.Быть толстым - ужасно. Невыносимо просто. Знаю по себе, всю жизнь здоровА, как лошадушка.

Я была толстой всегда, с двенадцати лет. Вот только что твои коленки кузнечика вызывали у окружающих ужас и вот на тебе, они уже круглые и круглое всё - пузо через колено, щчёчки, попенгаген и прочие части организма.

Над тобой начинают сначала смеяться, потом унижать, а потом жалеть.

Меня всегда спасала харизма и крепкий кулак. Особо рьяным нелюбителям жиробасов я всегда умела втащить в щи так, что навеки заслуживала уважение. Но, согласитесь, для женщины важно не столько уважение, а смотрибельность и восхищение.

Боже ж мой. Чего я только не делала. Я голодала месяцами, я годами ходила какие-то тысячи километров пешком. И, да, я скидывала ненавистные килограммы, но, увы, всегда-всегда-всегда их набирала, чуть только расслаблялась. Главное здесь - чуть.

В мои сто пятьдесят уже лет выяснили при помощи невероятных аппаратов и анализов проблему, которая при обычном питании и движении заставляет быть тебя жиробасом (да, такое бывает, когда ты ешь, как обычный человек), но кому от этого легче?

И опять марафон, и опять - поднажми и я поднажимаю, но ёмаё, кому от этого легче и опять же это всё закончится тем же весом и ненавистью к себе.

Наше общество бъётся за принятияе всякого ранее неприемлемого типа мужской любви, но никак не примет того, что толстым быть, в принципе, нормально.По ряду причин.

У меня в родне, с маминой стороны, вообще никогда не было худых. Ни в голод, ни в холод. Все были тёти ого-го какие. В войну, после войны. Все вкалывали, как черти, в колхозах, совхозах, на строительстве своих домов, на огромных огородах, дома строили, детей растили, работали, как проклятые, и при этом все были "в теле".

Почему сейчас, как только что хотят показать ужасное в женщине, к посту прикрепляют фото "жиробасины". Мол, гляньте, этот мешок с жиром тоже чего-то хочет - одеваться красиво, просто жить, работать, отдыхать или, не дай Бог, чего-то творить или летать в самолёте (и это есть), потому, что наши чемоданы с рахат-лукумом на 50 кг ценнее вашего природного веса.

Совсем уже чокнулись все или мне показалось?

Но, блин, мои толстые бабки жили до 89 и 96-ти лет, а их худые дедки, макимум до 67. Где логика, бро?

Рофлить, флексить, лойс...

Не уверена, что эти слова будут актуальны уже хотя бы через пару лет, однако на сегодняшний момент они активно режут мои нежные ушки.

Большая часть сленговых выражений будет восприниматься как пережиток прошлых эпох уже в следующем поколении, как стало со словечками из прошлых десятилетий.

Например:

"шузы" - обувь

"шнурки в стакане" - родители дома

"хаер" - волосы

"прикид" - одежда

"герла" - девушка

Если сегодня кто-то употребит что-то из этого, он создаст впечатление абсолютно допотопного человека, который пытается выпендриться, но не успевает за эпохой.

Впрочем, если он перейдёт на современный сленг, это будет ещё менее органично. Когда тебе четырнадцать, ты можешь себе позволить больше в лингвистическом плане, и не выглядеть неуместно, чем когда тебе сорок и на тебе прямо сейчас официально-деловой стиль одежды.

Однако те сленговые выражения, что приживутся, со стопроцентной вероятностью будут считаться абсолютно нормальными и устоявшимися уже через несколько поколений ( ̶х̶о̶т̶я̶ ̶я̶ ̶н̶а̶ ̶д̶а̶н̶н̶ы̶й̶ ̶м̶о̶м̶е̶н̶т̶ ̶н̶е̶ ̶п̶о̶с̶т̶а̶в̶и̶л̶а̶ ̶б̶ы̶ ̶и̶ ̶с̶т̶а̶ ̶р̶у̶б̶л̶е̶й̶ ̶н̶и̶ ̶н̶а̶ ̶о̶д̶н̶о̶ ̶и̶з̶ ̶н̶и̶х̶).

Итак, сколько из этих слов вы знаете? :)

Фейк - что-то поддельное и не соответствующее действительности, вводящее в заблуждение. Происходит от английского "fake" ("фальшивка").

История этого слова может оказаться очень забавной, поскольку чаще всего его выводят из глагола "to feague". Расшифровывается этот глагол следующим образом - засовывать кусочек очищенного имбиря в зад коню, дабы оный проявлял признаки бодрости при продаже. Конь с имбирём в заднице поднимал хвост, переступал с ноги на ногу и всячески демонстрировал свою молодецкую удаль. Коня покупали, а после первого же посещения уборной его характер резко менялся. Вспоминайте теперь об этом каждый раз, когда слышите слово "фейк".

Агриться — "злиться". От английского слова "agression" ("агрессия").

Апнуть — "повысить" (уровень, например). Происходит от английского слова "up" ("вверх").

Вайб — энергетика, атмосфера. Положительная, преимущественно. Сокращение от "vibrations" ("вибрации").

Донат, донатить, задонатить — сделать пожертвование или купить что-то виртуальное (в компьютерной игре) за реальные деньги. От английского "to donate".

Запилить — сделать, организовать. Думаю, тут всё понятно, ассоциация с плотницким делом. Пилить можно какой-то предмет, но теперь этим мало кто занимается (по крайней мере среди молодёжи), и слово пристроили для выполнения чего угодно.

Зашквар, зашкварно — неприятное, позорное, некрасивое, немодное. Версий о происхождении две. Первая - от слова "шкварки". Вторая - от слов "скверна", "оскверниться".

Изи — легко. От английского "easy".

Краш — тот, в кого внезапно, слепо и безнадежно влюбились. От английского "crush" ("раздавить"). Подходящее слово, если вспомнить, как ощущается подростковая влюбленность...

Кринж, кринжово — это состояние неловкости. От английского слова "cringe" (значений много, например, "отвращение" или "содрогание"). Понятие близко к "испанскому стыду". Ну или просто можно сказать так о чем-то странноватом.

Крипово — "жутко". От английского "creepy".

Лойс - "лайк". Просто искажение.

Олды — люди старшего возраста. Причем и на год, и на тридцать. Употребляться может как в негативном контексте младшими (если олды не в их теме), так и в позитивном самими олдами (когда только они в теме чего-то, а младшие нет). От английского "old" ("старый").

Пруф — "доказательство". От английского "proof".

Рандомно — случайным образом. От английского "random".

Рофлить — "шутить". От интернетного сокращения времён девяностых-нулевых -ROFL (Rolling On Floor Laughing) - «катаюсь по полу от смеха». А ROFL когда-то возник по аналогии с LOL (этот на пару лет старше), который означал "громко смеюсь" (Laughing Out Loud).

Фиксить — "исправить". От английского "fix" ("чинить").

Флекс, флексить — стараться выделиться, выпендриться, выпендреж. А происходит это слово от английского "flexible" ("гибкий") в связи с тем, что так называли гибкие движения на танцполе.

Форсить — навязывать, настойчиво продвигать. От английского "to force" ("принуждать").

Хайп — ажиотаж на ровном месте. Раздуть из мухи слона, чтобы прославиться, например. От приставки "hyper-", которая обозначает чрезмерный уровень. У нас она тоже встречается, но в виде "гипер-".

Чилить — отдыхать, расслабляться От английского "chill out" ("прохлаждаться, расслабляться").

Чекать, чекнуть — "проверить", от английского "to check".

Шейм, шеймить — стыдить. От английского "shame".

Кекать – смеяться. Происходит из корейского обозначения смеха на письме. У нас "ха-ха-ха", у них "ke-ke-ke". Распространилось из-за мультиплеерных игр.

Мерч – одежда с символикой музыкантов, блогеров и прочих. Родственное слово - "мерчендайзер".

Пранк – розыгрыш. В анлийском языке слово "prank" в этом значении встречается уже в 1520е годы.

Хейтить – ненавидеть, от английского "hate".

Лук — внешний вид, образ, одежда. От английского слова look («вид; внешность»).

Топчик — означает одобрение, тот факт, что предмет или действие считается модным или популярным. Заимствованно из английского языка, где top означает «верхний», «первый» или «максимальный».

Пожалуй, из всего этого я бы могла добровольно употребить только слово "рандомный". Ну и, наверное, "фейк". А у вас как со сленгом?) Какие ещё есть (я тут не специалист, это точно).

instagram.com/lang_witch_ | t.me/lang_witch

Отрывок из воспоминаний оперной певицы Галины Вишневской

Противнее всего было петь в конце приема. Огромный зал, сотни людей, перед эстрадой — длинный стол, где сидят члены правительства, уже как следует «поддавшие», у всех распаренные лица; один кричит что-то на ухо соседу, другой смотрит на тебя осоловелыми глазами… Стоишь, бывало, на сцене, и хочется сквозь землю провалиться от стыда и обиды. А кругом пьют, жуют, повернувшись к тебе спиной, гремят вилками и ножами, чокаются бокалами, курят. И в этом огромном кабаке ты пой и ублажай их, как крепостная девка. Бывало, дождешься и такой чести, что за стол позовут — сиди с ними, глуши коньяк стаканами.

Меня это великодержавное, лапотное хамство оскорбляло до глубины души, и однажды после выступления у меня началась за кулисами истерика. Какой-то фокусник, что передо мной выступал, побледнел от страха, отвел меня в угол и загородил собою, чтобы охранники не видели, что со мной происходит.

— Успокойтесь, что с вами!..

А я плачу, не могу остановиться: как они смеют… как они смеют…

Самые большие артисты прошли через эти концерты. (Ростропович не играл на приемах, его не приглашали: виолончель для наших господ — инструмент непопулярный.)

Я счастлива, что вскоре получила возможность отказаться от этой «чести» раз и навсегда, о чем расскажу дальше, но в этом смысле я была в театре уникальным явлением: все остальные солисты, расталкивая друг друга локтями, рвутся к правительственной кормушке. Это их возвышает в собственных глазах — да еще есть возможность что-либо для себя выпросить. (Уже живя в Париже, я получила как-то из Москвы еженедельную газету Большого театра и прочла там, что на вопрос: «Какое самое сильное переживание испытали вы в прошедшем году?» — ведущие солисты оперы Нестеренко и Образцова ответили: «То, что нам посчастливилось петь на банкете в честь 70-летия Л. И. Брежнева!» Ну что ж, их можно только пожалеть, если более счастливых переживаний для них не существует…)

Так до сих пор и соревнуются друг с другом артисты: у кого больше знакомств в правительстве, кто с кем из них водку пьет. Замашки эти, как эстафета, переходят от поколения к поколению. Молодежь видит, что в театре есть посредственности, добившиеся высоких званий и положения не талантом своим, а знакомствами и песнями под пьянку где надо и кому надо. Видят молодые, что певцов, давно потерявших голоса, уволить невозможно, потому что у них есть покровители в Кремле.

Более близкие знакомства с советской элитой заводятся на приемах, устраиваемых нашим правительством в честь иностранных делегаций, в специально отведенных для этого особняках. В первые годы моей работы в Большом театре я часто выступала на них. Наиболее приятное впечатление из всех наших «сильных мира сего» производил Микоян, простой в обращении, отмеченный человеческой индивидуальностью, с живым темпераментом. Другие остались в памяти группой мрачных, квадратных идолов, молча и почти неподвижно стоящих в центре, а вокруг них — увивающиеся подхалимы.

На такие приемы могли вызвать по телефону в любое время — бывало, что и поздно вечером, когда уже спать собираешься. Это значит, что после пьянки какому-то вождю угодно послушать пение любимого артиста. Никому не приходило в голову отказываться — одевались, и через пять минут — уже в черном ЗИСе. Артистов никогда не приглашали с женами или с мужьями. Да и члены правительства никогда не бывали с женами — по теремам их прятали.

Бывали в те годы случаи (и со мной тоже), когда любимчика-артиста освобождали вечером от спектакля и он ехал на очередной банкет.

Вращаясь в этом новом для меня «высшем» обществе, я впервые увидела партийных царедворцев в действии. Когда кто-либо из членов правительства оказывает тебе внимание, в твою сторону моментально кидается стая прихлебателей из его окружения. Смотрят заискивающими глазами в надежде через тебя услужить своему хозяину. До чего же это противно и тошно! Все они, как здоровенные евнухи, как сводники, лезут выслужиться, барину в постель подсунуть красивую бабенку. Изойдя подхалимажем, обожравшись на банкетах блинами с икрой, потом у себя на работе самодурствуют, как князья в удельных княжествах, и, компенсируя собственное унижение, гнут в дугу, унижают нижестоящих.

Живя раньше в Ленинграде, я, конечно, знала, что существует привилегированная часть общества, что не все ютятся, как я, в коммунальных квартирах. Но до поступления в Большой театр я и вообразить себе не могла численность господствующего класса в Советском Союзе. Часто, стоя в Георгиевском зале Кремлевского дворца у банкетного стола, заваленного метровыми осетрами, лоснящимися окороками, зернистой икрой, и поднимая со всеми вместе хрустальный бокал за счастливую жизнь советского народа, я с любопытством рассматривала оплывшие, обрюзгшие физиономии самоизбранных руководителей государства, усердно жующих, истово уничтожающих все эти великолепные натюрморты. Я вспоминала свои недавние скитания по огромной стране, с ее чудовищным бытом, непролазной грязью и невообразимо низким, буквально нищенским уровнем жизни народа, и невольно думала, что эти опьяненные властью, самодовольные, отупевшие от еды и питья люди, в сущности, живут в другом государстве, построенном ими для себя, для многотысячной орды, внутри завоеванной России, эксплуатируя на свою потребу ее нищий обозленный народ. У них свои закрытые продовольственные и промтоварные магазины, портняжные и сапожные мастерские, со здоровенными вышибалами-охранниками в дверях, где всё самого высокого качества и по ценам намного ниже официальных цен для народа. Они живут в великолепных бесплатных квартирах и дачах с целым штатом прислуги, у всех машины с шофером, и не только для них, но и для членов семей. К их услугам бывшие царские дворцы в Крыму и на Кавказе, превращенные специально для них в санатории, свои больницы, дома отдыха… В собственном «внутреннем государстве» есть всё. Искренне уверовав в свою божественную исключительность, они надменно, брезгливо не смешиваются с жизнью советских смердов, надежно отгородившись от них высокими непроницаемыми заборами государственных дач. В театрах для них отдельные ложи со специальным выходом на улицу, и даже в антрактах они не выходят в фойе, чтоб не унизиться до общения с рабами.

Да знают ли они, как мы живем?

Ясно, что знают, да мало знать — надо почувствовать своей шкурой, животом своим, пожить хоть месяц гнусной жизнью советского раба. Чтобы орали они свои тосты за победу коммунизма во всем мире не на этом лукулловом пиру, набив рот икрой и лососиной, а в вонючих кухнях коммунальных квартир, куда бы стоило поселить каждого члена Политбюро — пожить ну хоть бы в моей комнате-пенале с цементным полом, в комнате солистки бывшего Его Императорского Величества, а ныне Государственного ордена Ленина Академического Большого театра Союза ССР.

Чтобы, выйдя утром из своей конуры и на ходу полаявшись с соседом, жаждущим утренней опохмелки, постоял в очереди в ванную, если он, конечно, рискнет мыться в этой грязи, а если и рискнет, то все равно соседи не дадут — очередь в 35 человек.

И на работу отправлялся бы не в бронированном лимузине, а в битком набитом вагоне метро или вися на подножке автобуса.

А жена его в это время пусть постоит в очередях часа три-четыре — за едой для семьи.

Ну, так и быть, пусть не идет наш вождь в обеденный перерыв в рабочую столовку выстаивать очередь и греметь тарелкой с синей картошкой, а то, пожалуй, благодарные граждане Советского Союза не дождутся любимого вождя к кормилу власти. Пусть он придет — ну, скажем, в Большой театр, в буфет для артистов — любимцев Мельпомены, где он может даже съесть кусок вареной колбасы под названием «Докторская». Правда, мяса в ней почти нет, изготовляют ее из какой-то таинственной, фантастической смеси пополам с крахмалом.

Известен анекдот на эту тему: встречаются двое приятелей на улице, один другого спрашивает: «Слушай, Вань, ты что такой синий — замерз, что ли?» — «Да нет, поел, понимаешь, докторской колбасы, так вот сам весь почему-то посинел, а воротничок накрахмалился!»

Один мой знакомый, работавший на московском мясокомбинате, предупредил меня:

— Галина Павловна, никогда не покупайте в магазинах колбасы. Если бы я сказал вам, из чего мы ее приготавливаем, вас бы тошнило целую неделю.

Но продолжим. Вечером «слуга народа» должен бы возвращаться с работы опять же не в лимузине, а в метро. Посиневший, с колбасно-накрахмаленным воротничком, сдавленный со всех сторон, он услышит, как трудящиеся Страны Советов кроют матом всю советскую власть и лично товарища… очередного.

Дома его встретит осатаневшая от стояния в очередях, злая, растрепанная жена. Если ей повезло и она ухватила в каком-то магазине полутухлую рыбу или обрубок берцовой кости с остатками мяса на ней (само мясо директор магазина уже продал с черного хода своей клиентуре, а деньги прикарманил), пусть он этим поужинает.

Подойдет время отпуска — нужно будет побегать, и не одну неделю, доставая путевку в дом отдыха. Если не удалось ее добыть, то лучшая школа коммунизма — поехать на юг «дикарем». После этого вояжа он может писать новеллы о том, как, приехав в приморский город и помаявшись весь день на адской жаре, он наконец арендовал койку в комнатенке, где уже ютятся несколько таких же «счастливчиков» — «дикарей»; как рано утром он сломя голову летел на пляж, чтобы успеть занять там полтора метра земли нашей необъятной Родины; как часами под палящим солнцем стоял в очереди в ресторан, чтобы хоть раз в день поесть; как, зажав нос, прыгал вокруг пляжной уборной, пытаясь проскочить внутрь, делая головокружительные виражи вокруг холмов и возвышенностей, оставленных ночью на земле такими же, как он, «дикарями».

Я всегда жила реальной жизнью моего народа. Много раз «отдыхала» на юге таким же вот образом и могла бы дать массу полезных советов, как физически выжить, сохранить свой человеческий облик и не превратиться в обезьяну в столь первобытных условиях.

И вот, поживи они, наши вожди, этой нормальной для советских людей жизнью, без глобальных проблем и патетических восклицаний, может, и пришло бы им в головы, что живут-то советские люди по-скотски. Да о скотине хоть человек заботится, а о человеке-то — кто?