Gericht! (Герр гауптман, это же гражданские! Что мы творим? Мы пойдем под трибунал!)
–Lesen Sie noch einmal die Erlass über Ausübung der Kriegsgerichtsbarkeit im Gebiet „Barbarossa“, Untersturmführer Hirschbeck! Diese Zivilisten helfen den Partisanen, wir haben jedes Recht darauf. Also jetzt keine Angst vor dem Militärgericht! (Перечитайте указ об особой подсудности по направлению Барбаросса, унтерштурмфюрер Хиршбек! Эти гражданские помогают партизанам, у нас есть полное право. Так что о военном трибунале можете не волноваться!)
– Aber was ist mit dem obersten Gericht, herr Hauptsturmführer?(А как же высший трибунал, гауптштурмфюрер?), – унтер кивнул подбородком вверх, в небо. – Gilt es dort auch eine Kriegsgerichtsbarkeitserlass? (Там тоже действует особая подсудность?)
Гауптман оттолкнул унтера, подошёл ближе к краю ямы и зычно скомандовал солдатам:
– Feuer! (Огонь!)
Застрекотали «шмайсеры». Люди повалились друг на друга, как тряпичные куклы; те, кому повезло не попасть сразу под пули, пытались укрыться под телами сыновей, матерей, жён и отцов. Пули пронзали тела людей насквозь, кто-то тщился отползти; солдаты подскакивали к ним и добивали короткими очередями сверху, наклонив автоматы. Если один из несчастных продолжал дёргаться, офицер метким выстрелом добивал его из пистолета в голову. Несколько человек, отчаявшись, дернулись к краю. Демьян увидел Захарку – братик карабкался по телам, разинув рот, и порывался проникнуть в брешь между двумя солдатами. Тут один из фрицев обернулся, заметил ребятенка и нажал на спуск: голова братца взорвалась кусочками мозгов и черепа; на рубашку Демьяна попало несколько окровавленных зубов. Зубов его младшего брата.
Он завыл, бросился на автоматчика, но промахнулся и сам скатился в яму, съехал вниз, в барахтающееся, умирающее безумие. Его били по бокам, врезали больно прямо в лоб. Кто-то молился, шептал на ухо; со всех сторон жадно дышали и хрипели умирающие, а знакомый женский голос звал по имени Захарку. Кровь лила отовсюду, пачкала руки, лицо, одежду; люди выли в унисон под аккомпанемент раздающихся над головой выстрелов. Офицер поймал его взгляд, скривился в уродливой, нечеловеческой ухмылке — кожа поползла на подбородок, открывая зубья, бесконечные ряды зубьев в тёмном провале неровной пасти. Рука в перчатке вскинулась; дуло пистолета уставилось знатоку в лоб.
Но тут что-то произошло. Демьян увидел возникшего за спиной гауптманна молодого унтер-офицера: тот вскинул автомат и нажал на спуск. Череп офицера разлетелся кровавыми брызгами; унтер повёл стволом влево, в сторону солдат, и начал косить их очередью. Оставшиеся в живых люди в яме закричали громче, увидев надежду на спасение, полезли наверх. Но в сторону дезертира, будто пули, сорвались с поводков несколько овчарок: унтеру пришлось отступать в лес. Пули шмайсера косили сослуживцев, те яростно отстреливались; стрекотал пулемет. С досадой Демьян глядел, как парнишка повернулся и бросился через деревья, в сторону поля – спасать собственную жизнь.
«Через лес надоть было, а тут ты як мишень!» — подумал отстраненно знаток.
Далеко он не убежал – чей-то меткий выстрел сбил с головы унтера фуражку, и его фигурка потонула в бурьяне.
Немцы отряхивались, приходили в себя; массовая казнь возвращалась на свои окровавленные рельсы. Немцы отряхивались, отделяли раненых от выживших, гортанно с досадой покрикивали. Теперь подстреленных деревенских добивали с удвоенным усердием – вымещали злобу.
Погребенный под телами своих односельчан – мертвых и умирающих, сжатый со всех сторон, Демьян не смог даже отвернуть голову, когда солдатик – безусый, с пушком на верхней губе, деловито замахнулся прикладом. Оглушительный грохот врезался точнехонько в висок; тьма ослепила Демьяна, звук удара превратил все звуки в натужный комариный писк.
И всё пропало.
Застонав, Демьян поднялся на ноги и понял, что стоит совершенно один посреди ночного леса, по самую шею в глубоком овраге.
Всё исчезло – и яма, наполненная казнёнными, и свет прожектора-солнца, и немцы с оружием. Морок развеялся, забросив Демьяна в какую-то глухомань — подальше от цели, подальше от Максимки.
Ладанка на груди порвалась, из неё струйкой сыпался заговоренный песок, смешанный с солью. Клюка лежала под ногами, на рукояти появилась глубокая зарубка — видать, обо что-то он ей все же саданул. Он мало что помнил, только вопли, стоны, распахнутые в ужасе рты. И молоденького унтер-офицера, попытавшегося спасти несчастных.
Держась за голову, Демьян выбрался из небольшого оврага, дно которого было набито хрустящими человеческими костями, и побрёл по заброшенной старой дороге куда-то вглубь леса.
***
Максимку он нашёл спустя несколько минут. Мальчишка сидел у ствола старой осины и корябал пальцами её белесую кору, плакал без остановки. Видать, он этим долго занимался – вон, все ногти обкорнал до крови, а кора разодрана в лохмотья.
– Мамко! Мамко… – ныл Максимка, как малое дитя.
– Ну-ка, ну-ка… – знаток убрал его окровавленные пальцы от несчастного дерева.
– Мамко, не помирай! Я табе кохаю, мамко, не надо! Ну пожалуйста, мама! Хошь, я домой вернуся, тока не помирай, мамо!
Демьян обхватил ладонями его русую голову, взлохматил сильнее непокорные вихры. Уткнулся носом в макушку.
– Ты чаво, хлопчик? Ну ты чаво, а? Увидал там чего-то, да?
Максимка всхлипнул и поднял глаза. В его взгляде появилась некоторая осмысленность.
– Дядько Демьян? А як же?.. Как же всё оно? Я тута бачив…
– Морок гэта, Максимка. Не палохайся, хлопче, ты чаво, родной?.. Ну ты што, не плачь, сына.
Максимка всхлипнул в его плечо, а потом заревел навзрыд, схватился пальцами за воротник рубахи.
– Дядько, я такое видел! Мамку! Её в хату запихнули и… и…
– Сожгли, да? – спросил Демьян, заскрипев зубами от злости.
– Сожгли… – шмыгая носом, ответил мальчик. – А вы откеда знаете?
– А я, Максимка, от этих тварей и не такого навидался. Я от них горя стока увидал, что табе и не снилося. А хошь я табе сказку кажу, хлопче? Про Алёнку-дявчушку, а? Или про стряльца и рыбака. Я сказок много знаю, у мине работа такая.
– Да не надо мне сказку, дядько, – улыбнулся Максимка, утирая слёзы. – Чай не малыш ужо. Так шо, это нам немец голову морочит?
– Ага, он, фриц клятый. Помёр, в землю улёгся, да всё угомониться не может.
В лесу раздался шорох, залаяли собаки; меж деревьями заметались лучи фонарей. Демьян прижал голову мальчика к своему плечу, зашептал:
– Тише, тише, не гляди туда.
На поляну вышел первый гитлеровец, высокий, плечистый фашист в кожаном плаще, за спиной болталась винтовка. Он наклонил голову, и под каской знаток увидал оскаленный череп с лохмотьями высохшей кожи – изъеденные червями губы, выеденные кротами глазницы, зубастую пасть, чёрный язык, выпавший наружу, как змеиный хвост. Следом за ним на поляну выползали другие упыри, хрустя негнущимися суставами. Некоторые из них держали на поводках таких же полусгнивших, рвущихся вперёд овчарок — из-под торчащих ребер по земле волочились белые, обескровленные кишки.
– Тшш, не смотри, – сказал знаток Максимке, перехватывая крепче клюку. – Хозяюшка Смертушка, отвяжи, отлепи, отвяжи мертвячину от мине, тута оставь, за мной не пущай… – бормотал он, зная, что на такую ерундовину фриц не купится. Чай, заложный — не какой-нибудь заплутавший неупокойник.
Демьян поднялся на ноги. Максимка так и сидел, уставившись в землю, не в силах обернуться и посмотреть, что творится у него за спиной. Мальчонка весь дрожал от ужаса.
– Ну! Шо гляделки пыришь? – прикрикнул Демьян на скелета с винтовкой. – Хошь по мордам дам, а? Палку видал? Знашь, сколько я вашему брату черепов ей проломил, знашь, нет? И каска не спасла. Все обратно ляжете, как миленькие.
Мертвец в немецкой форме молча скалился на него. И остальные тоже – обступили поляну кругом, вскинули фальшивые свои автоматы. Десяток жутких фигур, сгнивших, ненастоящих, вымороченных, с поблекшими знаками отличия на форме. Но они все нереальны, цирк шапито на выезде. А где ж сам главный фриц? Где заложный?
Уже знакомый Демьяну унтер-офицер неслышно вышел из-за деревьев, словно бы материализовался из ниоткуда на поляне. Белобрысый и бледный до синевы, с зачёсанными назад волосами – так, чтобы не видно было жуткую рану на макушке от осколка или пули, когда-то разворотившей половину черепа. Тот самый дезертир.
Офицер сказал, шамкая и с трудом произнося слова на русском:
– Ихь бин унтерштурмфюрер Пауль Хиршбек. Вы шпрехен… что есть морок? Что я есть… лиген земля. Что вы иметь в виду?
Когда он говорил, изо рта у него валились комками извивающиеся белые опарыши. Офицер смахивал их тыльной стороной ладони.
– А ща узнаешь, немчура поганая!
Демьян бросился вперёд и замахнулся для удара клюкой. Немец отвел плечо на какой-то сантиметр, и знаток ухнул вперед. Чиркнуло по плечу лезвие наградного кортика. Не плотью, памятью, Демьян почувствовал гравировку: «Моя честь — верность». Рванул к противнику с новой силой, но в локоть с утробным рычанием вцепилась пасть дохлой овчарки. Пахнуло гнилью. Крови не было, лишь холод разлился вверх по предплечью, норовя добраться до сердца.
– Врёшь, не возьмёшь! – взрыкнул Демьян, перехватил клюку левой и размозжил череп проклятой шавки надвое; рукоять покрыл слой раскисших мозгов. Новый рывок к унтеру дался нелегко – упыри так и норовили насадить на штыки. Немец смиренно ждал, подготовив оружие к бою. Но – в последний момент отшатнулся прочь, а потом под ногами затрещало, оглушительно взорвалось, и знатка отшвырнуло назад, как кутёнка. Он врезался плечом в ствол дерева, из лёгких вышибло воздух. С всхлипом он сполз на землю, ничего не видя и не слыша, ощущая только давно забытый и режущий ноздри запах пороха. Шашку динамитную взорвал?..
Так, в беспамятстве, он пролежал не то несколько секунд, не то целый час. Когда пелена перед глазами спала, а гул в голове развеялся, знаток пошарил рукой в поисках верной клюки – её не было. Он с трудом поднялся на ноги, кряхтя от боли, и огляделся.
Клюку держал в руках немец, сидящий на бревне. Он задумчиво разглядывал узоры на дереве, водил по ним пальцами. Его приспешников поблизости не оказалось, солдаты с собаками исчезли. В сером мареве грядущего рассвета виднелась лишь щуплая мальчишеская фигурка — бок о бок с силуэтом мертвеца.
С похолодевшим сердцем Демьян услышал Максимкин голос:
– Померли вы тады на войне. И войну проиграли. Кончилось всё аж в сорок пятом.
– Сейчас год… Который, какой год?
– Шестьдесят пятый, герр Пауль. Фюнф унд э-э-э зэхцигь. – прилежно отвечал Максимка. – Вы меня убьёте? И дядьку Демьяна?
Мертвец грустно покачал головой, надел на голову фуражку. Посмотрел на мальчика горящими – как у пса в тёмной будке – глазами.
– Я не убивать… Кайн мёрдер, найн. Ихь есть зольдат. Не убивец Майн фольк много зла твой фольк... народ. Мы все за это... ин ди хёлле. Мой кинд… твой возраст. Мой фрау… оо, Элиза! Майне лиебе Элиза!
Демьяну показалось, что фриц заплакал. Знаток медленно подкрадывался, думая, как бы выхватить у немца клюку. Надо подобраться похитрее – быстрый же, что твоя вошь.
– Максимка! – шикнул знаток из-за дерева. – Псст, хлопчик!
Максимка обернулся и едва заметно мотнул головой — не надо, мол. В руках у него знаток разглядел пучок травы.
– Майне лиебе… Я писать письмо мой фрау, мой кинд, айн бриф. Но не успевать. Здесь, ин карман майн униформ айн фото. Когда вы раскопать тело... Кинд, ты дописать письмо для меня? Письмо в Дойчланд, родина. Адрес штадт Лейпциг, фамилие Хиршбек.
Демьян застыл, не веря своим ушам. Мальчишка уговор сумел держать с заложным? Да быть не может!
– Да, да, конечно, я напишу! – спешно ответил Максимка. – Что мне передать?
– Передать… Айн бриф, дасс ихь штербен… как человек. Как зольдат. Ты писать, что я не зверить... не зверовать. Напиши, что я не стать как они. Сказать, я лиебе их, любить свой семья. Отправлять им… Я больше не делать зла. Я спать, иметь покой. Я… я сожалеть. Я ничего этого не хотеть. Приказы...
– Максимка! Спиной не вертайся, иди взадпятки! И палку мою забери у него!
Мальчик протянул руку. Хиршбек сначала посмотрел на Максимку непонимающе, а потом вернул Демьянову клюку. Он явно был погружен в свои мысли.
Максимка медленно попятился.
Стало куда светлее. Занимался рассвет, и темень сменялась призрачными очертаниями стволов осин, сосен и елей, появляющихся из мрака; Максимка и знаток увидели, как в робком солнечном свете немец расползается на куски, словно дым из мастырок Демьяна. Мальчик понял, что может смотреть прямо сквозь мертвеца.
Он отходил назад, не поворачиваясь спиной, и через несколько шагов, когда от немца не осталось ни следа, он услышал слабый печальный шёпот:
– Я сожалеть. Я идти в хёлле... Ад. Там нам место.
Максимка остановился, глубоко вздыхая и стараясь прогнать из головы всё увиденное сегодня ночью. В утреннем лесу было влажно от росы, терпко пахло смолой, хвоей, мхом – чем угодно, только не гарью от сгоревшей дотла избы.
На плечо ему легла рука Демьяна. Знаток задумчиво смотрел в то место, где пару минут назад находился его заклятый враг, унтер-офицер гитлеровской армии. Пауль Хиршбек, отказавшийся подчиняться сатанинскому приказу.
– Как ты это зробил? Я ж говорил – нельзя с ним балакать, дурынь ты.
– Вот, дядько, белян-трава, – Максимка продемонстрировал пучок каких-то мятых листьев. – Вы мне утром показывали, казали, от морока поможет. Ну я и нарвал…
– Хм… Лады, экзамен сдан заочно. Токмо на неё ещё заговор надобно знать. Здавацца мне, немчура сам нас услыхал и зразумел, что неживой он.
– И шо теперь, дядько?
Демьян поморщился от боли, помассировал отбитое плечо. Через рубаху сочилась юшка. Посмотрел на пальцы мальчика, все в засохшей крови.
– А теперь домой, лечиться и спать. Откопаем ужо завтра. И пахаваем его, так и быть, як следует – не всем же пред Богом грешными ходить.
Где-то далеко, за лесом, через просеку заголосил петух. И тучи, будто облегчённо выдохнув, пролились на землю очищающим, библейским ливнем.
***
Анна Демидовна с интересом смотрела на необычную парочку – своего ученика из школы и местного знатка, про которого слухи ходят один другого любопытнее.
– Письмо написать, в ГДР?
– Агась, Анна Демидовна, – закивал Максимка. – Город Лейпциг, Элиза Хиршбек. Про мужа её, вот, я написал на листочке. И фотографию надо отослать в письме.
Он отдал учительнице фотокарточку. Та почти не пострадала за время, проведенное в земле — была накрепко зашита во внутренний карман плаща. На чёрно-белом изображении был запечатлён молодой блондин в обнимку с симпатичной женщиной, у их ног стоял такой же белобрысый и щекастый пацан возраста Максимки, сжимающий игрушечный автомат. Красивая семья.
– Хорошо, я напишу, – хмыкнула учительница. – И даже отправлю с почты, завтра как раз в райцентр еду.
– Вы нас сильно обяжете, – прокряхтел странно молчаливый знаток. Демьян на кой-то ляд вырядился сегодня, надел выходной костюм, только туфлей не нашлось, брюки поверх сапог. И медальку «За отвагу!» прицепил. – Анна Демидовна, да?
– Всё верно, Демьян Рыгорыч, – она улыбнулась и поправила прядь волос за ухо. – Позвольте узнать, а вы чему мальчика учите?
Максимка с удивлением смотрел на Демьяна – тот весь налился краской, побагровел под взглядом учительницы немецкого, того и гляди лопнет от натуги.
– Медицине учу, вот, – выдохнул, придумав, знаток. – Как врачевать, отвары всякие, кости править. В медицинский его потом отправлю учиться. А пока он мне как сынка, ну и помогает по работе, скотину там лечить, травки заваривать…
Анна Демидовна радостно рассмеялась. И в самом деле, слухи зачастую оказываются куда интересней действительности.
– Это хорошо, врачи стране нужны, но и немецкий нужно учить. Хаб ихь дас рихтиг гезагт, Макс?
– Йа, фрау Лерер. – привычно ответил Максимка. В школе он учился на пятёрки только по немецкому языку.
– Может, чаю выпьете?
– Нет, нет, спасибо, мы не голодные! – невпопад ответил знаток и, взяв Максимку под локоть, потащил того на улицу. – Спасибо вам огромное! До свидания, Анна Демидовна!
– Да не за что, мне несложно. Удачи вам, – закрыв дверь, она посмотрела в окошко на две удаляющиеся фигуры – молодого, но уже бородатого, с сединой, мужчины, опирающегося на узловатую трость, и вёрткого мальчишки, который без остановки что-то рассказывал. Пожав плечами, девушка отправилась писать письмо в Германию.
А Демьян шёл молча по улице, размышляя о чём-то своём, пока Максимка говорил про школу и пятёрки по немецкому, и про то, какая хорошая училка Анна Демидовна. Знаток внезапно прервал монолог мальчишки:
– Слухай, хлопчик, скажи-ка мне… Кхм, кое-что.
– Да, дядько?
– А она не замужем?
– Хто?
– Анна Демидовна, хто! – Демьян вновь покраснел и вытер платком выступивший на лбу пот – наверное, от жары.
– Да нет вроде… А вы зачем спросили?
Знаток не ответил, продолжая шагать в сторону дома и думая о чём-то своём. Над Задорьем в зените стояло солнце – жаркое, живое, бесстрастное, как и ангелы на нём, безразличные к людским печалям.
***
Конец главы. Продолжение следует.
Авторы - Сергей Тарасов, Герман Шендеров
Знаток. Максимка. Часть первая
Яркое летнее солнце едва-едва проникало в темный заболоченный овраг. Пари́ло пряными травами, обмелел застоявшийся затон, обрекая на смерть бесчисленных головастиков. У самого затона, внутри трухлявого бревна прятался ни жив ни мертв Максимка. От ветра дрогнула паутина. Паук-крестовик недовольно замахал лапками, забегал по краю, защищая угодья от чужака. Максимка плюнул в центр паутины, и та задрожала, затряслась, но хозяин и не думал покидать насиженного места.
— У-у-у, дрянь! — шепнул Максимка.
Соседство паука Максимке, конечно, не нравилось, но оно всяко лучше, чем попасться на глаза Свириду. Тот рыскал где-то поблизости, хромал неуклюже, проваливаясь в топкие лужицы и пьяно ревел:
— А ну иди сюда, нагуленыш! Я тебя з-под земли достану, сучонок, ды взад закопаю! Падаль мелкая!
Свири́д был Максимке заместо отца. И замена эта ничуть не радовала обоих. Колченогий инвалид, казалось, был обижен на весь мир, но более всего — на Максимкину мамку и самого Максимку, отчего обоим нередко доставалось на орехи. И если мамку Свирид поколачивал хоть и с оттяжкой, но зная меру, то самого Максимку бил смертным боем за все подряд. Куры потоптали огород — получай, Максимка. Уронил ведро в колодезь — неделю на пятую точку не сядешь. Никто был Свириду не указ — и на сельсовете его песочили, и мужики собирались уму-разуму поучить. Сельсовет только руками развел — инвалид, мол, да еще и ветеран, на восточных фронтах в голову ранен. И мужики туда же — отловили с дубьем, а он как давай ножичком играть, блатными словечками кидаться да корешами угрожать — те только поматерились да разошлись. Сколько раз Максимка мамку просил, давай, мол, выгоним его, а та — ни в какую. Где она нынче мужика найдет, да еще с такой пенсией? И терпела. И Максимка терпел. Покуда спросонья в сенях бутылку самогонки не раскокал. Сердце — в пятки, пальцы — лёд. Понял Максимка, что теперь-то ему не сдобровать. Хорошо если просто поколотит, а то ведь этот и убить может — ему-то что, он контуженный. И правда, проснулся Свирид к полудню, шел опохмелиться да день начать — а от бутыля одни осколки. Страшно взревел Свирид — Максимка аж от сельпо услыхал и припустил от греха подальше в подлесок. Ничего, побродит, повоет, а если повезет — найдет, где опохмелиться, да и уснет до завтра. А там день пройдет, Свирид ничего уж не вспомнит.
— Ну, сучонок, где ты шкеришься? — неистовствовал Свирид совсем рядом. Максимка зажал рот, чтобы не выдать себя ненарочным вздохом. По лицу от страха катились слезы. Вдруг чья-то ладонь нежно, почти по-матерински провела по щеке – точно паутинка коснулась. Тьма зашептала комариным писком и шелестом листвы:
— Не плачь, детка, не рыдай, мама купит каравай. Ай-люли – каравай…
Максимка было дернулся – пущай уж лучше Свирид отлупит, чем узнать, кто это такой ласковый живет в трухлявом бревне. Да куда там! Ладонь плотно зажала рот, поперек живота перехватило и потянуло куда-то вглубь бревна – в узкую щель, куда Максимка даже ногу бы не засунул, а теперь проваливался весь. Ласковый голос продолжал шептать:
— Ай-люли, каравай! Ай-люли, каравай…
***
Демьян хоть в поле и не работал, а вставал все равно спозаранку – привычка, чтоб её! Жил он бобылем — мать немцы пожгли, а отец и того раньше в петлю полез, ни жены, ни детей Демьян не нажил. После войны, вдоволь напартизанившись по лесам да болотам вернулся в родные края и занял заброшенный дом у самой кромки леса. Вел хозяйство один — свой огород, куры, да и соседи бывало приносили чего.
Потянулся Демьян, попрыгал на месте, руками помахал, ногами подрыгал — кровь разогнать, зачерпнул полное ведро колодезной воды, умылся, задал корму курам, швырнул Полкану мясные обрезки со вчерашнего ужина и сам уселся трапезничать. Два яйца — свежих, только из-под несушки, краюха черного да пук зеленого луку. Только было Демьян захрустел белой головкой, как на улице раздался Полканов лай.
— Та каб табе… — ругнулся Демьян, вышел на околицу.
У ворот уже ждали — во двор заходить не осмеливались, и дело было, конечно, не в пустобрехе Полкане — этот и мухи не обидит, всего и толку что метр в холке да лай на том конце Задо́рья слыхать. Тут надо сказать, что Демьяна местные опасались и неспроста: слыл он человеком знатким, да еще суровым. До сих пор ходили слухе о бывшем местном алкаше и тунеядце Макарке — тот с тяжкого похмелья залез было в окошко к Демьяну, чтоб поживиться горячительным. Что в ту ночь произошло в хате — не знает никто, зато на все Задорье было слышно пронзительный, полный запредельного ужаса вой. А на следующий день стоял Макарка c пяти утра у здания сельсовета — наглаженный-напомаженный, начисто выбритый и в военной форме — ничего приличнее, видать, не нашлось. А едва пришел председатель — бросился перед ним чуть не на колени и давай просить работу любую, хоть какую, а то мол «ночью висельник придет и его задушит». Председатель, конечно, посмеялся, но отрядил его на общественные работы — там подсобить, тут прибраться, здесь навоз перекидать. И со временем стал Макарка-тунеядец Макаром Санычем, народным депутатом, человеком уважаемым. Однако, местные отмечали, что на дне голубых глаз все еще плещется какой-то неизбывный, глубинный ужас, заставлявший Макара Саныча нервно потирать шею каждый раз при виде Демьяновой хаты. А еще пить бросил — напрочь, как отрезало. Даже по праздникам. Говорит, от одного запаха горло перехватывает.
Словом, слыл Демьян Рыго́рыч или попросту «дядька Демьян» местным колдуном — знатки́м, то есть. Оно, конечно, мракобесие и противоречит идеологии просвещенного атеизма, но то больше в городах да по радио. В Задорье ты поди-найди фельдшера посередь ночи коли жена рожает или скотина занемогла. А ведь бывают и такие дела, что и фельдшера, и участковые и даже народные комиссары руками разводят. И тогда шли на поклон к Демьяну Рыгорычу.
— Цыц, Полкан! — гаркнул Демьян, и почти восемьдесят килограмм мышц, шерсти и зубов присмирели и плюхнулись на брюхо. У ворот стояло человек шесть, над бабьими платками блеснула кокарда на фуражке участкового. «Дря́нно дело» — пронеслось в голове.
— Ну? И шо мы здесь столпились?
Громко всхлипнула Надюха — мать Максимки. Младше Демьяна годков этак на пять, она запомнилась ему глупой брюхатой малолеткой, польстившейся на городского хлыща-агронома. Тот так и не вернулся к Надюхе — то ли уехал обратно в свой Ленинград, то ли сгинул, а Надюха осунулась, постарела, связалась с пьяницей Свиридом и обзавелась никогда не сходящими синяками на сбитых скулах. Сам Свирид стоял рядом с участковым и со скучным видом щурился, водил жалом — похоже, все происходящее его ни капельки не интересовало, и больше всего ему сейчас хотелось опохмелиться. На левом его виске волосы росли клочками, окружая огромный розовый рубец над ухом шириной в ладонь. Ухо же было черное и обгрызенное, как подгоревший сухарик.
— Максимка пропав, — пожаловалась она, — Вчерась утёк, а домой так и не воротился. Як зрану пропав, так и… с концами.
Откашлялся мордатый участковый.
— Я б заявление принял, да только пакуль тут поисковую группу соберешь, пока то, пока сё…
— А чегой-то он утёк? — поинтересовался Демьян. От его взгляда не укрылось, как полыхнули глаза Свирида.
— Черт его ведает, сорванца, — нарочито небрежно отозвался пьяница, — Устрахался не разумей чего, да и утёк.
— Ага, не разумей чего, значит…
Неистовую ругань Свирида вчерась слышало все Задорье.
— Дядька Демьян, помоги, а? Ничего не пожалеем — хошь, мешок зерна, хошь браги бутыль, хошь…
— Вот еще брагой раскидываться! — не сдержался Свирид, — Вернется твой неслух, жрать захочет, да вернется…
— А откель он вернется-то? — прищурившись спросил Демьян, — Не ты ль хлопчика-то спровадил?
— Да разве ж я… — вспотел вдруг пьяница и побледнел весь, — Да он, собака, цельный пузырь раскокал. Я ему только наподдать хотел — для науки, а он уж дал казака. Я ж проснулся, самого колотит, трясет — у меня инвалидность, мне треба, а он… Ну, на мое место встань, а?
— На твое место встать — здоровья не хватит, — отрезал Демьян.
Пропавший дитёнок — это скверно. Места в округе дикие, кругом топи да трясины. Шаг в сторону с тропинки, и уж ухнул по уши. Сколько их таких фрицев-то по оврагам да зыбунам лежит, разлагается. Злая здесь земля, голодная, кровью да костями разбуженная. Тут и взрослому человек пропасть как нечего делать, а уж дитёнку-то… — Ну-ка признавайся, где пацана последний раз бачив?
— Да хрен его ведае, где-то вон… — Свирид неопределенно махнул рукой.
— Понятно…
Демьян сплюнул, плевок приземлился в шаге от ноги пьяницы. Рванувшись вперед, зна́ток выхватил возникшую будто из ниоткуда деревянную клюку и приткнул её рукоять в кадык Свириду, а другой рукой подхватил затылок, чтобы не вырвался. Заохали кумушку, промямлил милиционер: «Так-так, товарищи, поспокойнее…»
В мозгу жгло от вспыхнувшей там злобы; зубы скрипели друг о друга, в глазах колыхался кровавый туман. Всплыли в глазах сцены из детства — мать с синяками, пьяная ругань в сеня́х, оплеухи, зуботы́чины… Демьян заглянул в выпученные мутные глаза алкаша и прошипел в бороду:
— Коли я проведаю, что ты, грязь из-под ногтей, хлопчику сделал чего, так знай — одним сроком не обойдешься. До конца жизни под себя ссаться будешь, а конец придет скорехонько. Лежать тебе в земле, да висеть тебе в петле, на пеньковой на веревочке, ту пеньку ужо маслом с адской сковороды смазали, гребнем из мертвяьчих ногтей прочесали, вьются три пряди-перевиваются, раз конец — сплёл гнилец, два конец…
— Стой! Стой! Не губи, батько! — раздалось вдруг рядом. Чьи-то пухлые пальцы вцепились в локоть, потянули. Сквозь пелену гнева Демьян разглядел искаженное суеверным ужасом лицо Максимкиной матери. Та повисла на Демьяне, как отважная собачонка, не пускающая незваных гостей в дом, — Он не будет больше! Не губи…
Демьян выдохнул, помотал головой, прогоняя воспоминания. В мозгу эхом билось «батько-батько». Символы на клюке, казалось, сплелись в злорадную ухмылку. Зна́ток с омерзением – точно змею держал – отставил клюку в сторону, прислонил к изгороди.
— Ладно. Ну-ка мне в глаза погляди! — Свирид подчинился, свел свои мелкие, похожие на гречичные семена, зрачки на лице Демьяна, нырнул в черные, словно Хатынские топи, трясины глаз знатка. — Еще раз ты на пацана руку подымешь, и доведаешься, как веревочку доплели. Зразумел?
Свирид задушенно прохрипел:
— Да зразумел я, зразумел…
Отпустив алкаша — тот всё откашливался, пуча глаза — Демьян обратился к Надюхе:
— Не реви. Сыщем мы твоего Максимку. Уж якого есть, но сыщем.
— Я вот маечку его принесла, шоб по запаху…
— Нешто я тебе собака якая? По запаху… От полежит-завоняется, тогда и шукать по запаху… — ответил Демьян, но майку все же взял.
— Батюшки-святы, Господи прости, — Надюха отшатнулась и принялась креститься.
Демьян поморщился:
— Давай без этого. Вон тут и представитель власти, а ты все со своим мракобесием. Гагарин вон давеча в космос летал – не видал ничаго, а ты туда же. Верно говорю, товарищ участковый?
Тот нарочито безмятежно жевал какой-то колосок и смотрел куда угодно, но не в сторону полузадушенного Свирида.
***
В хате Демьян успокоился, выдохнул. Кусок в горло не лез. И чего он вызверился на жалкого пьянчужку? В изгибе клюки виделась ухмылка — «Знаешь, мол, знаешь, да себе признаться не смеешь».
— Заткнись! — гаркнул он, отбросил клюку в угол.
Позавтракать не получилось — кусок в глотку не лез. Какой там завтракать — надобно мальчонку искать. Каждый час промедления может стоить пацану жизни. Да и, прямо сказать, ни на что особенно Демьян не надеялся. Уж кому как не ему знать, до чего голодны местные болота. Однако, коль уж взялся за гуж…
— Хозяюшко-суседушко, выходи молочком полакомиться, молочко парное, спод коровки доенное, на травке нагулянное. Выходи, суседушко, побалакаем, с тобою вдвоем позавтракаем…
Молоко было, конечно же, не парное — обычное позавчерашнее из погреба. Демьян нюхнул — закисло. Ну да ничего, у него и суседка необычный — этому такое сойдет. Надобно только освежить.
Перочинным ножичком Демьян скользнул по ладони — на крепкой крестьянской руке плелись узором несколько заживших порезов. Открылся новый, закапала юшка в миску.
Окно задернул плотным покрывалом — хата погрузилась во мрак. Снаружи завыл Полкан — жалобно, тягостно. И тут же под печкой что-то заворочалось, зашумело — точно кто-то резиновый мячик по полу катнул. Раздалось чавканье. Демьян поспешил отвернуться — суседки нередко бесились и начинали пакостить, если попадались на глаза. То ли не любили они этого, то ли нельзя им.
— Суседушко-хозяюшко, — напевно, по-старчески позвал Демьян, — угостить молочком парным, да за судьбу-судьбинушку мне растолкуй. Коли жив Максимка — поди направо, коли не жив — на левую сторону.
Голодное чавканье продолжалось еще несколько секунд, потом прекратилось. Демьян вслушался. Сначала тельце суседки покатилось налево, причмокивая и оставляя влажные следы. Демьян вздохнул — хушь бы тело найти. Но вдруг суседко подпрыгнул и покатился направо. А потом назад. А потом и вовсе принялся подпрыгивать на месте.
— Что ж ты, хозяюшко, сказать-то хочешь? Нешто не знаешь, али не понял меня? Давай сызнова. Коли жив — направо катись, коли мертв — налево.
Суседко, кажется, разозлился на недогадливость Демьяна — ударился с силой об пол и покатился теперь вовсе по кругу.
— Что ж это, значит, застрял мальчонка? Ни жив, ни мертв? Усё так, суседушко?
Суседка утвердительно подпрыгнул, ткнув Демьяна в бок. На рубахе сбоку осталось влажное пятно.
— Ну дякую, суседушко-батюшко, ступай с миром…
Запрыгало-укатилось что-то под печку. Демьян не удержался — бросил взгляд на отражение в отполированном до блеска чайнике. Под печь закатилось что-то безрукое-безногое, в блестящей пленке слизи, похожее на подпорченную кровяную колбасу. Ну да ничего, нам и такой домовой сгодится, лишь бы порядок содержал!
«Ни жив, ни мертв, значит» — задумался Демьян, почесал русую бороду, — «Знать, прибрал его кто, по ту сторону Яви удерживает. Да только знать бы кто!»
Поплевал Демьян на ладони, замотал порез, собрал кулек — сложил хлеба, соли, серп заточенный. Подумав, размотал тряпицу, достал серебряный крестик, повесил на грудь. Тут же на шею будто мельничный жернов повесили — знатка аж согнуло, ну да ничего — нечистому поди еще горше придется, коли повстречается. С неприязненной гримасой взял обструганную клюку — по всей длине палки были выжжены черные письмена. На такие если долго смотреть — они извиваться начинают, как черви, чтоб прочитать было нельзя. Но абы кому лучше и не читать. И уж тем более, как ни хотелось Демьяну эту клюку закопать поглубже в огороде, однако мало ли дураков… С собой все ж сохраннее. Во дворе спустил Полкана с цепи, тот радостный — дурак-дураком — принялся носиться по двору, гоняя кур.
— А ну сидеть, дурень! Со мной пойдешь. Вдвоем оно всяко сподручнее!
Пес и правда встал как вкопанный и поспешил приземлить свой шерстяной зад, от усердия придавив курицу.
— Дело серьезное — человека шукаем. Усек?
Полкан согласно тявкнул, наклонил голову, ожидая команд.
— Ты мне башкой не верти. На, нюхай! — пес зарылся носом в затасканную серую маечку, — Давай навперед бягай, а я за тобой. Ну, пшел!
Перво-наперво пес остановился у тропинки ведущей на запруду у старой мельницы. Речушка, крутившая колесо, иссякла — то ли плотиной чего перегородили, то ли просто срок вышел, однако, на месте речушки теперь томно колыхалась затянутая тиной заводь, а от мельницы остались лишь гнилые сваи да громадное, поросшее мхом и болотной тиной колесо. Деревенские поговаривали, что если ночью прийти на запруду — можно увидеть, как колесо будто вращается, мол, черти кости человеческие в муку перемалывают. Дурь, конечно, несусветная — чего только народ не напридумывает. Вон и агитаторы из города приезжали бороться с мракобесием. Говорили, мол, никаких чертей быть не может — все это выдумка поповская. Демьян тут, конечно, соглашался, однако лишний раз шастать у запруды Задорьевским отсоветовал — мол, комаров там тьма-тьмущая, да и хоть без чертей, а колесо по ночам всё же вертится. И нет-нет, но то и дело вылавливали нахлебавшихся неслухов, ушедших ловить головастиков на мельничный пруд.
У самого пруда жизнерадостный Полкан присмирел — хоть скотина, а чувствует: мертвое это место, недоброе. Летняя жара накрывала густым одеялом, липла к спине мокрой рубахой, глушила пестрым разноголосым молчанием. Пищало комарье, гудели мухи, шелестела трава. И пес не тявкнет, ни шума деревенского не слышно — лес забрал свое, чужая земля нынче. Лишь колесо мельничное скрипит — то ли от ветра, то ли…
Вдруг булькнуло что-то в рогозе, пробежала волна по ряске на пруду. Один комар сел Демьяну прямо на нос — полакомиться свежей кровушкой. В забытьи он хлопнул себя по носу, да не рассчитал силы — разбил в кровь, и сам засмеялся над своей неловкостью. Рядом щелкал зубами Полкан — ловил оводов и слепней.
— Гэй, пригожая, хорош блазнить! А ну покажись, биться не буду, обещаю…
Заскрипело мельничное колесо, зачерпнуло ил со дна, да со шлепком швырнуло обратно в воду — и только. Ни ответа, ни привета.
— Э-э-э, дорогая, так у нас дела не пойдут. Я побалакать пришел, а ты ховаешься. Ну-ка…
И на этом «ну-ка» земля под ногами Демьяна вдруг взбрыкнула, выгнулась кочкой и толкнула его под пятки, да так, что знаток полетел головой прямо в пруд. На поверхности вдруг появилось облепленное ряской лицо, да все какое-то невыразительное, гладкое, что обмылок — только глазища чернеют. Перепончатые лапы уже обвивались вокруг Демьяновой спины, когда выбившийся из-под ворота крестик легонько стукнул фараонку в лоб. Та закричала так, что Полкан аж завыл, рухнул оземь и уши лапами прикрыл, а у Демьяна заныли зубы. Шлепнулся он лицом в воду, распугав лягушек, вдоволь наелся комариной икры; а фараонка меж тем отползла подальше и с опаской выглядывала из воды — так что видно было лишь заросшие — без дырок — ноздри.
— Да не.. Тьфу, какая гадость… Да не ссы ты, говорю ж — побалакать пришел. А ну плыви сюды.
Водная нежить осталась на почтительном расстоянии, но все же выползла из воды, залезла на мельничное колесо. Полупрозрачная кожа была облеплена жуками-плывунцами, водорослями и ряской; в длинных бледно-зеленых зеленых волосах запутался рачок, по левому глазу фараонки медленно ползла улитка. Тварь недовольно потирала лоб — там, где кожи коснулся крестик, кожа разошлась и оплавилась до самой кости.
— А ты не гляди на меня волком. Сама на меня полезла. Як говорят комиссары, тебя бы за такие дела за шкирку и к стенке…
— Все равно в омут одна дорога, все одно — всех утоплю…
— Эх, дура ты дура, Нинка. Все на немчуру охотишься? Так нема их, прогнали уж давно, а якие есть — сгнили поди.
— Есть, чую я, есть, всех здесь сложу, всех на дно утащу…
Демьян махнул рукой. Объяснять что-то нежити — дело гиблое и пустое. Эти в своем мире-времени живут, свои страхи да кошмары вокруг видят. В башке у этой фараонки еще небось горящие дома, рев мотоциклов, стрекот пулеметов и хохот немцев, что тащат молодую девку к пруду: поглумиться — и на дно. Только оттого Демьян ее еще и не упокоил — жалко было дуру мертвую, что и пожить-то не успела. Помнил он костлявую девчушку с русой косой, как та за все за мальчишками бегала и обижалась, если ее в игру не брали. Когда немцы пришли — Демьян в леса партизанить ушел, а как вернулся — пол-деревни сгубили, до сих пор вон аукается.
— А что, Нинка, много ль немцев на дно стаскала? Вот, скажем, на этой неделе?
— Мало-мало, слишком мало. Буду складывать, покуда вода вся не выплещется, только фрицы поганые останутся…
— Мда, толку от тебя… Полкаша, ну-ка скажи, чуешь чего тут?
Пес со скукой почесал за ухом — ничем вкусным или интересным на заросшем пруду не пахло.
— Утоплю-ю-ю-ю, всех утоплю, — продолжала завывать фараонка, вслед удаляющемуся Демьяну. Потом фыркнула, разбрызгав воду, и принялась кататься на колесе — в сущности еще совсем девчонка, которой было никогда не суждено вырасти.
***
Вторым местом, в которое строго-настрого было запрещено лазать местным сорванцам, был старый сарай для скота, тропинка к которому давно уж заросла ковылем. Еще на подступах к пожарищу, Полкан жалобно заскулил и уселся на задницу, напрочь отказываясь идти дальше.
— Ну и чего мы расселися? У, волчья сыть! — Демьян замахнулся было на пса клюкой, но удержал себя. Идти к сараю ему и не хотелось. Кабы не Максимка — и дальше б, как и все, обходил проклятое место стороной, — Ай, к черту! Вот и сиди тут.
Полкан с готовностью улегся наземь, проводил печальными глазами хозяина, который по нехитрому собачьему разумению шел на верную смерть.
Раздвигая заросли сорных трав, Демьян приближался к жуткому скоплению почерневших столбов и свай на выжженной поляне — трава здесь так и не проросла. Крыша обвалилась внутрь, накрыв собой черные бесформенные груды; по краям стояли обугленные бревна — будто казненные языческие идолы. От одного взгляда на это место передергивало. Демьян мысленно взмолился, чтобы Максимки — ни живого, ни мертвого — здесь не оказалось. Казалось бы — зачем кому-либо вообще приходить в это проклятое место? Но мальчишеское упрямство могло поспорить лишь с мальчишеским же любопытством, и если вся деревня обходит пожарище стороной — как же не залезть и не посмотреть?
Один такой уже разок залез. В прошлом году, приехал этакий барчук из города — на всех свысока смотрел, игрушками не делился, то ему не так, другое не этак. Так ему местные Задорские мальчишки бока-то и намяли, в наученье. И напоследок лепехой коровьей по башке приложили, чтоб неповадно было. А он возьми да разрыдайся аки девчонка, заблажил, отцом в райкоме грозился да сбежал куда-то. Искали его до вечера, к пожарищу не ходили — не решались. В итоге, кое-как уговорили Демьяна. Мальчонка оказался там — седой и ослепший. Выл, бился, вырывался и все про каких-то «черных» твердил. А хотя чего «каких-то», знали все, кто эти «черные», кому бабкой, кому матерью, кому женой приходились, да и детишек в том сарае осталось немало.
Приезжал потом его отец из райкома, обещал всех распатронить — мол, парнишка умом тронулся и зенки себе пальца́ми прям выковырял. Отвели разгневанного папашу к пожарищу. Тот близко подходить не стал, так, издали все понял. Оно хоть и просвещенный атеизм, и Гагарин давеча в космос летал, а все ж дурное место — его сердцем чуешь. А место-то было — дурнее некуда, и даже Демьян со всеми своими заговорами да оберегами ничего сделать бы не смог. И не стал бы, пожалуй. Одно дело — кикимор да анчуток по углам шугать, и совсем другое…
— Не гневайтесь, кумушки да матушки, в гости напрашиваюсь, дозволения прошу! — голос дрогнул, Демьян поклонился, что называется, «в пояс». Пожарище не отвечало, лишь дрожал раскаленный воздух да гудела мошкара. Не пускают, значит.
— Ну да я всяко дело зайду! — честно предупредил Демьян и шагнул под источенную пламенем балку.
Стоило сделать шаг, как шпарящее солнце, тяжелый дух медвяных трав, гудящий гнус — все это растворилось, исчезло, осталось за спиной. Внутри же лишенного крыши сарая было как будто темнее, точно тени прятавшиеся в уголках глаз бросили таиться — заняли все пространство. В нос шибала тошнотворная вонь паленых волос. Под ногой Демьяна что-то хрустнуло, и он мысленно взмолился, чтобы это была не кость.
— Максимка? — позвал он больше для себя, чтобы было не так страшно под этим пологом упавшей тишины, — Тут ты?
Никто, конечно, не ответил. Ну да оно и к лучшему. Неча здесь людям делать, а тем более детям.
Демьян уже собирался уйти из проклятого места, как вдруг захрустело вокруг, застучало, точно весь сарай пришел в движением. И правда, крыша, обрастающая на глазах соломой, поползла вверх, закрывая небо; прорехи в стенах латали свежие, уже не обугленные бревна. Последними закрылись двери сарая, и Демьян четко услышал, как в пазы снаружи легла доска, запирая его внутри. В мозг выстрелами из трехлинейки врезались голоса снаружи на чужом, до дрожи в коленках знакомом языке. Пахнуло сырым напалмом, отчаянно захотелось жить. А еще Демьян четко ощутил, что он здесь больше не один. Обернувшись, он увидел перед собой толпу крестьян — бабы, дети, старики. Все как один черные, обугленные, прогоревшие до костей и пышущие страшным, пекельным жаром. Запекшиеся глаза, тлеющие волосы и бороды, дымные шлейфы, искаженные агонией лица — все они смотрели на него. Вперед вышел мальчонка — от силы лет пять; на лице кожи почти не оставалось — вся она осыпалась пеплом, обнажив закопченные пламенем кости. Тонкий пальчик вытянулся вперед — одна лишь косточка — растянутый в предсмертной гримасе рот выплюнул облако дыма вместе с жутким, нездешним шепотом на языке самой Нави. И по его команде неподвижные прежде мертвецы двинулись к Демьяну, вытянули черные, дымящиеся, еще горячие руки — будто печеная картошка, только из костра.
Демьян прижался к двери, отшатнулся от подступающего жара, попытался выломиться через дверь, но кто-то по ту сторону крепко держал — не вырвешься. Заговоры застряли в глотке — их заменил горький дым и жирный пепел от горящих тел. Глаза заслезились, и мертвецы слились в единую черную массу, тянущую к нему свои щупальца. Жар накатывал тягучими, иссушающими волнами; от бензиновой вони напалма кружилась голова.
«Вот так, залез на свою голову мальчонку шукать, а зараз сам пропаду. От немца я ушел, да, видать, от судьбы не уйдешь»
Жгучие пальцы ткнулись в рубаху, будто незатушенные чинарики. Поползли по белой ткани черные пятна — без огня, лишь дым и боль. Зашкворчала кожа на плечах. Демьян закрыл лицо, прильнул к щелочке в двери, чтобы вдохнуть свежего воздуха и прочесть, наконец, заговор, отогнать наваждение, но бесчисленные пальцы оттянули его прочь, прожигая одежду. Тонкие щепочки на клюке задымили, прямо в голове Демьяна засипело-заперхало:
«А я говорил, от судьбы — только в петлю. Надо было слушаться-слушаться-слушаться...»
Вдруг из толпы обугленных призраков выплыла баба — скособоченная, жуткая. Мертвые руки, сложенные в молитве, слиплись, сплавились — не разомкнешь. Рот — бесформенная дырка, раззявленная в крике. Она подплыла к знатку, и тут же голодная смерть отпряла, отняла пальцы от шкворчащей Демьяновой плоти. Из дырки на лице бабы вырвалось облачко дыма, оно оставляло сажу на ресницах и бровях, в шипении и треске слышалось:
«Уходи, сынку. Ты ни в чем не виноват. Уходи»
И Демьян выбросило за порог сарая. И вновь — лишь черные бревна да провалившаяся крыша. Ни стрекота пулеметов, ни злобных взглядов запеченных в глазницах очей. Лишь навязчивая вонь напалма и паленых волос — на этот раз уже его собственный. Демьян провел ладонью по красному от жара лицу — брови спалило начисто, борода заплелась в черные расплавленные барашки. По измазанным сажей щекам скатились две слезинки.
— Дякую, мама… Выручила.
Дело близилось к закату. Какой бы мальчонка ни был удалой, а скитаться вторую ночь по лесам и болотам не каждый взрослый выдюжит, куда уж там мальцу! Полкан послушно ждал Демьяна на почтительном расстоянии от пожарища. Увидев хозяина, залебезил, завилял мохнатым помелом, принялся лизать покрытые ожогами руки.
— Ну буде-буде, предатель! Хайло – с ведро, а на деле – сявка трусливая.
Пес перевернулся на спину и подставил пузо – делал вид, что не понимает, о чем таком толкует хозяин.
— Ладно. Одно верное средство осталось.
Дома Демьян смазал ожоги свежей сметаной – Ульянка поднесла в благодарность за выхоженную корову; фельдшер уж рукой махнул, говорит: «Режьте кормилицу на мясо, покуда жива», а Демьян подошел, пошептал на ухо, да иголку какую-то из копыта вытащил, и через день буренка уж вовсю гарцевала по пастбищу. Пока смазывал – решался, неужто и правда по-другому никак? Клюка стояла, похожая на вопросительный знак, поджуживала:
«Давай! Туда тебе и дорога! Признай уж, только так дела и делаются!»
Демьян пнул клюку – та упала и закатилась под лавку. Нет уж! Мы уж как-нибудь своими силами. Полкана Демьян оставил хату охранять. Крестик снял, на крючок под полотенец повесил – а то лес не пустит, будет водить чужака кругами почему зря, да истинный свой лик не покажет. Тут хитрее все. Клюку тоже хотел оставить – эта дрянь если чем и поможет, так только за корягу какую зацепится, но все одно – оставлять рискованно. Лучше уж при себе.
***
Продолжение следует...
Хорошо в деревне ...зимой!)
Всем доброго дня! Уже неделю зима оказывает повышенное внимание к нашему краю , идёт снег безостановочно. В городе коллапс, на дорогах аварии . Но погода только добавила желания навестить любимую свекровь , она живёт сейчас одна , свёкор умер в 2013 году. Немного фото из поездки.
Знакомьтесь - кот Барсик ) живёт у свекрови с 2010 года . Отгадайте, что ест этот кот ? Ответ : Барсик ест всё!))) Макароны - отлично , суп - прекрасно, булочка - сжуем ))) Старый , нет зубов , нет правого глаза - потерян в боях за территорию)
Как рассказывала свекровь , кот спит в кресле, а мыши ходят вокруг) Выгнать жалко ругать бесполезно)
Печка , мастерица на все чугунки ! Обожаю суп , приготовленный в печи .
Это мы с котом, пардон , в туалет ходили ) Хорошо зимой в деревне. Тихо . Спокойно. Но и в тоже время скучновато . Людей становится все меньше. Каждый раз свекровь перечисляет кого не стало в ближайший месяц - два , а новостей что кто то родился или женился , или приехал жить в деревню, к сожалению , нет .... Стараемся ездить к свекрови чаще , делиться своими новостями. Навещайте своих родных)
Купили дачу с угнанным матизом
Товарищ обратился с просьбой помочь выбрать загородный домик. Бюджет не большой, но и запросы тоже вполне вменяемые. Объехав все дачные товарищества, был найден идеальный вариант. Там и качельки, беседка, мангальчик, тепличка для супруги. И локация супер удачная, а самое главное что подкупило товарища, гараж в цоколе дома.
Цена после длительных торгов нас почти устроила. Итого, спустя недельку размышлений принято решение, надо брать. Пока шла проверка документов, начали обсуждать с продавцом условий сделки. На что нам дали понять, что весь старый хлам идет в комплекте с дачей. Нас это не совсем устраивало, на что собственно мы получаем дополнительную скидку чтобы была возможность нанять людей для уборки этого самого мусора.
А теперь переходим к самому главному эпизоду, в гараже стоял уставший матиз. Хозяйка еще на первом просмотре сказала, что автомобиль её сожителя. Но не упомянула о том, что сожитель уже три года как умер. Что делать с машиной не ясно, я всячески настаиваю на том, чтобы узбекский пепелац забирала хозяйка. Понятное дело, ей он тоже нафиг не сдался. Я пытался навеять идею о том, что мол память о сожители и все такое, но это тоже не сработало. Пока я пытался избавиться от этого чудного феррари, товарищ который выступает в роли покупателя тащит меня за угол и пытается остановить “Это же халява”. Такой дом, да еще и тачка в подарок, не бентли конечно но и дача ведь не на Рублевке. Я пытаюсь ему донести, что ни к чему ему этот геморрой. Ведь документы на тачку отсутствуют, бывший владелец умер, фиг знает, может она вообще в розыске. Естественно все поржали после моей теории, но я предложил позвонить в гаи и убедиться что авто не криминальное. Позвонили на горячую линию там нас уверили, что машина в порядке..
Т.к. документов нет, я предлагаю хозяйке уточнить у родственников сожителя, может кто-то претендует на шикарное наследство. На что она уверенно отвечает, что и им машина не нужна. Мой товарищ в недоумении, чего я вообще уцепился в этот матиз. Тут хозяйка дома предлагает, еще один вариант. Мол вы сынки молодые, разместите в продажу да продайте за копейки на запчасти, а деньги пополам. Я снова включаю душнилу, как бы не по закону. Но мой товарищ входит в роль гусара, и решает помочь, я конечно не в восторге, но хозяин барин.
Как оказалось, желающих купить, матиз без документов да еще и за копейки было больше чем мы могли себе представить. Самое интересное, что никого не интересовала история авто. Договорись с одним мужиком, который искал донора для ремонта своей, такой же ласточки. Дали номер хозяйки, он в тот же вечер тачку уволок.
Казалось что проблема решена, сделку по покупке даче благополучно провели. Все счастливы, мой друг Дима каждые выходные как порядочный человек ездит на дачу. отдыхает душой и телом, строит планы по будущему апгрейду бани.
Но тут новый поворот, спустя три месяца, звонок из милиции. Говорят что нужно в отделения явиться, зачем конечно не сказали. Дмитрий как порядочный гражданин, отпросился с работы, и явился на встречу с сотрудниками. Где ему и поведали эту, душераздирающую историю, от том что матиз стоял долгое время во дворе многоэтажки из которого его увезли на штрафстоянку, мусоровозу видишь ли мешал. Новый владелец тоже не сразу заметил пропажу автомобиля, но спустя время все же обратился в органы, с просьбой найти малышку. Да вот только, кто ж её отдаст без документов. Тут уже органы заинтересовались, что за машина без хозяина, видимо это привлекло их интерес. И наконец всплывает дело, в котором матиз чуть ли не главный фигурант. Ничего серьезного, самое обычное хищение 800 кг комбикорма из местного колхоза (не за раз если что) и машина в угоне. В далеком 2017 году покойный сожитель хозяйки дачи имел неосторожность попасть на камеры видеонаблюдения в момент кражи этого самого зерна. Правда его быстро вычислили по автомобилю, он в свою очередь не растерялся и сказал что матиза угнали.
В милиции от души посмеялись все, нашли таки орудие преступления. Никого конечно наказывать не стали, да и не за что было, тем более нас. Но автомобиль последнему собственнику увы так и не вернули.
До сих пор остается загадкой почему, в гаи нам сказали что авто чистое.
Что касаемо хозяйки дома, она утверждает что была не в курсе этой истории. Я склонен ей верить, но сомнения конечно остались. Покупкой по итогу товарищ остался доволен, можно считать купил дачу с историей)
Мой первый год в беларусской деревне
В деревне у бабушки
Немного тепла в такое непростое время
Сможете найти на картинке цифру среди букв?
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi
Хлебосольная встреча
Караваи от Гомельской и Могилёвской областей Республики Беларусь. Деревня Почтовая Глинка находится на их стыке как раз!
:-)
Встречали нас везде очень тепло и радушно, спасибо и низкий поклон.
В таких экспедициях есть простая закономерность, чем меньше населенный пункт, тем теплее встреча!!!