- Не помню фамилию. Что он делает?
- Хах, кажется, знакомится с девушкой.
Актер, оперевшись рукой на стену по всем законам романтизма, презабавно общается с молодой девушкой. Мы пялимся так бесцеремонно, что шестое чувство, видимо, подсказывает ему отвлечься. На удивление, он улыбается и машет нам рукой, подзывая к себе.
- Интересно, ребята? - глаза его тоже смеются.
- Да мы так, просто лицо известное увидели.
Актер поворачивается к девушке, чмокает ее в щеку и отпускает - прямо как птичку из клетки.
- Обворожению, - он шелестит пальцами по нашим плечам. - Выбирайте девушку.
Мы все переглядываемся и на негласном совете решаем, что учиться не хотим.
Я нарочно выбираю самую далекую от нас жертву - так актер точно затеряется в толпе.
- Губа не дура, - выбор ему явно нравится. - Давайте за мной.
Он бесцеремонно протискивается между людьми - то они пихают его, то он их. Мы лишь поначалу следуем за ним, извиняясь за дерзость предводителя, а затем резко сворачиваем в сторону.
- Кажется, он не сильно расстроится, если обворожит девушку без нас.
Незаметно звенит третий звонок, и заждавшаяся толпа направляется в зрительный зал.
Изнутри помещение зала очень просторно и почему-то напоминает мне величественные амфитеатры, в которых ставились древнеримские трагедии. В то же время протертый паркет и ковры в проходах, скрипящие стулья с дешевой тканевой обивкой и огромная стеклянная люстра, уродливая и местами заляпанная чем-то, отнюдь не передают грациозность и эстетику тех далеких времен.
Мы проходим в амфитеатр; с наших мест (первые ряды) хорошо видно всю сцену. Удовлетворенные выбором, мы охотно забываем о потраченных деньгах.
Свет гаснет на три минуты позже, чем заявлено. Зал стихает. Примерно минуту еще мы сидим в темноте, а затем прожекторы подсвечивают сцену и молодого человека на ней: он начинает свой первый монолог.
По прошествии значительного времени у меня все еще не создается впечатления, что спектакль гениальный: идет он хорошо и непринужденно; главенствует драматичная современная проблема, обрамленная минимализмом (почти нет декораций и костюмов - кто-то даже с голым торсом выбегает) - однако чего-то сверхъестественного я не вижу. Зевают и мои друзья, явно не впечатленные происходящим.
Отчего-то мне кажется, что такое настроение присутствует у большинства зрителей.
Обыденные диалоги-споры между актерами, инструментальная музыка, включающаяся иногда на фоне, кривляния наподобие танцев - все это можно встретить в ординарном театре и без такой громкой афиши.
Поразительно, но у меня впервые за долгое время появляется желание встать и выйти из зала. Хочется на воздух, взбодриться после всей этой монотонности, перетекающей в тягомотину. Мы переглядываемся с друзьями, которые, кажется, желают примерно того же.
Где-то сверху (наверно, на балконе) истошно голосит телефон. Первый звонок, второй, третий. Зрители оживляются и вертят головами, пытаясь вычислить хулигана, но звонок предательски обрывается.
- Интересно, кому звонили? - выкрикивает кто-то из зала.
Актеры по инерции продолжают играть, но зал уже отвлекается, бормоча полушепотом.
- Почему он не грустит о матери? - интересуются через несколько минут с другой стороны зала.
Я уже и позабыл, что по сюжету у главного героя умерла мать. А он тут кутит напропалую.
- Напоминает Дядю Ваню, только осовременено, - вклинивается кто-то третий.
Внезапно включается тусклый свет - не такой, который обозначает антракт, но и не такой, который позволяет продолжать спектакль. Актеры - кто был и не был на сцене - выстраиваются в линию, будто на военном смотре.
- Я не грущу, потому что она толком не воспитывала меня, - молодой человек, играющий сына, спрыгивает в зал и шагает вдоль прохода, разглядывая зрителей. - Я не любил ее…
Неожиданно для всех он принимается подробно и эмоционально описывать их взаимоотношения - как американские горки, от секундной любви до вечной ненависти. Молодой человек страдает так естественно, что становится непонятно, рассказывает он личную историю или же играет роль. Руки его взлетают к небесам, когда это уместно, и прижаты к телу, когда махать совсем не нужно; тело его несколько раз падает на колени, гармонично и вовремя, и кажется, что по-другому передать чувства просто невозможно.
В наших глазах стирается грань между вымыслом и реальностью. Мы будто наблюдаем настоящую жизнь, отчего (мне пришла такая мысль) начинаем считать себя невидимыми богами, со стороны взирающими на людские страдания. Кто-то из ближних к месту действия рядов даже всхлипывает.
Закончив монолог, актер оседает на пол и прячет голову в коленях.
Зал томится в напряжении, ожидая еще большего эмоционального взрыва, но вместо этого на сцену выходит молодой человек и встает рядом с труппой.
- Это режиссёр, - шепчет мне друг.
- Вот почему сюжет не такой? - один из зрителей партера вскакивает на ноги и тычет двумя руками на только что страдающего актера. - Вместо этого он серый и гораздо менее удачный, чем в «Гневе бога».
Кажется, я где-то слышал, что «Гнев бога» - предыдущий спектакль этого режиссера.
- Очень приятно, что вы знаете мой репертуар, - режиссёр улыбается и спускается со сцены в зал. - Он не серый, он банальный. В этом есть разница: мы настолько привыкли к таким картинам каждый день, что перестаем осознавать их ценность. Да и акценты в пьесе расставлены на других вещах.
- Пока не время раскрывать все карты.
- А мне понравилось, как в «Гневе бога» показана любовь, - доносится женский голос с передних рядов. - Актеры ни разу не прикоснулись друг к другу, но почему-то не возникает сомнений, что они любили.
- Я рад, что вам понравился такой подход.
- Ну а этот спектакль какой-то непонятный, - выкрикивает мужчина рядом с нами.
Режиссер слышит это замечание и подходит ближе к амфитеатру. Только сейчас я пристально разглядываю его: бритое лицо совсем молодо - лет двадцать пять, не больше, - но сочится мудростью и сосредоточенностью, прямо как у мраморных греческих бюстов.
- Он и для меня, наверно, непонятен.
- Знаете, вот когда вы делаете что-то машинально, и результат вас удивляет. Вы вынуждены осмысливать то, что сделали своими же руками. Это немного странно.
- Если вы не понимаете смысл пьесы, то кто же поймет?
Из-за кулисы выходит средних лет мужчина со стулом, ставит его посреди сцены и садится.
- Вам что, спектакль не нравится?
По залу пролетает вялое отрицание.
- Знаете, я сам не особо верил в эту постановку, - он насмешливо смотрит на режиссера, - но сейчас не могу сказать о ней ничего плохого.
Я узнаю его - это известнейший критик и актер, наставник почти всех молодых театральных дарований. Видимо, наставник и нашего режиссера.
- Очевидно, вы читали прессу, перед тем, как прийти сюда?
- И ждали чего-то гениального?
Более уверенное согласие. Наставник улыбается.
- За картинкой вы гонитесь. А я вот, в своем возрасте, ценю самокопание. Даже неправильно сказал - самоанализ. «Гнев бога» был картинкой - и отличной картинкой. Эта постановка - самоанализ.
- Мы ведь не на самоанализ приходим, а на шоу, - парирует мужчина с балкона.
Он не прав: многие постановки заключают в себе самоанализ, чем также интересны. Но, видимо, этот зритель ходит только на шоу - ему бы бестолковые комедии смотреть, а не многогранные спектакли.
- Разве вам нравилась та картинка, которую последний час выдавливали из себя актеры?
- Это задумка. А чего вы ждали?
- Того же «Гнева»! - выкрикивает женщина.
- Он неповторим. Как и то, что происходит сейчас.
Где-то сбоку несколько человек зачем-то напевают песню из эпилога «Гнева бога» - кажется, что-то из репертуара Queen.
- Нет, - смеется наставник, - если пели в «Гневе», то совсем не значит, что будут петь и сейчас.
Молодой режиссер тем временем усаживается рядом с наставником. На удивление, издали эти двое почти похожи на ровесников, хотя второй примерно вдвое старше первого.
Еще некоторое время они увлеченно разговаривают со зрителями, охотно отвечая на вопросы, коих накопилось, оказывается, немало.
- Интересно, - спрашиваю я у друга, - так структурно запланировано - вот это все обсуждение - или это импровизация?
- Вряд ли импровизация, слишком сложно было бы такое сходу сделать.
- Мне кажется, они хотели показать нам горе от ума.
- Ну, мы ждем, когда спектакль продолжится, а они тем временем не спеша объясняют нам, что происходило и происходит.
- Потом, - он машет рукой.
Вскоре наставник поднимается на ноги и призывает нас смотреть далее. Он хватает стул за спинку и в компании молодого режиссера уходит за кулисы. Большая часть труппы, немного задержавшись, убегает следом.
В зрительном зале гаснет свет.
На подсвеченной сцене остаются лишь несколько актеров. Они копошатся и как будто танцуют, по-змеиному изворачиваясь, пока прожекторы не выделяют двух молодых людей - с голыми торсами и двумя резиновыми шарами в руках. Те поднимают шары над головой и спускаются в зрительный зал под монотонный гул оставшейся части труппы.
Двое идут друг за другом и внезапно падают между пустующих кресел - где-то в середине партера (наверно, места специально не продавали). Прожекторы все еще подсвечивают место их падения; актеры на сцене замолкают - и примерно минуту держится тишина.
Нетерпение зала копится и копится, пока в своей высшей точке не доходит до вожделения: тут-то из-за кресел поднимается молодой человек, одетый в синий пиджак и темные брюки и совершенно не похожий на тех двоих.
Он окидывает взглядом зал и улыбается - как-то слишком искренне и по-доброму, и это наводит меня на мысль, что, наверно, именно с такой улыбкой вел свои проповеди Иисус. Странная ассоциация, но она наиболее точно передает его живое выражение лица.
Чем дольше я разглядываю это лицо, тем больше оно кажется мне знакомым. Молодой человек все еще стоит между рядами партера и улыбается жаждущим зрителям, а я наконец узнаю в нем своего бывшего одногруппника, которого отчислили с первого же курса.
Неплохо устроился - актер, хоть и не с главной ролью.
Молодой человек наконец поворачивается лицом к сцене, неспешно шагает к ней и поднимается по деревянным ступенькам. Кулисы начинают медленно закрываться, являя собой конец.
Молодой человек доходит до середины сцены и оборачивается к зрителям, в последний раз сражая добродушной улыбкой.
Кулисы захлопываются прямо перед его лицом.
