Perecisol

Кама большая

О том, что одеваться надо нарядно, Руська вспомнил в последний момент.
— Мама! — позвал он. — Слушай, нам Галя Карповна вчера сказала, что вместо уроков мы пойдем в театр и надо надеть что-нибудь такое...
— Галина Карповна, — автоматически поправила мама, не отрываясь от плитки. На сковородке скворчали картофельные оладьи. — Подожди, а какой такой театр?
— Не знаю. В театр да и в театр. Какая разница?
— Всегда предупреждали... — нахмурилась мама. — Что же ты вчера-то молчал?
— Забыл, — вздохнул Руська.
— Забыл... ах, ты же...
— Да ладно тебе, — Руська не понимал, из-за чего, собственно, расстройство. — Ты мне лучше дай какую-нибудь деньгу, я там в буфете чего-нибудь посмотрю...
— Господи, — сказала мама. — Добытчик ты наш...
Оладьи, понятно, подгорели. Впрочем, Руська именно такие и любил, но мама почему-то всегда старалась делать бледные, мягкие. Оладьи он запил большой кружкой приторного морковного чая.
— Вот это наденешь, — сказала мама.
— Он колючий, — запротестовал Руська. — И жаркий.
— Потерпишь, — отрезала мама.
— Но ведь в театр же...
— О, господи, — сказала мама предпоследним голосом. — Не будешь забывать вечерами... сказал бы вчера, попросила бы Раду Валерьевну, чтобы выписала тебе освобождение...
— А вот это — на шею, — сказала мама и завязала на семь узлов шелковую веревочку. — Будут отбирать — отдай. И говори, что нашел.
Ха! Возле школы уже стоял автобус, и Галя Карповна махала рукой из двери. Класс плющил носы о стекла.
— Вечно ты, Повилихин, приходишь в последнюю минуту, — с пол оборота завелась Галя Карповна. — Ты да Хромой, двое вас таких гавриков...
— Не опаздываю же, — резонно возразил Руська.
— Я сколько раз говорила: приходить за пятнадцать минут до начала уроков! Звонок не для вас, звонок для учителя! и что-то еще в том же духе.
Руська молча обогнул ее с наветренной стороны и двинулся по проходу, ища место. Ничего нового он услышать не надеялся.
— Ксива есть? Ксивы нет. До свидания, — пробормотал он негромко, но так, чтобы его услышали. Машка Позднякова, соседка по двору и по алфавиту, фыркнула.
— С тобой не занято? — спросил Руська.
— Садись, — сказала Машка. — Она все равно не придет.
— Откуда ты знаешь?
— Я все знаю. Вот ты знаешь, например, куда мы едем?
— Ну?
— В Кремль!
— Как — в Кремль? Вчера же говорили, что в театр...
— Ты и поверил, глупышка?
— В лоб дам, — пообещал Руська.
— Ну и как хочешь, — обиделась Машка, хотя уж не ей обижаться. — Вон — мест много...
— Подожди. А зачем — в Кремль? Что там делать?
— А то ты не знаешь?
— Чего?
— Чего-чего. Не слышал ни разу, что ли?
— Слышал, — неохотно сказал Руська. — Только все это как-то... как-то не так... Мама рассказывала: их возили торжественно, отбирали самых-самых... они цветы дарили, рапорт читали...
— Говорят, что всех возят только не велят об этом рассказывать, — прошептала Машка и резко отвернулась.
— О чем вы тут шепчетесь? — возникла рядом Галя Карповна. — Я миллион раз говорила, что шептаться нельзя, хочешь что-нибудь сказать — скажи громко, при всех.
— Вон Хромой идет, — громко и при всех сказал Руська.
Толик Хромой — это у него настоящая фамилия, прозвище у него было Костыль — запыхавшись, вскочил в автобус.
— Тебя одного и ждем, — сказала Галя Карповна. — Сорок человек тебя ждут!
— Я опять опоздал? — удивился Толик. — Ну никак не могу к этим трамваям приспособиться.
— Объяснять будешь директору, — сказала Галя Карповна. — Так, нет Полубояринова, он болеет, и нет Стеллы Мендельсон... — Галя Карповна поджала губки. — Водитель, поехали!
Толик плюхнулся на пустое сиденье — как раз через проход от Руськи. Расстегнул портфель, вынул кляссер и подмигнул Руське. Руська привстал — Галя Карповна как раз отвернулась и говорила что-то водителю — и шмыгнул через проход.
— Во, как и обещал... — начал Толик, но Руська его перебил:
— Знаешь, куда едем?
— Ну... куда? — вздрогнул Толик.
— В Кремль... — от Толикова испуга Руська немного растерялся.
— Как же так... мне же нельзя, я ведь уже был... — зашептал Толик, — почему вчера не сказали?.. Я ведь был весной, мне нельзя...
— Не отпустит... а то еще мамке на работу сообщит — и все... ох, как же это я... осел, ведь так не хотел идти, думаю: ногу бы сломать...
— Так ты там был? — прошептал Руська?
— Ну да, я же говорю — весной, еще когда в той школе...
— Сам увидишь... да никто и не боится... а так... я не знаю. Я правда не знаю. Водят, все показывают... Глав-пушку, Глав-колокол... картины разные, сабли, пистолеты старинные... ну и это...
— Хорошо. А что он тебе рассказывал?
— Значит так. Когда-то давно сам умер — или как будто бы умер... и те, которые с ним были, соратники — они решили: сохранить его тело, сделать мумию и выставить в музее, чтобы все видели и знали, какой он был. Ну и вот... сделали мумию, а потом к ним приходит один маг и говорит: а хотите, я его... ну, мумию, то есть... оживлю? А те без него не знают, что делать, говорят: хотим. Маг и оживил. Потом много всякого было...
— Опять шепчетесь? — налетела Галя Карповна. — Я сколько раз говорила: шептаться нельзя! Хочешь что-нибудь сказать — встань и скажи громко! Повилихин, а кто это тебе разрешил пересаживаться? Сядь немедленно обратно!

Их долго не пропускали в Красный Круг — проверяли какие-то бумаги у водителя, что-то еще. Потом в автобус вошла толстая тетка в черной кожаной куртке с железной пентаграммой на рукаве и наганом на поясе. — Какие красавцы! — сказала она, разглядывая класс. — Наше будущее! Поезжайте, водитель...
Когда автобус пересекал Красный Круг, Руська вдруг озяб. Он покосился на Машку: у Машки дрожали губы. Ни фига себе... Автобус свернул направо, и Руська увидел Кремль — во всей его красе: красные с золотом стены, бронзовые шестиконечные щиты на зубцах, башни с железными пентаграммами на шпилях — и сверкающая в лучах солнца тонкая, как кружево, золотая сеть-оберег, натянутая между башнями...
— Ух ты! — восхитился Руська.
Ворота перед автобусом открылись, пропустили его, закрылись.
— Выходите и стройтесь! — скомандовала тетка с наганом. Снаружи остро пахло ладаном: трое в таких же, как у тетки, кожаных куртках обходили автобус кругом, махая кадилами и шепча заклинания. Класс топтался, озираясь.
— Построились, построились! — торопила тетка. — Чему вас только в школе учат?
Наконец, класс выстроился в одну линейку. Галя Карповна бегала за спинами, топая, как шумное приведение.
— У кого есть магические предметы, амулеты, обереги - сдайте! — потребовала тетка. — Потом то, что дозволено к ношению, будет вам возвращено.
— И у меня, — Гарик Абовян отдал камешек с дыркой.
— И у меня... и у меня... — класс сдавал оружие: маленькие пентаграмки, старинные монеты, кроличьи лапки, крошечных костяных кошек и слоников...
— Не стыдно быть такими суеверными? — укорила тетка. — А еще в школе учитесь... Теперь мы проверим вашу честность. Федор, где ты?
Откуда-то появился одетый в военную форму горбун с чучелом обезьянки на плече. У Руськи упало сердце: теперь все... Прикинься шлангом, велел он себе, бить ведь не будут...
Горбун медленно шел вдоль выстроившегося класса, что-то шепча и прихихикивая. Он дошел до Руськи и вдруг остановился, будто принюхиваясь. Со слабым хрустом, слышным так, как если бы ломался лед на реке, обезьянка приподняла веки и стала выпрямлять скрюченную, прижатую к груди ручку. Тонкий черный палец уставился Руське пониже подбородка. Страх был такой, что Руська перестал чувствовать себя — тело стало чужое и как из ваты. Не описаться бы... Он, может быть, упал бы — но сзади подхватили, обшарили и нашли, конечно, веревочку.
— Это что? — грозно нависла над ним тетка. — Это что, я тебя спрашиваю?
— В-веревочка...
— Веревочка? А какая веревочка?
— Кра... красивая...
— Я тебе покажу — красивая! Шелковая веревочка с семью сионскими узелками! Ты хоть знаешь, что это такое?
— Учительница! — воззвала тетка, потрясая рукой с веревочкой — она держала ее двумя пальцами, брезгливо, будто это был глист. — Учительница! Почему ваши дети не знают самого элементарного?
И тут Галя Карповна удивила Руську.
— Простите, — сказала она. — В школу поступает список предметов, запрещенных к ношению. Насколько я знаю, этого предмета там нет. Поэтому претензии могут быть пред'явлены к наблюдающим инстанциям, но никак не к школе и не к ученикам.
Тетка еще поворчала для порядка и куда-то ушла, унося запрещенный предмет, и никто не догадался, что веревочка эта отвела взгляд обезьянки от Руськиного свитера...
— Где ты взял эту гадость? — ненавидяще глядя куда-то мимо Руськи, прошипела Галя Карповна.
— Нашел... — Руська отходил понемногу от пережитого страха.
— Правду говорю... клянусь... Лениным клянусь... — прошептал Руська.
Их долго-долго водили по Кремлю, показывая все, что там было. Возле Глав-колокола Толик потерялся, но его нашли и вернули. Потом экскурсовод рассказывал много интересного про Глав-пушку. Глав-пушку отлил великий русский мастер Андрей Чохов за много лет до рождения Ильича, но специально для того, чтобы охранять вождя от злоумыслов. Обычными снарядами Глав-пушка не стреляет, да она и не предназначена для этого. Но вот если кто задумает что-то злое против Ильича, то Глав-пушка тут же испепелит негодяя магическим огнем... Руська подумал было, а как же тогда история с Каплан?... Но спросить не решился.
Класс построили попарно и повели к дверям в большом доме. У дверей стояли часовые в высоких шлемах. Они взяли "на караул" и не шевельнулись ни одним мускулом, пока класс проходил мимо них. По ту сторону тяжелых дверей ждали люди в кожаных куртках.
— Не шумите, не галдите, не задавайте вопросов сами. Ильич будет спрашивать — отвечайте по одному, я буду показывать, кому отвечать. Ильич будет угощать вас конфетами — больше двух брать нельзя. Не набивайте конфетами рот — это некрасиво. После встречи вас покормят в столовой. Если кто-то хочет в туалет, сходите сейчас, вон туда, — она показала рукой.
Тетку будто стукнули палкой по затылку. Она замерла, мгновенно сгорбившись, потом медленно распрямилась, откинула голову назад, как кобра, и всем телом повернулась к Веньке.
— Ну что ты, мальчик, — сказала она медовым голосом. — Надежда Константиновна скончалась от пневмонии, и все очень горевали о ней, и Ильич — больше всех... А почему ты спросил? Тебе кто-то говорил об этом, да? Кто же?
— Ах, чего только не говорят люди в ссоре! — вздохнула тетка. — Никогда не ругайтесь, дети. А вам, учительница, я советую уделить особое внимание этому мальчику. Может быть, имеет смысл показать его хорошему врачу...
Класс поднялся на второй этаж. У двустворчатой двери, обитой синей кожей с вытесненными на ней пяти-, шести- и семи-конечными звездами, знаками единорога и чем-то еще, чего Руська никогда раньше не видел, стояли совсем уж странные часовые: рыцари в латах и с обнаженными мечами в руках.
— Строимся, строимся, — суетилась Галя Карповна, носатая тетка и еще какие-то люди. Класс строился, но как-то не так. Наконец, тетка, которая, похоже, всем тут заправляла, дала сигнал:
Рыцари с лязгом наклонились вперед и взялись за ручки дверей. Невидимый оркестр заиграл марш. Двери распахнулись, и класс стал медленно вдавливаться в комнату.
Человек отложил перо и медленно выпрямился. Он очень походил на свои портреты и скульптуры, стоящие и висящие везде, и в то же время чем-то неуловимо отличался от них, и Руське подумалось, что прав был дядя Костя, когда говорил отцу — а Руська нечаянно подслушал, — что фотографируют, рисуют и лепят других людей, специальных артистов, чтобы избежать дурного глаза... Кожа человека за столом странно лоснилась, и смотрел он на класс тоже странно: будто никак не мог понять, что это за люди и что они здесь делают. Тетка с длинным носом встала рядом с ним, повернулась к классу, и Ильич тут же хитро улыбнулся, подмигнул или прищурился — Руська не понял — и быстро встал.
— Культурная задача не может быть решена так быстро, как задачи политические или военные, — сильно картавя, сказал он. На слушателей он смотрел так, будто сам стоял на трибуне, а они — у его ног. Мы не можем уничтожить различия между классами до полного введения коммунизма. Нам не нужно зубрежки, но нам нужно развить и усовершенствовать память каждого обучающегося знанием основных фактов, ибо коммунизм превратится в пустоту, превратится в пустую вывеску, коммунист будет только простым хвастуном, если не будут переработаны в его сознании все полученные знания. Тут мы беспощадны, и тут мы не можем вступить ни на какой путь примирения или соглашательства. Это надо иметь в виду, когда мы, например, ведем разговоры о пролетарской культуре. Старая школа была школой учебы, она заставляла усваивать массу ненужных, лишних, мертвых знаний, которые забивали голову и превращали молодое поколение в подогнанных под общий ранжир чиновников. Теперь они видят: Европа так развалилась, империализм дошел до такого положения, что никакая буржуазная демократия не спасет, что только Советская власть может спасти. Трудящиеся тянутся к знанию, потому что оно необходимо им для победы. Главное именно в этом. Мы говорим: наше дело в области школьной есть та же борьба за свержение буржуазии; мы открыто заявляем, что школа вне жизни, вне политики — это ложь и лицемерие. То поколение, которому сейчас пятнадцать лет, оно увидит коммунистическое общество, и само будет строить это общество!
Первой захлопала Галя Карповна, за ней — весь класс. Руська бил в ладоши "коробочкой" — то есть пальцами правой руки в расслабленную ладонь левой; звук от этого получался громкий и резкий, как выстрел. За его спиной Толик хлопал "венчиком" - это еще громче, но глуше. На Руську навалилось какое-то не совсем понятное разочарование — все, что происходило сейчас с ним и с остальными, было таким простым, деловитым... и непонятно, почему об этом так не хотят говорить, почему разволновалась мама и чего боится Толик...
Ильич сел, каким-то птичьим движением достал из ящика стола огромную коробку конфет, опять хитро прищурился.
-— Желание поговорить с народом у меня всегда есть, — сообщил он. — Да вы угощайтесь, не стесняйтесь. Интересно стало в школе учиться?
— Вот ты, девочка, — показала пальцем на Машку носатая тетка.
— И пению учитесь? — прищурился Ильич. — А какие песни поете?
— Революционные, Владимир Ильич! — у Машки от натуги сорвался голос. — И про нашу любимую партию!
Все стали подходить и брать конфеты. Руська тоже подошел и взял. Конфеты были необыкновенно вкусные, он проглотил обе в один миг и вдруг услышал, как за спиной вздохнул — нет, протяжно всхлипнул Толик.
— Сходи, возьми, — сказал Руська. Вкусные — жуть.
— Ну, хочешь, я схожу? — предложил Руська.
— Нет, — голос у Толика стал совсем слабый. — И ты... ты не ходи...
Тетка с длинным носом взглянула на часы.
— Все, дети, — сказала она. — Время Владимира Ильича очень дорого для страны и для всех нас, попрощаемся с ним, до свидания Владимир Ильич!
— До свидания, до свидания! — заговорили все и повернулись к выходу.
— Держи меня... — прошептал Толик и повис на Руське. Руська вцепился Толику в ремень, оглянулся — кто поможет? Галя Карповна была далеко. Подоспел Ромка Жариков, вдвоем с Руськой они подхватили Толика под руки и повели к выходу. Ильич - Руська успел заметить — уже сидел, как вначале, и водил пером по бумаге. И вдруг Руське страшно захотелось, чтобы хоть что-то случилось... чтобы Ильич показал классу "козу"... он опять оглянулся и обомлел: Ильич, не отрываясь от письма, поднял левую руку, выставил указательный палец и мизинец — и боднул воздух...
В коридоре стало плохо еще и Машке. Дядька в военной форме под белым халатом поднял ее на руки и отнес на кушетку. Толика посадили рядом, он был весь синий и дышал ртом. — Не надо так волноваться, — кудахтала Галя Карповна. "Посмотрела бы на себя", — подумал Руська.
— Передохнули? — спросила тетка с длинным носом. — Прошу в столовую. Вам будет дан обед из трех блюд, кто захочет добавки может попросить официантку.
— Дойдешь? — тихонько спросил Руська Толика. Толик промычал что-то в том смысле, что да, дойду.
"Ха, — подумал Руська, когда их повели по коридору, — тут самому бы не упасть!" Ноги были тяжелые, как гири, и совсем не отрывались от пола. И все так: шаркали о паркет и плелись, пошатываясь. Машку сзади всех вел, придерживая, тот военный в белом халате. Навстречу классу попалась странная парочка: горбун, который проверял на честность, и с ним гибкий тонкий человек в мягком сером костюме, круглолицый и круглоглазый. Проходя мимо, этот человек сказал горбуну: "Покушал любимый. Ты погляди, Федор, от сарделек одни шкурки остались..." — на что горбун зашипел и заозирался.
— Это же кошачий бог!
Руська оглянулся, но никого в коридоре уже не было.
В столовой их рассадили за столы по восемь человек, и официантки в белых передниках и наколках стали разливать суп. Суп был страшно вкусный, только слишком горячий. На второе было что-то тоже вкусное, но как оно называется, Руська не знал. Потом принесли компот и мороженое. Мороженое Руська уже еле ковырял, засыпая. Кошачий бог, думал он, надо же...
В автобусе Руська уснул. Разбудила его Галя Карповна. Оказывается, всех развозили по домам, и больше того — завтра на уроки можно не ходить, и еще больше — мама или папа могут завтра не идти на работу, вот талон на отдых, передай им... Руська не помнил, как добрался до кровати. Он спал, ему снился почему-то кошачий бог, как он долго и тщательно вяжет оберег, надевает на шею, оглядывается через плечо, хитро подмигивает и делает Руське "козу". Как он сказал? Сад... сер... седельки? Что такое седельки? Надо будет спросить... Потом приснилась мама, она сидела у стола и плача, втыкала булавку в какую-то бумажку. Мама очень боялась, но все равно втыкала и втыкала. Потом сожгла бумажку на огне. "Мама", — позвал Руська, но вместо мамы подошел кошачий бог и сказал: гордись, теперь ты настоящий пионер. Почему галстук красный знаешь? "Это цвет крови, пролитой..." — сказал Руська и испугался чего-то. "Правильно, — сказал кошачий бог, — вот смотри". Он сжал галстук в кулаке, и закапала кровь. "Мама!" — опять позвал Руська. "Открой, открой глаза, — сказала мама, — скорей открой!" Руська открыл. Завешенная газетой, горела лампа, и за столом сидели отец и тетя Люба, Машкина мама.
—Русланчик, — спросила тетя Люба, — как ты себя чувствуешь?
— Ничего... — сказал Руська. — Голова только болит... и тошнит везде.
— А Машеньку в больницу забрали, — сказала тетя Люба. — Так ей плохо было, так плохо...
— Он у нас герой, — сказал отец. — Он у нас выносливый...
— Все обойдется, Люба, — сказала мама. — Бывает...
— Да обойдется, конечно... я, что ли, сомневаюсь...
Вдруг что-то звонко хрустнуло, мама вскрикнула. Отец, сердито ворча, встал, стряхивая с ладони осколки стекла — и вдруг быстро-быстро закапала кровь.
— Ясно, что не ты, — отец, держа ладонь перед собой, как полную до краев чашку, пошел к рукомойнику. — Какая из тебя колдунья...
— Да ну, — отмахнулся отец. — Заживет, как на собаке.
Она ушла. Отец налил себе чаю в новый стакан. Сквозь повязку проступило яркое пятно.
— Давай поворожу, — сказала мама. — Кровь остановлю, да и заживет скорее.
— Хочешь на работу меня завтра выгнать? Шучу, шучу. Руська, что ты?..
— Ничего, — сказал Руська. — Просто смотрю.
Следующий день был длинным и скучным. Руська пытался читать, играть с отцом в шашки... Хотелось не то чтобы спать - а просто лечь и отвернуться от всего. К вечеру рука отца разболелась, он дождался, когда вернется с работы мама, и пошел в больницу. Мама села чистить картошку. Руська лежал и смотрел на нее. Ему почему-то вспомнился кошачий бог, как он вяжет оберег, надевает его, оглядывается через плечо...
— Мама, — сказал Руська. — А знаешь, я там подумал, чтобы он показал "козу" — и он показал...
Мама поняла все сразу.
— Ты никому не говорил? — прошептала она. Губы у нее побелели.
— Н-нет... —испугался Руська.
— Никому никогда не говори! — мама оказалась вдруг возле Руськи, схватила его за плечи. — Никому и никогда! Даже папе! Забудь! Забудь навсегда, чтобы никто-никто... потому что иначе всем конец: тебе конец, нам с отцом, дяде Косте с тетей Валей, их Женечке и Оксане... ты меня понял? Ты понял, да?
— Разве это боль, — сказал отец странным голосом. — Это не боль...
— Мужчины, ужинать! — позвала мама.
— Иди, — сказал отец, — это тебя...

Руська вернулся в школу через три дня. Машка пролежала неделю в больнице, потом еще неделю дома и, наконец, появилась — бледная и худая. А Толик все не приходил и не приходил, а потом Галя Карповна сказала, что он перевелся обратно в старую свою школу. Адреса его никто не знал, а съездить в ту школу - отвезти марки, ну, и все такое — Руська так и не собрался. Венька стал часто болеть и его забрали из школы.
Этим все кончилось.
Автор: Андрей Лазарчук

Лазар никогда не покидал пределов города и потому не мог до конца осознать, насколько странное это место. Конечно, он читал книги о шумных мегаполисах, купающихся в неоновом свете, или о деревеньках, окруженных зелеными просторами. Маленький лобастый телевизор транслировал фильмы и сериалы, в которых к пушистым облакам взмывали небоскребы, плескался голубой океан, а по пляжу бежала невероятной красоты девушка в красном бикини. Океан, купальники и широкие площади столиц были для Лазара такой же фантастикой, как холмы Средиземья.
Начнем с того, что в городе Лазара месяцами не видели солнца. Серая муть клубилась над невзрачными черепичными крышами днем. Тучи будто намалевали на театральной кулисе, и с тех пор прошло так много времени, что кулиса частично сгнила. Зато ночью смог рассеивался, и луна заглядывала в окна. Она была желтой и пятнистой, как кариозный зуб, а в полнолуние она и пахла, как зуб; ну, или что-то иное распространяло по узким извилистым улицам сладковатый запах тухлятины. Дома стояли так тесно, что можно было прошагать город по кровлям, от консервной фабрики до крематория и от крытого рынка до заколоченной церкви. Но большинство муниципальных законов касались именно крыш, и никто не осмелился бы на такую прогулку. Перестраховываясь, бабушки рассказывали внукам про Черепичных Обжор, Костяного Верхолаза и — бррр! — Дымаря; дети с материнским молоком впитывали страх перед всем, что сверху, что выше чердаков. Но на чердаки тоже никто не поднимался. На чердаках постоянно скреблось и шепталось, оттого квартиры на последних этажах стоили копейки.
Сквозь город протекал черный канал, окантованный осклизлыми булыжниками и позеленевшими перилами, в его устье находился магазин антикварных игрушек, но о нем я не хочу говорить. Старинные дома зарастали лишайником. По проулкам плыл туман, в его ядовитых испарениях кишели вездесущие крысы и еще разное.
Все без исключения жители появились на свет в роддоме со стенами, выложенными из пенобетона, — или же в своих крошечных лачугах, в обшарпанных ванных, в затхлой воде, выцеженной из ржавых кранов. Они учились — или же будут учиться — в школе, огороженной тройным забором, в холодных классах с постоянно гаснущими лампочками (во мраке учащиеся прижимаются друг к другу, а педагоги бормочут испуганно на несуществующем языке, и электрик крестится, спеша по коридору, и смешно спотыкается).
Город гордился своим двухсотлетним университетом. Приземистые корпуса располагались на южной окраине. Вуз снабжал город специалистами: врачами, учителями (теми, что бормочут на несуществующем языке), инженерами.
Вы должны понять, что люди не покидают малую родину, и не спрашивайте почему. Не спрашивайте, что случится, если какого-нибудь глупенького мечтателя поманят небоскребы в телевизоре, океан или девушка в красном купальнике.
Здесь были офисы, напичканные современной техникой, жужжащие и пахнущие так же, как офисы в любом другом месте, но щупальца миазмов искали вход в вопиюще светлые офисные ячейки, осторожно ощупывали стеклопакеты; в стены за пластиковыми панелями вмурованы раковины устриц и человеческие зубы. Здесь были роскошные рестораны со вкусной едой и живой музыкой, но сразу за ними скрипел дремучий лес, и официантки старались не смотреть на корявые сосны и не зацикливаться на совах.
Никто не смотрел в проулки. Никто не думал о совах.
Да, вы можете родиться здесь, сделать карьеру, состариться и умереть, и вас сожгут в печи, в славном сосновом гробу. С возрастом вы начнете сомневаться в реальности океана, широких площадей и красных купальников. Вполне допустимо, что за лесом ничего нет и железнодорожные рельсы в десяти километрах от города просто обрываются. А цирюльник и гинеколог врут, пройдохи, что бывали в столице.
Здесь очень многое похоже на бутафорию. Как мороженщик, у которого нет ни ногтей, ни лунок для ногтей на пальцах, или как кинотеатр, который крутит один и тот же фильм про девочку-циклопа, перемещающую толстых кукол так и сяк, черно-белый фильм из дохристианских, доисторических эпох.
Лазару исполнилось пять, когда умер отец. Это была хорошая смерть — так говорили местные о смерти от естественных причин (в данном случае от рака). Лазар жил с матерью в относительно большой квартире. Мать пропадала допоздна на работе. Она трудилась секретаршей в громадном гранитном здании на проспекте Ревнителей — в мэрии. Любопытно, что никакого мэра не было в природе. Раз в пять лет депутаты отпирали дубовую дверь, разгоняли фонариками мрак, усаживали за стол ростовую куклу, забирали куклу-предшественника, изжеванную и покрытую гноем, и тихонько удалялись.
Так выглядела здешняя смена власти.
В сумерках Лазар взбирался на подоконник и смотрел, как передвигаются слои тумана, как накрапывает унылый дождь или падает снег, больше похожий на пепел. Он ждал маму, и он повторял: «Я люблю тебя». Стискивал кулаки и говорил: «Я люблю тебя».
Маленькие ритуалы крайне важны, если Бога нет.
Вы, наверное, решили, что этот город населяли мрачные и жестокосердные типы, но поспешу вас разубедить. Люди здесь жили добрые, по-своему веселые. Семья Лазара — семья с одним ребенком — была скорее исключением. Правилом считались многодетные семьи, сплоченные, неразлучные. В городе не было одиночек. Вообще. Статистика разводов поразила бы вас, ибо тут никто не разводился. Стариков оберегали как зеницу ока, за ними ухаживали, их носили на руках. Молодежь рано связывала себя узами брака, к двадцати пары обзаводились малышами; студентки ходили на лекции с грудными младенцами или с красивыми округлыми животами. Беременность подразумевала свадьбу, а свадьба — скорую беременность. Семейное насилие каралось ровно так же, как и везде по стране, но проблемы такого рода в городе не существовало.
Парадоксально: здесь целовались и признавались друг другу в любви в три раза чаще, чем в городах, озаренных солнцем.
«Я тебя люблю», — шептала пожилая женщина своей почти столетней матери.
«Я тебя люблю», — порывисто выдыхал мальчик под сенью буков, и девочка падала в его объятия.
«Он меня любит!» — радостно восклицала старшеклассница, показывая подругам записку с робким признанием.
Все шло своим чередом. Лишь однажды привычный уклад дал сбой. От удивления хозяйка перманентно пустующего пансиона выронила вязание. У нее появились постояльцы! И они не были агентами спецслужб или коммивояжерами, все-таки изредка посещавшими город. Они планировали жить здесь, словно не замечали, как извиваются тени деревьев, как омывает ручей коровьи черепа, как злобно глядят на прохожих замшелые маскароны.
Известие быстро облетело город: от консервной фабрики до крематория, от крытого рынка до заколоченной церкви. В апартаментах с видом на канал поселились замкнутый молчаливый мужчина и девочка, ровесница Лазара.
— Он что-то натворил, — рассуждал цирюльник, орудуя утюжком. Лазар катал по мозаичному полу парикмахерской грузовичок, пока маме делали прическу. — Там, — цирюльник кивнул на густой туман за витриной, — он влип в неприятности и теперь прячется.
Проходя мимо пансионата, Лазар с интересом рассматривал единственное горящее окно.
В сентябре директор представил классу новую ученицу. Ее звали Эва, и она была хромоногой. Тушевалась и дрожала под пристальными взорами шестиклассников, и схоронилась в полумраке галерки. На перемене все обсуждали дырявый свитер новенькой, заячью губу и горб, хотя никакого горба не было. Свитер и губа были, а горб они пририсовали.
Эва стала частью теней на задней парте, но не частью класса. Подростки переживали первую любовь и не находили время даже поиздеваться над хромоножкой. Что касается Лазара, он был влюблен в актрис из телевизора и в амазонок из библиотечных книг.
Осенью и зимой школьники посещали бассейн, приютившийся у древней водонапорной башни. Таинственное место с гулким глумливым эхом в пустых помещениях. Тренер не сводил с детей глаз и в душевых включал громкую музыку, отвлекая подопечных от ласковых голосов из сливов. Мари, дочь инкассатора, как-то сказала одноклассникам, что тело Эвы испещрено синяками.
«Она, наверное, очень неуклюжая», — вздохнули школьники.
На заплесневелой холстине экрана в безлюдном кинозале одноглазая девочка играла с поломанными куклами, ее глаз вращался против часовой стрелки.
В Сочельник дети возвращались из бассейна, желтый автобус развозил их по домам. Звучали рождественские гимны, водитель по имени Антал подпевал радио. В салоне оставались Эва и Лазар и близнецы Манойлович. На каменном мостике, перекинутом через ручей, автобус заглох. Лазар поскреб заиндевелое стекло и увидел бурелом, напоминающий свалку грудных клеток, и сучья, торчащие так и эдак, и смутные фигуры на берегу. Радио зашипело взбешенной змеей. Ветер ударил в борт автобуса, по мосту поползли тени.
— Человек-Из-Пепла! — воскликнул Тамаш Манойлович.
— Человек-Из-Пепла — сказка, — возразил Жужа Манойлович.
— Тогда что это такое? — Тамаш ткнул пальцем в окно.
Сгусток тьмы, ледяной, чуждый всему живому, отпочковался от леса и пер к автобусу, к маленькому аквариуму, наполненному светом и биением детских сердец.
— Вылезай! — крикнул Тамаш.
Будто это она пригласила из чащобы мыслящую тьму.
Лазар вжался в сиденье, и тут старый неповоротливый Антал соскочил с водительского кресла, метнулся по салону и упал на колени перед Эвой. Он схватил ее за руку…
…Но Антал заглянул Эве в глаза и сказал чистым громким голосом:
— Я люблю тебя. Слышишь? Я люблю тебя, маленькая.
Все кончилось в тот раз. Забренчали рождественские колокольчики, загудел упруго двигатель. Тьма всосалась в хилый березняк. Автобус поехал по узким улочкам, и никто больше не вспоминал о случившемся.
И Эву выбросили из головы, когда она перестала приходить в школу весной. У города были свои проблемы (проблемы с крысами и арлекинами), чтобы заботиться еще и о чужаках. Видать, отец затосковал по солнышку и забрал Эву в другой неприветливый город, в другую школу, где ей так же не будут рады.
Очередную ростовую куклу вволокли в дурно пахнущий кабинет и объявили мэром. В ту ночь кинотеатр, крутивший один и тот же фильм про девочку-циклопа, сгорел, и многие восприняли это как добрый знак. Город жаждал перемен, и перемены случались, пусть и медленно, едва уловимо.
Тамаш и Жужа Манойловичи, например, уехали в столицу, поступили в университет и присылали родителям письма и фотографии. «Это чучела на фотографиях», — хмурилась их бабушка, но, вооружившись увеличительным стеклом, исподволь соглашалась: «Нет, живые, настоящие».
Горожане смотрели, разинув рты, как на пепелище возводят — немыслимо! — здание из стекла и бетона. Каркали: здание провалится сквозь землю, в пустоты под площадью, но оно стояло себе, отражая плавное течение вод в канале. И в нем поселились люди с широкими улыбками и хорошими снами.
Что касается Лазара, он стал единственным студентом литературного факультета, его преподавателями были лучшие поэты и писатели города. Мать всплескивала руками: так ты никогда не женишься! «Мне и с тобой хорошо», — отвечал Лазар. Худенький мечтательный мальчик превратился в долговязого мечтательного паренька. К второму полугодию он уже подрабатывал в книжном магазине. Он был слишком нескладен и некрасив, чтобы нравиться слабому полу, и потом, он сочинял рассказы, а это, как вы понимаете, не увеличивает шансы на успех у женщин.
В рассказах Лазара шумел океан, простирались бескрайние прерии и загорелые красавицы бежали по пляжу. И, пока вы не записали Лазара в число непризнанных гениев, уточню, что его проза была топорной, напыщенной и наивной.
У него имелись приятели, но не было настоящих друзей: ровесников интересовали лишь собственные семьи и вопросы финансов.
В день, когда мама узнала, что смертельно больна, Лазар взял из магазина книгу, осыпающуюся засушенными листьями, расплющенными пауками и ресницами. На пожелтевших страницах разворачивалась полная умолчаний и недомолвок история города. Лазар пролистал от конца к началу и дотронулся пальцами до гравюры. Рисунок изображал основателей: пять семей на фоне кибиток и леса. Суровые бородатые мужчины крепко обнимают жен, жены держат в охапке детей, а позади поселенцев — сосны и еще что-то, прячущееся за деревьями.
— Человек-Из-Пепла, — прошептал Лазар, обводя ногтем тощую фигуру.
Трель телефона заставила подпрыгнуть.
— Алло? Сейчас! Мам, это доктор Дьюла!
Промелькнуло прохладное лето. Мама худела стремительно. Она испытывала сильные боли и больше не ходила на работу, но все, что ее волновало, — будущее сына.
— Обещай мне! Обещай своей матери!
Он пообещал.
В понедельник он заговорил с первой вошедшей в магазин девушкой, благо было темно и он не сразу рассмотрел, какая она хорошенькая, а то испугался бы. Девушку звали Вивианна. Прижимая к груди кулинарную энциклопедию, она сказала:
— Ладно. Приходи за мной после девяти. Я работаю в «Трех карликах» официанткой.
Через месяц они сыграли скромную свадьбу — такие дела делались быстро в городе, окруженном лесом. Мать стошнило за праздничным столом, но она была счастлива. «Теперь все образуется», — сказала она. И вскоре умерла в муках, умерла хорошей смертью, как это называлось здесь.
В брачную ночь Вивианна скинула свое платье и была красивой, словно луна — не та луна, что царила над черепичными крышами, желтая и гнилая, а луна из телевизора, серебряная, драгоценная.
Лазар завязал ей глаза и попросил представить яхту в океане, качающуюся палубу под ногами, «чаек над нами, чаек над нами, чаек». Она сказала, снимая повязку: «Это глупо».
Вивианна заставила его уволиться из магазина. Тесть устроил Лазара на полставки в престижную компанию, поставляющую горожанам питьевую воду, и там был нарисованный океан на окне, а если приблизить лицо к фальшивым волнам, можно было увидеть настоящий пейзаж снаружи, увидеть коряги, болота и непролазный лес.
Лазара лишали премии за нерасторопность. Он запирался в туалете, чтобы почитать. Вивианна не любила, когда при ней читают. Она говорила: «Развлекай меня, ты же мой муж».
— Странно, — за ужином сказал Лазар. — В этом городе люди так любят своих родителей, супругов и детей, но совсем не уделяют внимание посторонним. Я живу в доме двадцать лет и так и не познакомился с соседями.
— Зачем любить посторонних? — удивилась Вивианна. — Любви слишком мало, чтобы тратить ее на других.
Весной она послала Лазара в больницу — одну из новых больниц, отнявших территорию у старинных особняков. Медсестра вручила баночку: «Вы знаете, что нужно делать». Лазар думал о блондинке в красном купальнике, мастурбируя.
— Мне жаль, — сказал молодой доктор по фамилии Вайор. Он смотрел на Вивианну, не на Лазара. — Сперма стерильна. Вы не можете иметь детей.
Вивианна вскрикнула, как ворона. Некрасивые звуки жили в совершенном теле.
— Давай возьмем ребенка из приюта, — утешал ее Лазар по дороге домой.
— Мы съездим в другой город!
— В какой еще другой? — Она рыдала, и пинала его, и била по щекам, и больше не занималась с ним сексом.
Он напивался в кабаке и приходил к «Трем карликам», понаблюдать, как жена маневрирует между столиками, легкая и прекрасная, как болтает с поваром или приносит Вайору пирожные. Доктор Вайор постоянно захаживал в «Карлики». Он был холостяком, но его любили медсестры, даже замужние.
«Мы что-нибудь придумаем», — говорил себе Лазар. Он решил написать роман и прославиться. Увезти супругу к морю… почему нет? Зазевавшись, он оскользнулся на льду и едва не сверзился в канал. Съехал по пологому бережку, сел задницей в конский навоз.
Дома Вивианна одарила презрительным взглядом, хлопнула дверью, уединяясь в спальне.
На годовщину свадьбы Лазар купил колье. Пришлось продать семейные реликвии, материнские украшения, пыльные гримуары, доставшиеся от отца.
Ужинали в ресторане, украшенном праздничными тыквами. Глаза Вивианны переливались, как камни, быстрые пальчики теребили колье. Она сказала:
— У меня тоже есть сюрприз для тебя. Давай прокатимся.
Над рестораном торчал желтый клык луны. Крысы шмыгали по мусорным кучам. В опасной близости находился магазин антикварных игрушек, но о нем ни слова.
— Это кто там, за контейнерами? — Лазар прищурился. — Док Вайор?
— Поехали, — поторопила Вивианна, садясь за руль.
Автомобиль петлял запутанными улочками в северной части города. Большинство домов здесь пустовали, в распахнутые окна, как псиные языки, выплескивались занавески, словно промозглый ветер дул из бесхозных квартир. Вивианна припарковалась у билборда, рекламирующего кошачий корм.
— Это пришпилено к витрине в конце проулка. — Оглаживая колье, она указала налево. — Иди.
Он улыбнулся растерянно, глупо так улыбнулся, и вышел в ночь. Палая листва шуршала под подошвами. Фонари освещали маршрут. Когда-то тут были пабы и гастрономы, но теперь лишь тьма обитала за грязными стеклами и всякая дрянь ползала по старомодной барной стойке. Лазару померещилось, что столы с поставленными на них перевернутыми стульями — это рогатые тролли, караулящие путника. Он поежился, подходя к галантерее, которой заканчивался проулок. В устье топорщились лысые деревья, точно огромные пауки.
Двери магазина были стянуты цепями, к витрине прилип бумажный прямоугольник.
Лазар сорвал записку, и в этот момент позади зарычал мотор. Автомобиль сорвался с места. Вивианна умчалась, бросив его на краю леса.
— Что за шуточки? — Лазару стало холодно и страшно, стало так одиноко, что слезы потекли по щекам. Он не желал читать короткую фразу на бумажке, но он прочел:
«Я не люблю тебя».
— Нет, нет, нет…
«Я не люблю тебя».
«Не люблю».
Фонари погасли. За стеклами Лазар увидел манекены. Они притаились во мраке, в пыли и паутине, и подсматривали. Их конечности изгибались под дикими углами, а напомаженные губы хищно ухмылялись.
Но не пластиковые соглядатаи испугали Лазара.
Он услышал скрип, кряхтение, оглушительный треск — что-то приближалось из чащи, ломая сучья, выкорчевывая кусты. Нюх уловил запах костра, прогорклый запах дыма. Лазар остолбенел, способный лишь моргать. Почувствовал привкус пепла на языке, словно он лизал пепельницу. Пепел на небе, в пересохшем туннеле горла, в легких и в желудке.
Он закричал.
И кто-то вцепился ему в локоть, развернул, растормошил. Незнакомец скинул капюшон, оказавшись незнакомкой, молодой некрасивой женщиной с лицом, изувеченным заячьей губой.
Эва? Хотелось заорать: беги отсюда, спасайся, не то Человек-Из-Пепла заберет нас обоих! Но Лазар онемел.
За спиной ломались тонкие деревца, что-то шло через подлесок, и вонь костра усилилась. Какую дрянь они жгут? Шерсть? Нелюбимые игрушки? Ненужных людей?
На груди Эвы шипело радио. Ему в унисон шипели манекены в галантерее. Эва посмотрела Лазару в глаза, зажмурилась и снова посмотрела.
— Я люблю тебя, — тихо сказала она.
Это была правда — если Лазар мог различить правду среди плевел лжи.
Шум резко прервался. Вспыхнули фонари, манекены нехотя уползли в свои пыльные гнездилища. Лазар отпрянул, его стошнило черной слюной и черной желчью, моллюсками и комьями пепла.
Эва участливо похлопала по плечу. Радио больше не шипело. Оркестр играл бибоп. В лабиринтах промзоны она расскажет Лазару, что отыскала его с помощью радио. Эва не вспомнила одноклассника, и они познакомились заново в смрадном тумане.
— Тебе нравится джаз?
— Я никогда его особо не слушал…
Эва жила в коморке с видом на консервную фабрику. Стены украшали размытые фотографии. Горожан снимали исподтишка, без их ведома.
— Эти люди в опасности. — сказала Эва, снимая ветровку. — Они могут остаться одни, овдоветь, осиротеть, их могут предать и выбросить.
Лазар понял, почему в городе нет одиночек. Он нашел свой снимок среди прочих: лохматый замечтавшийся парень читает книгу на парковой скамейке.
— Мне надо покормить отца. — сказала Эва.
Исхудавший старик ел из ложечки и обеспокоенно косился на гостя. Он растерял разум, забыл все слова, кроме двух: «прости меня». Он повторял опять и опять, трогая дочь за руку сухой своей лапкой: «прости меня», «прости меня», «прости меня».
И она прощала опять и опять.
Глядя на Эву, Лазар видел океан, и красные купальники, и серебряную луну.
Это был странный город, если только вы не родились здесь и не прожили достаточно долго, чтобы вникнуть в его хитрые правила, научиться не думать о совах и избегать подворотен. Два человека, навеки вычеркнутых из памяти соседей и близких, бродят в тумане и прислушиваются к гитарам и саксофонам. Они носят джаз на груди, а океан в сердце, и тьма расступается.
Слишком много любви. Хватит на всех

В роли страшилки эта история Настолько Плоха, Что Даже Хороша. Хотя она и пытается казаться страшной, её истинная цель отнюдь не в запугивании.
«Трое из Простоквашино» — жуткая изнанка советской классики.


Эта совсем не детская сказка имеет скрытый пугающий смысл. О чем же этот мультфильм на самом деле?

Начинается история незатейливо — некий мальчик спускается по лестнице и жует бутерброд с колбасой. Прямо на лестнице мальчик знакомится с котом, «живущим на чердаке», «который ремонтируют». Запомним эти ключевые слова, они очень важны для понимания сути происходящего, мы вернемся к ним позже.

Разговор мальчика с котом сам по себе не является чем-то необычным для мультфильмов, хотя как правило звери разговаривают в них друг с другом, а не с людьми. Но исключений полно — например, русские народные сказки, в которых орудуют говорящие лягушки, зайцы и медведи. Но этот мультфильм совсем не сказка, в чем мы скоро убедимся.

Из диалога с котом выясняется забавная вещь — мальчика зовут «дядя Федор», что заставляет зрителя задуматься над вопросом — почему маленького с виду мальчика зовут так по-взрослому — «дядя»? И если он дядя, то где его племянник? Что такого яркого произошло в прошлом, что за Федором крепко закрепилась приставка «дядя»? Раньше я тоже задумывался над этим вопросом, но не был готов узнать ответ. А ведь он тут — перед глазами. Но не будем забегать вперед.

Дядя Федор живет с мамой и с папой, никаких упоминаний о других родственниках, в особенности о племяннике. Похоже, эта тема болезненна для этой семьи, и ее просто обходят молчанием.

Дядя Федор приводит нового друга — кота с «ремонтирующегося чердака» домой. Родители не одобряют поведения сына, и дядя Федор немедленно пускается в бега. Таких мальчиков-беспризорников в Советском Союзе умело разыскивали правоохранительные органы и немедленно ставили на учет, иногда психиатрический. Странно, но родители дяди Федора не торопятся обращаться в милицию, что ставит перед нами новую загадку — почему они этого не делают?

Тем временем дядя Федор с новым другом котом Матроскиным прибывают в деревню Простоквашино. Почему мальчик выбрал именно этот населенный пункт? Случайность ли это или осознанный шаг? Мы скоро получим ответ на этот вопрос, но сначала разберемся, что представляет собой эта деревня.

Простоквашино является странным и, я бы сказал, пугающим местом. В деревне никто не живет — не слышно рева коров, кукарекания петухов и прочих присущих советским деревням звуков. Все ее жители внезапно покинули деревню, перебравшись «за реку». Взглянем на этот кадр — вот куда перебрались жители Простоквашино. Оставив теплые дома с печками «в пол-кухни», огороды, хозяйство, они собрались и в спешке покинули деревню, предпочтя частным домам сомнительное удовольствие проживания в типовых многоэтажках на островке на самой середине реки.

Видно, что кроме многоэтажек, на острове нет ни магазинов, ни дорог, ни намека на развитую инфраструктуру. Нет даже моста или паромной переправы, соединяющей их новое жилье с материком. Но жители Простоквашино, похоже, пошли на этот шаг не задумываясь. Что могло согнать их с привычной земли?

Ответ очевиден — страх. Только страх мог вынудить людей, бросив все, перебраться в панельное жилье, уповая на то, что река сможет спасти их от того, от чего они бегут. Пребывая в шоке и ужасе от того, что вынудило их бросить дома, люди оставили их годными для проживания. Дома в отличном состоянии, и их можно попробовать сдать в аренду дачникам из Москвы, но эта мысль почему-то не приходит простоквашинцам в голову.

Более того, один дом снабжен приветливой надписью «живите кто хотите». Люди, сделавшие эту надпись, отлично знают, от чего они спасаются. И что хуже всего, они знают, что это «Нечто», столь напугавшее их, может вернуться. Эта надпись — робкая и наивная попытка не разозлить то, что обязательно вернется назад, задобрить его, постараться сделать так, чтобы оно не пожелало перебраться через реку, которая едва ли представляется бывшим жителям Простоквашино надежной защитой. Сдать жилье в аренду ничего не знающим о зловещих тайнах Простоквашино — значит поставить их жизни под угрозу. На это простоквашинцы не могут пойти. Может быть, рынок сдачи жилья в аренду не развит в этом регионе? Ответ на этот вопрос мы получим позже.

Такие деревни и городки широко описаны в литературе, особенно в произведениях Стивена Кинга и Лавкрафта. Почему Простоквашино никогда не ставили в один ряд с жуткими американскими городками, в которых вершилось зло? Я полагаю, что речь идет о советской цензуре, из-за которой пришлось рассказывать эту историю так, как она рассказана.

В деревне Дядя Федор обретает нового друга — пса Шарика, вот теперь их «трое из Простоквашино». Шарик тоже разговаривает на русском языке и дядя Федор отлично его понимает. По-прежнему зритель не получает ответа — так сказка это или нет? Нормально ли животным разговаривать с людьми?

В этот момент зритель узнает, что деревня не совсем пуста. Один человек в ней все-таки живет. Это — сотрудник «Почты России», организации, которую и сейчас многие наши сограждане считают сосредоточием зла, во многом, я думаю, подсознательно именно из-за просмотра в детстве этого мультфильма — почтальон Печкин. Стивен Кинг, может быть, и удивился бы, но советский и впоследствии российский зритель видит в этом глубокий скрытый смысл. В полностью безлюдной деревне, в которой свершилось какое-то большое зло, напугавшее жителей, полностью отсутствуют органы советской власти. Нет сельсовета, нет участкового. Есть только Печкин, работающий на Почте в деревне, где почту разносить просто некому. В деревне нет подписчиков журналов и получателей писем, не осталось в ней и пенсионеров, которые могли бы прийти за пенсией.

Возникает резонный вопрос — на самом ли деле Печкин почтальон? Может быть, это скрывающийся от возмездия военный преступник или беглый уголовник, выбравший своим местом жительства этот забытый богом угол, в который и не вздумает сунуться сотрудник милиции, не говоря уж об агентах Симона Визенталя. А может быть, Печкин — сексуальный извращенец? Не об этом ли говорит автор фильма, надевая на Печкина характерный плащ? Или же именно то Зло, которое многие ассоциируют с «Почтой России», выгнало жителей из деревни? Дальнейший анализ покажет, что все намного сложнее.

Печкин здоровается с дядей Федором. Вся «троица» здоровается с ним — но артикуляция губ в этом моменте показывает, что говорят все трое разные вещи, а уж никак не «спасибо». Что именно они говорят, любой интересующийся может легко узнать сам, пересмотрев этот момент несколько раз.

Но Печкин, похоже, не видит никого, кроме дяди Федора — не правда ли, странно? Это еще один маленький штришок, приближающий нас к пониманию происходящего.

Первый вопрос от вновь прибывших в адрес Печкина очень характерен:

— Вы не из милиции случайно?

Вновь прибывшая компания взволнована исключительно этим. Очевидно, интерес со стороны правоохранительных органов им совсем ни к чему, хотя, казалось бы — чего опасаться коту или псу. Это очень многозначительный факт, дополняющий нежелание родителей дяди Федора обращаться в милицию с заявлением о пропаже ребенка.

Успокоившийся фактом принадлежности Печкина к «Почте», дядя Федор сообщает о своем желании выписывать журнал «Мурзилка», очевидно пренебрегая перспективой получить свежий номер через несколько лет или не получить его никогда, что еще более вероятно. Дядя Федор делает то, что сделал бы любой маленький мальчик его возраста, но искренен ли он? Не пытается ли он запутать Печкина?

И тут мы возвращаемся к волнующему нас вопросу — почему дядя Федор, пустившись в бега, направился именно в Простоквашино. Доводилось ли ему тут бывать раньше? Конечно же, ответ — да. Именно его деятельность в Простоквашино в прошлый приезд, возможно, и послужила причиной того, что жители деревни предпочли покинуть привычную среду обитания. Но всем ли удалось спастись?

Несмотря на то, что кроме Печкина в деревне никто не живет, дядя Федор дожидается ночи. Вот его истинная цель, и зритель, конечно же, не остается разочарован.

Безошибочно ориентируясь в полной темноте, дядя Федор отправляется в чащу леса и там, руководствуясь только ему приметными ориентирами и звериным чутьем, в считанные минуты откапывает здоровенный сундук. Дядя Федор придумывает этому нелепые объяснения — коту и псу он говорит, что это «клад», попавшемуся на обратном пути Печкину он заявляет, что в сундуке грибы. Даже школьнику младших классов, читавшему Тома Сойера и «Остров сокровищ» Стивенсона, известно, что клады ищут совсем не так, как это сделал дядя Федор. Дядя Федор знал, что делал, и руководствовался четким и ясным расчетом.

Что же в сундуке на самом деле? Ценности, отнятые у жителей Простоквашино под угрозой оружия в его прошлый приезд в деревню? Или же там труп его незадачливого племянника, пошедшего с Федором в ночной лес и там встретившего свою судьбу? Уж не поэтому ли Федора стали называть «дядей»? Возможно, но это только лишь одна часть отгадки.

Как оказался Печкин ночью в лесу? Он гоняется за маленьким галчонком. Судя по разговору, галчонок серьезно болен, и Печкин предполагает его «сдать в поликлинику, для опытов». Эта фраза ничего кроме улыбки вызвать не может. Никакой поликлиники рядом нет и быть не может, хорошо, если заброшенный морг для тех, чьи тела нашли, а не оказались закопанными в сундуках.

Дядя Федор при слове «поликлиника» не удивляется и заявляет, что «вылечит галчонка и научит разговаривать». Никаких сомнений в болезни галчонка у дяди Федора нет. И в этот самый момент мы получаем неожиданный ответ на вопрос — сказка ли то, что разворачивается перед нашими глазами, или нет? Конечно же нет. Будучи в сказке, галчонок бы уже умел разговаривать, как Тотошка и ворона Кагги-Карр в Волшебной стране. Но галчонок не умеет.

Неважно, что сам Печкин делал в лесу ночью. Важно, что он после беседы с дядей Федором крутит пальцем у виска. Печкин понимает, что мальчик психически нездоров.

И мы понимаем, что подобно галчонку не умеют разговаривать и кот Матроскин и пес Шарик. Их голоса просто звучат в голове у дяди Федора, с ними он общается как с реальными друзьями. И вот тут становится по-настоящему страшно. Дядя Федор серьезно и возможно неизлечимо болен. Период ремиссии его психического заболевания завершился в самом начале фильма, когда появился кот, живущий на «чердаке». «С чердаком не в порядке», и появляется вторая личность — кот Матроскин. То ли в тот день дядя Федор забыл принять таблетки, то ли сделать укол, но он пошел в разнос. «Чердаку» требуется серьезный «ремонт», но дядя Федор в тот момент не понимает этого и бежит, бежит подальше от дома. Дядя Федор хочет обезопасить тем самым маму и папу и избавить их от судьбы племянника, а возможно и тети с дядей, которым тоже скорее всего не выпал шанс спастись на острове в панельной многоэтажке.

Дядя Федор написал в прощальной записке «я вас очень люблю». «Но и животных я очень люблю», — впрочем, приписал он тогда, давая понять, что он уже не один. Писать прямо дядя Федор не хочет, хотя прекрасно знает, что в милицию родители обращаться не станут.

А родители дяди Федора, не скрываясь, обсуждают его наклонности, и паззл понемногу обретает законченность. Папа говорит, что дядя Федор хотел бы, чтобы «приятелей дома целый мешок». Вот в чем истинные наклонности дяди Федора — прятать детей в мешок или, скажем, в сундук. Догадки о судьбе «племянника» уже не просто догадки. Мама Федора не считает, что надо махнуть рукой на психическое заболевание сына. Она опасается за свою жизнь и горько говорит «тогда родители пропадать начнут». И мы понимаем, что «дядя и тетя» Федора — уроженцы Простоквашино, не добрались до нового панельного жилья, а пропали без вести, подобно «племяннику».

Мама Федора в истерике, она убеждает мужа, что мальчика надо найти, пока он не натворил дел.

Папа соглашается. Естественно, обращение в милицию не вариант — в этом случае можно сесть надолго, поэтому родители Федора решают опубликовать «заметку в газете». И ее текст рассказывает нам о многом. В заметке мы видим фотографию и рост — метр двадцать. Возраст не указан, и тут мы понимаем, что это неслучайно. Дядя Федор просто выглядит как маленький мальчик и, выписывая журнал «Мурзилка», просто маскирует свой истинный возраст. Ему минимум 18 и он вполне может нести ответственность за свои поступки, если, конечно, психиатрическая экспертиза не признает его невменяемым.

Обратите внимание — папа, публикуя заметку, сделал все, чтобы мальчика не нашли — ни имени с фамилией, ни возраста, ни веса. Нет и контактного телефона. Тут же мы видим ответ на уже поднимавшийся вопрос — могли ли простоквашинцы сдать свои дома дачникам? Конечно да, рубрика «Сниму» показана в газете не случайно. Предложений о съеме немало, а вот желающих сдать жилье нет.

Маленький рост и карликовость Федора — симптом целого букета неприятных заболеваний. Тут и генетические нарушения (взгляните на подбородок дяди Федора в профиль), и гормональные, из которых недостаток гормона роста — меньшая из проблем. Его сложно винить за совершенные им преступления. Осознав всю боль заточения взрослого мужика в стодвадцатисантиметровом тельце, начинаешь сопереживать дяде Федору, понимая, какой груз он несет на своих плечах.

Заметка о розыске не проходит незамеченной и попадается на глаза Печкину, который, естественно, просматривает во всех газетах криминальные разделы и милицейские ориентировки, поскольку сам очевидно в розыске. Увидев в газете фото, Печкин понимает, что надо «сдать» пацана. Прекрасно понимая, что в сундуке дяди Федора были не грибы, а ценности, а возможно, и ужасный компромат, Печкин здраво рассуждает, что Федор слишком опасен, чтобы его шантажировать. И лучше взять велосипед, чем оказаться в мешке, а затем в сундуке.

А болезнь дяди Федора тем временем прогрессирует. Чего стоит письмо, которое он пишет своим родителям от имени всех персонажей своей тройственной личности. Начинает он трогательное письмо сам, но довольно быстро его рукой овладевает вторая личность — кот, затем пес. Начав письмо с позитива, Федор вдруг подсознательно пишет правду — «а здоровье мое… не очень». С этого момента звериное начало его мозга уже не отпускает Федора, все, что ему удается написать — это «ваш сын», и все-таки концовка смазана — «дядя Шарик».

Родители Федора в шоке.

Они прекрасно понимают, чем грозит им обострение сына. Поочередно они теряют сознание от ужаса, а затем мама с надеждой спрашивает: «Может быть, мы с ума сошли?». Папа не поддерживает ее, сухо отвечая, что «с ума поодиночке сходят». И в этот момент оба прекрасно знают, о ком идет речь. Теперь знаете и вы.

А Федор уже в кровати с градусником под мышкой.

Визуально кажется, что у него что-то простенькое — типа менингита, осложненного полученным от больного галчонка птичьим гриппом, но конечно же, вопрос серьезней. Еще немного, и жизнь мирных жителей центральной полосы Советского Союза оказалась бы под угрозой, и их пришлось бы массово вывозить на остров Русский, если бы то немногое человеческое, что осталось в мозгу дяди Федора, полностью уступило бы звериному. Но угроза миновала — родители все-таки решают забрать дядю Федора домой, хотя изначально не собирались этого делать — какие еще объяснения дать тому факту, что они не указали в заметке свой домашний телефон?

Печкин получает свой велосипед, а две звериные личности сознания дяди Федора остаются в деревне и не едут с ним, отчего зритель пребывает в робкой надежде, что болезнь отступила под натиском мощных медикаментов. Вопрос — надолго ли?

Мультфильм, по праву занявший место в «Золотом фонде мультипликации», к сожалению, открыл пока не все тайны. Но для этого безусловно требуются специальное психиатрическое образование и глубокие медицинские познания. И кто знает, какие правки внесла в сценарий советская цензура, а о чем просто запретили рассказать создателям фильма. Возможно, мы не узнаем об этом никогда.

А личность почтальона Печкина с анализом его темной стороны еще ждет своего исследователя.

Источник:https://mrakopedia.net/wiki/Трое_из_Простоквашино

Автор: не указан