... Она загадала впредь не соглашаться быть брошенным листком и не бояться оспоривать невежество. Даже не так — не быть неодушевлённым листком, а быть человеком.
Пушкин был иного мнения на сей счёт — «и не оспоривай глупца», велел он, но Ляля Гавриловна видела в невежестве корень аморальности. Именно через зияющие врата невежества, думала она, аморальность въезжает, как вавилонская блудница на звере. Или, возможно, невежество и есть зверь?
И если все умные и честные останутся стоять в сторонке, не оспоривая глупца, то глупец успеет ввести чрез врата целую армию — легион! — а стоящие в сторонке вдруг обнаружат себя выстроившимися вдоль стенки для расстрела.
Нет, думала Ляля Гавриловна, кто-то должен, обязательно должен оспорить глупца, бросить себя на оспоривание, пока равнодушные умные бездейственно наблюдают за разрушениями, творимыми глупцом.
Разве молчаливое попустительство не есть порок?
Разве худшие из злодеяний не творятся благодаря ему?
Пока умные слишком ценят свою изящную руку, чтобы разбрасываться ею и удерживать за рукав глупцов, последние, неоспоренные и резвящиеся без удержу, будут искренне считать знаете что?
Что существуют лишь они сами.
Что лишь они и населяют землю, что они избранный народ, что никто в истории не оспорил их потому, что и оспоривать-то было нечего! — один прямой смысл, одна правда-с.
Так разовьётся непривычка к существованию второго мнения, как при тирании.
И вот к какому следствию мы придём: к тирании неоспоренных глупцов.
Не оспоренные ни разу в жизни, глупцы, когда один умный наконец не выдержит и вставит слово, заорут: да как посмел ты оспорить тех, кто испокон веков был прав и потому не встречал ни единого слова поперёк? Лишь наша абсолютная, исключительная правота была причиной нашего предвечного властвования! А тебя, тебя, — изящно стоящего в сторонке (хоть мы, глупцы, и не видит в том ни толики изящного), — просто не существует, вот почему ты так долго молчал. Тебя нет.
Но я же просто не метал перед вами бисера, попробует оправдаться изящный. Но глупцы-то всё равно не поверят в его существование! Потому как его не существовало для них, пока он так умно не оспоривал и так прозорливо не метал...
Будет, конечно, судебный процесс. Но изящный уже не сможет доказать своё существование: ведь устранился же он от врат изначально, пока в него въезжали звери, блудницы и войска.
Допросят старейшего старожила: видал ли, слыхал ли, о старинушка, на своём веку ты хоть единого умного али изящного? И он честно ответит: никак нет-с, батюшка верховный глупец, ни разу.
И изящные останутся стоять в сторонке, не разменивая жемчуга слов понапрасну, с одним-единственным различием — теперь им в судебном порядке будет запрещено сторонку покидать: все земли уже будут к тому времени захвачены глупцами, причём бескровно.
Ибо умные погнушались метать перед свиньями и свою драгоценную кровь, а свиньи, не зная сопротивления, стали властелинами земли.
И знаете что? И в царство Божие свиньи войдут, ибо ввезли своих блудниц, не ущемляя ничьего покоя и не пролив ничьей крови, ибо никто не посмел раскрыть рта и возразить. Стало быть, и греха не было, раз всё произошло со всеобщего согласия.
И после, когда не будет на земле ничего иного, кроме свиней, кавалерии блудниц и резвящихся глупцов, не останется и памяти о возможности иного, и сие станет нормой и абсолютом.
Для такой нормы, дабы восторжествовала она на земле, достаточно лишь одного: постоять в сторонке, не оспоривая глупца и создавая тому видимость его полного авторитета, непререкаемости и неоспоренной силы.
Так неоспоренное перерастает в неоспоримое.
И потому Ляле Гавриловне ближе было понимание Чехова (о свадьбе, болезни и переезде которого в Ялту недавно прочитала она в газете), утверждавшего, что интеллигентным людям важно не переставать существовать и верить в пользу своего существования, ибо хотя неглупец на вес золота, но применение себе находит с трудом.
Глупец же, мыслила Ляля, в своей пользе сомневается редко и потому обычно считает умного простофилей, болваном либо попросту дефективным.
Не схожи ли в этом глупцы с малыми детьми, считающими всё съестное, кроме конфет, нелепицей и откровенной дрянцой? Так и глупец, завидя что-либо несообразное с конфетой собственного невежества, мгновенно голосит при полной поддержке и сочувствии собратьев: кака!
Но стоит ли вкладывать все бразды правления в ручонки таких любителей сластей? Стоит ли не сметь возразить им на их вскрики, стоит ли ничему не учить их, а после сокрушаться их глупости?
Не сами ли умные не дали глупцу шанса — а всякое живое существо заслуживает шанса — хотя бы поприсутствовать при деяниях умных?
Так пусть же глупец останется ущербным не потому, что не имел возможность побороть собственное невежество, а потому, что просто не сумел. Сие, по крайней мере, есть гуманизм.
[отрывок из романа "Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне"]
