Только на исходе пятого дня добралась до никарагуанской клиники.

Ни врагу,ни другу, ни себе не пожелаю повторить. Хотя, кого я обманываю. Забуду и повторю - это, ну, или другое что. Но кое-что точно не забуду из этих пяти дней. Человеков.

Мексиканца Эдуардо на границе,который, прощаясь, пожал мне руку и сказал, что всё будет хорошо.
Администратора переполненного отеля в Леоне, который позволил поспать четыре часа на диване в холле и налить питьевой воды в бутылку.
Женщину на улице Леона,которая развернулась в обратную сторону,проводила до остановки и запретила платить водителю больше шести кордоб, строжайше запретила.
Мужчину на автостанции,который проводил в закрытый закуток к подпольному меняле и подождал,пока выйду в порядке.
Кубинца Орландо, который встретив меня у автобуса, спросил, когда я ела в последний раз и протянул своё яблоко.

Ещё вот это вот запомню.
То, что я сижу сейчас в красном комбинезончике с чужого плеча и чужого 42 размера,который внезапно оказался моим, заменив мой привычный 44-46. Сижу, смотрю на первый в моей жизни океан. Ловлю слабые волны рыбного запаха и ещё более слабые волны сальвадорского интернета, чтобы передать вам это.

За двадцать четыре часа проехала насквозь через четыре страны,прошла три границы и бессчётное количество панических атак.

Наша девятиместная маршрутка с гордым названием шаттл и пакетом вместо фары неслась сквозь дождь и солнце попеременно. Я радовалась возможности иногда класть голову на зачехленные серфы и дремать.

На границе Гондураса авария перекрыла шоссе, пришлось мчать по гондурасским просёлочным дорогам без единого фонаря. Единственная фара выхватывала из темноты плёночные домики,привязанные к пальмам. Закат лампочками гас в белесых цветах деревьев.

На границе с Никарагуа допрашивали русских и мексиканцев. В нашей маршрутке я была единственной русской. В соседней - единственный мексиканец. Водители, услышав наши национальности,в ужасе схватились за головы. Нас двоих ненавидели все попутчики,гневно перешептывались на английском,обсуждали наши страны. Мы с мексиканцем сидели на облезлом поребрике,прижавшись спинами к друг другу,ждали. Полушепотом говорили о том, что когда-то мир непременно поймёт недопустимость дискриминации.
За нами пришли и увели в разные стороны. А потом я больше часа уверяла офицеров, что не работаю ни на какое издательство,буду снимать птиц и портреты врачей. Не верили. Повторяли вопросы в разных комбинациях.

Меня отпустили даже позже мексиканца. И маршрутка снова бешено помчала меня в ночь, уже никарагуанскую.

Бризеиде двадцать шесть лет, как и мне.

Она стесняется своего плохого испанского, говорит медленно, по одному-два слова.
— Я только цифры на испанском хорошо знаю, потому что по ним помню, когда и что было в жизни. Повторяю их часто себе.

Повторяет и для меня.
В восемнадцать лет она вышла замуж, а в девятнадцать родила первого ребёнка.
В двадцать один родила второго ребёнка и перестала ездить работать на фабрику – очень сильные разрывы после родов остались, кровили каждый день и болели нестерпимо.
В двадцать четыре родила третьего ребёнка, а за месяц до родов осталась без мужа – он уехал в США, чтобы найти там хорошую работу, заработать денег и забрать семью. Последней дочке скоро два года – ровно столько Бризеида не знает, где её муж и что с ним.

— Вы его ждёте?
— Я не жду, я живу.
— Вы всей семьёй решили, что ему нужно туда ехать?
— Это он решил. Не хотел увидеть, что тут тоже можно жить.

Вздыхает, облизывает сухие треснутые губы. С минуту пережёвывает во рту воздух, поворачивается ко мне.
— Понимаете, много наших мужчин думают, что где-то есть хорошая жизнь. Они сидят по вечерам, долго обсуждают её, а потом уезжают. А мы остаёмся — без мужей и без жизни.

Её зовут к столу с продуктами, которые привезли волонтёры.
Бризеида собирает расползшихся детей, ведёт их к столу. Расстилает на земле шерстяной платок, заворачивает в него пакетики с едой. Прижимает к груди и несёт куда-то через поле.

Имя Фабио вообще переводится, как «выращиватель фасоли».
Но сеньор Фабио не работает в поле, потому что у него нет поля и своего дома тоже нет. Его отец женился второй раз, матери с сыном пришлось уйти. Его мать больше не взяли замуж. Дома не получилось.

По профессии он – каргадор, заправляет чикенбунсы на автобусной станции в ближайшем городке. Получает зарплату в тысячу двести кетцалей каждый месяц (это примерно тринадцать тысяч рублей по текущему курсу). Больше половины из них отдаёт за ночлег – спит под навесом у одной семьи. Оставшиеся тратит либо на еду, либо на лекарства от диабета.
Первое о чём спросил, прежде чем взять номерок на приём в нашей клинике – можно ли поговорить с врачом, если не сможет заплатить ни сколько денег, все отдал за флитеру. Уже на приёме переспросил ещё раз – точно ли можно не платить.

Измерили сахар – высокий. Сделали инъекцию инсулина и налили пить два литра воды, чтобы понизить уровень сахара до приемлемого. Выпил один стакан и замер. Напомнили, что надо пить дальше, все два литра. Выпил второй и снова замер. Снова напомнили. После третьего замирания я села рядом – следить. Снова рассказала, почему это так важно.
Фабио согласно помотал головой и сказал:
– Я просто никогда в жизни не пил больше одного стакана воды в день. У нас на станции нет воды, только за ужином хозяйка дома наливает стакан. Мне непривычно.

Получил таблетки и рекомендации пить больше воды.
Прощаясь, замешкался у двери и спросил:
– А без лекарств и воды я сколько проживу с таким сахаром?
– Точно нельзя сказать, но ваш случай очень серьёзный, надо контролировать.
– Мне бы один год пожить, хотел рубашку купить и жениться успеть.
– Значит, обязательно приходите лечиться!

Анхелю двенадцать лет.
Он чистильщик обуви. Каждый день с семи утра до пяти вечера он ходит по городским улицам и чистит обувь прохожим. Когда долго никто не просит об услуге, Анхель подходит и сам предлагает почистить. Вот и ко мне подошёл.

Мы с ним грызём зелёные яблоки на бетонной плите у единственного в Момостенанго супермаркета и разговариваем.
Рассказывает, что он третий ребёнок в семье. После него, у родителей родились ещё восемь детей.
Рассказывает, что после работы ходит в церковь евангелистов, потому что там есть школа, куда пускают в любой одежде, а он очень хочет научиться читать.
Рассказывает, что это яблоко – его первая еда со вчерашнего вечера. Догрызает до веточки и веточку тоже сгрызает.

Не спешит уходить. Перебирает под ногами камешки, подбрасывает вверх и ловит.
Спросила, что он хочет делать, когда ему исполнится двадцать лет.

– Работать. Только не на улице, а в комнате. Чтобы там было сухо, чисто и еду давали. Больше всего хочу быть врачом. Тогда ещё смогу маму вылечить, и мне можно будет меньше работать.

Молчит минуты две. Спохватывается:
– Поэтому мне надо идти дальше работать и учить буквы. Увидимся.

Мазнул по моей руке своей слегка яблочной и сильно сажевой ладошкой. Убежал.

Сеньору Фелису я спросила о счастье.

Из-за имени, во-первых, конечно. Имя её – Фелиса – означает «счастливая».
Из-за нежности, во-вторых. Нежность какая-то считывалась и в дымно-сиреневой блузе её, и в том, как за плечо она своей морщинистой рукой трогала меня на прощанье. Не может несчастный человек быть нежным, не сумеет.

– Когда вы в последний раз были счастливы?
– А вот не очень давно. В том месяце пришла в клинику, а мне капельницу поставили. Так я больше часа спала на хорошей кровати и никто меня не трогал. Я такая счастливая была, даже смеялась всю дорогу потом. Не знаете, сегодня капельницу будут делать?
– Не знаю, это как врач скажет.

Дочь сеньоры Фелисы сидит рядом, слушает. Удивлённо моргает глазами, уточняет за меня:
– А дома ты не была счастлива, ни одного разу что ли?

Фелиса прикрывает глаза, улыбается, трогает дочь за руку. Помолчав, говорит:
– И дома была, да. Вот, лет десять назад я проснулась утром, а ты уже не спишь и тортильи приготовила. Вот тогда я была очень счастлива.

Сидят обе, улыбаются.
Мне чувствуется, что вот сейчас тоже что-то хорошее происходит. Но они не говорят о нём, не называют, молча сидят.
И я молчу, спугнуть опасаюсь.