Российские войска освободили Веселое под Донецком
Вооруженные силы РФ освободили населенный пункт Веселое под Донецком, сообщили в министерстве обороны 18 января.
Наступательную операцию провели подразделения «Южной» группировки войск, сообщили в российском военном ведомстве. ВСУ отступили из поселка.
— На Донецком направлении в результате успешных активных действий подразделений «Южной» группировки войск освобожден населенный пункт Веселое Донецкой Народной Республики, — говорится в сообщении.
Пакет
Пакет был хороший, качественный. Единственным его недостатком было то, что он шуршал немного сильнее своих собратьев. Когда я в последний раз видел его, он, возможно от мороза, шуршал сильнее обычного, но об этом после.
Это был конец 2007-го. Я заканчивал училище, учился в автошколе на военного водителя за счет государства и занимался спортом. Жизнь моя предвещала громадные перспективы: после прохождения службы в армии грезил стать пожарным, и не просто пожарным, а обязательно водителем, выступающим на ведомственных соревнованиях, опираясь на мои «университеты». Так думалось мне, когда я шел со своей матерью в центральную часть города на совещание, проходившее на «конспиративной квартире». На повестке дня стояли очередные выборы не очередного руководителя, и мать моя, желая заработать, подписала нас вести агитацию за одну из так называемых партий. Естественно, я был «мертвой душой» - всю работу и финансовые средства делала и получала моя родительница, а мне следовало только единожды появиться на «пленуме». Пройдя по нечищеной слякотной улице, мы вошли в совершенно непотребный подъезд, в котором, цитируя будущего моего знакомого по военной службе, старшего сержанта Попова, «только насрать осталось.». При входе в помещение моему светлому взору предстал, как казалось, громадный стол и сгрудившиеся слева и справа от него алчущие кандидатской подачки. Присутствующие не изобиловали качеством и дороговизной своего платья, но выглядели весьма разношерстно. Там было все: вязаные синтетические шапки, китайские пуховики, пальто, до того затрепанные, что ими в пору было накрывать двигатели грузовиков ЗИЛ-130 и заворачивать старые коленчатые валы, а не таскать на себе. Прошло уже много лет, а я все еще встречаю на улице, выражаясь языком Полиграфа Полиграфовича Шарикова, такие «польта» и, мне кажется, что в них ходят эти же самые люди, окружавшие меня в этой тесной комнате, в который даже маленький стол казался взлетной полосой. Во главе стола не сидела и не восседала, а «фактически находилась» руководитель агитационной ячейки, человек, лицо которого не выражало ровным счетом ничего, особых примет на нем замечено не было. Женщина была лет шестидесяти от роду и в прошлом могла являться завхозом, паспортисткой, вахтером, престарелым руководителем комсомольской ячейки причем, скорее всего, единовременно.
Когда в комнатку набилось достаточно народу, и плотность внимания достигла нужного значения, женщина начала свою речь. Это было весьма пламенно и в лучших традициях коммунистических ораторов. Само по себе все это выглядело, как я понял позже, весьма абсурдно, потому что кандидаты в политические лидеры, за которых велась агитация, всем своим имиджем в масс-медиа демонстрировали замашки сытых буржуа с личным самолетом, белыми креслами, дорогими машинами и итальянскими деловыми костюмами. Речь оратора же клишировано была о том, как тяжело живется трудовому народу, и как его трехшкурно обдирают нынешние власть имущие. В качестве методической литературы была роздана книга кандидата в руководители. Стоит упомянуть, что сам автор был застрелен менее чем через десять лет в самом центре столицы нашей Родины выстрелами в спину, заграждаемый от всевидящего ока проезжающим мусоровозом.
Митинг продолжался, оратор пламенел, увещевая присутствующих о единственном пути спасения от коррупции, произвола и всех напастей, с ними связанных. Это могло продолжаться вечно, но часы, на которые поглядывала говорящая, давали ей твердо понять, что лозунги лозунгами, а личное время - оно сердцу приятнее. Оборвав свою речь так же парадно, как и начала, женщина сразу приступила к проверке работы агентурной сети. Технически задача стояла несложная: агенту следовало вручить наглядную агитацию в руки будущему избирателю, придя к двери, ведущей в его жилище. В крайнем случае, при не нахождении оного по месту проживания, следовало рассовать листовки по почтовым ящикам. Но все-таки настойчиво рекомендовался личный контакт с представителем электората, для фиксации которого у каждого агента должна была быть двенадцатилистовая тетрадонька, в которой, согласно идее, осчастливленный агитатором избиратель должен был расписаться. Вот эти-то тетрадоньки и проверяла руководитель со всей присущей партработникам скрупулёзностью. Мать моя мгновенно подверглась критике и подозрению в фальсификации. Но машина борьбы за голоса населения была запущена и работала в полном объеме, так что каких-либо репрессивных мер применено не было. Далее каждый причастный под роспись получал агитационные материалы. Это были листовки, брошюры, стопка газет и пакеты с символикой партии. Именно эти пакеты и являются героем данного повествования.
Брошюры и листовки были выброшены в ближайший контейнер, газеты оставлены моей матерью для хозяйственных нужд, а пакеты были честно разделены между нами пополам, и я заполучил оных около пятисот. Оставшийся год до призыва меня в вооруженные силы прошел при постоянном наличии этого средства народной агитации. В них переносилось все на свете, они использовались при хранении и заморозке продуктов, клались в мусорное ведро, в них заворачивались подарки, одним словом, они не пропадали. Позже, когда отшумели предвыборные бои, мать сообщила мне, что последний денежный транш за агитационную работу получить так и не пришлось - руководитель закрысятничала партийную кассу и скрылась в неизвестном направлении.
Осенью следующего года, воодушевленный будущими свершениями ратной службы, я прибыл на так называемую «Папанку». Это был областной сборный пункт. Находился он в столице моего края на улице Папанинцев, и тысячами призывников был прозван сиим именем. А поскольку призывник, аки младенец, - существо безгрешное, значит и нарицает он так, что в сознании многих мужчин моего региона «Папанка» и Чистилище обозначает одно и то же.
У меня очищение произошло мгновенно: сразу по прибытии котомка моя была подвержена тщательному досмотру двумя прапорщиками на предмет скоропортящихся продуктов. Ими, без лишних перемолвок и совещаний, были мгновенно признаны батон сырокопченой колбасы, сгущенка в мягких пакетах и «патронташ» из пакетиков кофе «три в одном». Используя весь боевой опыт, прапорщики мгновенно сканировали гастрономическую пользу и сроки годности призывниковых продуктов и принимали молниеносные решения о конфискации. Отбракованное из моего сидорка было унесено в служебное помещение в одном из партийных пакетов, в который я собственноручно его же и сложил, ибо прапорщикам на призывном пункте наклоняться сильнее чем 3-5 градусов по направлению к полу волею армейских богов было категорически запрещено от этого, по их мнению, могло произойти непоправимое. Так я расстался с одним из двух последних пакетов, сопровождавших меня на пути к прохождению службы.
Вскорости вещи мои были выброшены, тело одето в полевую форму одежды. В моем новом вещмешке, предположительно пятидесятого года выпуска, из прошлой жизни сохранилась только тетрадочка из автошколы, немного консервов и спортивная форма, состоящая из футболки, «велосипедок» и белых плавок с носками, которые были заботливо мною завернуты в агитационный пакет, ибо я хранил в своем сердце надежду выступать за вооруженные силы, проходя срочную службу, что само собой являлось верхом наивности и романтизма.
По прибытии в учебную роту автомобильной базы соединения, в кладовой мы были подвергнуты новому и совсем не последнему досмотру в своей армейской, да и не только армейской, жизни. А вот последний в рамках данных мероприятий досмотр, так сказать, контрольный шмон, был несколько позже, в бане. Проводился он так называемыми рубанками и положняками без нашего присутствия. На нем было выворочено абсолютно все, вплоть до поясных веревок.
Досмотр же в роте проводил контрактник родом из моего региона, лицо его было подернуто оспинами и несколько «выветрено», последнее говорило о его внегородском происхождении.
Увидев среди моих вещей белый плотный пакет, содержащий спортивную форму, контрактник посмотрел на меня и, используя надлежащую традиционную лексику, спросил, что это. Я, преисполненный рвением, как мог, в трех словах, блистательно доложил по существу заданного вопроса, что собираюсь выступать за армию. На что получил одобрительное «Молодец!!». Контрактник информировал меня, что он не кто иной как Временно Исполняющий Обязанности старшины Учебной Автомобильной роты старший сержант Эберт, и форма моя отныне будет под его чутким надзором храниться у него в кладовой. Естественно, что такое замысловатое предложение, содержащее столько названий должностей и званий, которые вмещала в себя фигура старшего сержанта Эберта, не могла не повергнуть меня, вчерашнего призывника, в культурный шок и благоговение. На этом наше общение со старшим сержантом Эбертом прервалось на долгих десять месяцев, по исходу которых родилась ситуация, при которой я, убегая от суточного наряда автомобильной роты кричал, называя Эберта сукой, дерьмом и говном.
По прошествии двух недель, испытывая адские муки голода и усталости, пройдя уже несколько этапов превращения из человека в скотину, стоя на просторах морозного плаца с остатками мыслей, устремленных к мечтам о сне и горячем питании, я засвидетельствовал старшего сержанта Эберта, выходящего из дверей казармы с белым пакетом в правой руке. Офицерский ремень его был слабо затянут, бушлат источал не застёгнутой верхней пуговицей дух эфемерной свободы, а мутоновая шапка с зашитыми, между прочим, против устава, ушами держалась на затылке, сопротивляясь законам земного притяжения. Контрактник шел со службы домой. Когда он проходил мимо нашего строя, я увидел, что пакет в его руке был аналогичный партийному. В моем полуувядшем от недостатка глюкозы мозгу блеснула слабая мысль: «Надо же, такой же пакет».
Лишь через несколько месяцев, проходя службу уже в другом подразделении, я пошел выручать свою форму из кладовой Учебной Роты Автомобильной базы, так и не став военным водителем и освобожденным от тяготы и лишений военной службы военным спортсменом. По пришествии в расположение Автомобильной роты обнаружил я, что формой моей подлинный старшина вытирал свои берчишки марки «Фарадей», а в свободное от этого мероприятия время она была запинана ими под шинельный шкаф. Отмечу, что я не ошибся, старшина был действительно подлинный, а не подлый. Он не со зла вытирал обувь моими вещами, просто в его сознании такая не стабильная величина как, военнослужащий проходящий службу по призыву, не имела физического тела, на котором могли существовать еще более абсурдные в данной ситуации «личные вещи». А старший сержант Эберт тогда действительно шел именно с моим пакетом.
С последним пакетом, унося с ним часть моей жизни, которая ни в каком виде уже не вернется.
Хаустович (Константинова) Тамара Алексеевна (26.03.1922 - 17.02.2006)
Родилась 26 марта 1922 года в Ленинграде, окончила 10 классов, поступила в Ленинградский институт воздушного транспорта. 22 июня 1941 г. записалась добровольцем на фронт. После окончания медицинских курсов в блокадном Ленинграде работала в военном госпитале. После ранения окончила курсы снайперов в 1944 г. В 1944-1945 годах командовала взводом девушек-снайперов на 3-м Белорусском фронте.
«За этот период её взводом было уничтожено 201 солдат и офицеров вражеской армии, при этом сама Константинова лично уничтожила 7 фашистов. Награждена именной снайперской винтовкой от ЦК ВЛКСМ, орденом Красной Звезды, медалями», так написано в характеристике за подписью командира дивизии.
GFP: Армия России стала второй сильнейшей в мире
Возглавила список армия США с индексом боевой мощи 0,0699, индекс ВС РФ - 0,0702. Также в пятерку сильнейших вошли вооруженные силы Китая, Индии и Южной Кореи.
При этом отмечалось, что НАТО не может противостоять России, поскольку западные страны за два года украинского конфликта так и не смогли выработать стратегию для этого.
Ответ на пост «Гауптвахта»
Ну, как тут не вспомнить Покровского, который в куда более короткой форме умудрялся донести гораздо больше.
Ботик Петра Первого
Александр Покровский
Закончился опрос жалоб и заявлений, но личный состав, разведенный по категориям, остался в строю.
- Приступить к опросу функциональных обязанностей, знаний статей устава, осмотру формы одежды! - прокаркал начальник штаба.
Огромный нос начальника штаба был главным виновником его клички, известной всем - от адмирала до рассыльного, - Долгоносик.
Шел инспекторский строевой смотр. К нему долго готовились и тренировались: десятки раз разводили экипажи подводных лодок под барабан и строили их по категориям: то есть в одну шеренгу - командиры, в другую - замы со старпомами, потом - старшие офицеры, а затем уже - мелочь россыпью.
В шеренге старших офицеров стоял огромный капитан второго ранга, командир БЧ-5, по кличке «Ботик Петра Первого», старый, как дерьмо мамонта, - на флоте так долго не живут. Он весь растрескался, как такыр, от времени и невзгод. В строю он мирно дремал, нагретый с загривка мазками весеннего солнца; кожа на лице у него задубела, как на ногах у слона. Он видел все. Он не имел ни жалоб, ни заявлений и не помнил, с какого конца начинаются его функциональные обязанности.
Перед ним остановился проверяющий из Москвы, отглаженный и свежий капитан третьего ранга (два выходных в неделю), служащий центрального аппарата, или, как их еще зовут на флоте, - «подшакальник».
«Служащий» сделал строевую стойку и...
- Товарищ капитан второго ранга, доложите мне... - проверяющий порылся в узелках своей памяти, нашел нужный и просветлел ответственностью, - ...текст присяги!
Произошел толчок, похожий на щелчок выключателя; веки у «Ботика» дрогнули, поползли в разные стороны, открылся один глаз, посмотрел на мир, за ним другой. Изображение проверяющего замутнело, качнулось и начало кристаллизоваться. И он его увидел и услышал. Внутри у «Ботика» что-то вспучилось, лопнуло, возмутилось. Он открыл рот и...
- Пошшшел ты... - и в нескольких следующих буквах «Ботик» обозначил проверяющему направление движения. Ежесекундно на флоте несколько тысяч глоток произносят это направление.
- Что?! - не понял проверяющий из Москвы (два выходных в неделю).
- Пошел ты... - специально для него повторил «Ботик Петра Первого» и закрыл глаза. Хорош! На сегодня он решил их больше не открывать.
Младший проверяющий бросился на розыски старшего проверяющего из Москвы.
- А вот там... а вот он... - взбалмошно и жалобно доносилось где-то с краю.
- Кто?! - слышался старший проверяющий. - Где?! И вот они стоят вдвоем у «Ботика Петра Первого».
Старшему проверяющему достаточно было только взглянуть, чтобы все понять, он умел ценить вечность. «Ботик» откупорил глаза - в них была пропасть серой влаги.
- Куда он тебя послал? - хрипло наклонился старший к младшему, не отрываясь от «Ботика». Младший почтительно потянулся к уху начальства.
- Мда-а? - недоверчиво протянул старший и спокойно заметил: - Ну и иди, куда послали. Спрашиваешь всякую... - и тут старший проверяющий позволил себе выражение, несомненно относящееся к животному миру нашей родной планеты.
- Закончить опрос функциональных обязанностей! - протяжно продолгоносил начальник штаба. - Приступить к строевым приемам на месте и в движении!
Гауптвахта
В армии я прослужил ровно 25 месяцев. Без отпуска. Два года и один месяц. С ноября 85-го по декабрь 87-го. 760 дней.
Из них двое суток я провёл в одиночной камере на гауптвахте. Или по-простому — на губе.
Я уже прослужил полтора года. Считался старослужащим. А тут в нашу роту прислали трёх молодых лейтенантов. Только-только из военного училища. Один из них стал заместителем командира роты по политической части. Была такая должность в Вооружённых силах Советского Союза.
И вот с этим-то молодым замполитом по фамилии Фадин и случился у меня конфликт. А дело было так.
Как-то дежурил наш молодой замполит по роте. И вечером заглянул в каптёрку. Где и застал рядового Пилипенко, самозабвенно раскрашивающего мой дембельский альбом.
— Красиво, — похвалил замполит рядового, — а чей это альбом?
— Младшего сержанта Фёдорова, — бодро отрапортовал Пилипенко.
Замполит послал за мной. Я пришёл.
— Почему вы заставляете вашего подчинённого рисовать вам альбом? — спросил меня замполит.
— Я не заставляю, — ответил я, — просто попросил.
— Попросил, — поддакнул Пилипенко, — и я сам вызвался.
Веснушчатое лицо замполита покраснело. Было видно, что он разозлился.
— Это использование служебного положения, — отчеканил он, — рядовой должен заниматься военной подготовкой.
— Вообще-то, сейчас вечер, — напомнил я лейтенанту.
— Значит, у него свободное время, — ответил замполит, — вот пусть и занимается своими делами.
— Вообще-то, сейчас по расписанию уборка прилегающей территории, — опять напомнил я лейтенанту, — а вверенная территория у нашего четвёртого взвода — это оружейная комната, коридор, умывальник и туалет. Пилипенко, твои три крайних от окна унитаза. Отодрать их так, чтобы блестели как зеркало. Через час проверю.
Пилипенко поник.
— За что? — трагическим шёпотом спросил он. — Я же ничего не сделал плохого.
— Во-первых, приказы не обсуждаются, — сказал я, — а во-вторых, если ты что-то рисуешь, то ни в коем случае не должен попадаться на глаза офицерам. Ты должен слиться с местностью, чтобы никакой лейтенант или капитан, а уж тем более майор, тебя не заметил. Как хамелеон. Так что иди и сливайся с унитазами.
— Есть сливаться с унитазами, — ответил Пилипенко и повернулся, чтобы идти выполнять моё распоряжение.
— Отставить унитазы, — вдруг заорал замполит, — вы что, товарищ младший сержант, издеваетесь надо мной?!
— Никак нет, — гаркнул я, — выполняю свои прямые обязанности.
— Ты сейчас сам пойдёшь унитазы чистить! — продолжал кричать Фадин.
— А чего это вы на ты перешли? — осведомился я. — Мы с вами, товарищ лейтенант, вместе не пили. Да и не буду я унитазы чистить. Вы не мой прямой начальник.
Лицо у замполита приобрело пунцовый оттенок. Глаза налились кровью. Он был прекрасен в гневе. 5 лет он учился. И вот наконец-то предстала возможность проявить свои таланты и покомандовать всласть.
— Мне-то что делать? — прервал паузу несчастный Пилипенко.
— Идите отдыхать, — скомандовал ему Фадин.
Пилипенко выдохнул «есть», развернулся и вышел из каптёрки.
— Товарищ лейтенант, — миролюбиво начал я, — ну что вы из-за пустяка так волнуетесь?
— Вы используете личный состав в личных целях, — отчеканил замполит.
— Хорошо, — так же миролюбиво продолжил я, — две недели назад у ротного сгорела проводка в квартире. Я с бойцом из второго взвода там целый день проторчал. Всё починили. И никто про личные цели ничего не говорил. Наоборот. Все были довольны. У ротного новая проводка. Мы от службы отдохнули. А какие пирожки жена ротного печёт! Пальчики оближешь.
И я блаженно улыбнулся, вспомнив вкус горячего повидла.
— Дорасти вначале до ротного, сопляк, — прошипел замполит, — тогда и поговорим.
— Зачем мне куда-то расти? — удивился я. — Я через несколько месяцев домой поеду.
— Поедешь, но без альбома, — сказал замполит.
— Послушай, Фадин, — я тоже перешёл на ты, — у нас разница два года. Чего ты тут из себя начальника корчишь? То, что у тебя на погонах две звёздочки, а у меня две полоски? Ну и что? Зачем из мухи слона раздувать?
— На вы ко мне обращаться надо, и не по фамилии, а по званию, — сказал замполит.
И тут моё терпение кончилось. Я подошёл вплотную к Фадину. Он отступил на шаг назад.
— Товарищ лейтенант, — отчеканил я, — идите на…
И я послал нашего замполита по матушке. Тот мгновенно побледнел. Открыл рот, чтобы что-то сказать. Но не успел.
— Ещё слово, и я вам морду набью, товарищ лейтенант, всего-навсего, — пообещал я вполголоса.
Фадин подавился несказанными словами, развернулся и выскочил из каптёрки. Позже выяснилось, что он побежал жаловаться.
Едва я успел спрятать свой дембельский альбом, как меня вызвали. К ротному, к майору Васильеву.
Я прибыл. Доложил о том, что прибыл. В комнате, кроме ротного, были Фадин, старшина и мой командир взвода.
Майор Васильев был краток.
— Ты, Фёдоров, совсем охренел, — сказал он, — хамишь, про какую-то сгоревшую проводку рассказываешь. Угрожаешь замполиту физической расправой.
— Виноват, товарищ майор, — громко и по слогам отрапортовал я.
— Виноват, — кивнул Васильев, — ещё как виноват. Сержантский состав у нас совсем уже от рук отбился. Один на зарядке с магнитофоном бегает. Второй вот матом офицеров обкладывает. Двое суток ареста.
— Есть двое суток ареста, — так же громко проорал я.
Стоящий в углу комнаты старшина крякнул.
— А за что ему арест выписывать? — спросил он. — За мат или за угрозу замполиту?
— Да вы с ума сошли, — ротный аж поперхнулся, — нас за такую формулировку самих на двое суток упекут. Запиши: за нарушение формы одежды. Вон, верхний крючок у него на хэбэшке расстёгнут. Не по уставу.
Вот так я нежданно-негаданно получил первый и последний раз в жизни двое суток ареста.
— Там постельного белья нет, — предупредил меня старшина, когда мы остались одни, — шинель с собой возьми.
— Спасибо, — поблагодарил я и отправился собираться.
Кроме шинели я взял с собой вещмешок. Куда положил два блока сигарет, туалетные принадлежности. И стопку книг. Чтобы использовать их вместо подушки.
В последний момент мой приятель притащил журнал «Юность».
— Тут про дембелей повесть, — сказал он мне, — про нас. «Сто дней до приказа» называется.
Я поблагодарил его. Накинул вещмешок на спину, сложенную шинель взял под мышку и пошёл к выходу, где меня уже ждал старшина.
— Товарищ младший сержант, ваше приказание выполнено, — перехватил меня на выходе Пилипенко, — унитазы чистые.
— Молодец, — похвалил я его, — завтра начинай учиться сливаться с местностью. Альбом в отсеке с сапогами спрятан.
Стоявший рядом старшина хмыкнул.
— Пошли, арестант, — сказал он, — будешь сливаться с гауптвахтой. Целых два дня.
И мы пошли. К караульному помещению. Где наш старшина передал меня с рук на руки невыспавшемуся старшему лейтенанту.
— А чего с шинелью? — спросил старлей. — Не положено.
— Согласно Уставу караульной службы в тёмное время суток можно, — ответил я.
Память в те годы у меня была великолепная. Я наизусть знал все четыре Устава.
Старлей хмыкнул, сходил не торопясь за Уставом. Нашёл нужную статью.
— Действительно, можно, — согласился он, — заходи тогда. В одиночную камеру. Курево в камеру хранения.
Камера представляла из себя помещение размерами два на три метра. Стены были отделаны цементом в стиле «шуба». И покрашены серой краской. Окошко было под самым потолком. Закрытое решёткой. Светильник располагался там же. На высоте трёх метров. К одной из стен были пристёгнуты нары. В двери было небольшое окошко, открывающееся снаружи.
Я бросил в угол шинель и книги. Потянулся. Ближайшие двое суток никакой казармы. Никаких рядовых, построений и проверок, нарядов и занятий. Я был один.
— Аллё, боец, — раздалось из соседней камеры, — кого к нам подселили?
— Из первой роты сержанта, — ответил часовой.
— А у меня кто соседи? — поинтересовался я, вплотную прильнув к двери.
— С автороты мы, — раздался голос, — за пьянку по трое суток схлопотали. Курить есть?
— У первой роты всё есть, — проворчал я и позвал часового: — Боец, в камере хранения мои сигареты. Достань пачку. По сигарете соседям, мне одну и себя не забудь.
— Не имею права, — ответил часовой.
— Молодец, — похвалил я его, — тогда позови разводящего или помощника начальника караула. Имею право позвать.
Часовой промолчал, но мою просьбу исполнил. Разводящий появился тут же. Караульное помещение примыкало к гауптвахте, и дойти до нас было делом одной минуты.
В течение нашего короткого разговора с разводящим мы нашли общих знакомых, поговорили о погоде и о грядущем дембеле. Разводящему предстояло служить ещё год.
— Земляк, — попросил я его, — проинструктируй своих часовых, чтобы сигаретками меня снабжали. Я там себе два блока притащил. В камере хранения лежат.
Камерой хранения назывался огромный железный шкаф, стоящий в коридоре гауптвахты. Ключ от него был у начальника караула. В шкаф складывались личные вещи арестованных, которыми они не могли пользоваться в камерах. В данный момент на верхней полке лежали мои сигареты.
— Так он же закрыт, — сказал разводящий.
— Отодвигаешь его от стены и снимаешь заднюю стенку, — подсказал я, — это ещё с прошлого года работает. Делюсь.
Разводящий проинструктировал часового и выдал мне и моим товарищам по несчастью по сигарете. Свою я скурил, пуская дым в замочную скважину. Потом через дырку в двери отдал окурок часовому.
Жизнь постепенно налаживалась.
На ужин нам принесли из столовой остатки варёной картошки и салат, который в быту мы называли мастика. От него была изжога и тяжесть в желудке. Во время ужина я и познакомился с соседями-алкоголиками.
Один рядовой и два ефрейтора накануне раздобыли где-то две бутылки водки и выпили её. Уютно расположившись в кабине ЗИЛ-130, водителем которого являлся один из ефрейторов. Там-то их и поймал командир взвода. Поймал и влепил трое суток.
— А тебя-то за что? — спросили они меня, поведав свою историю.
— А у меня статья политическая, — многозначительно сказал я, — с замполитом не сошёлся во мнении на организацию досуга личного состава.
Авторотовцы с уважением посмотрели на меня. Я же попросил послать весточку в мою роту с просьбой притащить чего-нибудь поесть. Если в столовой мастика была ещё съедобной, то, остывшая и заветренная, здесь она в качестве еды никак не годилась.
Вечером мне откинули нары. Я постелил шинель, положил под голову стопку книг и уснул. Было жестковато, но зато тихо.
Утром нары пристегнули обратно. Я умылся, привёл себя в порядок.
На завтрак мои товарищи по роте прислали банку тушёнки и банку сгущёнки. Которыми я великодушно поделился с тремя соседями из автороты. Досталось угощение и часовому. Мой авторитет поднялся до небес.
От получасовой прогулки во дворе я отказался.
— Сидеть так сидеть, — сказал я и забился в уголок читать повесть Полякова. До обеда я с ней справился. Повесть мне очень понравилась. И я передал журнал через часового авторотовцам. Для культурного просвещения.
Делать было нечего. Абсолютно. И я наслаждался этим. Сидел в уголке и листал принесённые с собой книги. Или смотрел в потолок и мечтал о гражданской жизни. Целый день. До самого вечера.
На ужин я со своими соседями по гауптвахте съел очередную банку тушёнки, присланную мне из роты. Покурил в замочную скважину. Поговорил с часовым о тяготах караульной службы. И лёг спать. На предварительно откинутые нары.
Ночь опустилась на войсковую часть номер 20115. Не спали лишь дневальные и караул. И не спал командир части. Полковник Абузяров, маленький и шустрый татарин. Которого до дрожи в коленках боялись все. Начиная от рядового и кончая начальником штаба. Наш командир был суров и беспощаден. Требовал от всех соблюдения Уставов и идеального порядка. Взыскания раздавал направо и налево, не считаясь со званиями и должностями.
В общем, именно в эту ночь Абузяров решил проинспектировать, как несут караульную службу во вверенном ему подразделении. Такие проверки он проводил не часто. Раз или два в год.
В караульное помещение он явился в 4 часа утра. Взгрел помощника начальника караула за внешний вид. Проверил действия часовых при учебном пожаре. Влепил выговор начальнику караула за результаты этой проверки. Потом перешёл в помещение гауптвахты.
Я в это время спал сном младенца. И не слышал ни беготни с дырявыми вёдрами, ни шмона в соседней камере, который устроил неугомонный полковник.
Мне снилась жена нашего ротного. Как она кормит меня пирожками с повидлом. Одета она была в короткий халатик. И я почему-то знал, что под этим халатиком у неё ничего нет. Я сидел за столом, смотрел на сидящую напротив жену ротного и жрал пирожки. И мне было хорошо. Потому что пирожки заканчивались, а жена ротного смотрела на меня с усмешкой и расстёгивала верхнюю пуговицу на своём халатике.
И тут вдруг меня кто-то ударил по ногам.
— А тут что за лежебока у вас валяется? — услышал я сквозь сон властный голос.
И опять удар по ногам.
Я вскочил с нар, с тоской отрываясь от пирожков, и увидел перед собой командира части. В руках он держал мой журнал, конфискованный только что у соседей-авторотовцев. В дверях, весь белый, стоял дежурный по караулу.
Вкус повидла моментально исчез из моих воспоминаний.
— Арестованный в дисциплинарном порядке младший сержант Фёдоров, — вытянувшись по струнке, отрапортовал я.
Брови командира части удивлённо поползли вверх.
— Первый раз в этом помещении мне кто-то по уставу отвечает, — проворчал он и добавил: — Тоже художественные книжки читаете? Развели тут беллетристику.
Абузяров шагнул к нарам. Наклонился к стопке книг, которая мне служила подушкой.
Самой верхней книгой оказался учебник сержанта. Полковник повертел его в руках, хотел что-то сказать, но не стал. Отложил в сторону.
Следующей книгой лежал том из собрания сочинений В. И. Ленина.
— А Ленин вам тут зачем? — удивился полковник.
— Занимаюсь, — отчеканил я.
В тесной камере мой голос звучал звонко и громко.
— В каком смысле занимаетесь? — Абузяров пристально уставился на меня.
— Меня завтра выпускают, — глядя чуть поверх головы страшного начальника, продолжил я, — а в пятницу политзанятия. Я готовлю доклад по работе Владимира Ильича. Апрельские тезисы.
— Да? — удивился полковник. — И что там интересного в этих апрельских тезисах?
— Они написаны после Февральской революции, и в них даны установки к подготовке свержения Временного правительства, — бодро начал я.
— Достаточно, — прервал меня полковник, — а за что вас арестовали?
— За нарушение формы одежды, — отрапортовал я, — верхний крючок был расстёгнут.
— Сколько дали? — поинтересовался полковник.
— Двое суток ареста, — ответил я.
— За крючок? — уточнил Абузяров.
— Так точно, — подтвердил я.
— Отдыхайте, товарищ младший сержант, — полковник по-отечески положил мне руку на плечо, постоял и вышел.
Двери захлопнулись.
— Из какой он роты? — услышал я голос грозного полковника.
— Из первой, — ответили ему.
Шаги в коридоре затихли. Хлопнула входная дверь. Проверка покатилась дальше.
Мы с авторотовцами покурили в замочные скважины, и я улегся спать. Им за мой журнал с антиармейской повестью командир части влепил ещё дополнительные сутки ареста.
Утром Абузяров вызвал нашего командира роты. Майор Васильев на негнущихся ногах прибыл в штаб. Где получил по полной.
— Что у вас происходит?! — орал Абузяров на посеревшего от страха ротного. — У вас сержанты в камере работы Ленина изучают. Вы вообще, что ли, с катушек съехали? Ещё раз подобное увижу — сами в камере будете апрельские тезисы учить. По пунктам.
Ротный потел, ел глазами начальство и в душе проклинал меня, молодого замполита и всю свою службу.
А меня выпустили после обеда. Распахнулась дверь. Я сложил шинель. Забросил в вещмешок книжки и потопал на выход. Остатки сигарет я великодушно оставил троим неудачникам из автороты.
Вышел. Светило солнце. Небо было безумно голубым и бездонным.
Я никогда больше не видел такое красивое небо.
Двое суток в тесном и мрачном помещении дали о себе знать.
Краски были яркие. Воздух свеж. Пахло масляной краской и цветами.
Со стороны плаца были слышны звуки марширующего взвода.
До приказа оставалось ровно сто дней.
Из книги "Детство, отрочество и прочее"