Perecisol

Я пишу эти строки, потому что я дал обещание своему лучшему другу и однокласснику, самому удивительному ученику нашего 9Б, Саше Коробкову. Я проспорил ему, что если у него всё получится, то в нашем путевом дневнике я напишу художественный рассказ. О наших с ним приключениях.

Саша всегда поражал моё воображение, поэтому мы и сдружились. Я был тем самым человеком, для которого его сумасшедшие планы не были простым поводом развлечься. Мне казалось, что он вот-вот докопается до какой-то сумасшедшей истины. Я ему всегда верил. Ему вообще было очень легко верить. Он регулярно вспыхивал в нашей тихой классной жизни с совершенно безумными планами и толстенным путевым дневником – зелёной тетрадью, в которую я, как летописец, заносил короткие заметки обо всех наших свершённых подвигах.

Именно Сашка в пятом классе изобрёл и распространял среди поварих с помощью анонимных записок рецепт лаврояблочного компота. Там было немного меньше сахара, зато немного больше лаврового листа и чёрного перца. Компот в столовой так и не появился, но я попробовал его в гостях у Сашкиной бабушки, и получилось, как ни странно, вполне неплохо.

Именно Сашка в шестом классе запустил новую модель самолётика, которой на следующий день была засыпана вся школа вместе с окрестностями. К обеду пошёл дождь, и после уроков мы провели пару весёлых часов под присмотром нашей классухи, убирая с футбольного поля размокшую бумагу в чернилах.

Именно Сашка в прошлом году чуть не разнёс пустырь за школой, попытавшись получить водород прямо из воды при помощи двух старых, но рабочих автомобильных аккумуляторов. Это точно был водород, потому что он воспламенился от спички. В тайну эту Сашка никого не посвятил и даже мне рассказал только после опыта. Бегал он быстро, так что загадочный хлопок и происхождение кучи осколков стекла на пустыре так и остались тайной. Я сказал ему, что он полный, законченный дурак, а он ответил, что не дурак и защищался маской сварщика.

Утром того понедельника, когда и началось то, о чём я должен написать, Сашка возник посреди шумного школьного коридора с безумным взглядом, нечёсаными волосами и растрёпанной зелёной тетрадью в руке. За пазухой что-то топорщилось, и Сашка придерживал это локтем. Шагал он быстро, разрезая толпу младшеклассников, как ледокол. За окном ещё была густая зимняя темнота, старые лампочки на потолке неярко мерцали, и увлечённый какой-то новой идеей Сашка выглядел по-особенному таинственно. Как будто бы он опять знал немного больше, чем все остальные в мире, и спешил поделиться этим со мной. Мы пожали друг другу руки, и Сашка без вступления заговорил.

– Значит, смотри. У меня есть новый научный проект, для которого нам понадобятся двадцать литров воды и сборник молитв к богу.

Я скептически посмотрел на Сашку. Это была игра по привычным нам правилам, и мы оба знали, чем всё закончится. Разговор начинался с моего скептического взгляда, а к концу разговора я уже со всем соглашался.

– Саш, так ведь бога-то нет.

– Естественно, блин, нет. Ты меня за кого принимаешь? Выслушай сначала.

– Ну?

– О теории ноосферы слышал?

Мне пришлось признаться, что о теории ноосферы я не слышал.

– Может, ты и «Солярис» не читал?

«Солярис» я тоже не читал.

– Эх ты, голова, - нахмурился Сашка. – Слушай. Если много людей во что-то верят, то они этим формируют информационное облако вокруг планеты Земля. Это такая туча из информации вокруг планеты. Чем больше людей верят в какую-то вещь, тем больше места эта вещь занимает внутри облака. А что у нас делают облака?

Я в два раза более скептически посмотрел на Сашку.

– Летают? Клубятся?

– Клубя-ятся, - передразнил меня Сашка. – Дождь они делают. С грозой. Так и здесь. Информация, которой в ноосфере становится слишком много, дождём проливается в наш с тобой материальный мир. Вера людей превращает вымысел в реальность. Попы освящают воду последнюю тысячу лет, нет, две тысячи лет, они верят в это больше, чем в советскую власть, как ты думаешь, что случилось с ноосферой?

– Она изменилась.

– Правильно! – воссиял Сашка. – Ноосфера изменилась. Если всей страной долго верить, что вода, которая особым образом обработана, прогоняет нечистую силу, вода будет прогонять нечистую силу. Это наука, понимаешь?

– Сашка, а Сашка. Так ведь нечистой силы тоже нет.

– А внеземной разум есть?

– Внеземной разум есть.

– А ты знаешь, что попы про инопланетян говорят, что это такие летающие черти?

– Теперь знаю.

– То есть, они тыщи лет гнали специальную воду, которая отпугивает и инопланетян, и всё, что на них похоже. Сечёшь?

Я в три раза более скептически посмотрел на Сашку. У меня даже пропало терпение.

– Ты не спрашивай, а рассказывай. Что ты придумал?

Сашка загадочно улыбнулся.

– Святая вода – это своего рода вещество-изолятор, который мешает проявиться на планете всему, не изученному наукой. Её готовят по особым утверждённым правилам. Если провести процедуру в обратном порядке, то можно получить антисвятую воду. Уже не изолятор, а проводник. Вещество-проводник для всего, не изученного наукой.

Это мне уже нравилось. Вполне интересно, в духе Сашкиных обычных приключений. И объяснение тоже было в его духе. У Сашки отец монтёр. Я расслабился, и Сашка быстро считал мою реакцию.

– Ты в деле, - уверенно сказал он.

– Пожалуй, да, - неуверенно согласился я. – Но дело-то не выгорит.

– Давай так. Если выгорит, напишешь научно-приключенческий рассказ, как для «Техники молодёжи». Туда и отправим. Расскажем, как всё красиво получилось.

– Так не напечатают.

– Ну и что, что не напечатают. Пусть будет.

– А ты вообще знаешь, как святую воду готовят?

– У бабушки есть требник, там всё написано. Нужен ещё большой крест, он тоже у бабушки есть. Я его по-тихому одолжу, она и не заметит. Что-то да получится. У нас всё по науке.

– И когда мы будем её антиосвящать?

– А когда делают самую святую воду? – испытующе спросил Сашка.

Я задумался.

– Вот прямо самую-самую святую? – у Сашки заискрились глаза.

– На Пасху какую-нибудь? – с надеждой сказал я.

– На Крещение, - сказал Сашка. – Разочаровываешь. Ты что, про крещенскую воду ни разу не слышал? Про купания эти все в проруби? Про то, что вода получается настолько святая, что её после еды нельзя пить, можно только до еды, а если её выпьет смертельно больной, то или через три дня выздоровеет, или сразу в рай? По мне, так лучше уж сразу в рай…

Я перебил Сашку, сказав, что про крещенскую воду все знают. Мне было интересно, что там дальше по плану.

– Ну так вот, если самая святая вода получается на Крещение, то и самая антисвятая получится на него же. Лучший проводник в мире. Это будет ночь с воскресенья на понедельник. У нас как раз выходной. Но надо подготовиться. Нужно переписать текст специальной молитвы и ёмкость свою принести. С тебя ёмкость, с меня крест, молитву вместе перепишем. Я уже смотрел. Там много.

– Зачем переписывать? Давай из книжки прочитаем.

– Ты это не прочитаешь, поверь на слово. Читать-то будем задом наперёд. Это очень важно. И крест вверх тормашками окунать будем. У нас обратная процедура со всеми вытекающими.

– И где мы будем всё это делать?

– Пойдём вечером воскресенья в овраг к Посадским баням.

– А что там?

– Там родник со старой беседкой с крестом. Не с собой же мы будем воду таскать. К тому же по условиям нам обязательно нужно что-то похожее на церковь.

– И не прогонят?

– Ночью-то? Там ночью никто не ходит, там и днём нет никого. Когда-то её кто-то сколотил, потом её подновляли, но этот человек уже, наверное, помер лет десять как. Смотри. Требник вот.

Сашка осторожно отпихнул меня за шкаф и достал из-за пазухи засаленную толстую книгу с обложкой из досок, обтянутых кожей. На обложке витыми буквами красовалась надпись «Требникъ».

– «Кинберт», во, - слегка напрягшись, прочитал Сашка. - Смотри, здесь я закладку сделал, где про малое водосвятие. И пометил карандашом. Нужно всё переписать в путевой дневник в обратной последовательности, от конца до начала. И чтобы все слова тоже были написаны наоборот, тогда первые буквы станут последними, а последние - первыми. Я переписываю с начала, ты переписывай с конца. На середине встретимся, вот тут, где чёрточка.

Текст был чудноват. Витые буквы на каком-то дореволюционном языке сплетались во что-то дикое, а столько твёрдых знаков я в жизни не видел.

– Иероглифы какие-то. А на русском ничего нет?

– Уж что есть, - пожал плечами Сашка. – Рано или поздно станет понятно.

– А твёрдые знаки нужно переписывать?

– Это не твёрдый знак, а «ер», - важно поправил Сашка. – Бабушка говорила, что раньше их везде писали. Совсем везде.

– Ну вот «еры» эти. Нужно?

– Да не обязательно. Ты их всё равно никак не прочитаешь.

– Можно же так и читать. «Требникер» будет «еркинберт».

– Нельзя, это не по правилам. Ни один поп так делать не будет. Всю процедуру испортишь. В общем, суй в портфель и никому не показывай. Если слова получатся сложными, можешь поделить их на части где захочешь, главное как звучат. И в четверг чтобы вернул. У нас мало времени. Домашка же ещё.

Я приоткрыл портфель и аккуратно засунул требник между задачником по физике и русской литературой.

– Что-то похожее на двадцатилитровую ёмкость дома есть? – продолжил допрос Сашка.

– Таз бельевой есть. Большой такой, железный.

– Сойдёт. И ещё…

Фразу Сашки перебил звонок, и он, резко обернувшись, бросился бежать, чтобы успеть на свою любимую физику этажом выше. Я – за ним.

Остаток дня Сашка хвастался мне на переменах тем, как хорошо всё в итоге получится, а на уроках переглядывался со мной и хитро щурился. Было здорово. Знать о тайне, в которую не посвящён больше никто, всегда здорово, особенно если совершаешь почти что преступление. Мы обсудили всё очень внимательно и взяли друг с друга обещание хранить наш секрет до тех пор, пока всё не исполним. Вечером воскресенья Сашка скажет своей семье, что ночует у меня, а я своей – что ночую у Сашки. Чтобы вместе готовиться к проверочной на понедельник. С собой я возьму таз и навру, что у Сашкиной бабушки прохудился таз и он просил одолжить наш дня на два. Воду наберём на месте. В четверг я верну Сашке требник, а в среду нужно сходить на разведку в овраг: подготовить место. Из школы я пришёл изрядно уставшим. Сашка сразу мне позвонил, будто почувствовав, что я уже дома.

– Пишешь уже?

– Пишу, пишу, - проворчал я, спинывая сапог.

– Ну ты давай, пиши.

– Да пишу я!

– Вот и пиши.

– Сашка, а Сашка.

– Да-да?

– Заткни фонтан, а?

– Нет проблем, коллега! - задорно усмехнулся он и положил трубку.

Родители ещё не вернулись. Я повесил пиджак на плечики, проверил дверь в комнату за спиной, зажёг настольную лампу, выложил на стол наш путевой дневник и открыл злополучный требник на Сашкиной закладке. Выцветшие слова всё ещё читались хорошо, но были не вполне понятными. Я не думаю, что и сам Сашка знал, что все они означают. Большинство букв были очень похожими на русский алфавит, но встречались и украинская «и», и вездесущий «ер», и две разные буквы «з», и три разные буквы «а», и ещё несколько ни на что ни похожих закорючек.

«Аминь».

«Ныне и присно, и во веки веков».

«Благодать и благословение Иорданово…»

– Так, это будет «нима», - бормотал я себе под нос. – Потом у нас «вокев икев»…

Сашка перезвонил ещё через пять минут.

– Ну как?

– Непонятно.

– Так и должно быть, – в Сашкином голосе послышалось торжество.

– А если я ошибусь?

Я вспомнил каракули из путевого дневника. Там точно уже было полно ошибок.

– Мы же не заклинание читаем. Может, поп вообще гнусавит-шепелявит. Главное, во что он верит. Главное – смысл. Понимаешь?

– Понимаю. Слушай, а почему мы вообще переписываем про малое водосвятие? У тебя что, не нашлось про большое водосвятие?

– Такое бывает вообще?

– Если есть малое, значит, должно быть ещё и большое.

– Не обязательно. Да и неважно. Самое главное – что на Крещение. Ну так что, ты там пишешь?

Я бросил трубку и вернулся к рукописи. Вот как совершаются открытия.

«Миовт мобар ясми щапор ки…»

«Юит явсо и ит сичо…»

«Ха довви зетси…»

Ха.

На следующий день в школе мы добавили в тетрадь список всего, что необходимо для эксперимента.

– «Поставляется столец посреде церкве, паволокою покровенный…» – читал я, водя пальцем по строчке.

– Нам нужен стул какой-нибудь. И полотенце, – расшифровал Сашка.

– «Священник же взем епитрахиль и фелонь на ся…» Что это вообще?

– Просто пропустим. Нам не надо, мы не попы.

– «Держа в руце честный крест с васильки…»

– Васильки – это для кропления. Мы малярную кисть возьмём, очень удобно.

– Так, тут ещё про какую-то кадильницу и свечи.

– Я парафиновые принесу. И кадильницу из консервной банки сделаю.

– А что это такое?

– Такая железная штука, ты в неё кладёшь ладан и поджигаешь, а он дымит. Я в БСЭ смотрел. Ты там пишешь?

– Наполовину написал. Глаза болят. Там ещё «Господи, помилуй» сорок раз, ну, я один раз написал.

– И правильно, сорок-то зачем?

– Ещё бы. Сашк, стези в водах – это про что?

– Стезя – это дорога. Значит, дорога в воде. Ты глупые вопросы-то не задавай.

– Вот сам попишешь – тоже отупеешь.

Я вернулся домой и взялся за требник. Патриарха из текста я по совету Сашки выкинул, и митрополита тоже, воды это всё равно не касалось. Текст писался слишком медленно, клонило в сон, уроки я тоже не сделал. Чтобы не сбиться, я снова проговаривал слова внутри своей головы, разделяя их на слоги. На мгновение ко мне подступило чувство, что я поступаю неправильно. Слова, которые были старше, чем мы с Сашкой, старше, чем наши родители, чем наша школа, чем наш город, внушали какое-то уважение своей древностью и странностью. Я почувствовал, что их нельзя выворачивать. Просто нельзя, нельзя и всё. Почувствовал, что существуют странные, скрытые от нас с Сашкой правила техники безопасности, касающиеся этих непонятных слов, и эти правила мы прямо сейчас с такой радостью нарушаем.

А потом я сказал себе:

– Ну и что это за суеверие?

И тревожащее меня чувство прошло. Улеглось где-то глубоко внутри.

И я продолжил.

В среду мы пошли на разведку засветло, сразу после школы. Небо затянули облака, падал мелкий снег. Я завернул с собой котлету из столовой в двух кусках хлеба, и по пути мы съели её пополам. Посадский овраг уходил вниз от автомобильной дороги, ниже подгнивших яблонек, ниже труб теплотрассы, и от глаз его скрывали густые кусты репейника. Откуда-то с другой стороны дороги слышался собачий лай, голые деревья скрипели на ветру. Я немного поморщился, представляя пустой безлюдный овраг воскресной ночью. Сашка, скорее всего, тоже об этом беспокоился, потому что спускались мы молча. Только один раз он спросил:

– У тебя там крест уже окунули?

А я ответил:

– Окунули.

Через кусты репейника мы прошли почти без потерь, разве что я поймал шапкой два комочка. За репейником на весь овраг раскинулось поле из сухих колосков какой-то луговой травы в человеческий рост. Среди сугробов бежал заваленный всяким барахлом ручей, который уходил под полуразрушенную деревянную беседку с куполом, торчащую посреди оврага. Крест на куполе накренился и потускнел, настежь распахнутая дверь висела на одной ржавой петле, сквозь прорехи в крыше виднелось серое небо. Начинало темнеть.

– Убраться бы здесь, - сказал Сашка.

– Для чистоты эксперимента, что ли?

Сашка не засмеялся.

Мы ступали друг за другом след в след, стараясь не продавить корочку наста. Я прочёл вывеску на стене беседки, разбирая едва заметные слова.

– Часовня во имя святаго…

Дальше краска облупилась полностью.

Мы вошли. Под ногами хрустнул наст: в стенах, как и в потолке, не хватало досок. Из правой от входа стены выходила ржавая железная труба, загнутая крючком. Из трубы лилась струя воды, падала в квадратную дыру, вырубленную в полу, и оттуда журчала куда-то дальше.

– Идеально, – сказал Сашка. Он немного приободрился. – Так, нам нужен столец.

– Я по дороге табуретку видел.

– Пойдёт.

Мы притащили табуретку и разместили её в центре часовни как могли устойчиво. – Сколько у неё ножек отвалится, одна или две? – спросил Сашка.

– Сплюнь, – сказал я.

Сашка сплюнул.

– Возьмём ещё молоток с гвоздями. Запишешь или забудешь?

– Забуду, – сказал я.

Больше делать было нечего. Мы вышли.

В дверях я обернулся и посмотрел на табуретку. Стоит себе.

– Да никто её не возьмёт, – сказал Сашка. – Пойдём. Тебе ещё требник переписывать.

Я писал три дня и вернул требник в четверг. У Сашки тоже вышло три. Писал он куда быстрее, потому что не вчитывался, не мучился, разделяя написанное по слогам, а просто скатывал требник слово за словом крупным почерком. Раз по пять за вечер он звонил мне, спрашивал совета и делился какими-то мыслями. Он не говорил «Алло», кажется, его вообще не волновало, кто поднимет трубку, так что я старался добежать до телефона первым.

– Слово «лик» означает, что поют хором, то есть, это несколько человек. Так что там, где начинаются слова хора, мы читаем вместе.

– Ладно…

– А ты хочешь быть за того попа, который диакон, или за того, который священник?

– Может, по очереди? У диакона слов больше.

– А ты везде подписал, кто это читает?

– Я ж показывал!

– Точно, ты ж показывал!

Мы всё успели.

18 января ровно в девять часов вечера мы встретились под фонарём во дворе Сашкиного дома. С балконов матери звали припозднившихся детей, хлопали двери подъездов. Звёзд на небе не было, зато снег шёл хлопьями. Я притащил с собой таз для белья и обещанный молоток с гвоздями, завёрнутый в тряпку. На Сашке был походный рюкзак, в котором что-то звонко звякало при каждом шаге.

– Кадильница, – с гордостью пояснил Сашка. – С ладаном. Запах – во. Пойдём?

Я этот момент очень хорошо запомнил.

Я ни один момент так хорошо не запоминал.

Он стоял под фонарём в шапке набекрень и улыбался. На плечах у него уже налип снег и в свете фонаря сверкал. И глаза у него сверкали. Он даже сапоги почистил. Никогда он этого не делал, а тут почистил. Может, для красоты момента. Или решил, что у учёного должны быть чистые сапоги. Я тогда обратил на это внимание, но не спросил у него. Забыл спросить.

Мы очень быстро дошли до оврага. Фонарей вдоль дороги не было, луны мы не видели. Под ногами скрипел свежий снег. Страшно не было, но мы были взбудоражены и болтали обо всём на свете наперебой. Сашка нарочно подпрыгивал и звякал кадильницей в рюкзаке, а я подсвечивал ему дорогу фонариком, чтобы он не споткнулся. Нести таз одной рукой было неудобно, и я пинал его коленом по дну. Получалось похоже на бубен.

Опять залаяли собаки.

– Вообще хорошо, что у нас есть молоток. Подойдёт для самообороны, – сказал вдруг Сашка.

– Тут же нет никого.

– Вот именно.

Перед репейником я передал ему фонарик, перехватил таз в правую руку, а левую сунул в карман.

– Твоя очередь светить. У меня руки замёрзли.

– Ты батарейки давно менял?

– Вчера заменил. Свежие батарейки. А ты спички взял?

– Ты думаешь, я совсем дурак? Свечи взял, а спички нет?

– Я не думаю, я спрашиваю.

– Подловил, – Сашка опять подпрыгнул. Консервная банка в рюкзаке брякнула.

Табуретка никуда не делась, а вот наши следы за три дня замело. Сашка кинул мне полотенце, я накрыл им табуретку, поставил сверху таз и пошатал его руками – не опрокинется ли. Сашка возился с рюкзаком, доставая оттуда свечи.

– Куда натыкаем? – спросил он.

– Давай прямо в снег. Больше-то некуда.

Я светил, а Сашка расставлял свечи: три новых и два огарка. Потом он достал спички, мы минут пять пытались их зажечь и потратили полкоробка. Спички ломались, потому что пальцы онемели от холода, и гасли – непонятно, почему. Наконец Сашка сказал, что свечи в церквях всё равно нужны только для освещения и фонарика нам хватит. Огарок в консервной кадильнице всё-таки загорелся, и Сашка воткнул в плавящийся парафин кусочки ладана.

Пошли за водой. Я взялся за одну ручку таза, Сашка за другую, мы наклонились и подставили таз под гнутую трубу. Вода ударилась об дно с жалобным звяканьем. Запахло плавленым ладаном.

– Доверху доливать будем? – спросил я.

– До краёв давай.

– Тяжёлый, блин.

– А что ты хочешь? Потерпи ради науки. Великое же открытие совершается.

Я не понял, шутит он или нет. Его лица в темноте не было видно. Мы донесли таз до табуретки, а ледяная вода выплёскивалась на наши руки и на снег, но меня это уже не волновало. Табуретка выстояла. Сашка достал из рюкзака последние вещи: путевой дневник с нашей рукописью, малярную кисть и простой деревянный крест, который положил на край таза.

– Держи тетрадь. Я посвечу. Мы сейчас, коллега, сделаем чистое вещество-проводник. Для всего, не изученного наукой.

Я раскрыл путевой дневник. Посмотрел на свои каракули. На чёрные провалы в стенах. На воду в тазу, не отражавшую света из консервной банки.

Запах ладана становился горьким.

– Сашка, а зачем нам вообще это всё, не изученное наукой?

Он даже не задумался.

– Как зачем? Одно из важнейших свойств эксперимента – его повторяемость. Если получится сейчас, наука сможет это изучать.

Я перехватил тетрадь поудобнее. Сашка посветил на страницу фонариком, и я прочитал первую строчку:

– Нима! Вокев икев. О ви.

Если когда-то эти слова и казались мне древними и пугающими, то вслух это прозвучало нелепо и глупо. Поэтому я хихикнул. Сашка шикнул на меня и торжественно продолжил:

– Онсир пи енын. Мохуд миов тми. Щаров товиж и.

Мы читали, запинались, путались в ролях и читали дальше. Долго читали, во рту пересохло. Я несколько раз терял строчку, Сашка на меня шипел и продолжал с того места, где я сбивался. Консервная банка успела потухнуть. Снаружи была полная тишина.

Я не ориентировался в тексте, но Сашка, наверное, разбирался. Когда он протянул руку, я вложил в неё малярную кисть. Сашка медленно погрузил её в тёмную воду, поднял над головой и брызнул – вверх, в сторону и на меня. Я вздрогнул и утёрся рукавом пальто. Сашка повторил движение ещё два раза. Вверх перед собой, направо и на меня. В последнюю очередь. Потом вернул мне кисть и взял крест. Поцеловал крест. Протянул мне. Я повторил за ним. Стало холоднее.

Я не хочу больше ничего выписывать из нашей тетрадки. После того, как мы поцеловали крест, было от точки до точки ещё четыре предложения. Одно прочитал я, сразу же после малярной кисти, а остальные были полностью одинаковыми, там нужно было трижды прочитать одно и то же. Я помню, что именно после этих трёх повторений он должен был взять крест, перевернуть его вверх тормашками и погрузить в воду. Мы договорились ещё тогда, до оврага, что за крест полностью отвечал Саша, потому что это он его принёс, и всё это было его идеей, и это был самый важный момент того, что мы задумали. Саша стоял напряженный, как перед прыжком в длину, фонарик в его руке трясся, пятно света ёрзало по странице, а я читал, и, по-моему, у меня дрожал голос, а когда я произнёс последнее слово и замолчал, Саша взял крест и окунул его в воду. И с той стороны у него крест что-то вырвало, и крест очень быстро исчез под водой. Я видел, как Саша сначала отскочил и стоял растерянно и неподвижно, а потом зачем-то засучил до локтя рукав и сунул туда руку. Мне было непонятно, что случилось, я сначала даже подумал, что это розыгрыш. А потом он очень тихо сказал:

– Там нет дна.

И достал пустую мокрую руку. И я ещё несколько секунд думал, что он меня так разыгрывает, хотя сердце уже билось очень сильно, а таз был совсем рядом, я нагнулся и посмотрел на чёрную воду, и вода была совершенно неподвижной, по ней не шли никакие круги, а Саша продолжал ещё тише.

– Там нет дна. Это ёмкость без дна. Там бездна.

Он посветил в воду фонариком, и свет фонарика на воде не отразился.

Тогда я понял, что уже помню то, что почувствовал. Это уже было в детстве. Я выходил ночью в деревенский огород и светил фонариком в ночное небо. Сначала мне просто было странно и страшно, потому что луч света тонул в ночи и ни от чего не отражался. Потом я стал играть в то, что там, в космической бездне, мой фонарик могут заметить. Я стоял с запрокинутой головой, пока голова не закружится, мигал фонариком в ночь. Ждал, что мне из пустоты мигнут в ответ. Когда я уставал смотреть в ночь и засыпал, приходили тягучие, кошмарные сны, от которых было очень тяжело проснуться. В них мои сигналы замечали, и тогда я чувствовал, как из бездны на меня смотрит что-то древнее, чудовищное, живущее за далёкими звёздами. Я просыпался в ужасе, звал на помощь, обещал себе никогда больше не выходить на улицу после темноты. А потом наступала новая ночь, и тогда я снова выходил в огород. Снова зажигал фонарик. Снова светил в небо. До головокружения.

Я стоял над тёмной, неподвижной поверхностью воды, видел, как дрожит фонарик в руках Саши, и понимал, что там, внизу, на самом деле уже нет никакого дна. Там бесконечная глубина, абсолютная бездна, невозможная, невероятная. И прямо сейчас что-то, живущее в этой бездне, видит свет нашего фонаря на воде, притаилось у самой поверхности и ждёт.

– Понимаешь, космический контакт… – растерянно сказал Сашка.

Я оттолкнул его от поверхности воды и ударил по фонарику. Фонарик погас и упал на снег. Сашка стоял, оцепенев, и продолжал смотреть на воду.

– Беги, дурак! – закричал я, срывая голос, и потянул его к выходу за рукав.

Он вздрогнул и побежал за мной. Мы бежали, тяжело дыша, проваливались в снег по колено, падали, вставали и продолжали бежать. Сердце бешено билось, руки и ноги дрожали, я не думал о том, что произошло, не думал о том, что будет дальше, думал только о том, что нужно как можно дальше убежать от проклятой часовни, пока ещё не поздно.

Мы продрались сквозь репейник, пробежали вдоль трассы, пробежали неосвещённые гаражи. После гаражей начались дворы, где уже горели фонари, но мы не сбавили бега, а бежали, не останавливаясь, до самого дома Сашки, где упали вповалку на заснеженную лавку. Там я понял, что моя рука всё ещё сжимает путевой дневник, и меня начало пробивать на смех. А Саша молчал. Он сидел неподвижно и еле заметно дрожал.

– Ты чего?! – закричал я.

– Я нормально. Я нормально, – у него был очень слабый голос. – Мне холодно просто.

Может быть, я тоже трясся, но этого я уже не помню. Никакой разницы. Всё равно я помню тот наш разговор. И Сашу помню. И никогда не забуду.

– Тетрадь нужно сжечь.

– Я тебе сожгу, – голос у Саши стал немного громче. – Там все наши данные.

Я снял у него с шапки репейник и сбивчиво начал его утешать.

– Всё уже нормально. Мы убежали. Мы дома. Мы живы, всё хорошо. Мы даже до конца всё это не доделали, так что всё нормально.

– Папа меня убьёт. Он меня убьёт за рюкзак.

Тут я захохотал.

– Да заберём мы рюкзак! Что с ним сделается!

– Ну убьёт. И что. У нас есть данные.

– Никто тебя не убьёт! Мы живы! И всё хорошо! Мы живы! Всё хорошо!

– Тут ещё космический биолог…

Я встряхнул Сашу за плечи.

– Да что ты заладил! Мы живы! Значит, всё хорошо!

– Просто мне кажется, я под фазу попал.

– Да что тебе там кажется! Когда кажется, кре…

Мне пришлось ударить себя по щеке, а потом я опять захохотал.

– Мы создали вещество-проводник. И фаза…

– Саш. Нет никаких фаз. Пойдём домой. Нужно идти домой.

Мы вместе встали с лавочки, помогая друг другу подняться. Только тогда я понял, как тяжело дышать после этого бешеного бега. Это неважно было, если подумать. Но я это понял. Я помог Саше подняться вверх по лестнице, довёл его до второго этажа. Он всё ещё говорил очень тихо и всё ещё немножко трясся.

– Самое главное – это то, что мы живы, всё хорошо, – твёрдо сказал я.

– Да, – согласился Саша.

– Я с тобой останусь. Забыл? Сегодня я ночую у тебя.

– Не получится. Папа не разрешит. Он не любит, когда его обманывают. Ему ещё нужно меня убить, а при тебе ему будет неловко.

Саша попытался улыбнуться, и я увидел, что губы у него тоже дрожат.

– Мы завтра встретимся. Всё обсудим, – убеждал я его.

– Да.

– И я тебе утром позвоню.

Он кивнул, немного неловко попятился и позвонил в звонок. Я начал спускаться вниз по лестнице.

– Сашк, будешь ложиться спать, дверь запри!

Он ещё раз кивнул. За его спиной раздались рассерженные голоса. Саша замер в дверном проходе. Посмотрел на меня в последний раз с какой-то тоской. Потом развернулся и зашёл в квартиру.

Я стоял на площадке, пока голоса за дверью не замолчали, а потом пошёл домой. Заснул я быстро и проснулся поздно.

Утром Саша в школе не появился. Я как на иголках сидел первые два урока. К концу второго урока классная сказала, что она сейчас узнает, заболел Коробков или прогуливает, выписала на листочек из журнала номер и пошла в бухгалтерию, где стоял второй телефон. И когда она вернулась, я по её виду сразу всё понял, но ещё не верил.

Её сразу стали спрашивать, что случилось. А я молчал.

– У Саши ночью был сердечный приступ.

Они продолжали задавать вопросы. Обычные вопросы. На их месте у меня были бы такие же. Они спрашивали, что с ним, всё ли в порядке, в какой он больнице. А классная молчала. Наверное, ей тоже было тяжело. Потому что когда она сказала, что Сашу не откачали, она закрыла лицо руками и выбежала из класса. Я выбежал сразу за ней.

Я не осознавал, как бежал по улице, и пришёл в себя только в часовне. Таз с прозрачной водой стоял на табуретке, поверхность воды покрылась тонкой такой ледяной паутинкой, а в лёд вмёрз крест Сашиной бабушки. Рюкзак, фонарик, консервную кадильницу и всё остальное, что мы оставили на снегу, замело ночным снегопадом.

Всё это было так глупо.

Я подошёл к табурету и пнул его. Таз слетел, вода пропитала снег, а я кричал и бил кулаками по сугробам, расшвыривая влажные комья. Никакой бездны здесь больше не было, бездна ушла из часовни сразу же, как только оттуда сбежали мы. Потому что таз с водой, деревянный крест, бессмысленные слова из тетрадки – всё это просто игра, никакого проводника из них не получилось и никогда не получится. Даже мой суеверный страх перед ними тем вечером ничего не значил.

Проводником стал сам Саша. Сигналы, которые он подавал, были слишком яркими. И что-то с той стороны эти сигналы заметило. И той ночью Саше от него пришёл ответ.

Может, это что-то ничего такого и не хотело, просто ответ не был рассчитан на человеческий разум. Был слишком неземным, слишком странным. И Саша его не перенёс.

Наверное, сейчас, когда я это пишу, мне уже что-то понятно. Я всегда верил в Сашку и сейчас верю. Он же упрямый. Если он из нашего мира смог достучаться до какого-то другого места, то доберётся и обратно, ведь есть стези в водах многих. И чем сильнее я в это поверю, тем легче ему будет на обратном пути. Может быть, он не совсем умер. Может, он просто ушёл в места, не изученные наукой.

Может, ему не очень страшно в этих местах.

8 февраля 1976 года.

Автор Hiyoko

Особенная ночь. Этой ночью вместе собираются семьи, самые одинокие находят себе компанию, чтобы посмотреть Голубой Огонек по телевизору или прогуляться по улицам и послушать канонаду фейерверков. В окне Вериной квартиры горит свет: родные уже накрыли на стол, пригубили по рюмочке шампанского, а она стоит у дверей Пятёрочки на другой стороне лога и курит.

— Эй, Вер. Заканчивай давай, тут покупатель, — крикнул Юрка-охранник.

Вера оглянулась, затянулась в последний раз, растоптала недокуренную сигарету и пошла к кассе. Они благодарны должны быть за то, что она сегодня работает, а не зыркать недовольно на нерасторопную кассиршу.

— В гости направляетесь? — со скуки Юрка решил поддержать интеллектуальную беседу с покупателями.

Мелкая ростом девчушка не старше Вериной дочки взглянула испуганно на своего кавалера, что сам, казалось, только школу закончил. Парень буркнул смущенно что-то вроде “ага”.

— Гости это хорошо. У меня прошлый Новый Год насыщенным вышел. Сначала к родным, потом к друзьям, потом к коллегам,— рассказывал Юрка так, будто кому-то действительно это могло быть интересно. — Ну, а что делать, со всеми же бухнуть хочется.

Парочка расплатилась за скромные гостинцы, направилась к выходу. Из вежливости оба кивнули Вере с Юркой:

— С Новым Годом!

Те ответили тем же.

— Ишь какие тихони. Посмотрю я на них через час другой, — не унимался охранник.

— Уверена, до тебя им будет далеко, — сказала Вера. Голос у неё был хриплый, словно простуженный. — Ты мне лучше скажи, как мать?

— Да всё также.

Разговор затух, как бракованная спичка. Юрка и без Веры всё время думал о матери, у неё третий инсульт случился на днях. Если он справлял Новый Год здесь — среди пустынных полок магазина, то мать справляла его в больнице, не в силах улыбнуться или узнать медсестру, что приходит к ней каждые полчаса.

— Всё обойдётся. Нужно только время.

Воцарилась тишина, оба уткнулись в телефоны. В этой тишине оглушительно громко тарахтели холодильники и играла новогодняя музыка. Юрка принялся тихонько мычать себе под нос:

“...она снежки солила в берёзовой кадушке, она сучила пряжу, она ткала холсты, ковала ледяные...”

Дверь в магазин распахнулась, ворвавшийся внутрь мороз заглушил окончание строчки, Юрка замолк и проводил взглядом нового посетителя. На этот раз приличный на вид мужчина в дорогом пальто, с раскрасневшимся от мороза лицом. Вера цокнула языком с досадой — она как раз собиралась выйти покурить, теперь ждать придется, когда господин закончит свои покупки.

"Зима в избушке" сменилась на "Снежинку", а потом на "Три белых коня", а мужик до сих пор ходил где-то среди полок. Курить хотелось страшно, Вера оторвалась от ленты новостей в Одноклассниках и взглянула на охранника.

— Скоро он там?

Юрка пожал плечами, сунул телефон в карман и пошел поглядеть. Мужчина стоял напротив полок с консервами, стоял и смотрел на свиную тушенку. Корзинка в руках пустовала. Вернувшись к кассе охранник снова пожал плечами, а Вера продолжила нервно крутиться на стуле взад и вперед. Она продержалась еще минут двадцать, пока наконец не выдержала:

— Хрен с ним. Позови, если что.

До Нового Года осталось минут тридцать, на улице воцарилась небывалая тишина. Все, кто спешил в гости или домой, уже уселись за столы с родными и близкими. Пройдёт полночь и жизнь закипит с новой силой. Дым от дешевой сигареты густым облаком врывался в морозный воздух и растворялся в темноте. Вдруг единственный фонарь у входа затрещал, мигнул, затем ещё раз, как в классических фильмах ужасов. Через несколько секунд он совсем погас. Погас и снег, что искрился под его светом, и темнота подступила к самому порогу магазина. Сигарета закончилась, магазин принял Веру обратно уютным теплом и запахом мандаринов. Юрка почистил фрукт грязными руками, а теперь отправлял по дольке в рот.

— В следующий раз только через кассу, — проворчала кассирша, направляясь мимо охранника к покупателю. Мужик до сих пор терся у стеллажа с консервами.

— Мужчина, — окликнула она его хрипло. — Уже скоро полночь. Помедлите ещё немного и встретите Новый Год прямо здесь.

Посетитель вздрогнул и обернулся. Вере пришло на ум, что в Новый Год таких лиц не бывает. В Новый Год все улыбаются, даже если приходится работать; все пьяные, преисполненные надежд. А лицо этого человека тусклое, кожа болезненно серая, под глазами глубокие синяки, сами глаза красные, влажные, будто чудак вот-вот заплачет.

— Эй, с вами всё в порядке? Плохо себя чувствуете?

— Нет… Всё нормально, — тихо ответил незнакомец. — Мне только нужно ещё повыбирать… Можно?

— А что вы ищете? Может подсказать?

— Нет, я справлюсь, спасибо.

В полной растерянности Вера вернулась за кассу, а Юрка, переглянувшись с ней, решил тоже прогуляться по магазину и понаблюдать за незваным гостем. Тот проторчал в магазине уже около часа, до сих пор ничего не выбрал, ничего не купил. Походив вокруг да около, охранник взял с полок бутылку коньяка, пластиковые стаканчики и колбасу в нарезку, отнес Вере на кассу, чтобы отбила, и крикнул через весь зал:

— Эй, мужик. Подойди-ка сюда.

Посетитель снова вздрогнул и пошёл на зов, с трудом переставляя ноги. Вера отбила продукты и затаилась за кассой, наблюдая за происходящим. Юрка бросил смятую бумажку в лоток для денег и она занялась сдачей.

— Простите… Можно я ещё тут побуду? Я не могу идти на улицу сейчас, — пробормотал посетитель, осознавая, что ещё чуть-чуть и у него начнутся проблемы.

Сам он щупленький человечек едва ли выше Веры, и ничто ему не поможет, если эти двое решат выставить его вон. Юрка же приподнял брови в удивлении и заявил добродушно:

— Можешь побыть тут, конечно. Но при одном условии, — охранник сделал паузу, изучая незнакомца тёмными глазами.

— К… Каком условии?

— Встретишь Новый Год с нами, — он кивнул на бутылку коньяка. — И никому об этом не скажешь. Понял?

— Не скажу, конечно, — замялся незнакомец, чуть расслабляясь. — Если вы настаиваете.

— Настаиваю. Заодно расскажешь, что с тобой не так.

Вера вернула Юрке сдачу, тот поставил на полку для сумок три пластиковых стаканчика, разлил по ним коньяк и распечатал колбасу.

— Как тебя зовут то хоть, мужик?

— Виктор.

— Витёк, значит. Я Юра. А это Вера. Замечательная женщина. Угощайтесь, дамы и господа, будем встречать Новый Год. Он вот уже… — Юрка взглянул в экран телефона, — через пять минут. По телекам уже вовсю поют песню про пять минут.

— Виктор, вам точно не нужно домой? Может ещё успеете? — спросила Вера.

Виктор покачал головой, взял один из стаканов с коньяком и опрокинул в себя. Юрка взглянул на Веру, пожал плечами. Всякое бывает. Может сегодня его бросила жена, на работе что-то пошло не так или ещё что.

По радио магазина вновь заиграла “Зима”. Они подпели втроём, не стесняясь, что кто-то осудит отсутствие слуха и голоса, выпили ещё по порции коньяка, а когда на часах отобразились четыре нуля, чокнулись глухо в третий раз, заели колбасой, крикнули “Ура” и поздравили друг с Новым Годом. Телефон Веры тут же отозвался парой сообщений, на которые она ответит позже, Юрке тоже пришло одно.

— Так что стряслось, мужик? Мы-то работаем, у нас нет выбора, а ты чего тут? — охранник решил снова попытаться разговорить Виктора теперь, когда тот немного выпил.

— Вы всё равно мне не поверите, — Виктор взъерошил чуть тронутые сединой волосы, взглянул на одного своего собеседника, потом на другого, вздохнул тяжело.

— Кто знает? На, выпей еще.

Виктор выпил залпом четвертую дозу, в глазах его появился легкий блеск, на щеках румянец, ещё чуть-чуть и совсем на человека похож будет. Вера больше не могла сдерживать любопытства, отложила телефон и тоже уставилась на гостя круглыми глазами.

— Не могу я выйти отсюда, понимаете?

— Нет. Почему?

— Они… Они прячутся в темноте и стоит мне выйти из света, как они набросятся… Понимаете?.. — Виктор оглянулся на входную дверь, его передернуло, словно от холода.

— Нет. Эй… Мужик, ты так не волнуйся, расскажи всё по порядку.

Вера впервые в своей жизни видела такой страх на лице взрослого человека. Бывает, ребёнка укусит муравей и после этого тот ещё многие годы будет дрожать и плакать при виде маленьких черных насекомых. И этот мужчина с морщинками вокруг глаз сидит и боится темноты, как трехлетка. От этого ей самой стало не по себе. Вера вгляделась в черноту за стеклянной дверью супермаркета, вспомнилось, что фонарь у входа перегорел.

— Да что по порядку? — отчаянно всхлипнул Виктор. — Я был на работе когда стемнело. Особо домой не торопился, я живу один, праздновать не собирался. Вообще не понимаю всей этой суматохи, не для меня она. Вышел из офиса и пошел домой. Работаю тут недалеко, минут тридцать идти пешком. Иду по освещенной улице, думаю о своем, как вдруг слышу странный звук… Похож на голос, но какой-то нечеловеческий. Как если бы дворняга начала свое рычание в слова складывать.

Юрка с Верой переглянулись. Кассирша сильно сжала телефон: возможно ей скоро придется куда-нибудь позвонить. В полицию или в психушку. Виктор тем временем выпил ещё немного и продолжил.

— Ну, я тогда слов не разобрал… Оглянулся — никого. Подумал, наверное показалось или кто пошутить решил, ругнулся и дальше пошёл. Через какое-то время снова услышал этот странный звук, остановился, прислушался. В этот раз голосов оказалось больше и я разобрал… Разобрал, что они говорят.

— И что? Что они говорят? — шепотом спросила Вера.

Пора было бы снова идти покурить, но как-то не хотелось теперь в эту темноту возвращаться. Виктор тяжело сглотнул, щетина на его шее дрогнула. Он взглянул на кассиршу, как нашкодивший пес.

— “Плохой мальчик”... Они говорили: “Плохой мальчик должен умереть”.

Юрка издал странный чавкающий звук и отвернулся, отправив в рот кусок колбасы.

— Я испугался. Признаться честно, в этом году я правда был не очень честен и добр, — в голосе посетителя послышалась печальная нотка, но она ни в какое сравнение не шла со страхом, что сейчас пронизывал всю его натуру. — Побежал. Решил срезать через лог, чтобы поскорее оказаться дома, в безопасности. Это было ужасно.

Виктор заплакал. Взрослый мужик сидел на столе для сборки продуктов в Пятерочке, пил дешевый коньяк из пластикового стаканчика и плакал, рассказывая какую-то глупую детскую страшилку. Вера любила Битву Экстрасенсов, хоть всегда понимала, что это вымысел, постановка. Сейчас она перекрестилась и с придыханием поторопила Виктора:

— И? Что тогда случилось?

— Я побежал через лог, и они бросились на меня! Со всех сторон… Я не мог рассмотреть, только слышал, что они приближаются, окружают меня. До сих пор их останавливал свет фонарей, и как только я вышел из него в лог, я превратился в добычу. Один даже схватил меня за пальто. Сейчас покажу, — Виктор вскочил со стола, повернулся к слушателям задом и показал на своём пальто пару рваных разрезов. — Вот, видите? Они порвали…

— Боже. И как же вы спаслись?

— О… Я бежал так быстро, как ещё никогда в своей жизни не бегал. Они гнались за мной и всё рычали: “Плохой мальчик! Плохой! Убить! Должен умереть!” Уже совсем не оставалось сил, чтобы бежать, Я кое-как добрался до магазина, добрался до света фонаря, споткнулся и упал… Думал, конец мне, но нет. На свет они не пошли, только продолжали в темноте ходить туда сюда и рычать.

— Вы их увидели? Смогли что-нибудь рассмотреть?

— Совсем чуть-чуть. Я видел тени, тёмные тени размером с небольших собак. У них то ли по шесть, то ли по семь лап. И глаза. Светящиеся, как у кошек, глаза… По пять у каждого.

Виктор уронил лицо на ладони, дальше рассказывать было нечего, дальше они уже всё знают. Вера продолжала креститься и шептать что-то вроде: “Господи спаси и сохрани”. Посетитель тихо всхлипывал, а Юрка вдруг снова издал тот странный звук. И снова. Он сдерживался как мог, как вдруг заржал на весь магазин, пугая осмелевших тараканов. Вера и Виктор взглянули на него с обидой, потребовалась пара минут, чтобы охранник успокоился. Он вытер проступившие от смеха слезы и поспешил объяснить свое поведение.

— Вы меня конечно извините, но это бред собачий, — он снова хохотнул. — Спасибо мужик, насмешил от души.

— Так и знал, что не поверите, — отмахнулся Виктор, печально. — Ну, это не важно. Просто позвольте мне тут посидеть, пока не рассветет, ладно?

— Да, конечно, — с сочувствием разрешил Вера, поглядывая сурово на хихикающего Юрку. Тот замотал головой вдруг.

— Э, не, мужик, так не пойдёт.

К огромному ужасу всех присутствующих, охранник схватил щуплого Виктора за плечо и повел к выходу. Юрка тот ещё бугай, ему не посопротивляешься, Виктор взмолился и заплакал, Вера вскочила запричитала.

— Ниче, потом мне спасибо скажешь. Сейчас выйдем вместе, увидишь, что там никого нет, а если есть, я тебя в обиду не дам.

Никто и глазом не успел моргнуть, как Юрка вытолкнул Виктора на улицу, а тот вдруг как заорет! Такой вой может издавать разве что раненый перепуганный зверь. То ли охранник сам ослабил хватку от испуга, то ли адреналин придал Виктору сил: он вырвался и вернулся внутрь, оставляя за собой темную дорожку из кровавых клякс. Мужчина повалился на пол и завыл, Вера вскрикнула, выбежала из-за кассы и бросилась к нему,а Юрка как завороженный стоял у двери и смотрел то на Виктора, то на черноту за окном.

Вера с трудом заставила шокированного Виктора вытянуть руку вперед. Рукав пальто был разорван тремя рваными линиями, а под ними три глубокие царапины словно от когтей огромного зверя. Пальто быстро намокало, пропитываясь кровью, кровь капала на пол образуя маленькую лужу.

— Юрка, что ты встал как вкопанный, тащи аптечку! — взвизгнула кассирша, закатывая рукав пальто посетителя так высоко, как только могла.

Виктор сидел на полу, растопырив вытянутые ноги, покачивался бледный как мел и причитал:

— Они убьют меня… Убьют… Вы слышите? Они у самого входа!

У входа или нет, кассирше некогда было рассматривать, заглядывать, нужно было спасать человека. Пришедший в себя Юрка принёс из своей каморки аптечку, Вера достала бинт и плотно-плотно перевязала.

— Алло? Скорая? — Юрка прижимал телефон к уху и бродил взад и вперед перед кассами.

Едва услышав это, Виктор взглянул на него дико и взвыл:

— Нет! Не надо! Брось трубку! Я в порядке!

Если бы не прошлая попытка Юрки вытащить мужика из магазина, он бы и слушать не стал. А сейчас сосредоточил взгляд на бледном перепуганном лице, тихо извинился перед диспетчером и положил трубку. Виктор выдохнул чуть спокойнее и сквозь слёзы пробормотал:

— Они увезут меня… А пока везут, я могу оказаться в темноте… Понимаете?

Кризис миновал. Кровь удалось остановить, руку перебинтовать, пол Вера протерла. Теперь она сидела за кассой, Юрка безмолвно крутился на стуле рядом и смотрел в одну точку, а Виктор предпочел остаться на полу, только отполз к стене и навалился на неё спиной. По радио невыносимо громко играла новогодняя музыка, никто не предлагал выключить или сделать потише — тишина была бы ещё хуже. На улице уже давно зазвучала канонада фейерверков и радостные крики.

— Это что, получается… Они как Крампус? — предположил Юрка.

— Кто? — Вера нехотя подняла голову и взглянула на него как на идиота. Виктор пожал плечами.

— Не знаю. Я ничего не знаю. Я наверное сошел с ума, а вы вместе со мной. Ведь это всё не может быть правдой.

— Я тоже так думал, мужик, но не я ж тебе руку располосовал! Да и сам ты ни обо что порезаться не мог, я проверил. Никаких острых предметов ни у тебя, ни у меня не было.

— К черту всё это, пойду покурю, — не выдержала Вера.

Ну, а что? Она то вела себя хорошо весь год. Подумаешь, выпивала немного, на Лёшку-мужа покрикивала. В душе то добрая и всегда при возможности поступала по совести. Темнота за стеклянной дверью обволокла кассиршу и спрятала от настороженных взглядов Виктора и Юрки. Она прислушалась, стараясь услышать голоса или скрип снега под весом неизвестных существ — ничего. Только радостные крики празднующих, хлопки огней и разноцветные отблески на темноте лога. Вера докурила сигарету, бросила её под ноги к остальным и вдруг замерла, вглядываясь. На снегу перед дверью виднелись жирные капли крови, что чуть подальше образовали форму крупной когтистой лапы. Вернувшись в магазин, Вера потерла щеки, что успели немного заледенеть, взглянула на молчаливых Виктора и Юрку.

— А что вы такого сделали, что эти твари пришли за вами?

Виктор взглянул на неё равнодушно, пожал плечами, покачивая ржавую жижу в белом стаканчике.

— Ладно, всё равно теперь при первом удобном случае сам в полицию пойду, сдамся. Бизнес я замутил. Прибыльный, выгодный, только не очень честный.

— Да у кого бизнес честный? — усмехнулся Юрка, снова принявшись взад и вперед расхаживать.

— Ну, обычно он всё равно основан на предоставлении каких-то благ людям, хоть и не всегда честными путями. В моём случае всё было совсем плохо, — было в его голосе что-то странное. Вроде гордости что-ли. — У старух, знаете, часто в шкафах лежат сохранения, у некоторых довольно большие. Они ими не пользуются и пользоваться не собираются. Кто на похороны себе откладывает, кто рассчитывает детям в наследство оставить. В общем, не нужны они им на самом деле, а дети сами пусть себе зарабатывают.

Юрка чуть замедлил ход, Вера не отрываясь смотрела на посетителя, ожидая, когда он продолжит.

— Так вот я и придумал схему. Выбираем какую-нибудь старушку, узнаём, как детей или внуков её зовут и звоним. Говорим, мол, так-то так-то, ваш сынуля попал в беду, сидит в ментовке, надо вызволять. Принеси деньги туда-то как можно скорее и его освободят. Не все клюют, конечно, ну, а кто-то бежит скорее спасать, даже не догадавшись сынуле позвонить.

Виктор закончил с какой-то неестественно довольной улыбкой.

— Это просто ужасно, — прошептала Вера и отвернулась с отвращением.

— Да… — улыбка сползла с лица мужчины. — Утром же пойду в полицию с повинной. Не могу так больше… Да и твари эти теперь.

— Хорошо. Так будет лучше. Лучше жить с чистой совестью.

Юрка отмолчался, только хмыкнул, постоял чуток и продолжил туда сюда ходить.

Ночь постепенно заканчивалась, последние крики и фейерверки стихли. Виктор успел вздремнуть на полу магазина, пара утомленных покупателей завалились за мандаринами по дороге домой. Вера и Юрка были уже без сил, глаза слипались. Единственное, о чем они мечтали — оказаться по домам, завалиться в постели и проспать числа до второго. А потом наесться салатов, что остались от семейных праздников. Телефон Юрки зазвонил впервые за всю ночь.

— Поздновато для поздравлений, — лениво прокомментировала Вера.

Юрка поднял вверх указательный палец, прося помолчать, и взял трубку.

— Алло. Ага. Да. Что?.. Ясно.

Слушать чужой разговор невежливо, да и совсем неинтересно, потому Вера открыла игрушку на телефоне и принялась лопать разноцветные кристаллики. Чуть-чуть осталось дотерпеть до конца смены. Она прошла уровень, потом ещё один, а когда надоело, оглянулась в поисках Юрки. Охранника не было в поле зрения и, не успела кассирша предположить, где он может быть, как вдруг выключились автоматы с характерным звуком, музыка оборвалась. Заглохли холодильники и погас свет. Магазин на пару секунд поглотила полная тишина, пока крик Виктора не порвал её в клочья. Звук рвущейся одежды, скрип мокрых пальцев о пол, крик сменился бульканьем, хлюпаньем и стих. Вера поспешила включить фонарик на телефоне и направить луч туда, где спал ночной посетитель. Поздно.

Свет моргнул пару раз и загорелся снова, затарахтели холодильники, заиграла музыка: “Jingle bells, jingle bells, Jingle all the way…” На том месте, где раньше был Виктор, никого не было. Только смазанный кровавый след упирался в стеклянную дверь Пятёрочки, хватался за неё отпечатками ладоней, продолжался на снегу и терялся в темноте.

Юрка вышел из каморки охранника бледный, как мел.

— Что ты наделал? — шепнула Вера, со страхом вглядываясь в его лицо.

— Мне позвонили из больницы. Мама умерла… А ведь она так и не узнала, что со мной всё в порядке.

Автор: Shiva Lovegood

Сид опять проспал.

Когда он ехал в вагоне подземки, его мутило - напоминало о себе выпитое накануне вино. Сид закрывал глаза, и в его голове вспыхивал образ вчерашней ночи: чёрная в свете фонарей бутылка катится по мостовой, над ним высится Тощий Свен, от Свена пахнет перегаром, мятным "орбитом" и табачным дымом; его холодная рука, ложась на плечо Сида, сразу же становится тёплой, словно срастаясь с ним, словно всегда и была там, а над опустевшей площадью вдруг доносится откуда-то тоскливый голос саксофона.

Сид открыл глаза.

На сиденьях - прямо и левее от него - устраивался бродяга. С собой у него было очень много сумок, забитых книгами. И - даже так! - рядом, на почётном месте справа, примостился саксофон. У бродяги не было кейса, и инструмент в такой обстановке показался Сиду каким-то одушевлённым, будто присутствующим здесь по своей воле.

Сид расслабился, приняв позу задремавшего в поезде человека - колени в стороны, костлявый позвоночник растёкся по синей спинке кресла, голова клонится к груди. Его длинные, мышиного цвета волосы упали на лицо, как занавеска.

Готово. Парень принялся разглядывать саксофониста из своего укрытия.

Интересная, должно быть, личность. Лет пятидесяти, только вот такой пропитый и такой потёртый, что сказать точнее никак не получится. У него было полноватое, поплывшее лицо, грязные пальцы, покрытые жёлтыми сухими язвами, густые чёрные кудри, выдававшие в нем цыгана, и борода, которая выглядела так, будто мужчина вдохновлялся пластиковыми масками Гая Фокса. Он ехал, спокойно сложив руки на животе и чуть улыбаясь. Иногда его подвижное лицо меняло выражение, и Сид с любопытством отмечал, как мирная улыбка на мгновение смешивается с чем-то неприятным и даже яростным. "Когда-то он был красивым". Когда-то. Лет двадцать тому назад.

Бродяга мучительно зевнул и вдруг уставился на него.

Сид вздрогнул от неожиданности. Бомж ведь не увидел, как он пялился? Ему стало не по себе. Только в этот момент парень заметил, что в этой части вагона никого, кроме них, не было. Конечно, это не так уж и странно, если подумать: сегодня воскресенье, и все, кто должен работать, уже допивают свой кофе из автомата и приступают к делам, а иные счастливцы пока спят, потеплее укутавшись в одеяла.

Итак, они здесь одни. Ситуация неприятна. Поезд, оглашая тоннель упрямым рёвом, несётся по бесконечному перегону между Парад Штассе и Платц-дер-Люфтбрюк. Бродяга смотрит на него - внимательно, цепко, и Сид замечает, что его хитрющие глаза похожи цветом на внутренность тыквы. Его улыбка становится всё шире. Он начинает вставать...

Когда поезд остановился, Сид взвился в места, рванув на себя рюкзак, и бросился к дальним от бродяги дверям. Он, сам не зная, почему, обмирал от ужаса. Ноги понесли его привычной дорогой к эскалатору, оттуда наверх, на переход, где его чуть не сбил таксист, по мокрой, плаксивой от дождя улице к бару, где он работал официантом - он бежал и бежал, не сбавляя скорости, и внутри него что-то обрывалось каждый раз, когда его сапоги встречали твёрдый чёрный асфальт.

Сид ворвался в бар, тяжело дыша. Пара постоянных клиентов лениво подняли головы от своих завтраков; толстуха Фишер, барменша, цокнула языком и поставила на стойку стакан стаута.

- Даже не хочу слышать, Рауш, - сказала она, когда Сид, поправляя свой форменный фартук, вышел к ней из подсобки. Она была бледнее обычного, и, кажется, болела. - Тебе повезло, что я сегодня добрая. Не скажу Остербанну, что ты опять проебался.

- Спасибо, Молли, - кисло ухмыльнулся Сид, - Ты понимаешь, я...

- Неважно, - перебила она, - Иди-ка убери с третьего стола. Гости уходят.

∗ ∗ ∗

Свен сменил его в восемь, вплыв в бар, как огромное насекомое. Сид исподтишка наблюдал, как тот ковыряется в карманах, выуживая блокнот, мобильник, сигареты и спички, и перекладывает своё добро в поясную сумку, какие носили здесь все официанты. Холодно поздоровавшись, они вместе спустились в подвал, где находилась раздевалка для персонала - Сид собирался надеть сапоги и куртку, а Свен, наоборот, переобуться в сменку.

Внизу они порывисто обнялись. Отошли друг от друга, обмениваясь изучающими взглядами, словно пытались понять, насколько они изменились со вчерашнего вечера.

- Как день? - наконец, подал голос Тощий, - Выглядишь, как заблёванная собака.

- Одни мудаки потоком, - Сид беспечно улыбнулся, но тут же увидел, что Свен в эту улыбку не поверил - тот недовольно нахмурился.

- Тебя кто-то обидел? Ты какой-то... в себе.

- Просто выпил вчера лишнего. До сих пор голова гудит.

- Понимаю.

Свен повязал фартук. Снял с магнитной доски над зеркалом свой бейджик. На секунду Сид увидел его отражение, искаженное дешёвым стеклом - белые брови вздрагивали, будто он собирался заплакать. Поколебавшись, Свен обернулся, быстро шагнул к Сиду, наклонился и поцеловал его в лоб.

- Если хочешь, я наберу тебе после смены, - предложил Свен, - Если снова будет бессонница - можем пойти шататься. Всяко лучше, чем обои грызть.

Сид неопределённо хмыкнул.

- Я что-то не то делаю, да? - тихо спросил Свен, - Тебе неприятно... Во что всё вылилось? Надеюсь, ты помнишь, что всегда можно попросить меня остановиться. Мы же друзья. Только не переживай, Сид. Тебе нельзя. Ты же не хочешь опять... как тогда?

Сид не ответил.

Сверху раздался крик Молли Фишер, которая желала знать, куда подевался второй официант.

∗ ∗ ∗

Сид шёл по Дэмиенштрассе, с удовольствием зачёрпывая ногами бурую листву. Днём выходило солнце, и теперь улицы были сухими и тёплыми. Чуть покачивались над дорогой клёны, жёлтые, как грушевый сидр, и скрывали своими лапами окна жилых домов. Мимо прошла компания молодых панков, распространяя в остром осеннем воздухе запах пива и счастливый хохот; через полквартала встретились две однокурсницы, которые брели, взявшись за руки (Сид старательно закрылся волосами, чтобы не пришлось здороваться). Он шёл, удаляясь от центра; ему встречалось все меньше людей. Голова была приятно пуста. Сначала он, только выскользнув из бара, гонял набившие уже оскомину мысли о Свене, о том, "во что это вылилось" (умеет он всё-таки загнуть канцелярщину, где не просят!), потом почему-то о своём отце, о работе, о колледже. Утреннее происшествие в подземке уже давно выветрилось из головы, и, когда Сид вышел из переулка на маленькую площадь, раскинувшуюся у подножия старой лютеранской церквушки, он вообще ни о чём не думал. И уж точно не ожидал, что увидит там бродягу из вагона.

Бродяга продавал свои книги.

Повинуясь какому-то внутреннему порыву, Сид пошёл к церкви. Из открытых дверей неслись звуки органной музыки - воскресная служба ещё не закончилась. Он постоял немного в пятнистом свете витражей, размазанном по земле; колени дрожали, внутри всё скручивалось в тугой грубоватый кулёк. Затем он, набравшись решимости, повернулся к церкви спиной и двинулся обратно на площадь.

Бродяга сидел на том же месте. Он раздобыл где-то складной стульчик, из тех, что обычно носят с собой рыбаки. Когда Сид подошёл, мужчина делал себе самокрутку. На бережно разложенных прямо на брусчатке газетах лежали старые книги. Сид испытывал понятную нежность к букинистическим изданиям - в колледже он учился на искусствоведа, а книги ему нравились с самого детства. Товар бродяги был, как на подбор, просто потрясающим. Сид, забыв обо всём на свете, присел на корточки и начал перебирать книги.

- Кхм.

Парень быстро поднял глаза. Бродяга, довольный, что смог привлечь его внимание, улыбался и - неужели! - протягивал ему руку. Сид, не позволив себе колебаться, обменялся с ним рукопожатием.

- Как тесен этот город, - голос у бродяги был неожиданно высоким, - Это ведь вас я видел сегодня утром в метро? Вас, конечно. Память меня пока не подводит. Как вас зовут?

Сид представился. Бродяга закивал.

- Я - Сойер. Приятная встреча. Вы быстро ушли сегодня, Сид, я так и не успел к вам подойти.

- З-зачем? - опешил Сид. Бродяга вновь улыбнулся ему щербатым ртом.

- У меня есть книга специально для вас. Я, как вас увидал, сразу понял, что она ваша. Это осенняя акция. "Книги ищут дом".

- Я думал, в ней участвуют только книжные магазины и букинисты, - Сид решил проигнорировать ширящуюся ухмылку Сойера, - Вы разве букинист?

- А разве нет? - поддразнил его бродяга, - Я бы и так вам её подарил, но, раз уж вы здесь, можете присмотреть себе что-то ещё. У меня много книг.

- Знаете, я, наверно, пойду, - Сид поднялся, отметив, что, как и в первую встречу, вокруг них нет ни души. Музыка в церкви смолкла, но из дверей никто не вышел. Почему-то резко стемнело - кажется, небо опять затянуло.

Бродяга тоже встал. Его улыбка мигом исчезла с помятого лица.

- Простите. Я не хотел вас обидеть. Мне очень жаль... Наверное, зря я тогда решил подойти к вам. Не нужно было.

Сид вдруг почувствовал укол совести. Мужчина оказался, в сущности, довольно приятным - теперь он был похож не на бомжа, а на таинственного, но доброго любителя искусства. И этот саксофон, примостившийся у каменной стены... Сид питал глубокую нежность к духовым инструментам. Люди, играющие на них, ему безотчётно нравились. Он вздохнул, надевая на лицо извиняющуюся улыбку.

- Нет, это вы меня простите. Я был резок. У меня выдался непростой день... Я бы с удовольствием посмотрел на ваши книги.

Бродяга расплылся в улыбке.

Сид выбрал "Тошноту" Сартра. У него дома, конечно, уже давно лежала одна, но в новом издании от "Фабера и Фабера" - эта же была в прекрасном синем переплёте из мягкой ткани, с золотым тиснением и на оригинальном языке. Сид неплохо знал французский, а свою любимую книгу последних лет, как ни странно, ни разу не читал в оригинале.

Расплатившись (бродяга спросил с него так мало, что Сиду показалось, будто он ослышался), он собрался уходить, но продавец остановил его.

- Акция, - напомнил он, - Одна книга хочет к вам домой. Вот, - он достал из стоящей на земле сумки какую-то книжку и протянул её Сиду, - Это вам. Пусть она изменит вашу жизнь.

"Ночные песни". Сборник стихов в обтянутой кожей обложке. Никакого автора, только пояснение на титульном листе: "Народный фольклор Германии".

Издание датировалось 1940 годом. Сид удивлённо поднял брови.

- Я думал, в тот период такие дорогие вещи даже не делали. И вообще... Художественные книги... Война ведь. Неужели правда - сороковой?

Бродяга таинственно улыбнулся.

- Были частные издательства. Тягу к прекрасному в крови не утопишь. Посмотрите, кто издатель.

- Издательство "Фавн", - прочёл Сид, - Никогда не слышал о таком.

- Маленькая мануфактура. Они печатали некоторые книги небольшими тиражами. На заказ. В этом тираже, например, книг было всего пять. Взгляните на задний форзац. Скорее всего, вы держите в руках последнюю.

Сид недоверчиво посмотрел на него.

- Тогда я не могу её взять. Она очень ценная.

- Возьмите, юноша, пожалуйста! Вы меня очень обрадуете. Она подойдёт вам.

"Она подойдёт вам…"

Словно он говорил о шляпе или паре новых сапог. Как книга может "подойти"? Сид, немного поломавшись для вида, убрал обе книги в рюкзак и собрался уходить. Бродяга поклонился ему.

- Надеюсь, вам придутся по вкусу эти ночные песни, Герр Сид. Они изменят вашу жизнь, вот увидите. Прощайте, прекрасный человек.

Сид, не найдя слов, смущённо кивнул и быстро зашагал в ночь.

∗ ∗ ∗

На рассвете он проснулся от странной вязкой тишины. Тишина звенела. Тишина звала. Он потёр лицо ладонью, не открывая глаз; повернулся направо, чтобы обнять спящего Свена, и, наткнувшись на что-то липкое, ойкнул.

Он открыл глаза и закричал в голос.

Кровать просела под весом двух тел - живого и давно, давно уже мёртвого. Взгляд в панике цеплялся за сгнившие зелёные простыни, которые от прикосновения расползались по ниткам, за чёрную коросту на обнажившихся пружинах матраса... Просто чтобы не видеть Свена. Того, что ещё осталось от Свена.

Заходясь криком, Сид упал с кровати и, как был, в одних трусах, пополз по голому полу, собирая ладонями слой жирной пыли. Его вопль отражался от стен с облезшими выцветшими обоями, возвращаясь прямиком в мозг - многократно помноженный на самое себя, пугающий тем, что кто-то вообще может так кричать. Когда Сид отполз к коридору, он наткнулся на маленькую мумию, давно высохшую в лужице собственных телесных жидкостей. Это была Синичка, маленькая кошка, которую добрый Свен подобрал на улице этой весной. Синичка выглядела так, словно умерла по меньшей мере год назад. Маленькая оскаленная пасть, высохшие глаза, смотрящие прямо на Сида... Животное словно пыталось позвать на помощь.

Сид вскочил и бросился к двери. В голове всё раскачивалось, как будто он бежал по палубе во время сильного шторма. Не с первого раза справившись с замком, рыдая от ужаса, он вывалился на лестницу, больно ударившись коленями. Поднялся, кинулся на соседскую дверь, осыпал её градом ударов и воплей.

Ответом ему была тишина.

Когда он выбежал на улицу, уже встало солнце. Одуревший от ужаса и слёз Сид не сразу увидел, в каком мире он оказался.

Его окружала смерть.

Крыльцо дома, где снимал квартиру Свен, выходило на обычно оживлённую улицу. Сейчас на ней не было ни души. Парковка была полупустой, но то, что осталось от немногих припаркованных автомобилей, выжало из груди Сида отчаянный вопль. Истерически всхлипывая, он медленно побрел вдоль парковки в сторону главной улицы. Ржавые остовы машин и искорёженные фонарные столбы выглядели так, словно кто-то огромный жевал их своим беспощадным ртом. Ледяной асфальт под босыми ногами юноши покрывали чёрные густые пятна, в которых обнаруживались иногда кости и фрагменты ткани. Один раз Сид напоролся пяткой на чью-то челюсть.

Он шёл в неизвестном направлении, не переставая звать непонятно кого в этом новом мире, смердящем отчаянием и смертью. Пока он спал, прежний мир умер. Умер город. Умер Свен. Умерли все.

Дойдя до бывшей табачной лавки, от которой остался сгоревший остов, Сид без сил опустился прямо на грязный асфальт. Ноги его больше не держали. Слёзы закончились. Безумным взглядом он блуждал по пустой улице, замечая все больше трупов - кошки, голуби, люди, среди которых уже никого нельзя было опознать.

Поднялся ветер. Сид судорожно вздохнул, открывая рот, и почувствовал вкус бензина на языке. Ветер подхватил его волосы, как флаг, и махнул ими в сторону дома. Сид зажмурился и протяжно завыл.

Он не помнил, когда потерял сознание, но возвращаться в мир было страшно и холодно. Он пришёл в себя от того, что кто-то разговаривает с ним. Кто-то чужой.

Сид попытался вскочить, но тут же был схвачен и мягко обездвижен. Рот ему, однако, не закрыли, поэтому он закричал так громко, как только был способен.

- Наркота, - устало произнёс мужской голос откуда-то сверху, - Скорая тут? Сажайте его в машину.

Сид заморгал, пытаясь сориентироваться.

Его окружала жиденькая толпа людей - первые прохожие, привлечённые суматохой около табачного магазинчика. Прямо перед ним словно бы в воздухе висело печальное лицо немолодого копа; второй полицейский в такой же форме держал Сида сзади, не давая ему пошевелиться.

- Что происходит? - попробовал спросить Сид, но с губ сорвался только хриплый стон. За спинами зевак тем временем замелькало что-то белое – приехала, наконец, скорая помощь.

∗ ∗ ∗

- Тебя нашли почти голого. Лежащим посреди дороги...

Сид закрылся рукой. Он всегда с трудом мог понять, злится Свен или грустит. Сейчас он окончательно запутался.

- Ты лежал, и... - голос друга дрогнул, однако тот взял себя в руки, - И плакал. Говорил, что все умерли. Никого не осталось. Это я виноват. Я же знал, что нельзя давать тебе пить. Это вызывает рецидивы. Зачем я только...

- Свен, не надо, - перебил его Сид, - Ты не виноват. То, что я видел... Такого раньше никогда не было. Это не галики, чувак. Это правда БЫЛО. Везде были тела. Всё было разрушено. Я попал в другой мир, Свен. Это правда. И я не знаю, как мне удалось выбраться.

Свен с жалостью посмотрел на него.

- Тебе нужно к врачу, Сид. Не к муниципальному. К Герру Харту. Он уже помогал тебе. Помнишь, мама советовала его, когда ты...

- Это другое! - взвился Сид, - Я был в другом месте, в другой вселенной! Это было реально! Неужели ты мне не веришь?!

- Я верю, что ты веришь в это.

- Ты, блядь, даже говоришь, как твоя мать! Откуда в тебе это?

Лицо Свена сморщилось.

- Да потому что я беспокоюсь за тебя, больная ты башка! Ты едешь с катушек! Неужели ты предлагаешь мне просто за этим наблюдать?..

- Я не собираюсь пить таблетки, - нарушил наступившее молчание Сид, - У меня от них член не стоит.

- Боже, Сид, какой же ты мудак…

Когда плачущий Свен вышел из комнаты, Сид откинулся на подушку и закрыл глаза. Его снова мутило.

∗ ∗ ∗

Дни потянулись тоскливой чередой рабочих смен и однообразных пар. Город посерел. Однажды утром Сид выглянул в окно и увидел, что деревья в парке скинули свои золотые листья и теперь стояли голые, дрожа на ветру.

После своего "рецидива" Сид вернулся в общежитие - он понял, что не может спать в комнате, которая привиделась ему такой мёртвой и жуткой. Синичка начала его избегать, но Сид не находил в этом ничего странного - в первый же день, когда он увидел её, пьющую воду из своей мисочки, он так громко закричал, что животное в панике шарахнулось от него: ему показалось, что через светлую шкуру вылезает позвоночник.

Свен, конечно, пытался его оставить. Бедный, заботливый, влюблённый Свен. Свен, который всегда на подхвате. Умница Свен, которому не хватило мозгов выбрать кого-то нормального, чтобы его полюбить. Закончилось всё тем, что Сид собрал вещи, пока друг был на работе, и тихо ушёл (сбежал), бросив ключи под коврик.

Не было сил смотреть на эти стены. На эту кровать. На эту кошку.

Когда он ковырялся в рюкзаке, разбирая вещи у себя в общежитии, ему в руки попались "Ночные песни". Сид без интереса пролистал их. Он заглядывал в книгу в первый же вечер, но так и не успел её почитать, потому что Свен соблазнил его пиццей и новой игрой на приставке. Теперь он плюхнулся на свою койку и начал бесцельно переворачивать жёлтые страницы.

Сборник его разочаровал. В нем не оказалось ровным счётом ничего таинственного, даже ничего такого, что он бы не встречал раньше. Обычный местечковый фольклор, какие-то песни, стишки и сказки про фей, полевых духов и блуждающие огоньки. Муть. Даже культурологам будет неинтересно.

Само издание, конечно, оказалось красивое, спору нет. Бумага была приятно плотной и какой-то тёплой. Пахло от неё замечательно - не как пахнет от старых книг, поеденных жучками, но чем-то древесным и немного цветочным. Впрочем, подумал Сид, поднеся обложку к носу и принюхавшись, в этом запахе было что-то еще. Что-то гнилое...

Ночью Сид снова проснулся в Тишине. Он не спешил открывать глаза, потому что сразу узнал её. "Хотя бы Свена тут нет", - отстранённо подумал он. Хорошо. Хорошо. Смотреть на его труп ему больше не хотелось.

Справившись с первой волной тошноты, парень мысленно досчитал до трёх и открыл глаза.

Он не удивился и даже не испугался, увидев, во что превратилась его комната. Здесь произошёл пожар, только, похоже, уже давно, потому что в воздухе ничем не пахло. На соседней кровати лежала обуглившаяся потолочная балка. Сид мысленно поблагодарил небеса за то, что ему не пришлось увидеть сгоревшее тело Али - сосед ему нравился.

Он поискал свою одежду и с удивлением обнаружил её около кровати, сложенную точно так же, как и вчера вечером. Не спеша оделся, зашнуровал ботинки, взял рюкзак. Подумав, вытащил из него книгу и полистал её. Слабая надежда на то, что после этого ритуала царящее вокруг безумие прекратится, умерла, когда Сид услышал за дверью высокое хихиканье.

Он почувствовал, как волоски на руках встают дыбом. Хихиканье повторилось.

Сид тихо убрал книгу в рюкзак и достал из кармана складной нож. Он не представлял, что будет делать дальше - даже от живых противников нож был довольно посредственной защитой. Тот, кто хихикал за дверью... Сид готов был поклясться своей жизнью, что этот юморист не был человеком.

"Кто бы мог подумать, что этот ебаный пост-ап может быть населён".

С другой стороны, почему он должен быть единственным, кто нашёл сюда дорогу?

Дверь со скрипом, до отвращения похожим на звуки из ужастиков, отворилась. Сид выпучил глаза в темноте. К несчастью, света, проникающего в разбитое окно, было достаточно, чтобы он мог увидеть...

На пороге стояла его мать. Или это так только поначалу показалось: сутулилась она непривычно, голова клонилась под странным углом, улыбка на лице была ненормальной. Да и что вообще нормального могло быть в том, что она находилась здесь, в этом мертвом мире? Впрочем, подумал Сид, отползая к стене и невольно закрывая лицо руками, для неё, умершей шесть лет назад, это могло быть самым подходящим местом.

И это было самым ужасным. Мама стояла в дверях, отсекая путь к спасению, и под её синим халатом что-то ворочалось, что-то множественное, но цельное, что-то сильное и многоликое, и оно смеялось на разные голоса, смеялось над ним, Сидом, и над ней. Над его бедной мамой. Сид сжал лицо ладонями и зарыдал от страха и жалости.

- И как это каждый раз заканчивается?

Сид хмуро зыркнул на врача. Герр Харт вежливо смотрел на него через свои тонкие очки с увеличивающими линзами, покойно сложив чистые маленькие руки на столе. Лицо не выражало ничего, кроме мягкого любопытства.

- Я прихожу в себя, когда начинаю плакать. Но я плачу и до этого. Просто в какой-то момент это становится совсем невыносимым.

- Вы не думали о том, что виденное вами отражает только то, что вас действительно беспокоит? Мёртвыми вам предстали ваш молодой человек, ваша питомица, ваша мать, ваш папа, девушка, к которой вы неравнодушны...

- Нет, - перебил его Сид. От обнаружил, что грызёт ногти, и злобно отдернул руку от лица, - Нет, не думал. Я видел кучу других людей и животных. Это вы как объясните?

- Страх одиночества, Сид, свойственен всем людям. Это социальный момент. Экзистенциальный ужас... Вы же читали Сартра, вы должны знать... Это присутствует в той или иной мере в каждом из нас. В вашем случае он принимает весьма гротескные формы. Вы - юноша с богатым воображением, образованный, читающий. И, насколько мне помнится, у вас в прошлом были определённые эпизоды... К тому же, в анамнезе у вас есть не только хроническая депрессия. Раньше вы употребляли галлюциногенные вещества в большом количестве? Сид? Вы поссорились с родителями на почве вашего увлечения наркотиками? Они знали? Они знали, что вы употребляли кислоту? Отец видел эту книгу? Никому нельзя видеть эту книгу, вы об этом знаете, Сид? Знаете?

Сид вскочил с кресла. Лицо Харта вытянулось от удивления. Из его левой ноздри показалась тонкая змеиная головка.

- Куда вы собираетесь, мой дорогой? Поезда больше не ходят, а площади закрыты. Останьтесь лучше здесь.

То, что носило маску врача, начало подниматься из-за стола. Сид попятился к дверям, наткнулся на журнальный столик и чуть не упал. Харт, существо в побагровевшем от крови халате, начал оседать, как горящее полено. Из-под резиновой маски (лица, это было просто снятое с доктора лицо) потекли блестящими ручейками змеи.

- Останьтесь, Сид, и спойте мне этих ночных песен. Поезда больше не ходят... Площади закрыты...

∗ ∗ ∗

Ночной город ухал голосами сов и звенел детским хохотом. Сид бежал по проезжей части, загроможденной остовами машин. Он не плакал и не кричал. В нем кипела ярость.

Ночные песни. Проклятый бродяга.

Поезда действительно не ходили. Это его не удивило - город изменился, но изменился совсем не так, как в прошлые разы. Это продолжалось уже долго, так долго, что сейчас он мог, оглядываясь назад, увидеть, что его безумие сбегало вниз по спирали, набирая обороты с каждым витком. Небо больше не было небом, и он боялся смотреть в этот чёрный котел, который мог болезненно отражать землю с её горящими глазами живых домов, нежно стонущими висельниками, мимо которых он бежал через парк, сшитыми воедино десятками людей и сгустками живого тумана, дремлющими вокруг фонарей. Сид мчался, не узнавая вокруг ничего. Но ему не нужна была карта. Его вело сердце. Безумное от ужаса, бьющееся от праведной ярости.

Лютеранская церковь светилась красным, и её огромный рот пережевывал что-то, смутно похожее на кричащих в экстазе людей. Алый свет языками лизал старую площадь.

Когда Сид увидел бродягу, кислотная пляска этой новой реальности замерла - будто в предвкушении, как замирает с удовольствием человек в тёмном зале кинотеатра, ожидая развязки.

Бродяга играл на саксофоне.

Сид остановился так резко, что чуть не упал. Бродяга был нормальным.

И он играл.

Сид сразу же узнал композицию. Чарли Паркер, My Melancholy Baby. Тягучая, сладкая музыка, полная тёплой грусти. Так звучит улыбка отчаявшегося человека. Так звучит любовь. Сид видел, как луна, изогнув лиловые брови сатира, склоняется к музыканту, и из её пустых глазниц начинает изливаться тоска.

А бродяга играл. Его глаза были закрыты. Он стоял в свете бушующего пожара - в огне, сжигающем остатки разума - и казалось, что инструмент играет сам по себе, что бродяга нужен лишь для того, чтобы удерживать эту музыку на земле, и что он всё-таки слишком мал, слишком слаб, чтобы сделать это. Музыка поглощала всё. Сид, ощущая тянущий ужас в сердце, пошёл к нему.

Он подождал, пока Сойер доиграет. Опустит свой инструмент, тут же лишившись столь мощного щита.

И только затем набросился на него, повалив на землю и сжав его горло руками.

Сойер захрипел, ужасно округляя глаза. Саксофон отлетел в сторону, зазвенев, как пустая кастрюля.

- Ты убил меня, - Сид закричал и не смог узнать свой голос - крик был похож на лай и явно не принадлежал ему, - Ты убил мой мир!

Бродяга схватил его за руки. Чёрные глаза наполнились слезами - боли или страха, Сид так и не понял.

- Сид... Сид... - он хрипел его имя, пытаясь ослабить хватку костлявых пальцев. Длинные волосы мальчишки пологом накрыли его лицо, и Сойер почувствовал запах безумия, исходивший из каждой поры этого несчастного существа, - Сид, я хотел подарить тебе счастье!

От неожиданности парень отпустил его, и бродяга воспользовался этим, чтобы столкнуть с себя тощее тело. Он сел на земле, хрипя и растирая грязное горло.

- Сид, - снова обратился он к юноше. Тот лежал подле и выл от страха, - Я думал, что дарю тебе счастье.

- Эту книгу мне подарил человек, который играл романсы на площадях в Зальцбурге, в Австрии. Двадцать лет тому назад. Он сказал, что она изменит мою жизнь. Он сказал, что я достоин. С тех пор я собираю старые книги, потому что чувствую их... Чувствую, кому они действительно нужны. Я почти никогда не ошибаюсь. Каждая книга - это дверь, мой мальчик. Некоторые двери по-настоящему велики...

- О каком счастье... О каком, блядь, счастье ты говоришь? - закричал Сид, - С тех пор, как я владею этой книгой, мир погрузился в безумие! И погружается все глубже! Я уже потерял всех, кого люблю! Меня окружают чудовища! Неужели ты не видишь?!

Бродяга изумленно открыл рот.

- Сид... - пробормотал он, - Чудовища? Я думал, что дарю тебе счастье. Посмотри вокруг...

И Сид посмотрел. На мгновение он увидел то, на что показывал ему этот странный, ненормальный человек.

…Вокруг была тихая, тёплая ночь. Перекликались вечерние птицы. У церкви стояли, держась за руки, люди, и негромко, счастливо пели. Луна в бархатном круге неба улыбалась, заслушавшись этой песней. Воздух пах корицей и кардамоном – так, как в детстве пахнет самый лучший октябрь.

- Книги - это двери, - печально повторил Сойер, - Просто двери, и больше ничего. Правда, вот в чём дело... Они всегда приводят тебя только к самому себе.

Городок, в котором я живу, совсем маленький - всего на семнадцать с лишним тысяч человек, но в нём постоянно что-нибудь случается. Притом, как правило, нехорошее. Как-то так издавна повелось, что всевозможные маньяки, извращенцы и прочие социально опасные персонажи заводились не где-нибудь там в Ставрополе или Ростове, а именно у нас, в глухой провинции. Не удивительно ли? Из того, что происходило на моей памяти, могу назвать, например, бойню на Кольцевой 47 - отец семейства внезапно поехал крышей и зарезал свою спящую жену, тёщу и двоих детей, а после этого самоубился. Притом КАК самоубился - вспорол себе живот и яростно рвал наружу кишки, пока не истёк кровью. Ну или всего год назад - аллея на Фрунзе. Глухая ночь, парочка, оба в стельку пьяные. Видимо, решили уединиться в кустах. Наутро - два изуродованных трупа. Голова парня валялась в канаве в десяти метрах от тела, голову девушки так и не нашли. Убийца, кем бы он ни был, тоже не нашёлся. Один свидетель преклонного возраста, плохонький фоторобот. Уже год ищут по всему ЮФО, без толку.

Как вы уже поняли, в наших реалиях люди стараются лишний раз ночью по задворкам не шляться. Да и не только по задворкам, по улицам даже. После наступления темноты мало кого можно встретить гуляющими пешком, молодёжь особо храбрую, разве что. Днём все ходят по делам, с работы на работу, бабки сидят на лавочках, дети копошатся на площадках под строгим присмотром мамаш - и, в принципе, все живы, все довольны. Но только всегда была и сейчас есть одна категория людей, которым плевать на правила и которые постоянно сбегают из-под присмотра в самые НЕ подходящие для тусовок места - к заброшенным домам, в чащобу брошенного парка, на свалку. Подростки. К этой категории относится в том числе мой племянник Максим. Чрезмерное количество бродящих в организме гормонов вкупе с шилом в заднице делают его абсолютно неуправляемым четырнадцатилетним придурком, который уже незнамо какой по счёту раз просачивался на улицу "просто погулять" и исчезал на весь день. Часто он и вовсе по темноте домой возвращался. Сестра его наказывала, конечно, но это было бесполезно. Когда перестали выпускать из дома - стал сбегать с последнего урока до того, как его заберут. Я почти наверняка могу сказать, что он там с компанией таких же непутёвых тайком пил пиво или даже что-то покрепче. По возвращении от него вечно разило мятной жвачкой, будто он пытался скрыть подозрительный запах. Что поделать, свою голову не приставишь...

Насколько мне было известно, сбегал Макс чаще всего в одно и то же место, которое в его среде называли Барахолкой или Барахland'ом. Уж не знаю, отчего такое название прицепилось к несанкционированной свалке под окнами заброшенного вытрезвителя - может быть, крупный бытовой мусор, бывший на этой свалке в изобилии, на их сленге называли барахлом. Находилось это безобразное местечко в запустелом дворе в трёх кварталах от нашего дома, и для всех местных подростков там было словно мёдом намазано. Что же так их привлекало? А неясно. Если придерживаться версии про распитие алкоголя, видимо, изолированность Барахолки, её закрытость от посторонних глаз. Я как-то раз ходил туда, осматривал местность. Двери вытрезвителя - одноэтажного сарайчика, облицованного серым, потрескавшимся гипсокартоном - давно были выбиты. Внутри под обрывками глухих занавесок ещё стояло несколько коек, вокруг которых были разбросаны пачки из-под сухариков, чипсов и прочей вредной сухомятины. Интересно, как кто-то в этой затхлости и вони умудряется невозмутимо есть чипсы. Банки из-под газировки, пивные бутылки тоже были, но не сказать, что много. Нехорошее место, всё равно. Двор, как правило, пустует. Лишь изредка можно увидеть местных жителей-пенсионеров, неторопливо прогуливающихся до мусорки и обратно. Неусыпными стражами Барахland'а были и остаются лишь возвышаюшиеся над ним трубы котельной.

Была ещё одна вещь, из-за которой сестра сильно беспокоилась, когда этот дурень в очередной раз надолго пропадал. Как-то так сложилось, что Макс дружил с Коленькой. И, по факту, был его единственным другом. Коленька этот - старший сын местной шлюхи, пытавшейся в одиночку воспитывать пятерых детей от разных самцов, имён которых она, кажется, не то что не помнила - не знала никогда. Ключевое слово "пытавшейся". Ничего не скажу, её потомство всегда выглядело здоровым, сытым и было адекватно одето. Но только внимания она им не уделяла от слова совсем. Дети росли как трава. Я даже не уверен, ходили ли они в школу. Младшие, наверное не ходили, потому что две сестрёнки, лет шести и восьми, все будни напролёт торчали во дворе, пытаясь хоть чем-то себя занять, и заодно нахватывались всякого от не очень трезвого дворового контингента. Знаете, когда маленькая девочка, спотыкаясь и падая, вместо того, чтобы хныкать и звать маму, начинает своим тоненьким голосочком материться на чём свет стоит - не понимаешь, как реагировать. Грустно, конечно.

Ладно, что-то я ушёл не в ту степь. В общем, Коля этот был козлом отпущения. Не столько даже из-за своего происхождения, сколько из-за того, что воровал он. Притом воровал даже не деньги, а книги, всего-навсего. В основном обычные учебники - мать ему не покупала же. Дожидался, когда школота посбрасывает на траву портфели и побежит налегке дурачиться, и шарился в них. Любознательный был, любил читать. Ну и когда выяснилось, кто книги крадёт - не стало житья пареньку. Началась какая-то вакханалия, настоящая травля: каждый стремился нагадить Коленьке посильнее, как-нибудь унизить, подставить, порой и просто били его. Стаей собирались и избивали бедного пацана, который находил в себе силу воли, чтобы терпеть все издевательства. Он просто поднимался с колен, облизывал разбитые вкровь губы и уходил дальше по своим делам с ничем не омрачённым выражением лица. Максим пытался защищать друга, но заканчивалось тем, что увестые пинки дворовых задир доставались и ему тоже. Они с Колей всегда были в меньшинстве. Порой под моими же окнами кипели такие разборки, что я всерьёз волновался, как бы племянника там совсем не пришибли.

Хуже было, когда компания этих подростков уходила всей кучей в Барахland. Там они были одни, без намёка на присмотр, и бояться нужно было даже не одичавших собак или каких-нибудь маньяков-каннибалов, захотевших отведать молоденького мясца, а того, что сами малые перессорятся и в запале драки поубивают друг друга каким-нибудь металлоломом. Макс, по всей видимости, тоже в этих сходках участвовал. И Коля ходил туда же. Когда тусы случались в моём дворе и я мог наблюдать за тем, что происходит, он держался в стороночке, но в то же время не бежал без оглядки, завидя своих мучителей. Даже шансы в очередной раз нарваться его не останавливали - видимо, одиночество для него было страшнее любых издёвок. В какой-то мере я его даже понимаю. Выть волком совсем одному, зная, что где-то веселятся, танцуют под модные треки, спорят и проспаривают, пытаются подкатывать к девочкам. Да, девочки тоже ходили на эту свалку. Я знал, буквально тушёнкой чувствовал, что добром не кончится. Но ничего не предпринимал. Да, я в курсе, что я трусливая тряпка. Откосил от армии, пишу код на дому, в уютной тёплой квартирке за железными дверьми. Ничего не поделаешь.

Плохое случилось этой осенью, в сентябре. Барахland был в трёх кварталах от дома (кажется, я уже это говорил), но даже из моего окна всё было отлично слышно. Надрывный крик боли, рычание собаки, два девчачьих голоска визжали от ужаса, созерцая расправу. Даже треск рвущейся одежды доносился до форточки по влажным после ленивого осеннего дождя сумеркам. Я пытался делать вид, что это меня не касается. Смотрел в свой тусклый монитор с унылыми разноцветными строками, сдерживаясь, чтобы не косить взглядом в окно. Но тревога - такое простое и понятное человеческое чувство - неминуемо сгустилась внутри и липким чёрным комком подступила к горлу. Я перестал щёлкать клавишами и внимательно вслушивался в эти ужасные звуки, боясь услышать вопль племянника. В тот день он снова улизнул. К счастью, обошлось. Раздались звуки хлёстких ударов, собака заскулила. Кто-то из мальчишек зарычал от досады, другой выплюнул с чувством пару ругательств, но оба они быстро заткнулись. Больше я ничего не мог разобрать. Из-за того, что я так внимательно прислушивался к происходящему на улице, барабанные перепонки натянулись до предела, как и нервы, и потому внезапный стук в дверь заставил меня подскочить в кресле и пролить на ковёр остывший чай. За дверью топтался на месте, растянутый вширь кривой линзой глазка, Максим. Он выглядел напуганным.

Я небрежно отпёр двери и встретил его со словами, мол, какой же он говнюк мелкий, что шляется до темноты где ни попадя, но он, перебивая меня, едва ли не крикнул:

- Быстрее, вызови скорую! Кольку подрали!..

Он запыхался, голос у него дрожал. Мне показалось, он плачет. Следом за племянником в квартиру ввалился этот беспризорник. Рукава в лохмотья, кисть левой руки тоже в лохмотья... Правой рукой он зажимал левое ухо, и из-под ладони струилась кровь, залившая уже всю куртку по грудь.

- Только маме не рассказывай, она меня убьёт, она меня убьёт... - ныл Макс, путаясь у меня под ногами, пока я пытался оказать Коле хоть какую-то помощь. Пакет с замороженным фаршем, перекись, бинты. Кровь не останавливалась. Когда он убрал ладонь, мне сделалось плохо: ухо было почти полностью оторвано, висело на тонком лоскуте кожи.

- Ничего, не страшно. Я же не оглох, всё слышу. Больно только, - Коля, весь окровавленный, бледный, как смерть, легонько улыбнулся, и боже, как это было страшно... С этой его словно замороженной мимикой он походил не то на зомби, не то на призрака, носящего своё тело в том плачевном состоянии, в котором оно было на момент смерти.

Наконец приехала скорая, мальчишку повезли в травмпункт. Его требовалось сопровождать взрослому человеку, поэтому поехал со мной - зная его маман, можно было не ждать, что она удосужится уделить внимание раненному сынку. По дороге кое-что вскрылось: собака, напавшая на Колю... это была не бездомная собака. И она не просто так напала. Этой весной Сергею - главному местному задире, который больше других издевался над Коленькой - родители подарили щенка. Беспородного, но что-то в нём определённо было намешано от бультерьера: крепенький, морда как у свиньи, глазки-бусинки. Но не будь обманут милым внешним видом этого существа. Подавляющее большинство бултерьеров - тупые монстры, которых люди почему-то иногда содержат в качестве питомцев. Дарить такого щенка пацану, склонному к насилию, было в перспективе очень плохим решением. Хотя я не в праве кого-либо обвинять. Подозреваю, что родители даже не догадывались, что он вытворял, пока никто из взрослых не видит. И вот Серёга, оборзевший от безнаказанности и совершенно утративший понимание грани дозволенного, натравил теперь уже молодого дурного пса на беззащитного пацана. Ему повезло, что у остальных ребят здравый смысл всё же сохранился. Они оттащили собаку, а самому Серому, по всей видимости, набили рожу - после я его видел с синяком под глазом.

Из травмпункта Колю первым делом быстро потащили в хирургию пришивать оторванное ухо, пока оно было ещё пригодно. Потом загипсовали руку. На осмотре выяслилось ещё и то, что ключица у него была давно сломана и нормально не срослась, сформировав подобие дополнительного сустава. По словам врача, пареньку было больно даже просто шевелить рукой. Лечение этой застарелой проблемы уже не было срочным и не входило в программу "скорой помощи". Нужны были некоторые документы, страховой полис и направление из поликлиники, кажется, это так называется, не помню - сам, к счастью, на здоровье не жалуюсь из всех врачей посещаю разве что окулиста. И вот тут встала проблема: оказывается Коля не был определён ни в местную поликлинику, ни в какую-либо из райцентровских, и полиса у него тоже не было. Пробили по базе, и ничего. По нулям. Сомневаюсь, что он вообще когда-либо бывал на приёме у врача до того дня. Я объяснил медперсоналу, что никаким родственником ему не прихожусь, и попробовал в двух словах пояснить за ситуацию в его семье. От моего откровения у них глаза полезли на лоб. После некоторой возни полис пацану всё же великодушно заказали и отправили его перебинтованного домой, но...

Наверное, я зря это вот так просто вывалил всё врачам. Они, как назло, оказались людьми ответственными и "сочувствующими". Во всём дворе ведь никто за эти годы не решался настучать властям на неблагополучную семью. Никому не было до них дела, они жили словно за ширмой, в слепой зоне. А теперь... Не прошло и недели, как к шлюхе приехали из органов опеки. Чужой автомобиль надолго во дворе не задержался. Увезли всех пятерых. Мамаша сперва сопротивлялась, но потом поняла, что бесполезно, и растеряла весь энтузиазм. Стояла и опустевшими, потухшими глазами смотрела на то, как её плачущих и барахтающихся детей запихивали в машину. Коленька сопротивлялся сильнее всех. Кричал, что у него здесь дом, и друзья, и Тузик... У него, оказывается, тоже была собака. Приручил, прикормил бродячего кабысдоха какого-то. Стояла так несчастная мать ещё долго после того, как машина уехала, а потом поплелась в дом. Кажется, она была нетрезва. В иной ситуации я бы много не думал о том, что из этого получилось, но я тушёнкой чувствовал, что виноват в этом сырборе. Именно я - кто же ещё? С другой стороны, приют всё же лучше, чем такое вольное, беспризорное существование. Там, возможно, у них у всех появится шанс стать нормальными людьми.

Прошло ещё около месяца, возможно, чуть больше. Ночи неотвратимо становились холоднее, и трубы котельной наконец задымили, кипятя жидкую ржавчину в старых батареях. Именно в это противное, межпогодное время по двору прокатился слух, что Коленька сбежал из детского дома. Это звучало так, как будто он сбежал из тюрьмы: отчасти с пренебрежением, отчасти с опаской. Слух распространяли, как можно догадаться, подростки. От Макса я узнал, что Колю якобы видели в нашем районе в сумерках, и не где-нибудь там в подворотнях - именно на Барахолке. Его рука всё ещё была в гипсе. Я предостерёг племянника, чтобы он не пытался за ним гоняться. Зная его, можно было предположить, что он однозначно захочет повидаться с товарищем, но самому этому товарищу по-хорошему нельзя было ни с кем контактировать. Он был в бегах, он скрывался. Что-то снова заставило меня думать о нём. Тягучими вечерами я куковал у себя в комнате, слушал собачий вой за окном и гадал, как Коля выживает на воле. Как добывает пищу, где ночует. Может быть, шарит по мусорным бакам и делит с кошками подвалы. Хотя он изначально был приучен к беспризорной жизни... Но крыша над головой у него была, хоть и негостеприимная. Я долго и безрезультатно гадал, зачем же он сбежал, а потом забыл об этом.

Просто мне быдо очень жалко пацана. Бомжей у нас в городке практически нет, а те, что заводятся, ну... не выживают долго. Последнего серийного убийцу у нас выловили четыре года тому назад, и он специализировался именно на бездомных. Семь трупов на одного, подлавливал пьяных, или спящих... У него даже не было никаких мотивов, ему, блин, просто нравилось убивать людей. Это ещё полбеды. Если полиция хоть как-то справляется со своими обязанностями, то службы по контролю за безнадзорными животными у нас просто нет. Конкретно моему району повезло, потому что здесь не базируется ни одна стая, и по крайней мере днём можно спокойно и уверенно гулять по улицам. А по другую сторону от реки, бывает, прямо на оживлённом тротуаре нападают. Больше всего страдают дети и пожилые люди. Хотя как на этих псов посмотришь - десять раз подумаешь, а под силу ли с ними взрослому мужику справиться? Порой кажется, что нет. На городских улицах выживают сильнейшие, вот они и остались, исправно размножаются каждый год, крепкие псы, чем-то напоминающие овчарок. Даже "догхантеры", которые у нас появились, если память не изменяет, в 2014 году, не смогли их одолеть. Иногда я всерьёз думаю, что наш город проклят. И Фёдорович отчасти эту мою точку зрения разделяет.

Ах да, я же вам совсем забыл рассказать про Фёдоровича. Какое упущение! В общем, наверное, у каждого двора есть свой чудак-пенсионер, проповедующий разнообразные теории заговора, политику, суеверия и прочую дичь, порой прилюдно. И у нас вот был Геннадий Фёдорович. Он по обыкновению заседал на скамейке во дворе, страшно ругал Америку, но при этом, по моему личному наблюдению, любой водке предпочитал бурбон. Так вот, он был уверен, что город стоит на некоем разломе в земной коре, из которого сочится "негативная энергия". Отсюда, по его мнению, и общее неблагополучие, и преступность, и периодически сходящие с ума "слабые личности", и микроклимат гадкий, и монстры. Последний пункт вообще был его излюбленной темой. Его историями о разнообразных жутких тварях, якобы существующих бок о бок с нами, можно было заслушаться. И всё было бы ясно как день, если бы он говорил о каких-нибудь нормальных мифических существах вроде упырей-вурдалаков, оборотней, леших, йети и прочих таких, но нет же! Откуда он своих образин вытаскивал, я не знал: искал о них в интернете и ничего не находил. Про медуниц он рассказывал, которые расклёвывают черепа пасечникам, про симопсов, про кожаных котов каких-то, которые ползают по вентиляции и разносят по квартирам споры чёрной плесени... Грибком у нас многие дома страдали. Интересный дедок, да.

Собственно, я бы не знал об этой причуде соседа так подробно, если бы не довелось один раз с ним спорить на эту тему. Помню, как-то раз он сидел у себя на скамейке, а я вышел во двор размяться немного, а то засиделся в четырёх стенах. Услышал, что он что-то про симопсов снова ворчит, и из чистого любопытства начал у него спрашивать побольше.

- Эх, вот во что сейчас молодёжь верит, - говорит. - Рейки там, слендермены... херня пиндосская. Всё это басни. А у нас, известно дело, существуют, вполне себе существуют ЕЖики и БАЖики...

От этих слов у меня тогда перед глазами мгновенно раскрутился старый клип на песенку "Йожин с бажин". То ли болгарскую, то ли чешскую, не помню. Я не сдержался и хихикнул.

- А чо ты смеёшься? - Фёдорович, кажется обиделся. - Это вполне себе общепринятые аббревиатуры - естественные животные, типа кошечек, собачек и всего того, к чему мы привыкли, и биологически аномальные животные. Реликты, мутанты, а то и вовсе искусственно созданные. Вот, взять хотя бы тех же симопсов - слышал, два дня назад женщину на набережной загрызли? Насмерть... Твари проклятые, никакого житья от них нет. Горло разодрали, горррло! Запомни, юнец: когда нападает собака, она кусает за руки или за лицо, а когда нападает симопс - вцепляется сразу в глотку, чтобы ты не смог закричать...

На самом деле женщину, возвращавшуюся с базара с сумкой продуктов, загрызла стая собак.

Когда в начале ноября куда-то пропал пёс Серёги, первой моей мыслью, естественно, было "завалили догхантеры". Доигрался, довыпускал своего монстра на вольный выгул. Но тушки собачьей нигде не могли найти, тогда моя мысленная версия номер один сменилась на "загрызли бродячие псы". Я лично видел как эти зверюги натурально жрали кошку, выволокли её за задние ноги из-под машины и начали разрывать на части. Так почему бы не случится каннибализму? Никогда ведь не знаешь, чего от этих собак ждать. У Фёдоровича, как обычно, во всём были виноваты симопсы. Вместо того, чтобы по обыкновению тусить со всеми в Барахland'е, Сергей целыми днями нарезал круги по району, обшаривая каждый закоулок и надрывно выкрикивая имя своего недо-бультерьера:

- Абрэк! Абрэк!

Я подолгу сидел у себя за компом, потому что в то время меня наняли для работы над одной инди-игрой, и вынужден был выслушивать всё это, и, наверное, впервые мне стало жаль Серёжу. Всё-таки любил он эту псину. Наверное, у меня слишком много свободного места в мозгу, что я так часто задумываюсь о совершенно чужих мне людях.

- Абрэк! Абрэк!..

Так продолжалось с двух часов дня до темноты... не знаю, дней пять, может шесть. Потом крики стихли. Нет, Абрэк не нашёлся, ни живым, ни мёртвым. Сергей пропал.

Это событие оказалось мне неожиданно близко. Вряд ли вы можете представить, насколько становится не по себе, когда всю жизнь думаешь о том, что твою улицу беда минует, а потом раз! - и вот она, беда-то, прямо в доме напротив... Моя сестра живёт в этом доме. А я живу один. Родители давно перебрались в деревню, подальше ото всех этих ужасов. Мне и прежде бывало очень одиноко по вечерам, но тогда стало вовсе невыносимо. Не знаю, что на меня нашло, но я попросился к сестре пожить недельку. Она была не против. Так что всё происходящее я наблюдал даже с более близкого расстояния, чем мог бы из своей укромной норы. Полицейские опрашивали всех дворовых на тему того, где Серёжа обычно гулял, с кем общался, чем увлекался, и т.д., и т.п.. Конечно же, они быстро разузнали про Барахland. Прочесали там каждый сантиметр, осмотрели и чердак вытрезвителя, и полуразвалившийся сарай, и все окрестные гаражи прошерстили. Знаете, что они нашли? Браконьерскую чёрную икру. Но не мальчишку. Никаких признаков его присутствия. Искали они так вместе с волонтёрами, всем скопом четыре дня. Загрызли собаки? Даже если сожрали бы совсем, остались бы как минимум кровь и обрывки одежды. Проверены были и все канализационные люки по району, те, что шатались или были открыты, осмотрели и изнутри тоже - и снова ничего. На пятый день было решено расширить область поисков, а двое полицейских остались дежурить на Барахолке ночью. Начали спрашивать про подозрительные, незнакомые автомобили. Пошли слухи, что Серёгу похитили.

На вторую же ночь дежурства на свалке выловили Коленьку. Где он всё это время так успешно скрывался, отвечать он отказался. Я почти уверен, что перед тем, как возвратить беглеца в детский дом, его допрашивали со всей строгостью. Так уж получилось, что эту новость я узнал первым. Рассказал сестре и племяшу за чаем после припозднившегося завтрака, и знаете... Максим очень странно отреагировал. Новость для него, как для единственного друга этого оборванца, должна была быть грустной. Но то, что увидели мы с сестрой, грустью было никак не назвать. Это был страх. Едва я заикнулся про то, что его будут допрашивать как вероятного свидетеля, он замер, чрезмерно крепко сжав в пальцах чайную ложку. Макс думал о чём-то, и по мере хода мысли в его глазах нарастал ужас. Когда я спросил, что случилось, он просто сказал, что не хочет чай, и ушёл в свою комнату. Мы остались на кухне вдвоём. Это был повод для серьёзного разговора. Сестра рассказала мне, что в тот вечер, когда исчез Сергей, Максим возвратился домой поздно - тихим, бледным. Да и всю эту неделю он был сам не свой. Я, правда не заметил никакой разницы, но, в конце концов она его мать, ей должно быть виднее. У меня начали зарождаться ещё больше неспокойных мыслей. Неужели мой родной племянник в этом замешан? Коленька... Вот у кого-кого, а у него была более чем очевидная мотивация. Ненависть. Месть. Из-за него вся его привычная жизнь пошла под откос, терять было нечего.

Надолго моего терпения не хватило. Вечером того же дня, когда сестра уехала по делам, я без стука вошёл в комнату Макса и сел на табурет напротив его кровати. Он, оторвавшись от телефона, таращился на меня ошалевшим взглядом, но молчал.

- Выкладывай, - говорю.

Повисла тишина, продержавшаяся минуту-другую. Он не желал отвечать.

- Я ведь внятно сказал. Твоей матери нет дома, она ничего не услышит.

- А ты ей расскажешь. Ты копам расскажешь!

- Ты считаешь, я такой смелый?

Мальчика вскочил с места и рванул к двери. Я с трудом успел схватить его за рукав и усадил, брыкающегося, обратно на кровать.

- Ключ у сестры, - говорю. - Второй у меня. Если выпрыгнешь в окно, лечить тебя никто не будет.

- Его посадят! Ему уже есть четырнадцать!

- За содеянное нужно отвечать, - хладнокровно ответил я. - И он ответит. Его уже поймали, так что терять нечего. Тебя я знаю, ты дурак, конечно, круглый, но никак не убийца. А теперь выкладывай. Только тогда племянник наконец понял, что не отвертится.

- У Коли есть тварь. Ручная. Тузиком зовут. Он сначала пса серёжкиного ей скормил, а потом и его самого. Я не знал, честно...

Макс всхлипнул. Он приготовился плакать, чтобы вызвать у меня жалость. Старая, детская привычка.

- Мы вечером встретились, он мне сказал, что Серёже нужно отомстить. Сказал, что где-то на Барахолке есть глубокая яма, что мы его обманем и заставим туда спуститься, а потом лестницу унесём, и пускай он там до утра кукует. Сказал, что у него рука всё ещё болит, и что он один лестницу не дотащит. Я согласился ему помочь. Сержа мы быстро нашли: он ходил с фонариком, всё свою собаку звал. Увидел Колю, удивляется, мол, ю, чмо ходячее, чё припёрся, а тот ему говорит - знает, где его Абрэк. И за нами он пошёл без разговоров. Ну и привели мы его к яме. Честно, я и знать не знал, что там она есть. Сколько раз мимо ходил, не было! И вниз лестница уходит. Серёжа наклонился и посветил вниз фонариком - а там на дне ошейник валяется. Видимо, его пса ошейник. Он вниз едва ли не летел, снова кричал, звал Абрэка. Там внизу какой-то туннель, он пошёл по нему глубже, а мы с Колей вдвоём вытащили лестницу... Пока уносили её подальше, Серж понял, что произошло, и начал нам снизу орать, какие мы ублюдки. Знаешь, что Коля сделал? Он эту яму просто накрыл сверху листом фанеры. Наглухо. Сверху надвинул поддон, на него положил шифер, а сверху ещё и розовую тумбочку взгромоздил. Я ему говорю, типа, зачем ты так стараешься, всё равно утром ему лестницу вернём, вернём ведь? И тут снизу раздался ТАКОЙ вопль... После не было уже никаких криков, никаких звуков снизу... Клянусь, я не знал, что так всё закончится!..

Максим плакал. Я ему почти верил.

- И что это было? - спрашиваю.

- Да не знаю я, не видел, всё же закрыто было! Я там чуть в штаны не наложил. Коля сказал, что внизу живёт Тузик, а Серёга стал для него ужином...

Мне оставалось лишь вздохнуть. Я оставил племянника в покое и ушёл к себе в гостинную.

Я не привык верить в чудовищ. Но знаете, тогда я уже не вполне ясно понимал, во что мне верить. Я сложил ноутбук и лёг спать в надежде, что мой мозг за ночь систематизирует полученную информацию и приведёт меня к логическому решению, но вместо этого он просто не давал мне заснуть. Голова была перенасыщена вводными данными. Я думал о том, почему в нашем районе так мало бродячих собак. Почему так редко показываются на глаза бездомные кошки. Сколько у нас по ближайшим окрестностям было необъяснимых исчезновений детей и подростков? Даже не залезая в интернет, я вспомнил три случая. Особенно уцепился за последний. Уже не вспомню, как звали того паренька, но он был "диггером", то есть шарился по подвалам, бомбоубежищам и прочим подземным структурам. Вот он и не вернулся однажды с очередной своей вылазки. Может, его тоже сожрали? Из того, что я когда-либо слышал о подземных чудовищах, самое близкое - таинственный зверь из Кобякова городища в Ростове. Когда-то очень давно смотрел передачку об этом. Якобы в древних катакомбах живёт ящер, похожий на крокодила, только в шерсти и с большими клыками. Он якобы похищал у местных скот, а когда в сорок девятом году вниз на разведку пошли солдаты - нашли потом только растерзанные тела, кто-то, вроде как, даже пополам был перекушен. Никогда не верил в такую чушь.

На следующий день я всё же решил пойти за советом к "специалисту" в данной области. Найти Геннадия Фёдоровича было несложно, так что я спросил у него про существо, живущее под землёй, которое может съесть и собаку, и человека.

- Чего это ты вдруг в загадки решил со мной поиграть? - дед рассмеялся. - Знаю я, к чему ты клонишь. Да, есть такой зверь, живёт под землёй и человека умеет сожрать целиком, не оставив и косточки! Зайцеголовиком зовётся, по-мудрёному - Lepocephala pilosa. Реликтовый зверь, ещё со времён динозавров доживает. Может быть ты слышал, что в Крыму рыбаки встречают иногда диковинного морского змея: он весь бурой шерстью покрыт, а голова у него заячья. Наверное, он нашим обыкновенным, норным, ближайшим родственником приходится...

Эти слова меня ничуть не успокоили. Даже если я мог допустить, что мальчишку сожрала неведомая тварь, суть была не в этом. А в том, что я знал, кто виновен в случившемся, и ничего не делал, чтобы помочь правосудию. Да, вы снова можете ткнуть в меня, сказать, что я тряпка, что боюсь связываться с полицией. Да, это так. Но речь всё-таки шла о моём племяннике, а не о ком-то постороннем. Виноват он, хоть не ведал, что творит... Я много думал о том, в какой форме мне придётся давать показания. Письменно ли, или может быть за полиграф посадят. Боялся, что соврать не смогу. Не смог бы. Откуда бы я в таком случае знал о деталях произошедшего? В то же время я не мог оставить всё как есть. Совесть просто уничтожала меня изнутри.

Продолжение в комментариях

– Ну что стоишь? Садись, коли пришла! – старуха выглядела неприветливо и сердито. Анна внутренне поежилась и присела на край табурета. Табурет был старый, колченогий, занозистый. Ей стало совсем неуютно.

– С чем пожаловала? Небось, милого приворожить хотела?

– Нет, я спросить… – Анна нерешительно вздохнула, набралась смелости и выпалила, – как стать такой, как Вы?

– Как я?!

– Я хочу стать ведьмой. Или кикиморой, или русалкой, или лесным духом… Или научиться оборачиваться зверем… Я хочу силы.

Бабка выдохнула. Анна замолчала.

С детства она росла тихим, замкнутым ребенком. Почти все свое свободное время она проводила за книгами, полночи могла просидеть, глядя на то, как гаснет закат, как первые, самые яркие вечерние звезды зажигаются в прозрачной синеве, как проявляются, словно на переводной картинке, их менее заметные сестры. У Ани не было реальных друзей, поэтому с детства ее окружали друзья выдуманные, но детство прошло, и фантазии ушли вслед за ним, и с ней осталось одиночество, и самая большая ее любовь – природа. Лето она проводила в деревне, и почти целыми днями пропадала в лесу. Особенно она любила лесное озеро – небольшую зеркальную гладь с маленьким островком посередине. В июне, когда над лесом и деревней кружился белоснежный пух – цвела ива, а за ней начинали цвести тополя – Анна пропадала на этом озере целыми днями, а то и засиживалась до ночи. Замерев в полуденной тишине, она глядела на то, как подсвеченный солнечными лучами медленно плывет над черной поверхностью озера легкий пух, как он садится на воду, и не было для нее зрелища упоительней. Неподвижно замирала она, растворяясь в июньском зное, и вместе с ней замирали на ее плечах и коленях юркие ящерицы. Самые смелые ловко карабкались по волосам, и устраивались на нагретой солнцем макушке. Анне было хорошо со зверьем, зверью было хорошо с ней. И ей хотелось остаться с ними навсегда.

Всего этого она, конечно, объяснять старухе не стала. Но та внезапно глянула на нее с пробудившимся интересом, остро и цепко. Девушка воспряла духом:

– Я… не хочу человеческих законов. Не хочу жить среди людей. Хочу уметь оборачиваться зверем, хочу понимать язык птиц, хочу силы… Кажется, это называется «нечистая сила»? Тогда я хочу стать нечистью. Как я могу это сделать? Я слышала, о Вас многое говорят… Не всегда хорошо, но люди ведь и не понимают… таких, как Вы. Но именно Вы можете мне помочь. Вы поможете?..

Бабка смотрела на нее задумчиво, и выражения ее лица Анна понять не могла.

– Нечистью… силой. Ты понимаешь ли, о чем меня просишь? Нечистая… Вслушивалась ли ты когда-нибудь в это слово?

Анна про себя досадливо поморщилась. Вероятно, что-то такое отразилось на ее лице, и это внезапно все решило.

– Что же. Будь по-твоему. Но ты не сможешь ничего изменить и отыграть назад. Ты согласна на это?

Согласна ли! Анна, не задумываясь, выпалила свое «да». Она шла к этому годы, все сомнения были давно думаны-передуманы… Лицо старухи внезапно оказалось очень близко. Ее глаза, гневные, яростные, заглянули глубоко в глаза сидящей перед ней девушки, взгляд стал хищным, пугающим. Анна почувствовала, как что-то чужеродное ввинчивается в самую ее суть, глаза старухи полыхнули оранжевым, зрачок схлопнулся в узкую черную щель, и с этого момента Анна перестала помнить себя.

– Садись, милая, давай. Это ничего…

Анна очнулась. В комнате стало темнее? Мир как будто подернулся мутноватой пеленой. Наверное, ей стало дурно, и она упала в обморок. Как нехорошо, бабка подумает, что она совсем раскисла. Надо собраться.

– Простите, я что-то… Что мне надо делать?

– А ничего не надо. Полежи, – старуха, не глядя на нее, принялась хлопотать у огня. Медные блики ложились на ее лицо, выглядевшее теперь почти спокойным и странно умиротворенным. – Старенькая я стала, вот беда, – она покряхтела, потерла поясницу, и снова протянула:

– Стаааренькая… Теперь жди, девонька, само оно тебе подскажет. Никуда от тебя не денется.

Анне было неуютно. Собравшись с силами, она тихонько поднялась, и, все еще чувствуя дурноту, незаметно выскользнула за дверь.

Сила росла в ней незаметно. В первые дни, прислушиваясь к себе, Анна ничего не замечала. Пожалуй, тревожнее стали сны. В этих снах она ощущала на себе пристальный, сосущий взгляд, она замирала под ним, как кролик перед удавом. Ей хотелось плакать и кричать, но воздуха не хватало, и она падала в разверзающуюся перед ней черноту. Чернота вспыхивала огненными сполохами, искры впивались ей в лицо, и перед ней оказывались оранжевые злобные глаза, их вертикальные зрачки расширялись и схлопывались обратно, пытаясь утянуть ее на свое аспидное дно. Анна боролась, и кричала, кричала…

Утром она не находила себе места. Беспокойство и раздражение нарастали в ней подобно снежному кому. Нечто в ней требовало выхода, и не могло найти. Анна чувствовала, что еще немного, и ее разорвет, как того хомяка. Она уходила в парк, тщетно пытаясь найти спасение в том, что всегда неизменно помогало ей расслабиться и успокоиться, но ветви деревьев, когда-то такие красивые, казались ей теперь уродливой паутиной, цветы были блеклыми, вода в пруду – грязной, птицы – омерзительно суетливыми. Анну сводило от глухой тоски, и в один из дней она осознала, что более не умеет любить.

Как-то, возвращаясь домой, она увидела мальчишку, лет трех. Он шел и хохотал так беззаботно и жизнерадостно, что Анну скрутили невиданные доселе злоба и зависть. Она больше не умела так смеяться. Да что там так – она не смеялась почти с того дня, как побывала у бабки. Внезапно она почувствовала внутри себя скользкое движение – что-то шевельнулось в ней; она глянула на ребенка и вложила в этот взгляд всю свою зависть, ненависть и боль. Ребенок споткнулся на ровном месте, упал и сильно расшиб колено. В воздухе повис пронзительный плач. А Анну внезапно отпустило. Ей стало почти хорошо. И это испугало ее больше всего.

– Вы знали! Вы все знали, и все равно сделали это со мной! – слезы катились по щекам Анны, старуха же слушала ее с совершенно непроницаемым лицом.

– Ты просила силы? Ты получила силу! Будешь правильно пользоваться – сможешь все то, чего хотела!

– Вы не говорили, что я… что мне все это станет ненужно! Это бесчеловечно!

– Бесчеловечно? – бабка уперла руки в бока и надвинулась на нее, – Бесчеловечно?! Так я и не человек, да и ты более не человек тоже! Кто, как не ты, не хотел жить по человеческим законам? Ты просила – ты получила! Я предупреждала тебя, возврат невозможен, слушала ты меня? Рожу кривила, дура! Спросила меня, что возьму взамен?

Анна захлебывалась слезами. Боль от невозможности что-либо изменить, ненависть, тоска, невыносимое чувство сделанной ошибки разрушили в ней остатки разума. Глухо взвыв, она вцепилась ведьме в жилистую шею.

…Темнота перед глазами рассеивалась. Анна поняла, что лежит на чем-то мягком, нестерпимо болела голова.

– Ну вот и молодец… а то расклеилась… не ведьма – чисто непорочная девка в первую ночь… Черт с тобою. Оставайся пока у меня, подучу. Быстрее научишься, проще пойдет. Старенькая я стала. Стааааренькая…

Старуха умерла через пять лет. Анна научилась у нее всему, чего когда-то так отчаянно желала. Но ничего из того не приносило ей радости. Удовлетворение приходило только в момент колдовства, в тот момент, когда Анна черпала из человеческих жизней. Старуха научила ее, как убирать обратку, чтобы люди, пришедшие со своими проблемами, не боялись обращаться вновь. Ниточка их жизней завязывалась в узлы, но заметно это становилось далеко не сразу, особенно, когда отвечать за помощь приходилось знакомым или врагам обращавшихся. Старуха умела строить подобные схемы виртуозно.

Анна становилась себе самой глубоко противна, но если она не делала пакости, ее начинало корежить. Змей, живший в ней, начинал шевелиться и требовать пищи, и только зло, чистое, концентрированное зло могло его на время усыпить. Каждый раз Анне становилось жутко, когда она вспоминала, как умирала старуха. Змей прогрыз себе путь из ее грудной клетки, и поглотил все, что оставалось от ее измельчавшей, подловатой души. Анна теперь точно знала – в ней растет такой же. Когда она поняла, что ее ожидает, страх ушел, сменившись безнадежностью. И все-таки она старалась не грешить. Не умея подойти к церкви, не имея силы даже призвать имя Божие, она все же старалась держать свою боль в узде, и в те моменты, когда терпеть уже не было силы, ночами кралась к реке, и наводила чары на воду. Змей ненадолго утихал, но очень быстро вновь поднимал голову. Анна шептала на камни и ветер, и боль вновь уходила.

Дверь отворилась неожиданно. На пороге стояла девчонка. Тонкая, рыжеватые косицы, прозрачно-ясные зеленые глаза.

– Можно к Вам?..

– Ну, заходи, коль пришла! Садись.

Девочка застенчиво присела на старый колченогий табурет.

– Я спросить хотела… А как стать такой, как Вы?

– Как я?!

– Ну, я хотела бы научиться понимать ветер и воду… Летать… Узнать язык зверей. Перекидываться в лисицу, – она улыбнулась. – Хотела бы стать Нечистью. Нечистой силой.

Анна потрясенно смотрела на нее, не зная, что ей ответить. Змей внутри заинтересованно шевельнулся, и Анна знала, что, пожалуй, если она пойдет навстречу девчонке, боли очень долго не будет.

– Ты. Хочешь. Стать. Нечистой? Ты хорошо подумала? – выдавила наконец из себя она. В горле пересохло.

– Да! – глаза девчонки сияли. Анна знала, что сиять этим глазам осталось недолго, и их прозрачная, травяная зелень скоро обретет цвет ледяной воды.

Она интуитивно знала, что надо делать. Змей внутри потягивался, чуя близкую добычу.

Боль нарастала. Собрав в кулак всю свою волю, стараясь игнорировать нарастающую боль, Анна быстро проговорила:

– Уезжай немедленно. Поезжай в Дивеево, в монастырь. Найди любого батюшку, в ноги кинься…

Она замолчала, дышать становилась все труднее.

– И что я ему скажу? Батюшка, я хочу стать нечистой? – улыбнулась девчонка.

– Как звать-то тебя? – невпопад спросила Анна, чувствуя, что говорит не о том, и время ее уже на исходе.

– Варвара.

– Варя, значит. Варенька… Нет, детка. Не о том. Не о том спросишь. Поезжай в монастырь, найди батюшку, расскажи ему все о себе… спроси…

Оранжевые глаза с вертикальным зрачком встали перед внутренним взором Анны так ярко, что она почти не видела Вариного лица.

– Спроси его… как стать… чистой!

Боль накрыла Анну с головой, захлестнула, подобно волне, и больше она ничего вокруг себя не осознавала. Темнота была везде, темнота поглощала ее стремительно, она была ее центром, и вокруг нее вырастало жгучее оранжевое пламя. Искры впивались в ее лицо, и она видела огромные глаза, полные ярости и пламени, и понимала, что та боль, которую она чувствует – это еще не боль. Она оплошала, она отвела от погибели душу, и за это ее саму поглотит вечное пламя.

Внезапно боль ушла. Тьму разорвал свет, и Анна почувствовала, как съеживается, отступает от нее жалящий огонь. Ее выхватили из темноты, и понесли на свет, в последний раз перед ней мелькнули яростные, разочарованные глаза огромной змеи. Анна летела, объятая пламенем, но этот огонь не жег – очищал. Горела боль, сгорала ненависть, уходило страдание. Возвращалась способность видеть красоту, способность любить.

– Господи! – прошептала Анна, и слово это выскользнуло легко и привычно, будто не было всех тех лет, когда она не могла произнести Его имя. – Господи! Но как же так, ведь я… Нечистая?

И пламя вспыхнуло ярче, и сгорела в нем последняя капля горечи, испарилась, вместе с ненавистной частицей «не».

– Чистая, чистая, чистая!!! – смеялась и одновременно рыдала Анна, устремляясь к свету…

…В Дивеево шла служба. Молоденькая прихожанка с глазами цвета весенней травы что-то тихо шептала, вглядываясь в древние фрески, поднимающиеся под самые купола храма…

Я уже с трудом вспоминаю то время. Тогда я жил в большой двухкомнатной квартире вместе с мамой, дедушкой и бабушкой. Точнее, для взрослых квартира была трёхкомнатной – но не для меня.

Дверь, ведущая в одну из комнат, не имела в себе замка, но до поры до времени я был слишком послушным (или трусливым) ребёнком, чтобы её открывать. Родители сказали не открывать – ну и не буду, разве стали бы они мне запрещать это делать просто так? Когда я спрашивал особенно настойчиво, они говорили, что там, якобы, живёт дракон и не хочет, чтобы его беспокоили.

Порой я сам себя начинал дразнить – вставал недалеко от двери, так, чтобы мама ничего не заподозрила, и пялился на неё, пока не вымотаюсь окончательно.

Я плохо помню свою маму. Более того, я совершенно не понимаю, по какой логике тогда все действовали. В квартире была такая комната – и никто, кроме членов нашей семьи, об этом не знал? Довольно удивительно, но у нас в квартире ни разу не было никого, кроме маминых друзей. Если только мне не изменяет память...

Дедушку и бабушку я не помню совсем. Они сохранились у меня в памяти скорее как голоса и смутное ощущение радости от общения с ними.

Вообще, тогда я был почти постоянно счастлив. Постоянно находил повод порадоваться. Почти всегда был занят чем-то интересным. Как же я завидую шестилетнему себе!

Несложно догадаться, что однажды я всё-таки передразнил себя, не смог сдержаться и залез в ту комнату.

Я дождался, пока мамины родители уйдут из квартиры, а сама она станет мыть посуду, и, скрываясь за шумом крана, приоткрыл дверь. В первую секунду я не увидел там ничего необычного, но в следующий миг понял, что вижу перед собой точную копию комнаты, где спали мы с мамой.

Я прошёл внутрь. Было очевидно, что эта комната не может полностью повторять нашу – ведь тогда должен быть кто-то, кто постоянно переставляет здесь вещи так же, как переставляем их мы. А такого человека в нашей семье не было – взрослые и сами не ходили в комнату, по крайней мере при мне.

Похвастаюсь: ребёнком я был довольно сообразительным, не то что сейчас. Поэтому я сразу решил провести один эксперимент – пойти в комнату, передвинуть там, допустим, стул, и посмотреть, изменится ли что-нибудь здесь. Мама, наверно, ещё и половины посуды не вымыла, так что пока я мог спокойно здесь разгуливать.

Ну как спокойно. Я уже понял, что что-то с этой комнатой не так, но по крайней мере опасности это для меня не представляло.

Я вышел из комнаты и тихонько, как мне показалось, притворил за собой дверь. Однако сию же секунду из кухни раздался встревоженный возглас: «Дима, что ты там делаешь?!»

Через пару секунд в другом конце коридора показалась женщина, которую я никогда раньше не видел. Сначала я испугался, но тут же нашёл разумное объяснение – она была маминой подругой и вошла, пока та мыла посуду. А я этого не услышал из-за шумящего крана.

Только вот как мама услышала, что я лазил в комнату? Она ведь была очень близко к крану. Стоп. А это точно был мамин голос?

- Вы кто? – робко спросил я.

- Дима, хватит! – она подошла ко мне и положила руку на голову. – Иди, занимайся дальше.

Вода на кухне всё ещё текла, но звона посуды больше не было слышно.

- А где мама? – на всякий случай спросил я.

- Дима, не надо меня так пугать, пожалуйста! – женщина взяла меня за плечо и подвела ко входу... в ту самую комнату, из которой я только что вышел!

Это было ещё более странно. Похоже, пока я находился в комнате-копии, она превратилась в оригинал.

Я вырвался и забежал на кухню. Кран тёк, посуда почти вся была помыта, а вот мамы нигде не было.

- Где мама?! – истерически крикнул я и побежал в комнату.

- Дима, хватит! – женщина повысила голос. – Я твоя мама, а теперь прекрати капризничать и иди в комнату!

Так я познакомился со своей новой мамой, которую никогда не любил так, как прежнюю, и к которой вечно относился с недоверием.

Когда я провёл в этом мире несколько дней, я понял, что изменилась не только мама. Теперь у меня появился и отец, весь день проводящий на работе, а вот дедушки с бабушкой – не было... Об этом я, пожалуй, жалел сильнее всего. В моей жизни никогда не было никого добрее их.

Некоторые люди совсем не поменялись – например, один наш сосед. Дома вокруг стояли, на первый взгляд, те же – хотя теперь я не знаю, изменились ли они хоть как-то, потому что до перемещения сюда особо не обращал на них внимания.

Вскоре я понял, что если буду «корчить непонимающего», то родители будут водить меня по всяким психологам, станут плохо относиться... Поэтому я притворился, будто ничего странного не произошло.

Но в один день я всё-таки сбился с ритма. Его я запомнил, пожалуй, лучше любого другого из жизни.

В квартире, куда я попал, сохранялась та запретная комната – и я всё норовил снова в неё войти, чтобы вернуться назад. Сначала боялся, потом желание стало становиться всё сильнее... Но, как я говорил, я был довольно послушным ребёнком, и второй раз нарушить запрет всё-таки не решался.

И тогда я решил спросить у мамы, можно ли туда зайти – вдруг, раз она поменялась, запреты поменялись тоже?

- Нет, туда нельзя заходить, – ответила она.

- А почему? – я спрашивал это уже тысячу раз у предыдущей матери, но всё-таки решил спросить и у этой.

- Там раньше жил твой старший брат. Когда он вернётся домой через много лет, то хочет найти свою комнату такой, какой её оставлял.

Больше она говорить на эту тему не стала. Позже я узнал, что действительно – у меня был старший брат, уехавший жить в США и учившийся там в каком-то институте. Несколькими годами позже, когда родители стали оставлять меня дома одного, я даже рискнул в ту комнату зайти – но ничего не произошло. Это была самая обыкновенная комната, лишь немного напоминающая мою.

Брат до сих пор так и не приехал.

Но в тот день, когда я обдумывал мамины слова, я много что понял. Или не понял.

Когда мама объясняла мне, почему в комнату нельзя заходить, она говорила это медленно, размеренно и довольно добрым тоном. Как будто в первый раз.

Мог ли другой я, прожив с ней шесть лет, ни разу не спросить о причине этого запрета? Разумеется, не мог.

Вывод? Я не знаю. Предположить, что другого меня, который жил с этими родителями раньше, не было – глупо. Получится какой-то заговор, в который вовлечено несколько человек с непонятной целью. А другие гипотезы? Что вообще здесь может происходить?

Моих родителей уже нет в живых. Я до последнего не решался спросить у них о том времени, когда я жил в предыдущей, тёплой и радостной семье, до шести лет. И о том, что они делали всё это время... Я боялся их.

Я не знаю, что со мной тогда произошло. Я не знаю, кто на самом деле такие мои якобы «родители».

Но я точно знаю, что с этим миром что-то не так.

Автор: Gbl 

Мелкие клочья прошлогодней листвы катились по узкой асфальтированной дорожке, ведущей к стадиону. Их торопил ветер: быстрее, быстрее, а то растопчут. Но иногда они не успевали, и слышался тихий сухой хруст. Каблуки-шпильки женских туфель искусственной кожи почти бесшумно касались асфальта, а завитые высветленные волосы трепетали, когда ветер с опаской проскальзывал мимо.

Школьное здание отбрасывало на дорожку холодную тень.

Ветер был местный, с района. Он подул от гаражного комплекса, но ему уже хотелось поменять направление. Ему совсем не нравилось здесь, между школой и сквером, где во второй половине дня ученики оттягиваются пивасом и смолят настрелянные сигареты. Но это в обычные дни, не такие, как сегодняшний. Сейчас здесь была лишь эта женщина, недоуменно оглядывающаяся по сторонам. Она одиноко брела вслед за удирающей листвой, и, казалось, не совсем понимала, что это всё такое.

И, загляни кто в ее глаза - подумал бы о многом.

∗ ∗ ∗

Часы пробили шесть, и чуда, конечно же, не случилось.

Встреча состоялась в конце мая – через двадцать лет, день в день, ну или почти. Так же, как тогда, солнце клубком желтой шерсти ластилось к редким облакам, в распахнутые форточки веяло свежестью поздней весны, а из рекреации несло хлоркой и туалетами. И пятиэтажка напротив осталась прежней – подъезды настежь, заходи, располагайся. Но на этом сходства заканчивались. Потому что, конечно же, участники встречи изменились, и мало кто в лучшую сторону.

На несколько щемящих мгновений каждый вернулся ТУДА, но тут же упругое, не терпящее перемены мест слагаемых, время переписало уравнения как положено. Двадцать лет назад прозвенел последний звонок, и они смеющейся толпой вышли из актового зала, чтобы, транзитом через выпускные экзамены, начать взрослую жизнь у кого как получится.

Парты сдвинули торцами. Леся Зайцева и Неля Кербер разложили нарезку, расставили банки с корнишонами и оливками, Боря Коновал откупорил вино, а Вера Агапова каллиграфическим почерком написала на доске: «1981-1991. Добро пожаловать!». Полюбовалась, положила мелок и вытерла ладони о кепку Макса Царева, опрометчиво брошенную им на учительский стол. Царевич лениво ухмыльнулся.

Пластиковые стаканчики жалобно потрескивали в руках. Десятый «Б» собрался не в полном составе. Те самые, заядлые прогульщики отсутствовали на сей раз по уважительной причине, и за них выпили молча и не чокаясь. Взрослая жизнь кого-то уже отчислила по неуспеваемости, а кому-то пока выдала авансом: мешки под глазами, намеченные морщины и проседь в волосах. И никто ни в чем не преуспел; только Гарик Езарян, барыга и фарцовщик, пролез помощником к депутату госдумы, но он не явился, и за это выпили отдельно. Да еще Борька, он приехал за рулем престижной с виду иномарки. Рядом Царев припарковал синюю «пятеру», не бита - не крашена, три иконки на торпеде, все по уму. Другие добирались на метро и маршруткой, а Паштет Селеднёв работал в здешнем ДЭЗе, и прибыл пешком, вразвалку.

Педсостав представляла географичка Белкина - она приняла «бэшек» второкурсницей заочного отделения, да еще подтянулся трудовик Сейпотапыч, но он больше не преподаватель труда, а пьющий пенсионер. Сейчас он тоже набрался, уложившись в норматив - полчаса, и нет-нет вскрикивал с пьяным отчаянием: «Парни!... Девчата!... Ну, за вас, мои дорогие! Здоровья вам, удачи вам! Не прохлопайте годы лучшие!» Ему деликатно не возражали: хуле, всё давно прохлопано.

Кому и было, чем похвастаться, так это Борьке, но он не стремился доминировать над одноклассниками. Никто и не в курсе, что поляну он накрыл за свои деньги, только Неле Кербер географичка шепнула на ухо: какой же Боря молодец, всех угощает. Накануне ночью Неля много думала про Борьку. Она читала на женском форуме темы о том, как через годы подростковая симпатия пробивает яркой искрой, и тогда, тогда… Что – тогда? У Нели разнылась верхняя губа. Погода испортится. «Через годы», может быть, но не через два раза по десять лет.

Трепались на отвлеченные темы, стараясь не спросить и не сказать лишнего. Пашка Селеднёв, по кличке «Человек-жопа», выделялся мутным жирным пятном, успешно подменяя филонящего Езаряна. Два десятилетия беспощадно его отрихтовали, оставив для узнавания глаза: выпуклые, пустые и отсвечивающие внутренней тупизной. В девяностые его отец был советником мэра, и Паша обладал депутатской неприкосновенностью в миниатюре. Он доводил учителей до слёз, издевался над младшими школьниками и, закинув ногу на ногу, отчитывал директрису за недостаточное к нему, Паше, почтение. С назначением нового градоначальника Селеднёв-старший скукожился в рядового гражданина, а затем и вовсе скоропостижно врезал дуба. Паша, лишившись всех привилегий, опустился до «командира сантехников» в опольцевском ДЭЗе («менеджер старшего звена», с понтом сформулировал он). Помимо глаз, у Паши сохранилась имбецильская манера повторять за собеседником последнюю фразу. Он так задолбал всех самопиаром, что Царевич велел ему заткнуться, и Селеднёв, уставившись баран бараном, продублировал: «Заткнись, Паштет». Географичка Белкина поспешно вмешалась: ребятки, ребятки, чур не ссориться!

Неля Кербер ютилась на самом краю, и пофиг на предрассудки: замуж ей по-всякому не светит. Зато хоть локтем в ребра не отоварят, как Зайцеву, которая в туалете замывала брызнувший на юбку апельсиновый сок. Да и ей привычно на «камчатке», подальше от суеты. Паштет на географичку бычит (нашел себе жертву, герой), Дашка Пилатова с Юрцом Ивановым полусухое на брудершафт хлебают… Сейпотапыч косеет чем дальше тем хуже. Борька Коновал дает какое-то интервью, его так и обстреливают вопросами, а он всем отвечает и каждому успевает улыбнуться. О чем там речь – не поймешь, Неля начало пропустила. «Борьк, а исполни моё желание, а?» Боря кивал, что-то записывал в кожаный блокнот. «Сбытчик мечт», отпустил шутку Царев. Опа как. Попросить, что ли, пусть губа болеть перестанет? Ха-ха.

Кому бы вообразилось, что этот рохля, растяпа и троечник, регулярно огребавший от пацанов, через двадцать лет поведёт себя как душа компании! Неля перебирала в памяти эпизоды. Вот они с Коновалом – лохматым и в очках - пересиживают физру на скамейке для «справочников»… вот бредут домой за дневниками… вот томятся в очереди в поликлинике, провалявшись с гриппом по три недели…

Школьницей Неля была ни о чем, да и сейчас не красотка, но с возрастом набрала чисто женской привлекательности, а Борька аккуратно подстрижен и без очков. Интересно, контакты носит или лазер делал? Неля неосторожно закусила губу, изгоняя прочь дурацкие фантазии, и чуть не застонала вслух от боли. Ну, нравились они друг другу по-детски, ну перекинулись сегодня парой реплик – рояли не играет. Мужчин она тихо, но жестоко ненавидит – есть повод, хотя и жаль, что так. Но… кто она, а кто Борька? Живет на Новинском бульваре, в сталинке, и рулит не то ценными бумагами, не то еще чем покруче. А, точно – желания исполняет! «Борьк, а моё? А у меня…»

Около восьми нарисовалась Юлька Султанова, и шестерёнки вечера завертелись вразнобой. Вскинув над головой тонкие руки, Султанова исполнила на пороге короткий танец живота и воскликнула: «Привет всем, сегодня мы вместе!». Неля протерла глаза. Она надеялась, что этого не произойдет. Битых два часа надеялась. Она никогда не бывала в дурке и не состояла на учете в ПНД, но институтская подруга – профессиональный психиатр – предупреждала: симптомы, мать, налицо, глюканёт в самый неподходящий момент. Юльке ответил нестройный хор приветствий, аплодисменты и ехидное Дашкино замечание: «О, Султанова, как всегда – к третьему уроку!». В школе Юлька постоянно просыпала и опаздывала. Сначала потому, что отчим кирял и буянил, а Юльку выгонял на лестничную клетку, а после, став постарше, Султанова сама стала кирять и легко могла снять лифчик за бутылку пива.

Неля отодвинула стул и спряталась за спиной у Царевича.

- Ты че, Нельк? – полуобернувшись, спросил Макс. Как был флегматиком, так и остался. Разведенный, никому не нужный флегматик. - Нормально… - пробормотала Неля. – Просто мне эта звезда в глаза светит!

Макс хмыкнул и долил ей вина.

«Хрен там, нормально!». Пока толклись у входа, никто про Султанову не упоминал, и вот тогда еще всё было нормально.

«Ну и чего ты приперлась, сучка?»

Не одна Неля Кербер задавалась этим вопросом: вся женская половина «Б» класса взвилась на дыбы. В свой неполный сорокет Султанова смотрелась на двадцать пять – тридцать, не более. С ее-то повадками! Она ж и алкашка, и потаскуха, и далее по списку. «Девочки» истекшего срока годности стремительно теряли остатки тщательно отполированной к вечеру красоты. Юлька переключила внимание на себя, будто тумблеры перекинула. Боря Коновал улыбался и откровенно радовался, что его оставили в покое. Неля приглядывалась к Султановой и так и этак, но видела именно то, что видела: Юльку Султанову, задорную, молодую, энергичную и светящуюся счастьем. «Мальчишки» - огрузневшие, с обрюзгшими лицами – лапали Юльку взглядами, и она купалась в лучах обожания. Агапова – главная Юлькина соперница по части ****ства – вполголоса прикололась, что Султанова переспала с дьяволом за вечную молодость.

«Комплимент» от Верки Султанова хладнокровно пропустила мимо ушей, она всегда так поступала с ненужной ей информацией. Расцеловала географичку – Людмила Ивановна, как здорово, что вы опять с нами! – нежно обняла трудовика и чмокнула по очереди всех одноклассников. Селеднёв налил ей «штрафную». Юлька лихо проглотила «штраф», откинув со лба крупные светлые кудри. Тусклый невеселый вечер быстро превращался в разнузданную попойку, и те, для кого Султанова успела побыть первой и безответной любовью, пили больше других. В эти минуты они верили, что прошлое разрешит вернуться, если задурить мозги спиртным. Громче всех о своих правах на Юльку заявлял Селеднёв, оттеснивший конкурентов рыхлыми, но широкими плечами. Юлька о чем-то щебетала; птицы за окном – и те примолкли.

Лишь Боря Коновал созерцал вакханалию, так же отстраненно улыбаясь чуть кривой улыбкой. Он словно говорил: «Всё будет ровно и параллельно, ребята». Выложив на парту огромный айфон, Боря включил музыку, и ностальгический саундтрек усилил иллюзию возврата.

Постепенно страсти улеглись настолько, что «ребята» стали замечать окружающий мир. Не досчитались Дашки Пилатовой и Лёхи Шульцмана: Галка Павленко, стоявшая со стаканом у окна, оповестила всех, что Шульцман и Пилатова подались в соседний дом, в третий подъезд. О, это было памятное место! В третьем подъезде подростки сводили знакомство с бухлом и куревом, гоняли на кассетнике «Модерн Токинг» и предавались другим порокам, за которые Султанову даже выгнали из школы, но потом взяли обратно под личную ответственность классной руководительницы. Там же, в третьем подъезде Гарик Езарян пробовал себя в «активных продажах», сбагривая неискушенным сверстникам импортный ширпортреб с браком.

Юрец Иванов, чей брудершафт с Дашкой не получил дальнейшего развития, пил теперь с трудовиком Сейпотапычем «за старые добрые времена». Сейпотапыч был уже в дрова, и не столько пил, сколько проливал на пол. Географичка Белкина, номинально играя роль хозяйки, потчевала гостей нехитрой снедью. У нее были добрые, кроткие и грустные глаза. Она лучше других знала, что прошлое обратно не принимает.

Солнце закатывалось за пятиэтажку напротив. Скоро начнет темнеть.

∗ ∗ ∗

Неля задержалась до половины десятого. Ей хотелось быть уверенной, что на школьном дворе она не столкнется с Юлькой Султановой. Даже Селеднёв, век бы его не видеть, беспокоил ее меньше. Прежде у Султановой не водилось глупой привычки ошиваться поблизости от школы, но прежде – это прежде. Впрочем, оба слились задолго до того, как географичка с искренним сожалением объявила о завершении банкета. Мешаясь с запахами еды, плавал над партами запах дешевых, но очень чувственных Юлькиных духов, перебивающих даже хлорку. Единственный Юлькин талант – делать из себя конфетку при помощи дерьма. За душой ни копейки, работать не любила и не хотела, жила подачками от мужиков, свой гардероб и косметику обновляла на рынке. А всё равно мужики на нее облизывались…

Она прикрыла за собой дверь 27-го кабинета. Негромко пропела пружина замка… а, может, эта песня эхом донеслась из прошлого. ТОГДА, отхалтурив свою долю генеральной уборки, Неля в последний раз вышла из класса и услышала именно этот звук. На лестничном пролете она задержалась, и, взявшись за перила, осторожно наклонилась вперед, вглядываясь вниз, в полумглу. Ей почудился привкус крови во рту; она вновь стояла у раковины в женском туалете, и географичка Белкина помогала ей умываться, а по кафелю быстро-быстро стекали розовые струйки. Кровь капала с расквашенной губы, и десна тоже сильно кровила. Белкина утешала ее и спрашивала, не надо ли вызывать неотложку.

Белкина до сих пор не знает, и никто не знает, где и почему Неля упала, и от чего теперь ее мучают головные боли, и что ей снится по ночам. И только сама Неля могла бы рассказать, как надоело прикрашивать шрам на верхней губе помадой, и как часто у нее на помаду аллергия.

За обнесенной забором школьной территорией находилась автостоянка. Неля юркнула туда, отыскала Борькину машину. Ждала, репетируя про себя диалог. Борька что-то знает про сегодняшний вечер. Несильный ветер шуршал листьями деревьев над головой, мешая сосредоточиться.

Коновал вышел из школы минут через тридцать. На крыльце попрощался с Белкиной, пожал руку Сейпотапычу. Увидев Нелю, он прибавил шагу, улыбнулся.

- Ты меня ждешь? Помогал Белкиной убираться. Хорошая она, добрая тётка. Таким на роду написано жить в нищете. Я дал ей денег, сколько с собой было, но в ресторанах принимают карту. Окажешь честь?

Неля не нашлась, что ответить, и Борис истолковал паузу как полусогласие.

- Понравилась тебе наша встреча? - Похабень, - буркнула Неля.

Коновал приподнял бровь.

- Пожалуй, ты права. Нас нет больше – таких, какими мы друг друга помним. Сегодня каждый подвел какой-то личный итог и признал себя биологическим мусором.

Видя, что она не отвечает, он постарался раскрыть тему.

- Нам нет места там, в девяносто первом. А здесь, в настоящем… всё не такое. Мы в нем будто поддельные. Как лосины, которыми Езарян барыжил. - Ага. Султанова их купила за пятерку, а они после стирки полиняли и сели на два размера. - Про нас можно сказать то же самое. - Но не про тебя. Прости, что спрашиваю… чем ты занимался двадцать лет? - Да разным… - Борис пожал плечами. – Учился, работал по контракту в Штатах переводчиком. Потом наследство получил, ну и живу, честно сказать, в свое удовольствие. А ты? Замужем? Если это не очень секрет…

Неля пропустила каверзный вопросец мимо ушей. У нее своих вопросов хватало.

- А всё это бла-бла-бла про исполнение желаний? У тебя бизнес такой, что ли? Ой, извини. Я ведь женщина, мне можно побыть любопытной. Тем более, твоя одноклассница… - Это не то, что ты сказала, а… вроде хобби. Понимаешь… если желание не противоречит возможному в мире, оно сбывается. Я могу отчасти… хмм… способствовать этому. Конечно же, не любому желанию, а только самому заветному. - А в блокнотик ты записывал заветные желания ребят и девчат?

Неле срочно понадобилось чем-нибудь занять руки, она нащупала в сумочке пачку сигарет и вытянула одну. Борис поднес ей зажигалку.

- Нет, крестики-нолики рисовал для виду. По-настоящему они ничего не хотят. Представляешь? Ни-че-го! Настолько устали от жизни и от самих себя, что даже захотеть ничего не могут. Разве что быстрого секса. Как, допустим, Человек-жопа. Неделю назад я приехал сюда, побродить по местам детства, и наткнулся на него. Повидался с детством, блин! Ну, мы поговорили, и он загадал желание. У меня были причины ему не отказать.

Неля недоверчиво покосилась на Борьку сквозь струю дыма.

- Так вы с ним вдвоем придумали вечер встречи? – спросила она. - Боже, разумеется, нет! Селеднёв клинически не способен что-либо придумать. Слушай, а поедем, правда, где-нибудь посидим? - Подожди, я еще не всё спросила, - Неля помотала головой. – Давай про вечер. - Идея целиком и полностью моя, воплощение тоже. Ты верно подметила, что получилась фигня. Но я хотел кое в чем убедиться… Видишь ли, мой дар… он изначально проявлял себя в другой форме. Я не мог управлять событиями, но в какой-то мере мог их видеть. Например, я смотрел на наших девчонок и видел, какими они станут. Кстати, потому я не женился: я видел своих подружек в старости. - Вон чего… - протянула Неля. – То есть, в ресторан ты приглашаешь не меня, а древнюю бабульку… Послушай, а вот если желание не сбылось? Что это значит? - Значит, оно подцензурное. Запрещено.

Во двор словно вошло что-то зловещее, нездешнее и остановилось неподалеку от беседующих. Неля торопливо затянулась, отгоняя это чувство, но оно никуда не делось. Ветер наверху завозился сильнее и как-то беспокойнее.

- Когда-то Юлька Султанова заявила: даже если мы встретимся через двадцать лет, я буду супер, а вы будете барахлом. Сегодня так и вышло. Приходит такая в Дольче Габана а ля Китайская республика, духи контрафактные, тушь поддельная, а сама – королева королевой, хоть и дешевка. Признавайся: ты руку приложил?

Борис смущенно пожал плечами.

- Юлька шла по жизни с этим слоганом, и он, пожалуй, прокатит за очень заветное желание. Короче… в один прекрасный день я почувствовал, что МОГУ. И мне подумалось о Юльке. Я ведь тоже был в нее влюблен. Захотелось что-нибудь для нее сделать. Мне что-то мешало… что-то непонятное, но сложное, но я пересилил. В тот момент я казался себе всемогущим… - Да, ну а как ты всех отыскал? В смысле - всех наших... - Запросто, как и тебя. Фейсбук, вконтакт и так далее. Аккаунта нет только у Царева, но Агапова знала его городской телефон. - Угу. Султанова тоже не заводила аккаунтов. Кто ее пригласил?

Борис потер ладонью подбородок.

- Не скажу. Не в курсе. Точно не я, может, Белкина, или Царь... С кем-то же она поддерживала связь! - Поддерживала. Со мной. Редко и мало, но...

Оглянувшись по сторонам, Неля убедилась, что рядом никого нет, а если и есть, то невидимый, и поманила Бориса пальцем. Он сделал полшага вперед.

- Этот «прекрасный день», в который ты ее осчастливил… дату не припомнишь ли? - А зачем? - Очень важно. - Ну, припомню. Летом две тысячи второго, я месяц, как сделал ручкой своему американскому боссу. Почему ты спрашиваешь?

Неля отшвырнула окурок.

- А просто дело в том, что в две тысячи втором, в августе, Султанова умерла. В бильярдной с мужиками попила палёной водочки и загнулась. Это точный факт, потому что я помогала ее хоронить. Как по-твоему, не это ли тебе мешало? – Борис захлопал глазами. – Ну и в каком качестве она сегодня к нам присоединилась? Призраком, дублем, или как там это называется? В одном я уверена: у нее не было сестры-близнеца. Боря, ты можешь это как-нибудь объяснить?

…Вечер потёк быстрее, как при ускоренном воспроизведении.

- Призраки не пьют и не едят, а мы все видели, как она… - ответил Борис машинально, будто не дойдя еще до сути вопроса.

Он нахмурился.

Неля ждала.

Внезапно резким движением Борис выхватил из кармана брелок и снял машину с сигнализации. Фары дважды мигнули.

- Садись, - велел он и отрывисто проговорил, почти силком запихивая Нелю на переднее сидение: – Только не ври, что тебе хочется чесать до остановки по району. Юлька еще где-то здесь.

- Что? Что? Что это было? – переспрашивала Неля, пока Борис запускал двигатель, снимался с ручника и закладывал руль вправо, к выезду с парковки. Всё это он проделал за несколько секунд, будто специально тренировался. – Что ты про нее знаешь?

Борис вывернул на дорогу и утопил педаль газа. Машина понеслась, оставляя сзади школу и забытую на доске надпись мелом: «1981-1991. Добро пожаловать!». Завтра ее сотрут дежурные. За окнами клубилась сухая майская пыль и потревоженный колесами пух тополей.

- Ничего не знаю… - пробурчал Борис. – Я умею совсем невинные вещи, корректировать события… я просто исполнял ее желание! Ничего слишком волшебного: веры в себя, оптимизма, ну и да… не пропить красоту. И однажды вновь всех затмить, как она и мечтала. А, оказалось, выдернул ее из мертвых. И это, выходит, не запрещено. Я ощущал, как она сопротивляется, а она… Да и я ли это сотворил? Нель, а почему ты сразу ничего не сказала?! - А что я должна была сказать? – огрызнулась Неля. – Юлька мёртвая, держитесь от нее подальше? Или: ребят, за Юлькой косяк, она покойница! Заверещать? Ментам позвонить? - Ты не ошибаешься? - Нет, - отозвалась Неля. – То есть, я надеюсь, что сплю, но ошибок никаких. Там всё железно. Ее же не только я провожала, но и отчим, и соседи, и те мужики из бильярда… Вообще-то, я думала, что наконец-то рехнулась, и у меня видения. С того момента, как засекла ее - она за школу шмыгнула, втихаря. И потом кружила два часа. Словно стеснялась заходить… - Правильно, - изумленно кивнул Борис. Он нервно тёр то подбородок, то переносицу. – Она наверняка стеснялась. Она понимала, что ей там не место. Она носила дешевые шмотки, пользовалась контрафактными духами, и сама в итоге стала пиратской копией. И… она должна была проверяться… не выдает ли ее что-то внешне. Господи… не вылезет ли синюшное пятно из-под рукава.

Неля поперхнулась.

Машина вылетела на шоссе Петля, подрезав черный, пиратского вида джип-крузер. Тот яростно засигналил, и Борис вильнул в правый ряд, но тут же оторвался от «помехи». Крузак ушел в точку, успев выразить своё негодование вспышкой дальнего света.

- Черт, она могла вообще не помнить, что умерла! Она насколько-то была Юлькой, но не полностью… Но она понимала – что-то не так, пыталась разобраться. И, в конце концов, пошла туда, где были люди, которые ее знали. - Но как такое может быть?! - Понятия не имею. Это за пределами моих представлений. Говорю же – я не волшебник, и ни фига в этом не смыслю. У меня другой диапазон навыков. Я думаю, ее на несколько часов… отпустили.

Это прозвучало совсем дико.

- Но… ей ведь надо обратно, да? – взмолилась Неля. Теперь она поймала себя на мысли, что побоится войти в собственную квартиру. – Она ведь уже ушла, да? - Я видел, как она ушла, - устало подтвердил Борис. – Вместе с Селеднёвым. Ну, логично, че. У Паштета тоже было заветное желание. Он собирался ее трахнуть. - Че-е-е-его?!!! – взвизгнула Неля. - Именно что ты услышала и никак иначе. Селеднёв озвучил мне открытым текстом, он же всегда базарил только о себе. Тогда-то я и подумал о вечере встречи… Но я же ни сном ни духом, что Юлька… - Сейчас он с ней? – напряженно спросила Неля. - Его счастье, если нет. Если он передумал. У Султановой должен быть какой-то отличительный знак ее… хм… статуса. Иначе ее назад не пустят. - В смысле – знак?! - Вот такой, - указательный палец Бориса прорезал в воздухе несколько линий, и Неля, впервые целиком осознав весь нескончаемый ужас ситуации, сообразила – это секционные швы от вскрытия. – И вопрос лишь в том, как быстро Паштет это обнаружит.

∗ ∗ ∗

В ресторан они так и не попали. Неля уже и хотела согласиться, и убеждала себя так и по-другому… не смогла. Даже страх перед одинокой квартирой и ночными кошмарами не перевесил страха хотя бы ни к чему не обязывающих отношений с мужчиной. Он до нее дотронется, а она может закричать. Конечно, она не старая дева, но редкие перепихи почти не доставляли ей удовольствия, а потом она неделями маялась реактивной депрессией.

Всю последующую неделю Неля в панике шерстила новости по интернету, но ничего ОСОБЕННОГО там не упоминалось. По пути на работу она озиралась через плечо, не крадется ли за ней Султанова. Заодно она проверилась у психиатра и едва не разревелась от отчаяния, когда тот определенно заверил, что нервное расстройство у нее есть, но галлюцинациям она не подвержена.

Психиатр порекомендовал легкие успокоительные. Пустырник. «В баню пустырник», мрачно подумала она.

На восьмой день она получила в соцсети сообщение от Коновала.

«Как я сказал, так и было, - писал Борис. – На чердаке пятиэтажки нашли тело женщины, личность не установлена. Следак уверен, что труп уже побывал в морге. Кстати, опросили Шульцмана и Дашку, они там паслись час или полтора, но Селеднёва не видели, и женщину с ним – тоже. Этот отвратительный жлоб потащил Юльку именно на чердак, а не к себе домой, хотел сэкономить на кофе и коньяке. Ты же помнишь историю, как он повёз подругу на Черное море, а в гостинице вымогал у нее деньги за путевку? Здесь тот же вариант. Как ответственный сотрудник ДЭЗа, он имел доступ к ключам от технических помещений, и один из них захватил на вечеринку.

Сомневаюсь, что дело дошло до секса. Паштету надо было только стянуть с нее кофточку, а то и порвать – он же вечно строил из себя мачо. А дальше… не знаю, как, но он понял всё и сразу. И ломанулся с чердака, а там при выходе торчит из стены обрезок кабеля. Кабель пришелся ему в лицо. Не берусь оценивать, как ему это удалось, но Паштет собрал с пола ошметья левого глаза, вызвал лифт и доковылял до детской площадки. На его вой сбежалось полрайона.

Неля, мне вовсе не доставляет удовольствия излагать тебе подробности. Меня самого дважды вырвало, пока смотрел запись с мобильника: Паштет сидит на скамейке, в одной руке комкает свой глаз, а другой пытается застегнуть ширинку. Делаю это лишь потому, что теперь ты сможешь простить и жить дальше. Я ведь тогда видел, как Селеднёв приставал к тебе в раздевалке, зажал в угол, а ты вырывалась. И он столкнул тебя с лестницы. Я видел, но побоялся заступиться. Я понимал: папашка его отмажет; и ты это понимала. И ты никому не пожаловалась. Но все двадцать лет прожила с одним желанием: лишь бы он ответил за то, что поломал тебе судьбу.

Паштет преставился в больнице, и, стало быть, ответил. Я выполнил именно твоё желание, хотя Паштет не сомневался, что я ублажаю персонально его. Но, видимо, одно без другого невозможно. То же и с Юлькой: если одно, то и другое… но никогда меня про нее не спрашивай.

P.S. Может, всё-таки встретимся? Мы можем себе это позволить, мы ведь – живые.

P.P.S. Шрам тебя не портит».

Неля несколько часов придумывала ответ, выкурив полпачки ментоловых, которые после нового года безобразно подорожали. Вспомнила: «…в один прекрасный день я почувствовал, что МОГУ. И мне подумалось о Юльке». До какой же степени Борис остался одиноким по жизни, коль в прекрасный день и подумать не о ком было, кроме как о Султановой.

Потом она улеглась на диван, раскрыла ноут и набрала в окне диалога:

«А почему бы и нет?

P.S. Я не замужем».

Автор: Олег Новгородов