Выгнанная из дома возлюбленным по воле его матери, девушка в слезах сталкивается на улице с незнакомкой, которая дарит ей ночлег и... новую судьбу.

Первой ее ощутила осенняя слякоть. Холодная, липкая, она просочилась сквозь тонкую подошву туфель и сжала голень ледяным обручем. Это был не просто холод, это было физическое воплощение брошенности. Город, чужой и безразличный, зажег огни, чтобы подсветить ее унижение. А слезы текли горячими, солеными ручьями, смешиваясь с колючим дождиком и размывая тушь. Именно в этом мутном потоке она и не разглядела другую женщину. Столкновение было мягким, но ощутимым. Пахнуло дорогими духами — нежные ноты ириса и что-то древесное, уютное. И ладонь, легшая ей на плечо, была неожиданно теплой.
— Детка, что с тобой? — голос был спокойным, глубоким, как старое вино. И она, вся в комке, сжатая в гордом кулаке, вдруг разжалась. Вся ее гордость, все «я сама» растворились в этом одном касании. И история, вся, без прикрас, выплеснулась наружу: съемная квартира, его мать, ее внезапный визит, придирки к немытой чашке в раковине, к разбросанным журналам. Шепоток за закрытой дверью. И его фраза, брошенная с потухшим взглядом: «Мама права. Тебе надо съехать. Нам нужно время».
— Он даже не выслушал меня, — выдохнула она, снова давая волю слезам. — Просто… принял ее правду. Как приказ.
Женщина, не говоря ни слова, взяла ее чемодан. Ее движения были точными, лишенными суеты.
— Меня зовут Валентина. Идем ко мне. Чай с малиной, горячий душ и диван. Остальное — утром. Ее квартира пахла воском, старой бумагой и яблочным пирогом. Было тихо, слышалось лишь тиканье напольных часов в прихожей. Она, отогреваясь под струями почти обжигающей воды, чувствовала, как лед внутри понемногу тает, сменяясь оглушающей усталостью. Утром ее разбудил скрип половицы и низкий мужской баритон:
— Мам, я забежал за документами, ты вчера… Он замер на пороге гостиной, увидев на диване незнакомую девушку с перепуганными глазами. Он был высоким, с немного суровым лицом, но взгляд у него был ясный, прямой.
— Извините, — смутился он. — Я не знал, что у мамы гости. Валентина появилась с подносом, на котором дымился чайник.
— Миша, познакомься. Это… прости, я даже имени не спросила.
— Катя, — прошептала она.
— Катя попала в сложную ситуацию. Нужно было помочь. Миша кивнул, не задавая лишних вопросов. Его взгляд скользнул по скромному чемодану у дивана, по ее еще опухшим глазам. В его молчании не было любопытства, только внимание.
— Чай я уже заварил, — он указал подбородком на кухню. — Пойду, папки заберу.
Он ушел так же тихо, как и появился. Но напряжение в комнате осталось. Катя чувствовала себя неловко, грузом.
— Не переживай, — будто прочитав ее мысли, сказала Валентина. — Мой сын ненавидит несправедливость. Особенно по отношению к женщинам. Его первая любовь закончилась похоже… Только он был на месте твоего молодого человека. Его мама тоже слишком активно участвовала в их отношениях. Он многому тогда научился. Прошла неделя. Катя нашла работу, сняла комнату, но Валентина стала для нее тем якорем, которого так не хватало в чужом городе. Они пили по вечерам чай, разговаривали о книгах, о жизни. Иногда заходил Миша. Он был сдержан, но неизменно вежлив. Приносил то пирожные, то новые сорта чая. Однажды он застал Катю за штопкой своего носка — она помогала Валентине разбирать старые вещи.
— Вы не должны этого делать, — сказал он, но в его голосе не было упрека, скорее… смущение.
— Хочу, — улыбнулась она. — Это мелочь. Он посмотрел на нее тогда долгим, оценивающим взглядом и кивнул.
Их первое настоящее свидание случилось через месяц. Он пригласил ее в тихий ресторанчик и сказал сразу, без преамбул:
— Я видел, как мама переживала из-за той истории. И видел, как ты, не сломавшись, начала все с нуля. Я… восхищен твоей силой. Он не стал играть в рыцаря на белом коне. Он говорил с ней на равных. И в его словах не было ни капли жалости. Только уважение. А через год, на той же кухне, где пахло яблочным пирогом и воском, он встал на одно колено. В его руке было простое кольцо с небольшим бриллиантом, которое ловило и преломлял свет от лампы.
— Катя, я не буду обещать течь рекой. Но я обещаю быть скалой. На которую можно опереться. За которой можно спрятаться от любого шторма. И я всегда, слышишь, всегда буду на твоей стороне. Станешь моей женой?Валентина, стоя у плиты, тихо вытерла ладонью уголок глаза. Их свадьба была тихой и очень уютной. Той осенью, ровно через год после их встречи. И когда Миша целовал свою новую жену, Катя поймала взгляд Валентины. В нем не было собственности, не было торжества. Только глубокая, бездонная мудрость и спокойная радость. Она не приобрела дочь. Она обрела союзницу. Иногда Катя думает о той ночи, о том мужчине, который так легко отпустил ее. Она не испытывает ни злости, ни обиды. Только тихую благодарность за тот неверный шаг, что привел ее к дверям Валентины. К дому, где границы уважают, где любовь — это не слово для чужих ушей, а тихая уверенность в том, что твоя правда будет услышана. Всегда.
А вам знакомо это чувство — когда одна случайная встреча, одно неверное решение вдруг разворачивает всю жизнь на 180 градусов? Поделитесь своей историей одного поворота к счастью в комментариях.
ИСТОЧНИК.

Часть 1

Это перевод истории с Reddit

Джейми уже стоял у дверей офиса, белый в тех местах, где не успел обгореть. Ханна подошла с плотно сжатыми губами и грязными руками. Тайлера не было — пришлось идти за ним; он стоял в коридоре у мелков и так тер их большим пальцем, что втирал пыль в кожу, будто пытался стереть. «Их вчера не было», — повторял он как молитву. — «Их вчера не было».

Мы вышли наружу. Знаю, звучит как сдача. Это не так. Это была нужда, такая же физическая, как жажда. Свет резанул глаза, и мир стал слишком ярким и плоским, будто мы выбрались из-под воды.

Джейми вцепился в столб забора и опустил голову.

«Если он прячется ради прикола — я его прибью», — сказала Ханна.

Тайлер шевелил губами, пересчитывал нас: один, два, три, четыре. Один, два, три, четыре. Как будто цифры — это заклинание.

Мы кричали имя Коди в сорняках — оно дрожало в жаре. Кричали у офиса. Кричали у погрузочной рампы. Кричали у двери в лестничную клетку, ведущую на крышу, хотя правило было «на крыши — нельзя». Здание гудело, будто ему плевать на правила и имена.

Когда вернулись внутрь, оранжевая линия была другой. У одного угла в краске откололся кусок — такой, что не заметишь, если специально не смотришь за изменениями мира, пока тебя в нём нет. На металлическом шкафу внутри линии висел замок, дужка у него была вывернута. Я видел серебристые скобы — чуть погнуты. На бетоне — следы от волочения чего-то. Рядом — мазок грязной воды от мокрой подошвы.

Я поставил рядом свою ногу. В голове моя — маленькая, Коди — ещё меньше. А этот отпечаток — чужой. Рисунок протектора — угловатый, а на пятке маленький квадратик, как штамп. Ни у кого из нас такого не было.

«Ладно, — сказал Джейми. — Ладно. Ладно». Он говорил это так же, как люди говорят «я в порядке», когда они истекают кровью. — «Мы идём за помощью. Идём сейчас».

Он сорвался с места. Мы — за ним. Рюкзак Коди оставили — в голове была тупая мысль: оставить всё как было, чтобы не хлопотать лишнего, — по этому мышлению и видно, сколько нам лет. Мы бежали к дороге — колючий гравий, потом мягкое обочина, потом горячий асфальт, прожигающий через подошвы. Джейми крутил педали так, что дважды чуть не навернулся. Ханна рванула, потом её свело и она согнулась пополам, выругала себя и побежала дальше. Тайлер трусил, как исправная машина. Я пытался «побыстрее», а ноги каждый раз напоминали: «в тебе больше нет “побыстрее”».

К первому дому на окраине — ранчо с детской пластиковой косилкой во дворе и выцветшим флагом — у меня во рту стоял вкус меди и желчи. Дверь открыла женщина с обветренными солнцем руками и нахмурилась на нас, как на енота, которому она ещё не решила — кормить или гнать.

«Там… — сказал Джейми и согнулся пополам, уперев ладони в колени, чтобы не вырвало. Не помогло.

— Внутрь, — сказала она, мгновенно переменившись. — Быстро внутрь».

Приехала полиция. Приехали родители. В тот день Фабрика превратилась в отполированный вариант самой себя: взрослые в жилетах, фургон с мигающей аварийкой, треск раций, от которого всё становилось одновременно реальнее и менее непосредственным. Я стоял под деревом на краю участка и смотрел, как чужие люди проходят через дыры в здании, которое я уже знал и не хотел знать, — и желал услышать от них что-нибудь, что бы изменило мир.

Офицер по имени R. Spencer — так значилось на нашивке — присела, чтобы видеть моё лицо, и попросила рассказать всё с самого начала. Я рассказал про мелки, про спальник, про аккуратно выстроенные окурки, про оранжевую линию, про протектор и про дыхание у офиса накануне.

Они искали. Они кричали его имя, как мы — будто имена это сети, которыми можно накрыть человека и стянуть обратно. Они качали головами на то, на что качают головы только взрослые. Кодексы, ответственность, нужные бумаги, чтобы сломать замок. Замок они всё-таки сломали. В металлическом шкафу были электрические рубильники — длинные рукоятки с бирками вроде ШНЕК ПОДАЧИ 3 и АВАРИЙНАЯ ОСТАНОВКА. Я видел, как мужчина коснулся одного ручкой и что-то записал в книжку на маленькой полке. Другой достал камеру и сфотографировал мазок, которого мы раньше не заметили: бледная коричневая полоса на бетоне — тащили, оборвалось, тащили, остановилось. Голуби взбесились, когда сверкнула вспышка.

Когда свет начал уходить, нас развезли по домам, потому что детей надо развозить. Мать Коди стояла во дворе в футболке и пижамных штанах и рыдала вслух — так, что соседи отворачивались и снова смотрели: такой звук — общественное событие. Отец Коди — мужик-кирпич с приплюснутым голосом — повторял: «Он у ручья. Ушёл к ручью», как будто силой желания собирался перенести мальчика в нормальную ошибку. В руке он мял банку пива и не пил.

Мы все соврали, каждый по-своему, о том, где были. Никто не хотел второй проблемной части — про проникновение. Не прокатило. В маленьких городах ничего не прокатывает. К утру все уже знали, где мы были. К вечеру на Фабрике появилось больше знаков — свежих, ярко-красных, пластиковых, лающих приказами на детей, которые уже знали, как проскользнуть под забором.

Были поиски. Мужики с палками протыкали кюветы вдоль дороги. Добровольцы в сигнальных жилетах шли цепью по полю, как замедленное шествие. Вертолёт висел час и улетел. Шериф стоял на капоте пикапа и говорил в мегафон — слова «нет признаков преступления» плыли над головами взрослых. Чью-то школьную фотографию Коди повесили на листовку, потом — на листовку побольше, потом — на всю стену на заправке. Объявили вознаграждение.

Если вы ждёте, что я скажу: нашли его кроссовок или шапку, или обломок кости, — не скажу. Это не та история. В моей истории мальчик заходит — и не выходит, и всю остальную жизнь твоё тело будет искать его каждый раз, когда увидит парня в худи с изжёванными шнурками. В моей истории ты смотришь, как взрослые неделю относятся к зданию серьёзно, потом менее серьёзно, потом никак. История, где шериф говорит в микрофон репортёру: «мы рассматриваем все возможности, включая то, что мальчик мог сбежать», и внутри тебя понемногу что-то гниёт от того, как слово «включая» умеет держать в себе ложь.

Через пять недель по ночам углы у листовок отсырели, свернулись, их надо было менять — и их не меняли. Через год на Фабрике висел новый замок, как брошка, половину окон заколотили, кто-то замазал граффити квадратными серыми латками, и всё здание стало похоже на сломанный кроссворд.

Мы все изменились — и не изменились. Джейми стал злее, потом замолчал. Тайлер научился писать тесты, не думая ни о чём, и уехал в колледж на два года раньше меня. У Ханны появилась девушка, потом другая, потом парень, потом она уехала в город и больше не возвращалась дольше, чем на выходные. Я коченел каждый раз, когда пахло мокрым картоном.

Есть вещи, о которых я тогда не говорил, а сейчас могу. Через две недели после исчезновения Коди я вернулся один. Здесь вы покачаете головой: дурак. Знаю. Я пошёл в будний день, когда мать думала, что я в библиотеке, отец был в дальнобое, а жара сломалась в сентябрь, похожий на длинный выдох. В заборе появилось новое «починка» — провисала она уже по-другому. Я пролез. Обошёл к низкому офису и нырнул внутрь, через мёртвую полоску солнца. В заднем кармане я нёс одноразовый фотоаппарат — потому что дурацкий мозг решил, будто у «улики» есть какое-то отношение к свету.

Без остальных было тише. Голуби ворковали, гадили и снова ворковали, но от одного шага пугались меньше. Собственные шаги казались хамством. В цеху — квадратные серые латки. Оранжевая линия снова выглядела свежей и яркой: департамент шерифа пудрил её на отпечатки и расстёр, а потом кто-то решил, что надо «сделать опасность поярче». Аккуратные мелки в коридоре исчезли. Стена была смазана, как плохо вытертая классная доска. Сверху кто-то надувными буквами набрызгал тэг с датой и непонятной кличкой.

Я спустился вниз — потому что не мог перестать думать именно об этом месте. В воздухе опять стоял каменный холод. Спальника не было. Картон кто-то собрал и спрессовал — человек, который думает об опасностях. Верёвка для белья — новая, яркая синтетика, без рубашки. Над раковиной всё ещё было БЕЗ ЗАПАХОВ — дважды: ровной рукой и ещё раз — большими округлыми буквами, как у ребёнка, и подчёркнуто так сильно, что процарапали штукатурку. Окурков стало больше, но они уже не лежали линией — просто кучкой.

Я щёлкал, не глядя толком в видоискатель: раковина, угол, где лежала постель, пол, где её уже не было, труба. Вспышка стробила, и в этот миг я увидел, как лужа в центре отражает потолок, а на потолке пятно — похожее на ладонь, похожее на воду, похожее ни на что. Фотоаппарат завыл тоненько. Я натянул рычажок большим пальцем, пока красная точка в глазке не стала постоянной.

И тут я услышал голос. Не слова — кашель. Влажный, маленький кашель человека, который не прочищает горло до конца, потому что всё равно никого нет, кто услышит. Он пришёл сверху, со стороны лестницы, из той точки, где тень скапливается в углу между стеной и нижней плоскостью ступеней. Это были не шаги. Не труба. Это был звук, сделанный тканью, плотью.

«Эй», — сказал я туда, потому что не знал, что ещё сказать, и чувствовал — как чувствует олень, — что бежать — неправильно, хотя идти — тоже не так. — «Эй?»

Тишина. Потом — не в ответ, сам по себе — мягкий скрежет. Звук шнурка, протянутого туго через люверс.

Я остался на месте, прижал камеру к груди и нажал кнопку. Вспышка резанула тьму и превратила угол под лестницей в снимок — и на этом снимке была бледная монетка лица, которая могла быть всего лишь пятном на бетоне; плечо, которое могло быть балкой; и глаз. Я знаю, как это звучит. Много кто говорил мне потом много раз, что я увидел то, за чем пришёл. Парейдолия — слово с таким количеством слогов, что людям спокойно. Я сделал три шага назад, потом развернулся, пошёл так быстро, как позволяет ходьба, а когда выскочил в коридор — побежал. Здание отпустило меня, будто и не замечало, что я здесь.

Через два дня я сдал плёнку на проявку. На кассе мне дали квитанцию, посмеялись над анахронизмом и сказали, что до сих пор проявляют пару плёнок в неделю — для свадеб и стариков, которые так и не научились. Вернулся через неделю — отпечатки задержали: машина «съела» чей-то негатив. Когда конверт наконец оказался у меня в руках, я стоял снаружи на жаре, листал карточки и чувствовал себя одновременно глупо и страшно, а потом жар под волосами поднялся по шее в лицо. Фото №1: мы у забора, глупые и лёгкие. №2: пузырь жвачки Ханны в момент хлопка, жвачка на плёнке странно серая. №3: свет разрезает цех, пыль как галактика. №4: смазанная лестница, я дёрнул камерой. №5: коридор ещё без мелков, только мазня. №6: раковина с БЕЗ ЗАПАХОВ. №7: угол, где лежала постель. №8: угол под лестницей.

Если я покажу вам его, вы увидите то, к чему готовы. Может, увидите пятно на бетоне. Может, — тёмный комок, где тень гуще. Может, — край, где то, что было тут давно, сходится с тем, чего не было. Если вы — я, вы увидите глаз, который смотрит прямо в вспышку в этот дрожащий миг, и представите, как темнота возвращается после вспышки, и как тот, кто стоит слишком близко, замрёт, чтобы снова не скрипнуть шнурком.

Я никому не сказал. Не потому что хотел утаить. Потому что я уже знал, что скажут взрослые, а фото не доказывает ничего, кроме того, что у зданий есть углы. Конверт я убрал в обувную коробку. Рассказал себе, что человек, который там спал, — тот, кто старался сохранить достоинство: уборка по понедельникам, никаких запахов, аккуратные сигареты, мягкий хлеб, шляпа. Рассказал себе, что убегать — невежливо. Рассказал себе всё, что нужно, чтобы закончить школу, дожить до восемнадцати и уехать.

Годы прошли, как они и проходят — так, что не замечаешь, пока не замечаешь. Мать Коди переехала. Отец — нет. Однажды, когда я приехал домой на похороны матери друга — такое посещают, хочешь или нет, — я увидел его на заправке: покупал сигареты и жидкость для стеклоомывателя. Он сказал моё имя, а потом застыл, будто собирался коснуться ладонью раскалённой конфорки. «Ты был там», — сказал он.

«Да», — сказал я. Сказать «мне жаль» так, чтобы это не звучало как «мне неприятно», — невозможно, а дело было не в этом.

Он кивнул. Заплатил. Вышел. Дверь позвенела и позвенела, и опять стало тихо, только холодильник гудел.

Фабрику снесли год спустя. Не разом, как в кино. По кускам, длинной обидой. С лестницы начали, и звук её падения разбудил меня в моей новой квартире в трёх милях отсюда, хотя звуку было не добраться. Пятно вычесали, как кот закапывает. Залили плиту. Поставили забор и вывеску: СКОРО ЗДЕСЬ: СКЛАД ЛИЧНОГО ХРАНЕНИЯ.

Я пришёл ещё раз, перед тем, как всё исчезло, — хотел увидеть, не осталось ли чего-нибудь, из-за чего взрослые сказали бы хоть что-то новое. На заборе висел настоящий замок — не из тех, что перекусываются дешёвыми щипцами из гаража. Я обошёл периметр вечером, смотрел, как стрижи сшивают небо, слушал, как насекомые вибрируют до звука, и у места, где был офис, остановился. Там был квадрат ничего. Гравий перетряхнули в новый порядок. И там, наполовину зарытое у края, где техника ещё не дошла, лежало кольцо.

Нет, не монета. Пластиковое колечко с горлышка бутылки — то самое, что отщелкивается, когда первый раз отворачиваешь крышку. Оранжевое. Идеальный круг в пыли. Кто-то продел шнурок сквозь него, как делают дети, когда им скучно и они мастерят талисманы. На шнурке были узлы — в рисунке, который я узнал тем дурацким образом, каким тело узнаёт рисунок ступеней наверху тёмной лестницы. Узлы были плотно на одной стороне и редко — на другой. Это был способ Коди: три, потом ширина большого пальца, потом два, опять ширина большого пальца — он однажды сказал мне, что так ему казалось, будто он считает время.

Я не поднял его. Не сфотографировал. Сейчас незнакомец скажет: мусор. Ничего. Мальчиков — сотни. Узлов на шнурках — сотни, колец — тысячи. Я не смогу спорить с вами отсюда. Я не поднял — потому что не хотел класть руку в точности туда, где могла лежать его. Не хотел ошибиться в другую сторону. Не хотел забирать то, что кто-то оставил, чтобы сказать: я был здесь.

Мы ещё играли какое-то время в прятки — но не там. На чьих-то дворах, в новом посёлке, пахнущем гипсокартоном, в лесочке у ручья, где водомерки бегали, как почерк. С тех пор мы всегда считали неправильно. Всегда считали долго и заканчивали быстро. Мы становились больше и становились меньше. Научились водить. Уехали — и уехали дальше. Теперь, когда друзья предлагают «заброшку», зовут на арт-инсталляцию в складе — красиво, свет, — я говорю, что у меня дела, и делаю голос тёплым и без сожаления. Правда в том, что дела у меня есть. Это — комната, полная пыли, низкий потолок, голос, кашляющий один раз, и ботинок, который шаркает только тогда, когда кто-то не пытается быть тихим.

Если вам нужна мораль — у меня её нет. Если вам нужна ровная линия, которой можно обвести плохое и остановить его, — я и её не дам. Мы говорим: мы были дети и не знали лучше. Это правда, как и большинство правд, — наискось. Мы знали, что Фабрика — место, куда взрослые велели не ходить, и всё равно пошли. Мы знали: разрезать забор — тот вид «плохого», про который потом хвастаешь. Мы не знали точного веса чужого дыхания в углу. Мы не знали, как долго может длиться незнание.

Люди, читающие такие истории, всегда спрашивают: что бы ты сделал иначе, если бы мог вернуться. Вопрос глупый. Мы и так всегда возвращаемся — у себя в голове — и всегда делаем то же самое, иногда быстрее. Если меня прижать, я скажу: я бы остановился у двери офиса. Посмотрел на Джейми и сказал: «Сегодня без игры». Я бы унёс фотоаппарат домой и снял ручей, стрекозу на тележке из супермаркета и наши дурацкие лица.

Этого я не получу. Я могу только положить это сюда и сказать: есть места пустые, потому что они пустые, а есть — потому, что кто-то научился становиться тонким. Если ты ребёнок и читаешь это, потому что думаешь, будто страх — это трофей, который можно нести, — нет. Это магнит. Он найдёт железо в любой комнате и притянет.

У меня есть обувная коробка. У меня есть фотография. У меня есть узор узлов, который я не могу развязать. У меня есть запах меди — когда страх отдирает кожицу с мира и показывает темноту под ней. И у меня есть все ваши причины говорить, что это ничего не значит, и все мои причины не переставать слышать кашель под лестницей.

Это моя запись. Это вся моя история. Я надеюсь, вам никогда не понадобится своя.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

С самого утра всё пошло не так.

Валера налил себе чай, но в чашке оказался суп. Он надел ушанку — а она решила быть штанами. Даже банан в кармане обиделся и стал пахнуть как лук.

— Это плохой день, — буркнул Валера.

На улице его обрызгала машина, хотя дороги там не было. Потом на рынке ему продали «воздух в банке», и банка оказалась пустой.

«Меня всё бесит!» — подумал он и стал злиться на всех.

Он прикрикнул на воробья:

— Чирикаешь слишком громко!

Воробей обиделся и замолчал так, что стало ещё громче.

Он накричал на енота:

— Ты жрёшь слишком шумно!

Енот пожал плечами и ещё громче хрустнул фантиком.

Валера чувствовал, что злость распухает, как воздушный шар внутри. И тут мимо проходила черепаха в халате. Она посмотрела на него и сказала:

— Злость — это костюм, который жмёт. Надень его — и будет тесно. Сними — и станет легче.

Валера нахмурился:

— А как снять? Он же липкий!

Черепаха протянула ему зеркальце:

— Посмотри на себя и посмейся. Это лучший способ раздеться от злости.

Валера посмотрел — и увидел: ушанка всё ещё на ногах, банан сияет зелёным светом, а клюв надулся как шарик. Он хмыкнул, потом прыснул, а потом расхохотался так, что злость вытекла сквозь перья и растворилась. Енот тут же подхватил:

— Видал? Ты сам себя рассмешил! Может, откроем бизнес: «Смех в аренду»?

Валера только махнул крылом, но уже без злости.

«Бывает всё идёт не так. Но хуже всего — когда идёшь не так сам. Может, злость — это не враг, а просто смешной костюм, который надо уметь снимать».

Продолжение следует…

#птичкавалера #че_бурек #злость #черепаха #зеркало #енот

Хотите знать, что будет дальше?
Следующая глава уже в телеграм: https://t.me/ptiza_valera

Подпишитесь, чтобы не пропускать новые истории про птичку Валеру

Это перевод истории с Reddit

Мы называли её Фабрикой, потому что никто уже не помнил, чем она когда-то была. Зерно, говорили. Комбикорм. Может, соя. Она стояла в одиночестве в конце дороги, которая менялась с асфальта на гравий, а потом на грунт, словно у города на полпути к ней кончались нервы. Четыре этажа кирпича цвета засохшей крови, с чёрными глазницами вместо стекла. По боку зигзагом тянулась металлическая пожарная лестница, цеплялась, как паутина, и каждый ветер заставлял её ступени дрожать и звенеть.

Она была примерно в миле за последним домом-ранчо и в двух — за Dairy Queen. Поля вокруг в тот год были не кукурузные; сорняки по плечо, лисьехвосты, кружево королевы Анны, стручки ваточника, распоровшиеся на пушок. Единственное соседнее строение — низкий бетонный куб, когда-то офис, теперь с крышей, свернувшейся, как презрительно поджатая губа. Участок окружала сетчатая ограда, но она уже присела в траве и местами была переломана там, где люди пролезали под неё. Кто-то повесил на забор таблички ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН. Кто-то другой прострелил в этих табличках дырки.

Нам было двенадцать и тринадцать, а город представлял собой круг из ничего-не-сделать. Нас чаще всего было пятеро: я, Джейми, Тайлер, Коди и Ханна. У нас были велосипеды, колода карт без трёх дам, старый футбольный мяч, которого постоянно уводило влево, и пара раций, которые лишь иногда ловили между тупиком и ручьём. У нас были пустые послеобеденные часы — жара стояла, как двухдюймовый слой. У нас была Фабрика.

Идеи были у Джейми. Он не выглядел как кинолидер. Ни широких плеч, ни челюсти, о которую можно чиркнуть спичкой. Жилистый, лёгкий на подъём, разговаривал руками. Улыбка у него была такая, что ты забывал, как клялся не делать того, что он предлагает. Тайлер ходил за ним хвостом, выше на голову, из тех, кто творит глупости из преданности, а потом извиняется перед учителями всем лицом. Ханна была острая, как новый клинок; она делала вещи потому, что ей говорили «не смей», и смеялась, пока делала. Коди был младше всех, с мягкими щеками, очень старался делать вид, что не боится. Он жевал шнурки худи, пока те не становились твёрдыми верёвочками. А я? Я не был ни смелым, ни смешным, ни злым. Я даже не помню, как подружился с остальными. Просто в какой-то день проснулся и не смог вспомнить жизнь до того, как узнал их.

То лето было сухим. Пыль ложилась плёнкой на всё. На краю участка сорняки шептались, когда ты проходил мимо, а кузнечики выстреливали в сторону дугами, как брошенные камешки. Единственная тень — от самого здания, прохладная и тонкая, и толку от неё мало, если только не идти вместе с ней. Мы любили приходить под вечер, когда жара уже задумывалась, не сдаться ли.

В первый раз мы играли в прятки-с охотой там потому, что Джейми сказал это таким тоном, от которого всё становится неизбежным: «Вы просто засс… слабы сыграть по-настоящему».

«Определи “по-настоящему”,» закатила глаза Ханна.

«Внутри, — сказал он. — Во всём здании. Один считает, остальные прячутся. На крыши — нельзя. В силосы — нельзя».

«Мы и не собирались в силосы», — ужаснулся Тайлер опасности, которую никто из нас даже не предлагал.

«Очевидно, — сказал Джейми. — Первого пойманного ставим считать. Ныть нельзя. “Я что-то слышал, ребята” — нельзя. То, что вы слышите — голуби. Или крысы. Это здание».

Он разрезал провисшую часть забора, и мы по очереди проползли под ней, с металлическим привкусом ржавчины во рту. Дверь Фабрики заварили давным-давно, но другие двери — нет. В низком офисе сзади выбили панель. Мы пролезли так, под свисающими проводами и лентой жёлтого цвета, с которой уже стерлись предупреждающие слова. Пахло плесенью и старой работой: картоном, пролитым маслом, мышиным дерьмом. На задней стене, на уровне ребёнка, кто-то баллончиком нарисовал мультяшный член. Кто-то другой аккуратными «пузырьковыми» буквами вывел «SAM + CHELLE 1997» под пыльным календарём за 1994-й.

За офисом коридор открывался в цех, и запах менялся. В воздухе стояла минеральная острота. Пылинки плыли, как снег, в лучах наших фонариков; shafts света из разбитых окон превращали их в блёстки. Комната была открытым бетонным полем, и из него неровными интервалами поднимались металлические скелеты: каркасы машин, бункера-воронки, жёлоба, уходившие под углом вниз в пол и пропадавшие. По верхней половине зала крест-накрест шёл помост-галерея; на полу под ним темнели капли ржавчины, где он «кровоточил». Где-то труба капала в металлическое ведро: дзынь… дзынь… дзынь. Голуби ворковали — и в этой пустоте звук совсем не был ласковым.

«Пахнет как внутри медной монеты», — сказала Ханна.

«Это жесть», — сказал Тайлер, и я так и не понял, имел ли он в виду «круто» или «мерзко».

Мы разбежались — потому что так и делают, если место слишком большое и ты пытаешься казаться бесстрашным: двигаешься, шумешь, делаешь вид, будто страх остался позади. Джейми положил ладонь на кирпич у двери и сказал: «Шестьдесят. Громко. Готовы? Раз, два, три…» Его счёт катился и отскакивал, наполнял пространство, делал его одновременно и более, и менее пустым.

Я схватил Коди за рукав. «Сюда».

«Куда?» Он пытался сделать голос жёстким. Вышло с придыханием.

«Офис наверху», — сказал я, хотя не знал, есть ли он. Это была такая Фабрика, где должен быть верхний офис — стеклянный аквариум, откуда смотрят на тех, кто внизу работает. Мы вдоль стены прокрались в заросли старых машин, нырнули под брюхо ржавых панелей, нашли лестницу, поднялись по запаху голубиного помёта и нагретого металла в маленькую комнату с окнами, серо-жирными от возраста.

Там стоял стол, опрокинутый на бок. Кресло на колёсиках лежало на спине. Кружка приросла к полу тем, что когда-то было кофе, приклеенным пылью. Календарь с загнутыми углами. Пиджак на крючке, застывший в сутулой складке. Окна смотрели вниз на цех, как пульт-будка в плохом кино.

«Идеально», — сказал я. Мы втиснулись за стол. Коди дышал так, будто пробежал милю.

Лязг ног по металлу заставил нас вздрогнуть. Тайлер на галерее, шёл слишком быстро. Голубь метнулся прямо у нашего окна, так близко, что я увидел блеск его глаза.

«Двадцать семь… двадцать восемь…» Голос Джейми всплыл вверх. По коже побежал холодок, хотя говорил он скучающе. Этот скучный тон — как раз тот, по которому понимаешь: мальчики сейчас сделают глупость. Им надо изображать, что ничто не может случиться.

Коди осклабился — быстрый всплеск зубов. Улыбка говорила всё, что эта игра должна была говорить: Я не боюсь. Я с друзьями. Это наше.

В коридоре за дверью нашего офисика послышались шаги — медленные и мягкие. Не по галерее, и не бегом. В них была тяжесть, от которой я представил ботинки. Они остановились прямо за проходом. Я задержал дыхание. Коди — тоже. Я услышал ещё кое-что: дыхание, едва слышное и ровное, не моё.

Я наклонился к щели у края стола — всего на дюйм, чтобы увидеть полоску дверного косяка и прямоугольник коридора за ним. Там ничего не было. Пустой бетон. Полоса облупленной краски.

Дыхание не вязалось с пустым коридором. Оно было рядом и не рядом. Глаза Коди спросили: Ты это слышишь? Мои ответили: Не шевелись.

«Кто не спрятался, я не виноват!» — крикнул Джейми. — «Я иду!»

Медленное дыхание замерло. Шаги неторопливо ушли и растворились в общем шуме здания, оседающего в себя.

«Наверно, Ханна», — беззвучно сказал Коди.

«Наверно», — беззвучно ответил я, хотя Ханна так не ходила. У неё всегда был подпрыг и нетерпение, которое выдавало себя лёгкими постукиваниями носка. Эти шаги были человеком, которому некуда спешить.

Джейми долго не находил нас — потому что первым нашёл Тайлера. Тайлер слишком высокий, чтобы прятаться, и слишком порядочный, чтобы жульничать. Через какое-то время сзади схватили меня за футболку, дёрнули, я пискнул — и это была Ханна, торжествующая, с широкой ухмылкой. «Поднимайте задницы, черепахи, — прошипела она. — Вы идёте?»

«Мы кого-то слышали», — выпалил Коди.

«Вы слышали меня», — сказала она и так закатила глаза, что вся идея с дыханием сразу стала чем-то постыдным, что я будто бы придумал, чтобы казаться интересным. Мы позволили ей вытащить нас в коридор, и эхо наших кроссовок перекрыло эхо чего бы то ни было ещё.

В тот вечер мы сыграли ещё два раунда. Меня нашли быстро — я не умею стоять неподвижно. Голуби влетали в потолок каждый раз, как только кто-то двигался слишком быстро. Свет клонится, и пыль сначала золотеет, потом меднеет, потом становится того коричневого цвета, в который окрашиваются ступни, если весь день бегаешь босиком. Коди прятался за штабелем деревянных паллет, похожих на зубья, потом — в наполовину приоткрытом жёлобе, и я заставил его вылезти, потому что «застрянем — и придётся всё объяснять кому-нибудь с планшетом и галочками».

Мы ушли на закате, пьяные от пыли и победы. На щеке у Коди размазалась полоса ржавчины — как боевой раскрас. На рукаве у Ханны было голубиное дерьмо, и она об этом не знала. Джейми перемахнул через забор эффектным прыжком «щучкой». Тайлер перевалился неловко, а потом протянул мне руку, потому что я зацепился футболкой за завиток проволоки.

«Завтра ещё», — сказал Джейми, потому что иначе он не умел — только нажимать, пока что-нибудь не сдастся.

«Завтра ещё», — сказали мы.

Я помню нашу дорогу домой в синеватый час как фотографию, которую забыли на солнце: мы клином неслись по дороге, Фабрика оставалась позади и всё равно ехала с нами — звоном в ушах, ощущением, будто всё, что мы сделали, разбудило то, что спало.

На второй день мы принесли нормальные фонари, одноразовый фотоаппарат и перекус. Фотоаппарат — зелёный Kodak с рычажком, за который надо было скоблить большим пальцем, чтобы переводить плёнку. Я купил его на заправке на деньги, заработанные на газоне у миссис Ренни, собирался щёлкать им в последний день лета перед школой — ручей, наши велосипеды, наши рожи, корчащие рожи. Я снял кадр у забора: Джейми снова делает тот же прыжок, Ханна показывает фак, Тайлер даже в дурацкой позе выглядит так, будто готов к фото в ежегоднике, Коди пытается казаться крутым — и не выходит. Эта фотография всё ещё существует. Она в обувной коробке где-то высоко на полке в шкафу — так, чтобы я случайно её не видел.

«Правила, — сказал у дверей офиса Джейми неожиданно серьёзно. — На крыши — нельзя. В силосы — нельзя. И за оранжевую линию — ни ногой».

«Какую оранжевую линию?» — спросил Тайлер.

Джейми ввёл нас в цех и показал на прямоугольник, который кто-то когда-то нарисовал на бетоне вокруг большой металлической тумбы и группы баков. Краска вылиняла до цвета чеддера после срока. У углов были слова: ОПАСНО / НЕ ВХОДИТЬ / БЛОКИРОВКА / и четвёртая строка, которую голуби так украсили, что читать было уже нечего.

«Черту не переходить, — сказал Джейми. — Можно прятаться за чем-то рядом, но внутрь — нельзя, и вниз по люку — если открыт — тоже нельзя».

«Откуда ты знаешь, что там есть люк?» — спросила Ханна, волосы в глазах, голосом с вызовом.

«Потому что мой кузен тут работал, пока не закрыли, — сказал он. — Они сбрасывали всё в ямы и перемалывали. Типа», — он покрутил ладонью, как блендер. — «Упадёшь в бункер — тебя никто не услышит, кроме чувака, которому потом заполнять форму по технике безопасности».

«Фу», — сказал Коди наполовину восхищённо.

Мы играли. Мы были громче, чем собирались, и тише, чем думали — как это у детей и бывает. Здание делало всё именно так. Голоса расползались по углам. Шаги расщеплялись и сходились. Снаружи ветер заставлял лестницу визжать, и визг раздавался будто отовсюду. Мы разбегались и находили друг друга кармашками тени, ухмыляясь.

В первом раунде считала Ханна, громко, жуя жвачку, и я подумал: её жвачка так не хлопает. Звук был какой-то не такой, липкий там, где у неё — хлёсткий. Но когда я выглянул, больше ни у кого жвачки во рту не увидел. Во втором раунде считал Тайлер, и пока он тянул «двадцать девять… тридцать…», в конце дальнего коридора мягко прикрылась дверь — хотя по ту сторону никого не было.

В третьем раунде считать было мне, и к пятидесяти все исчезли, а мой голос звучал мелко. Тут я их и заметил — мелки.

Низко на стене, у плинтуса, в коридоре возле старых офисов, по соседству с бледным прямоугольником света из окна. Пять кучек засечек, и между ними — имена, выцарапанные детским почерком: J / T / S / H / C. Шестая — E.

Нас пятеро — и E.

«Ребята?» — крикнул я слишком громко. Вышло, как вопрос. — «Джейми?»

Где-то по ту сторону грохнула ступень там, где не должна была. Коди прошмыгнул в конце коридора, увидел, что я смотрю, состроил рожу «ну всё, попался». На верхах какой-то голубь снова и снова лупил себя в окно тупым стуком. Мелки ждали. Я коснулся их — и на пальце остался мел не рыхлый и ветхий, а свежий. Мы их не рисовали. Кто-то ещё — недавно.

«Кто не спрятался», — сказал я и послушал свой же совет.

Я нашёл Тайлера за перевёрнутым конвейером. Нашёл Ханну — она сидела, скрестив ноги, за группой труб, и жвачка щёлкала о нёбо сухо. Нашёл Джейми у погрузочной рампы, втиснутого между помятым резиновым отбойником и шлакоблоком — как кота. Мы снова считали, менялись ролями, растекались веером, сходились. День густел, свет резал под углом, и в какой-то момент Коди не ответил, когда мы крикнули его имя — сдаться.

«Спрятался слишком хорошо», — сказал Джейми, пытаясь восхититься.

«Жульничает», — сказала Ханна, пытаясь раздражаться.

«Коооди!» — рявкнул Тайлер. Имя растянулось на три слога, стало звуком, а не словом.

Ни ответа. Ни смешка. Ни шарканья кроссовок. Ни голубиного стука. Здание наклонилось, как будто задержало вместе с нами дыхание.

Мы расширили круг. Проверили глупые места: внутри старых металлических тумб, в которых — пусто; за опрокинутым столом наверху, где я считал, что мы хитрые; в маленьком туалете со снятыми дверями кабинок — всё равно казалось, будто нужно постучать. Я дрожал так, как теперь связываю с низким сахаром, а тогда называл это страхом или возбуждением. Мы орали — и крик складывался в форму, которую, казалось, невозможно не услышать.

Мы нашли его рюкзак, оставленный раскрытым за штабелем паллет возле оранжевой линии. Внутри — тёплый Capri Sun, ингалятор, горсть Skittles, расплавившихся в грязную мазню, ручка, которую он сгрыз до смерти, второй конец шнурка худи, который ещё не успел стать верёвкой. Тут страх встал и снял пальто.

«Он бы рюкзак не бросил», — сказал Тайлер. Он говорил так, будто репетировал речь для взрослого.

«Коооди!» — у Джейми на втором слоге сорвался голос. Он не посмотрел на нас, пока это происходило.

«Может, он вышел поссать», — сказала Ханна — и прозвучало это так, будто она сама себе не верит, и это ни разу не шутка.

Мы сделали то, что дети делают, когда совершают ошибку такого масштаба, что её уже видно: отчаянно запаниковали, а потом попытались стать благоразумными. Договорились встретиться у двери офиса через пять минут. Каждый взял свой этаж, шевелились слишком быстро, одёргивали себя, шевелились слишком медленно. Я спустился вниз, на самый нижний уровень — туда, где бетон потел, а в середине пола стояла лужа с пленкой. Трубы были в утеплителе, который свисал лохмотьями, как гнилая шерсть. Там было больше граффити — уже не про члены и инициалы. Буквы другой рукой: аккуратные печатные, «ТИХИЕ ЧАСЫ» и «УБОРКА ПОНЕДЕЛЬНИК», имена и часы — похоже на рабочий график и карту чужой жизни, которую я не хотел представлять. Над ржавой раковиной было написано той же аккуратной рукой: БЕЗ ЗАПАХОВ. Подчёркнуто. Три раза.

У дальней стены лежал спальник. Настоящий. Чёрный нейлон на молнии, подложенный картоном, на нём — сложенное одеяло, а на одеяле — шляпа, положенная аккуратно, как человек кладёт её с уважением к себе. Рядом — пакет из дешёвого местного магазина, из угла торчал кончик нарезного хлеба. Между двумя трубами была натянута бельевая верёвка, на ней — рубашка, развешенная сушиться. Пуговицы отсутствовали, но рубашку постирали, отжали и повесили ровно, чтобы свисала на одинаковую длину с обеих сторон — как у человека, которому симметрия — это достоинство.

Возле спальника — ровной линией — пять окурков, выстроенных параллельно стене. Не брошенные, не раздавленные. Разложенные.

Я застыл — будто у костей появилось собственное мнение. Почувствовал взгляд в спину. Захотел обернуться — и одновременно не оборачиваться, потому что если не увидеть — значит, этого нет. Внизу было холоднее, чем положено летним днём. Не кондиционерный холод — холод воздуха, который долго прижимался к камню.

«Ребята», — сказал я комнате — и имел в виду наши лица, и те, которых ещё не видел. — «Ребята».

Когда я двинулся, что-то двинулось со мной. Тень, придуманная «до» и «после»: собственное плечо поймало собственный свет. Я задом дошёл до лестницы, потом побежал вверх, потом заставил себя перейти на шаг, чтобы дышать. На цеховом уровне снова сорвался на бег.

Часть 2

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Мои подростковые годы были сплошной кашей. Мама с папой переживали тяжёлый развод и пытались заново собрать себе по новой жизни. Я оказался где-то посередине, привыкал к рваному расписанию и внезапному переезду. Когда мама получила полную опеку, я был на последнем курсе школы. Мы только год как переехали — и вот снова собирались срываться. За шесть месяцев до выпуска мы махнули в Сан-Антонио. Совсем другой мир по сравнению с тем миннесотским городком, где никому ни до чего нет дела. Так что да, я закончил школу на рубеже тысячелетия — выпуск 2000 года.

Если честно, я редко вспоминаю тот миннесотский год. Ну, помню, конечно, но вряд ли смогу рассказать о нём что-то внятное. Помню школу и то, как меня удивляло, что у них хватает денег на бассейн. Помню, что брат с сестрой Бэбины были жутковатыми типами. Или ту христианку, которая не могла перестать говорить о том, что «бережёт себя» для особенного человека. Был парень, который целыми днями торчал в компьютерном крыле, был качок, был тот, кого постоянно пихали в шкафчики. Его прозвали «Красавчик» — из злой насмешки.

Больше всего мне нравился парень по имени Хэнк. Его отец был сантехником, и он сам собирался стать сантехником. Хэнк любил коллекционировать всякие странные штуки: потерянные винтики, язычки от банок, крышки от бутылок. Он сортировал их по цвету или по весу и держал в баночках у себя в шкафчике. В тот единственный раз, когда я его открыл, там стояло штук тридцать банок. Всё разложено до педантизма.

Наверное, это единственный человек оттуда, кого я могу назвать другом. Он собирался стать сантехником, а я — ветеринаром. Я своей цели достиг, а вот что с Хэнком — понятия не имею.

Давно я не думал о тех днях в старшей школе Томскога. И причин не было — до недавнего времени.

Сейчас я живу в Кервилле. У меня жена, двое детей, две машины и безмерно избалованный голден-ретривер. Будучи ветеринаром, мы немало сэкономили на его лечении. Мои дети примерно того же возраста, что и я, когда всё покатилось к чертям, но рад сообщить: этот цикл прервался. Я счастливо женат. Бывали шероховатости, но это из серии «поспишь на диване», а не «убирайся из моей жизни».

С такой жизнью нет нужды копаться в подростковом прошлом. Ты занят заявками в колледж для детей и их оплатой. Или этим странным звуком в машине, который появляется, когда резко берёшь вправо, или почему любимая рубашка вдруг стала тесной. Волосы поредели, глаза потемнели, на семейном киносеансе труднее не уснуть. Но это всё приправы, понимаете? Просто жизнь. Мелкие заботы, их много.

Поэтому, когда в дверь постучали двое незнакомцев, я не придал этому большого значения.

Я был один дома в воскресенье. Только что выгулял Киттена (да, собаку зовут Киттен) и собирался сесть обедать, как раздался стук. У обочины стоял белый фургон с логотипом — ключ, шестерёнка и пара труб. До смешного стандартно. Я открыл дверь: двое мужчин в оранжевых комбинезонах, с полными поясами инструментов. Представились названием компании, которого я не знал. Спросили моё имя, я подтвердил.

«Город предпринимает меры, чтобы снизить ущерб от внезапных паводков, — объяснил один. — Мы делаем подготовку, смотрим возможные пути стока. Поскольку вы живёте на конце квартала, велика вероятность, что нам придётся обойти всю вашу собственность по периметру».

«И что это для нас значит?» — спросил я.

«Два, может, три месяца дорожных работ буквально под вашим окном, — продолжил он. — Если только мы не договоримся и не пойдём прямо через ваш задний двор. Тогда управимся за месяц, максимум».

«Думаю, в таком случае мне положена компенсация. И мне нужно обсудить это с женой».

«Разумеется, — кивнул он. — Пойдёмте, я покажу, с чем имеем дело».

Я вышел из дома, оглянулся на Киттена. Тот был недоволен — хвост поджат. Я закрыл дверь и пошёл с мужчинами к фургону. В ту секунду, как они открыли боковую дверь, я растерялся. Никаких труб, никаких инструментов — внутри чёрный отсек с шумоизолированными стенами.

Один натянул мне на голову мешок. Второй ударил электрошокером. Будто все нервы связали в одну точку и пытались вырвать из кожи. Они явно отрабатывали это сотни раз — всё произошло молниеносно. Пара секунд — и я уже лицом вниз в кузове фургона, руки и ноги стянуты стяжками. Один остался сзади, второй сорвался с места. Через пару кварталов они остановились. Что-то сделали с боком фургона — видимо, сняли или сменили логотип — и поменяли номерной знак.

Тем временем тот, что сзади, завернул меня в какой-то пластик.

«Лучшее, что ты можешь сделать, — лежать тихо и смирно, — сказал он. — У нас будут проблемы?»

Я пытался задать сотню вопросов сразу. С чего бы мне такое? Я ни в чём мутном не участвовал, у нас не лежали миллионы в сейфе из мультфильмов Looney Tunes в кабинете жены. Они даже кошелёк не проверили, только забрали телефон. Я, наконец, выдавил один вопрос:

«Чего вы хотите?»

«Честно? — ответил он. — Понятия не имею».

Мы ехали пару часов. Меня усадили и пристегнули цепью к стене. Дали яблочного сока через трубочку. По какой-то причине они относились ко мне как к опасному: каждый раз, как я шевелился, отскакивали. Слышно было, как гремят их инструменты — будто они готовы снова меня шокировать, стоит сказать что-то не то.

Во времени теряешься, когда на голове мешок, а сердце колотится как 150 миль в час. Но в конце концов фургон остановился. Мы уехали далеко: дорога была неровной, слышно птичье щебетание. Сквозь мешок пробился свет — открылась боковая дверь — и завязался heated разговор.

«Как он может быть тем самым? — сказал водитель. — Он даже не пытается ни к чему прибегнуть. Мы ничего не видели».

«Он в списке. Лучше не задавать вопросов».

«А если мы ошиблись? Ты видел, чего стоило выволочь Дынеголового из озера».

Это задело струну в памяти. Я не слышал эту кличку много лет. Был у нас один парень, всё время в спортзале. Голова у него была круглее, чем у других. Не то чтобы уродство — просто необычная форма. Ему кличка нравилась: казалось, что «дыня» — это про большой мозг. Я прямо услышал, как он, делая жим, бурчит «ещё, ещё, ещё» между повторами.

И тут меня осенило: они говорили о моём классе — о том самом годе в Миннесоте. Это как-то было связано с моей старшей школой.

«Я пробыл там всего несколько месяцев, — сказал я вслух. — Мы уехали».

«Что?»

Тот, что был сзади, снова забрался внутрь и наклонился ко мне. Я подробно объяснил, как мама спонтанно переехала в Миннесоту и как мы уехали задолго до выпуска.

«Значит, тебе не ставили прививки? Никакой терапии?»

«О чём вы вообще?»

В его голосе послышалось замешательство. Кто-то где-то допустил ошибку. Они отступили.

«Слушай, — сказал водитель. — Либо мы окажемся теми, кто проявил самодеятельность и нарушил прямой приказ, либо делаем то, что сказано».

«И мы засунем его в капсулы к этим штукам?»

«Хочешь рискнуть? Даже если мы правы, ты готов показать им, что мы способны ослушаться приказа?»

На этом разговор и оборвался. Ошибка или нет — разворачивать назад никто не собирался.

Они ехали всю ночь. На ужин дали из тюбика какое-то фруктовое пюре. К утру мы подъехали к промышленному комплексу. Слышалась работа станков, визг металла о металл. Людей было десятки; по тому, как нас встретили, стало ясно — здесь все в доле.

Меня провели в тихую заднюю комнату и попросили залезть внутрь предмета вроде шкафчика. Резиновый пол и стены, ширины едва хватало для плеч. Меня пристегнули так, что я вроде как «сидел», но устроиться было невозможно. Потом весь ящик наклонили — стало, как будто лежу в гробу. Полная темнота и тишина. Из внутреннего динамика заговорил голос:

«Сейчас ремни отпустим, — сказал он. — Снимайте капюшон. Ехать долго, попробуйте поспать».

«Как долго? Куда мы едем?» — спросил я.

Ответа не последовало. Ремни щёлкнули, и я сорвал мешок. Было кромешно. Не понять, открыты глаза или закрыты — моргал чисто рефлекторно. Воздух спёртый; где-то у головы лениво крутился маленький вентилятор. Двигаться почти нельзя, в груди тяжесть: казалось, чуть вдохнёшь глубже — воздух кончится, или рёбра упрётся в крышку. Жуткая дезориентация.

Я помню, как стучал в то, что считал дверью. Хотел хоть какой-то свет. Окошко. Точку опоры. Но ответа не было — я не знал, остались ли они вообще снаружи. Что, если меня просто оставили? Ушли?

Я пытался внушить себе, что «ехать долго», но не понимал, насколько. Это было не просто долго; почти пытка. Меня переворачивали, штабелировали, толкали и, в какой-то момент, уронили в свободное падение. Капсула смягчала удары, а раз я едва мог шевелиться, то и травмироваться было трудно — как ни повернись. Устроено умно, но до чёрта некомфортно. Время расплылось: может, пару часов, а может, целые сутки. В боковой стенке был лючок — мне сунули бутылку воды и ещё тюбик пюре. Всего я получил ещё два «приёма пищи», так что, думаю, заняло примерно день. Знаю точно, был перелёт: у меня заложило уши.

В полудрёме я услышал динамик.

«Откроем двери через десять секунд, — произнёс странный голос. — Не делайте резких движений».

Я начал отсчитывать, но, видимо, сбился: на «пять» дверь уже щёлкнула. Двое в масках, в бронежилетах, с автоматами. Мужчина в белом халате и защитной маске. Белая комната, режущие глаза лампы. Меня развернули лицом, надели стяжки и приволокли к креслу. Чувствовал себя выжатым, как будто меня подняли с постели в три утра. Мужчина в халате опустился на колено, чтобы глядеть прямо в лицо.

«Где вы выпускались?»

«В Саутвест».

«Сан-Антонио, верно?»

«Верно».

«Где были до этого?»

Я объяснил обстоятельства. Мой период в Томскоге, Миннесота. Пару лет в Западной Вирджинии. До того — Южная Дакота. Там прошла большая часть жизни. Он терпеливо слушал, позволял договорить. Делал пометки на планшете, ставил галочки напротив строк, которые я не мог разобрать мутными глазами.

«Сходится, — сказал он, когда я закончил. — Вы были в классе недолго, никаких бустеров и тепловой терапии не получали».

«Нет, ничего такого».

«И если я назову имена… Дигман. Бэбин. Боган. Вам это ни о чём?»

«Звучит знакомо, но…»

Я пожал плечами. В его голосе прозвучало разочарование, когда он поднялся и бросил на остальных долгий взгляд. Люди с оружием переминались, переглядывались.

«Поместите его в комнату, — сказал врач. — Он не относится к линии испытуемых; я разберусь. Передайте Риджу готовиться к экстракции».

«Сэр?»

«Мужик — чёртов ветеринар, на хрена он нам?! — вспыхнул врач. — Вы так отчаянно хотите, чтобы вашей кошке почистили зубы?!»

«Нет, сэр».

Меня провели по объекту. Коридоры были похожи один на другой, но кишели людьми. Слышались всякие звуки. Один я узнал — костная пила. Мы прошли мимо комнаты, где на столе лежала капсула вроде моей — готовили к операции.

Меня сопроводили в небольшую комнату. Яркую до неприличия, но со диммером. Гладкий интерьер — словно Apple делала гостиничный номер. Подсветка по кромкам мебели. Потолочный вентилятор слышно, но не видно. Телевизор во встроенной панели. Кровать «квин», диван, тумбочка с кувшином и стаканом. Ванная с душем. Мини-холодильник с парой снеков и содовой. Честно — бывали места и похуже.

Я попытался выдохнуть. Я всё ещё был пленником, но меня хотя бы слушали. Похоже, вышла ошибка, но какая? Может, кто-то из того класса сделал что-то ужасное, и теперь проверяют всех, кто с ним пересекался. Но почему тогда ждать столько лет?

Не складывалось. Зато я радовался простому: я вне проклятой капсулы. Счастье, если меня скоро посадят на самолёт домой. Представлял, как волнуется семья: дверь открыта, дома пусто. Наверняка вызвали полицию.

Я включил телевизор. Было несколько фильмов; я поставил что-то просто, чтобы не утонуть в мыслях. И тогда понял, насколько был натянут, как струна. Чувствовал, как расслабляются мышцы, замедляется сердце. Всё это время я был на грани срыва и только сейчас начал приходить в себя. Принял душ и переоделся: в шкафу лежали нейтральные брюки и футболки. Решил, что не обидятся.

Примерно на середине комедии с Биллом Мюрреем дверь открылась. Вошла женщина в сером брючном костюме в сопровождении вооружённого охранника. Меня поставили лицом к стене на другом конце комнаты. Проверили карманы и усадили на кровать. Закончив, охранник повернулся к женщине. На вид ей было середина тридцатых. Очень короткий почти платиновый ёжик.

«Дальше мы сами, — сказала она. — Подождите снаружи».

Охранник ушёл. Она села на диван напротив, глядя на стоп-кадр с пустой улыбкой.

«Думаю, нам стоит поговорить, — сказала она. — Не хочу мешать вашему отдыху».

«Я могу говорить, — ответил я. — Говорите».

«Случилось недопонимание, — пояснила она. — Как вы, уверен, уже заметили».

«Не сочтёте нужным объяснить, зачем я здесь? Чем вы заняты, по-вашему?»

Она долго смотрела, наклонив голову.

«Хочу, чтобы вы кое-что учли, — сказала она. — Посмотрите, где вы. Прикиньте, с кем говорите. Оцените, чего нам стоило доставить вас сюда, в эту комнату. А теперь спросите себя: поможет ли такой вопрос вашему положению?»

Я покачал головой и промолчал.

«Согласна, — кивнула она. — Значит, ограничимся тем, что вопросы задаю я».

Она прошлась по контрольному списку, спрашивала о моём физическом и психическом состоянии. О людях, с кем я много времени провожу, о детях и супруге. Будто искала, не выпирает ли что-то из ряда. Ничего не находила. Сверяла мои слова с уже сказанным, ставила галочки.

«Что ж, — вздохнула она. — Похоже, вас не должно было быть в списке. Следовало бы извиниться».

Она повернулась ко мне, убрала блокнот. Открыла плечевую сумку и достала бумаги и ручку.

«Это досадная ошибка, и мы постараемся её исправить. Думаю, можно договориться».

«Это не сведётся к безымянной могиле?» — спросил я.

«Ничего столь драматичного, — улыбнулась она. — Это породило бы слишком много вопросов. Лучшее для обеих сторон — придумать маленькую прикрывающую историю и щедро компенсировать вам время».

Мне выдали контракт с фирмой Hatchet Pharmaceuticals. В нём подтверждалось, что я консультировал их по важному проекту. Прописан список компенсаций: питание, отель, переработка — весь набор. Были приложены квитанции. В целом компенсация была более чем щедрой — чуть за шесть цифр. Отличная легенда.

«Мы очень основательны, — сказала она. — Можем выделить представителя, который объяснит всё вашей семье».

«Так будет лучше, — согласился я. — А потом мы квиты. Расходимся, верно?»

«Верно. Утром посажу вас на первый рейс».

Больше вопросов я не задавал. Подписал.

«Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем позволить вам бродить по объекту. Ночь придётся провести здесь, но мы постараемся, чтобы вам было комфортно».

«Ладно. Только… самый ранний рейс».

«Разумеется».

Она поднялась, оставив мне копию. На выходе я отметил, что охранник всё ещё ждёт. Она обернулась:

«Достану вам корневого пива. Знаю, вы его любите».

Не скажу, что она ошиблась. Похоже, они заново и внимательнее посмотрели на то, что уже знали обо мне.

Пара часов прошла спокойно. Мне принесли настоящий стейк и корневое пиво; я смотрел кино, пока не уснул. Свет был впечатляющий: начинал сам гаснуть, когда замечал, что я ложусь. В тот момент я смотрел на всё с оптимизмом. Мне выплатили, семье принесут извинения и объяснения, и я смогу похоронить это навсегда. Оставалось дождаться раннего рейса и надеяться на лучшее.

Часов у меня не было, но, должно быть, я проспал около двух, когда заметил странность. Жужжание вентилятора стихло, и притушенный свет погас совсем. Я помахал рукой — вдруг сенсор — но ничего. Встал, проверил дверь. Там, видимо, был магнитный замок, потому что открыть не получалось.

И тут я сделал одну вещь. Сложно объяснить почему. Я услышал глухой удар — и меня накрыло чувство. Одно дело — шаги, а это было неправильное звучание. Я отошёл в сторону и прижался к стене, повернувшись от двери. Через несколько секунд что-то остановилось у моей комнаты, и я услышал металлический стон.

Дверь выгибалась наружу, дюйм за дюймом. Механизмы трещали и гнулись под чудовищным давлением. В проёме кто-то стоял. Послышалось низкое урчание, как у храпящего быка. Затем хруст, за которым последовало громкое чавканье — как будто кто-то грыз свежую морковь.

«…ещё».

Голос был скорее булькающий, будто звучал из груди, а не изо рта. В воздухе пахнуло железом, снова — треск. Нежданный гость тащил по полу что-то и изредка откусывал. Хрясь — жевок. Хрясь — жевок.

«…ЕЩЁ!»

Свет в коридоре всё ещё не горел, так что, хотя дверь была распахнута, я ничего не видел. Я задержал дыхание и присел пониже, когда огромная ладонь прошла в паре дюймов справа от меня. Она нащупывала диммер. Поняв, что он не работает, существо фыркнуло и вышло, двинувшись по коридору дальше, волоча свою «закуску».

Я нащупью выбрался за дверь. Её согнуло посередине, она еле держалась на петлях. Замок остался на месте, но был так раскурочен, что его можно было выдрать голыми пальцами. Я почти поскользнулся в чём-то, добравшись до противоположной стены. Ясно было одно: что-то случилось, и глупо сидеть и ждать, пока «само рассосётся».

Гул. Короткий, низкий. Включился какой-то резервный генератор, залив коридор красным светом. Глаза привыкли, и я понял, что стою в жидкости, покрывающей почти весь проход. Возможно, она была красной — в этом свете не скажешь. Но по запаху было ясно: я стою в луже крови. По стенам размазаны куски брони, к клочкам ткани прилипли лоскуты кожи.

Я такого не видел. Знаете… перед настолько грубой жестокостью трудно даже испугаться как обычно. Одно дело — странный мужик с ножом: это пугает. А вот куча трупов на виду… Да, тоже страшно, но как будто слишком страшно. Помню, как этот лоскут кожи сползал по стене, а я мотал головой, понимая: нет смысла пытаться «понять, что произошло». Нет смысла задавать вопросы. Надо просто убираться.

Я двинулся назад по коридорам. По стенам шли трубы разных цветов со значками, но я не разобрался. Наверняка это система навигации по отделам. Были стрелки — я решил идти против направления: вдруг приведут к исходной точке, а то и к выходу.

То, что творилось у меня в крыле, не было исключением. Следы схваток — повсюду. Комната, где готовили операцию, была забрызгана чёрной жижей, на закалённом стекле отпечаталась рука. У другой двери, стоило подойти, слух пропадал. Как будто вода в ухо попала, только глубже — даже собственного сердца не слышно. Я чувствовал его, но… это не объяснить. Будто за каждым углом притаилось что-то дурное, и чем дальше я шёл, тем хуже становилось.

Слух вернулся. Как после глубокого нырка. Я шёл по коридору, где в соседней комнате кто-то ел. Что-то издавало птичьи звуки. Я видел и живых людей — в странных белых масках; они ни на что не реагировали. Казалось, за какие-то часы всё рухнуло окончательно.

Впереди послышались голоса. Первая мысль — бежать навстречу, но я удержался. Судя по увиденному, всё не так просто. Я остался у угла и прислушался.

«Дверь. Заперта».

Второй голос:

«Да. Заперта».

Третий присоединился, выйдя из бокового коридора.

«И вам, рожам в масках, норм вот так стоять?»

Мужской голос. С странной интонацией: он как бы невольно скатывал «р», а в конце глотал звук. Напомнил одного из школьных — Роя. У него была речевая проблема, вроде заикания; он прерывал её, резко сглатывая и дёргая головой, как тик. Очень специфический звук — на словах не передать.

И тут меня снова осенило. Рой. Дынеголовый. Это одноклассники из Миннесоты. Меня притащили как возможного участника этого класса. Значит, и их, вероятно, притащили. И очень может быть, что за стенкой — тот самый Рой. Но если так, то что это значит? Неужели весь этот хаос — дело рук моих бывших одноклассников?

Если да, то что с ними сделали?

Выбравшись в главный коридор, я прошёл мимо особенно мерзких сцен. Мужчина с головы до ног залит чёрной кислотой — остались кости. Патрули людей в белых масках, говорящих друг с другом, как пещерные люди, рыча. Я перестал считать трупы на двадцатом и стал просто искать знаки на стенах.

В конце концов я вышел в подобие лобби. Две огромные гермодвери опустились, перекрыв выход. Случилась резня. Восемь, может, десять человек — их расплющило, прижав к дверям. Они пытались выбраться, но оказались не с той стороны. Красные маячки крутились по кругу, оживляя тени больше, чем те останки, что их отбрасывали.

Кто-то приближался — я юркнул в боковую комнату. Диван, автомат с напитками, микроволновка, холодильник — видимо, комната отдыха. Красный свет не доставал до конца — узкая полоска просачивалась через приоткрытую дверь. Я поспешил внутрь и прижался к стене. Вскоре понял, что не один. Кто-то прятался за диваном.

«Тебе надо уйти, — прошептал голос. — У меня пистолет».

Я покачал головой и приложил палец к губам. Снаружи кто-то подходил.

«Тебе прямо сейчас надо уйти, — настаивал он. — Я не прошу. Это моё место».

Я снова покачал головой. Если он выстрелит, сюда моментально набегут «это». Погубит нас обоих.

Проблема была в том, что «что-то» уже шло к нам.

Дверь протяжно скрипнула.

В проёме тянулись тени двух длинных ног — существо пригнулось, чтобы войти. Невозможно описать масштаб: футов десять, может одиннадцать. Как вытянувшийся человек. Гладкая чёрная желеобразная кожа, колышущаяся кусками. При движении на разных уровнях мелькали белые пятна. Кости. Будто человека разобрали и впихнули в ходящее месиво.

Оно замерло. Тот, кто был в комнате, тоже притих. Длинная рука вытянулась и тронула бок автомата с напитками. Движение было ленивым, но силы хватило, чтобы опрокинуть весь аппарат с грохотом. Пара банок вывалилась. Высокое существо поковырялось, одна банка от давления взорвалась. Это, кажется, его позабавило. Оно поддело язычок, раздражённо.

С дальних коридоров донёсся звук. Вой, что нарастал. Затем серия механических щелчков и искра.

Свет возвращался.

Красный сменился жёстким белым, и я увидел «это» во всей ясности. Оно едва держало себя в форме; как будто желе пытались удержать двузубой вилкой. Оно смотрело на того, кто прятался за диваном. Тот укрылся хуже, чем думал. Одного взгляда мне хватило понять — это женщина в сером костюме, что со мной разговаривала. Увидев её, тварь потянулась, а она выхватила пистолет.

Я зажал уши и плюхнулся на пол. Выстрелы и крик. Существо ладонью, достаточной, чтобы накрыть её лицо, прижало затылок к полу. Видимо, ладонь обладала присасывающей силой — тело к ней прилипло. Крик оборвался мгновенно; никакой драмы. Щелчок — и тишина.

Когда я поднял глаза, тварь уже переключилась на более занимательные предметы. Её особенно интересовали банки. То, что из «ладони» свисал целый труп, было скорее неудобством. Но, разворачиваясь к выходу, она заметила меня.

На миг воцарилась тишина — она как будто пыталась понять, что видит. Одна банка докатилась до моего ботинка и упёрлась. Я взглянул на неё, потом на тварь. Что её так интересует? В чём дело?

Я поднял банку, щёлкнул язычок, протянул.

«Это? — спросил я. — Открыть тебе?»

Она наклонила «голову». Не убедилась. Тянулась рукой, осторожно тыкнула в язычок. Я оторвал его и показал.

«Это? Этого ты хочешь?»

Маслянистая ладонь потянулась, зацепив мой палец. Кожа на указательном моментально стала болезненно оранжевой, ноготь потемнел. В глубине прострелило — будто нерв начал каменеть. Палец сам собой скрючился, а сущность забрала язычок. Подняла, разглядела с разных сторон. Я знал только одного, кто так собирал. Я кивнул на стол.

«Там… стаканы, — сказал я. — Можешь складывать туда. Собрать. Сложить одинаковые. Чтобы всё было, как ты любишь».

Существо повернуло «голову». Если это вообще была голова. Глаз у него, кажется, не было.

Пока оно переключалось на банки и пустые кофейные стаканчики, я потянулся к тому, что осталось от женщины в сером. Половина её всё ещё торчала из чёрной массы, болтая ногами, как у сломанной куклы. Нога подёргивалась, будто внутри что-то пыталось заставить её бежать. Как оператор, зовущий в линию, где никто не слушает. В её руке что-то было зажато — под слоем жижи едва различимо.

Я разжал ей пальцы. Сухожилие хрустнуло в протесте — показалась ключ-карта. Я выдернул её, и тут тварь повернулась на меня. Ей не понравилось вмешательство. Один шаг — и она уже рядом. Тянется свободной рукой. Надо было что-то сделать — иначе следующий буду я.

«Хэнк! — выкрикнул я. — Ты же Хэнк, да?»

Рука замерла и опустилась. Керамическая плитка под ней тут же посинела, зашипела. Под поверхностью болота я увидел нечто, похожее на череп. Там, правда, была «голова», и она смотрела на меня.

«Ты… собираешь штуки, — сказал я. — Раскладываешь по банкам. У тебя это было в шкафчике».

Оно уставилось, внутри булькнуло; кости поднимались и опускались, меняя положение.

«Ты и сейчас собираешь, да?»

Оно кивнуло.

«Если выйдем наружу, сможешь собрать гораздо больше, — сказал я. — Но надо открыть дверь».

Оно снова кивнуло и отступило, освобождая мне проход. Я вышел.

В лобби творилось… много всего. Люди в масках. Большая тварь, жующая руку. Кажется, я заметил Бэбиных, но не поручусь. Огромная фигура у дальней стены шагнула вперёд, завидев меня, и указала всей рукой. Я без сомнения узнал этого человека. Дынеголовый. Черты стали будто гипертрофированы по сравнению с прошлым, да и ростом он вышел, но это был он. От человеческого в нём мало осталось: сероватая кожа, тёмные глаза. Изо рта текла слюна; он бросил обескровленную конечность и пошёл на меня вприпрыжку.

Хэнк-жижица метнулся следом и махнул рукой в широченном замахе. Ладонь угодила Дынеголовому в челюсть — того откинуло, он заскрёб по лицу. Хэнк следил, чтобы я добрался до двери. Я чувствовал, как нечеловеческие взгляды впиваются в спину. Я добежал до панели на стене и провёл картой.

«Первичный доступ подтверждён, — отозвалась автоматика. — Приложите руку для биометрической проверки».

Я сглотнул — Хэнк шлёпнул рядом обожжённую кислотой руку. Тяжёлая, как ни странно. Я приложил её к панели, подгоняя пальцы. Желудок свело. На ощупь — как сырая курятина.

«Пожалуйста, подождите», — попросила система, и полоса прогресса доползла до ста.

Загорелись зелёные индикаторы. Гермо-ворота пошли вверх.

Кто-то бросился бежать. Кто-то закричал от радости. Пара — молча. Несколько людей в белых масках держали оружие наготове, выискивая угрозы. Дынеголовый вывалился наружу, ища новую «закуску». И, наконец, жижистый Хэнк. Он поставил стакан, поняв, что язычков ближайшее время не будет. И ушёл, вытягиваясь так, что почти сравнялся с верхушками сосен.

Когда лобби опустело, я шагнул наружу. Некоторые рванули в лес. Другие пошли по западной дорожке к баракам. Впереди тянулся сосновый бор — значит, где-то Средний Запад или север. Птицы звучали знакомо.

«Никакое не воссоединение, дружище».

Тот самый голос, с перекатистыми «р» и глотком на конце. Мне не надо было оборачиваться, чтобы понять: один из Бэбиных. Я обернулся — бледный мужчина с прилизанными назад волосами. Нос, как клюв, и химически расширенные глаза. Он облокотился на открытую гермодверь, пародируя непринуждённость.

«Я тебя помню, — продолжил он. — Выпуск 2000 года».

«Ага, — кивнул я. — Старшая школа Томскога».

«Ты же потом переехал?» — спросил он.

Тут я заметил у него нож. Он ковырял им ногти.

«Переехал. В Сан-Антонио».

«Жаль, — он усмехнулся. — После выпуска у нас было много веселья».

«Могу себе представить».

«Не думаю, что можешь, — осклабился он. — Совсем не думаю».

Он похлопал меня по плечу, проходя мимо, и побрёл догонять сестру. Голова втянута вперёд, походка — как у крадущегося казуара.

Я добрался до шоссе. Оттуда связался с полицией. Дальше — череда звонков, билет на самолёт и слёзы при встрече с семьёй. Я не знал, что им говорить. Действует ли на меня тот контракт? Жив ли вообще кто-то на объекте, чтобы меня «компенсировать»? Понятия. Я держался легенды, как мог.

Через какое-то время по почте пришёл чек. Дешёвая бумага, штампованный синий подсолнух. В письме говорилось, что это единственная выплата. Это подразделение закрывают на «чрезвычайную реструктуризацию». Похоже, Hatchet Pharmaceuticals сворачивает лавочку. Честно — мне всё равно. Мне заплатили, и я выбрался.

Палец пришлось оперировать. Ожог был серьёзный; врачи описали повреждение так, будто указательный палец пытался свернуться внутрь. Неделями ходил в гипсе.

Знаю, звучит слишком невероятно. Многое таким и кажется. Я мог бы написать книгу о любом из тех коридоров, но, оглядываясь, всё это ощущается как далёкий сон. Настолько нереально, что как будто случилось не со мной. И больше всего меня преследует не то, что я видел, а то, что чувствовал. Пульс, колотящийся из груди, — не зная, будет ли следующий удар. Шаг к очередному углу, молитва, чтобы никто не услышал моё тяжёлое дыхание. Это чувство иногда возвращается. Я стою в спальне, смотрю на дверь — и будто кто-то ждёт за ней. Никого нет, но мысли не уходят.

С тех пор со мной не связывались насчёт выпуска 2000-го. Я не слышал, чтобы упоминали старшую школу Томскога. Ни писем, ни сообщений, ни странных визитов. Ни белых фургонов у подъезда с выдуманными историями.

И я не знаю, хорошо это или плохо.

Что-то подсказывает — плохо.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit