В то же время умных считают дураками,

И по иронии судьбы дурак умнее всех.

Наблюдающий с земли за птицами завидует полету,

И в жизни так бывает, что молния, от которой пахнет смертью, завораживает взор.

Джентльмены пытаются добиться статуса,

Но их статус аккуратно расположен в телеграмме: "Занят", "На работе", "Гуляю".

Их жизненный ориентир попусту в пространстве.

Наш мир – иллюзия, откуда не взгляни, так иди своей дорогой к своей мечте,

Если мечта не окажется иллюзией.

- Входите, Вазген Володяевич. Всегда в восхищении видеть Вас визитёром. - виновато выдал Виктор

Вазген, взятый врасплох внезаным вниманием Виктора - вздрогнул. Взволнованный внезапностью вариативности "выяснения взаимоотношений", воровато вошел внутрь, внимательно взирая во взгляд Виктора:

- Выкладывай ведро! - выл Вазген. - Вредитель, варвар, вандал! - В висках Вазгена Володяевича вздулись вены.

- Ведро - Ваше, великодушный Вазген. Возьмите, вне всяких вопросов. Вначале, впрочем, вот.. варенья вкусите.

Виктор вежливо вручил визитеру вазочку варенья.

- Велика важность...варенье! - выпалил Вазген, вихрем выпив всю вазу. - Ведро верни!

- Вот. - Виктор вручил вчистую вымытое ведро, вероятно впервые воспользовавшись вышеуказаным ведром.

- ...вмятины везде, вы, видадть воевали в вышеуказанном ведре? Вандал!

- Возмещу, Вазген Володяевич. Воля Ваша. Во вторник восемь ведер вам верну. Вы, важно, вникните: - в вашем возрасте возмущаться вредно!

- Вот ведь выскочка! Воспитанник воспитателя вздумал взразумлять! Выпендрежник!

Виктор вздохнул:

-Вы выходите. Вас - вон, видите, Вероника Вазгеновна выискивает...в витраж выглядывает. Волнуется. Возвращайтесь во вторник. Верну Вам ведра. Все восемь. Возвращайтесь. Всегда - в восторге Вас видеть!

Вазген вредно выплевывая враждебные выражения, вяло вышагнул в вестибюль.

- Вот, возьмите вдобавок. - Витя, выбежав вслед, вынес вместительную вазу варенья. - Веронике вручите - вкусное ведь варенье!

- Вот ведь вцепился! Вшивое, вонючее варево! - выдавил Вазген Володяевич, выхватив вазу, вскоре вяло ворочаясь, ворча выскользнул в выход взмахивая ведром.

Витя, выждав время, вышел, встав возле ворот, вдумчиво вгляделся вдаль. Величественные виды весеннего вечернего Волгограда возбуждали воображение. Внезапно взъерошивший волосы ветер вернулся ворошить ветви вербы.

Виктор "вывозил"....

Все медленнее и неохотнее срывая дикие потайные наклейки с мыслей, якобы принадлежащих Гвулли, Джону, Фэрлю и всем остальным собравшимся на берегу искателям стихийных ответов, Фред постепенно прощался с каскадом звуков, порождаемых сиюминутной телепатической атакой. А затем, несколько узкомоментных помешательств спустя, он ощутил, как откуда-то из глубины его залежавшегося «Я», которое было внезапно принесено потоками чужеродной науки и вроде бы вежливо водружено на место, стали проклёвываться сквозь встревоженную ткань чувств свежевыясненные желания — к примеру, дойти до Озера Безжалостной Ритмики, которое обычно всегда постанывало по причине сладковато-давнишней своей соединённости с Междууффой. Тут Жломменга нужно понять, ведь, согласитесь, порой хочется не просто всматриваться в растопыренную во все таинственные измерения орнаментальность происходящих событий, а ещё и потеряться в ней, позволить её алчным причинно-следственным скоморохам снедать твой ранимый полк молодцеватых ожиданий и комкать его так, чтобы он смотрелся как валяющий дурака гравитационный желудок звезды, которая, имея облик нецензурной малости, наливается настоянным на смерти эхом каких-то экзотических вселенных и вяло превращается в музу-микрокосм. Да, все эти ментально-чувственные гуляния Жломменгу были отнюдь не чужды, и, успев распознать в ауре его намерений многообещающую цельность, люди пошли вслед за ним, выстраиваясь в чудаковатые шеренги, будто бы намалёванные на лбу деспотичного колосса в качестве лжетатуировок, служащих заменой былым прелестям гигантского третьего глаза.

Под официальной пологостью берега, шагово-поверхностным предпочтениям которого старались потрафить ботинки ореоловопируэтных мужчин, ведомых Фредом и направляющих определённую часть ладонной нервозности на физически примирительный зуд усвояемой грации факелов, наверняка скрывался образ затейливой лестницы, состоящей из ступенек, представляющих собой строго поблёскивающие монорельсы (они, надо полагать, скрытно жаждали какими-то необъяснимыми, античеловеческими зигзагами ускорить активность вышеописанного коллективного подобия обескураженных пилигримов, чьей командирской спонтанностью стала фигуративная нервозность Жломменга). Сумасшедшая, но чопорно затаившаяся земляная реинкарнация приречной покатости готова была явиться здесь во всей непредусмотренной актуальности спустя лет сто-двести после этого нестерпимо сверхъестественного утреннего злоключения, то есть как раз в ту эпоху, когда какой-нибудь изобретатель, взятый в испепеляемую собственность своею же гениальностью, погрузит в неосмотрительную стремнину революционных научных вожделений все объективировавшие и являвшие себя окунания, скованные между собой цепными консерватизмами природы.

Весь этот воображаемый пейзажный трактат, разыгранный в качестве футуристической сценки в жломменговском мозгу и слегка повредивший умиротворённость закулисных ментализаций, обладал, на первый взгляд, способностью не просто охватить бестеневым освещением крошечные символы отчаяния, прилипшие, словно расчётливые мухи, к щербатому потолку небрежно расстёгнутой души Фреда, но и превратить их в роскошный нотный стан, под караулом которого все худенькие проявления бодрости и отваги вдруг вышвырнули бы из своих туловищ привычку малодушествовать; однако намерение Жломменга хранить основополагающую толику эмоций в оазисе мужества бессовестно прохудилось. «Полегчало тебе, дрянная невозможность?! — раскидисто и пёстро блевал Фред в ведро подсознания. — Не лопнешь ли, пытаясь пожрать сразу весь букет моих отборных чаяний? Все, что было вчера, — гнусный натюрморт, написанный бредом! Всё, что вижу сейчас, — это каким-то потусторонним подлецом сфабрикованное завещание, сварганенное из сбывшихся куплетов инопланетной дальновидности!» Слышно было, как кто-то, перепаханной частичкой последовав примеру Гвулли и спустившись на дно высохшей Междууффы, в три погибели согнул задыхающееся самообладание и вопящими клещами вытягивал из себя непроизвольность: «Сей день — наша с вами последняя симфония! Нас изощрённо заслоняют новым грандиозно прочным пристанищем дьявола!» А затем смесь подобных головокружительно взвивающихся восклицаний поэтапно приспособила друг к другу фейерверки чувств, по-разному завязших в церемониальном ужасе междууфологической тишины, и побудила некоторых несчастных ореоловопируэтан, окостеневших от мыслей о конце света, плавно перемещать свои ножные и сердечно-священные навигационные выпуклости в ближайшую церквушку, где, как гласит одно неизысканное, но вполне легендарное излишество (её оригинальный текст, написанный на стародиагональном наречии, содержится в «Сказаниях о Миловидности», а перевод можно найти в «Энциклопедии грядущего влагозначительного безмолвия»), даже Её Величество Прозрачность, мучимая заурядными воспалениями эфемерности, порой получает свою долю благословенного цвета и уступает дорогу Небу, то есть обретает навык чуть надорванного, но поистине очищающего полёта.

Не секрет, что иногда в двери нашего дома начинает стучаться Очевидное, и мы не замечаем, как потихоньку привыкаем жить в ритме этих постукиваний… Именно так Жломменг, когда уже приковылял к прочному распознаванию того, что Озеро Безжалостной Ритмики было целиком пленено исполинскими, неповоротливыми шаблонами по-февральски запрограммированного льда, отнюдь не сразу признал в этой бело-серой самоорганизованности отчётливую вышеупомянутую поступь неоспоримого факта и ещё долго не мог понять, что подсознательно-то уже принялся погружаться в неизъяснимый, сам себя координирующий пляс медленного примирения с неизбежностью. Поворотные пункты этого глубинного танца, словно тончайшие чёрточки, выстроились в высокую шкалу и потянули Фреда (будто он накинул плащ, свитый из оскалов особой ртути) куда-то к потусторонним температурам. Очевидное дубасило кулаками, орало, обкладывая свихнувшимися матерными всполохами фальцетные предостережения, испускаемые измождённой сетчаткой Жломменга, и пыталось вломиться в его подспудный психологический тамбур, но создавалось впечатление, будто Фред лишь созерцал уютную выпуклость дверного глазка и видел, что там, по другую сторону, кем-то положена на коврик, вдоволь нахлебавшийся подошвенной грубости, стопка газет, блеющих про совсем не интересные Фреду курьёзные ленточки матери-природы. И всё же, когда спустя минуту вышеозначенная совокупность тонких полосочек сбросила с себя изящно вычерченные маски и продемонстрировала, что представляет собой просто гурьбу омерзительно пахнущих водорослей, свирепо отутюженных своей же продолговатостью, Жломменг наконец решился лицом к лицу встретиться со всей этой сценой, служащей ответом на вопрос: какие силы сегодня ночью перешли в состояние непрошибаемого камуфляжа, начавшего оборонять Междууффу от вольной текучести (ранее всегда даруемой Озером), а «выдвижной ящичек не этюдник ли» — от сакраментально-традиционного бурления…

Однако мы плюхаемся сейчас в финальный бассейн всей этой истории вовсе не для того, чтобы её затемнённую, пока не до конца изученную плавность сравнивать с горделивой медитативностью самых первых строк и приговаривать: «Эх, вот были же в ту легендарную весну зачины! Истинные сиропы неповторимых природных эпох!» Нет, нам всего-то нужно смастерить из самих себя вместилище для наблюдения за тем, как молодой день, прокатившийся по тогдашним ореоловопируэтным календарям истасканной Хроносовой меткой «девятнадцатое марта» и вынудивший Фреда, Джона и других обитателей города пребывать под воздействием скверной однонаправленной тревоги, обращался по мере своего взросления к целомудренной новизне двух следующих суток, линия которых в один мятущийся, но прекрасный момент наконец отдала себя в распоряжение новому, резко изменившемуся колдовству мартовского ветра и расколола могучими свистящими гримасами тот свирепый ледяной бастион-тупик, что ещё совсем недавно переквалифицировал влагу Озера Безжалостной Ритмики в заложницу. И сразу после этих почти по-цирковому изумительных происшествий вдруг начал где-то в недрах слуха каждого ореоловопируэтанина как-то косолапо, но без лишних препон стеснительности шлёпать печати своих децибельных гигантизмов раскатистый водяной ворчун, разрешая изогнутым сказкам междууффской твёрдости, которая трое суток стонала массивными, но недоступными человеческому взору жабрами и была выброшена на собственный беспощадно песчаный пол, наконец-то вновь почувствовать себя сносной артерией проворного рокотания и угостить тишайшее настроение Междууфологии долгожданным импульсом многокапельного падения. «Выдвижной ящичек в душе этюдник ли» зашевелился с такой грохочущей эмоциональностью, словно на весь регион истерически заверещали бубенцы, венчающие огромный колпак, надетый на паяца-верзилу, потерявшего последние краски смысловой въедливости собственной жизни и по наущению упрямой безысходности бросившегося в тот роковой лестничный пролёт, который своей сложной конфигурацией перил и угловатых ступенчатых вывихов ежесекундно встречался с каждой из сферических шутовских погремушек, давая комичным вспышкам позвякивания путёвку в коротенькое акустическое бытие.

Осознав, что период изощрённого междууфологического безмолвия завершился, глубинно-меркнущая рыба «Мольбертовая Подсказка», одна-одинёшенька, сидевшая на полукровеносной-полубессознательной цепи в душе Фреда и обиженная на всю комбинацию совершённых хозяином действий, обретших свою полнокровность в нетрезвой колыбели ножевых и шляпных перебранок, поняла, что эзотерическое существование ей, чешуйчатой носительнице проницательных плавников, опостылело и что она теперь новая крылатая духовность, экстравагантно отравленная свежими порциями бушующей междууфологической воды и похожая на один из тех осколков чужого неуступчивого неба, которые рыщут по незримым дорогам местного воздуха в поисках хоть чего-нибудь пригодного для доброго старого отражения.

Конец

Жломменг понял, что окно, родное окно, стало оборотнем: ещё вчера оно умиротворёнными геометричными улыбками приветствовало взор любого даже самого невоспитанного ингредиента весьма неоднозначной фредовой душевности, а теперь, обжёгшись какой-то оккультной серостью и снабдив себя всеми необходимыми аппаратами для приёма сигналов, зарождающихся в затихшем мозгу водопада, превратилось в ощерившийся портал, посредством которого взгляд Жломменга перетекал в чуть столпившуюся прямоту людей, ставящих печатные билетики шагов для создания неординарной тропы-документа, свидетельствующей об изумлении всех ореоловопируэтан и расстилающейся по направлению к Междууфологическому молчепа́данию. Люди сдержанно, сухомяточно шумели и двигались так, будто решили все вместе синхронно изобразить те же самые безалаберные звуковые джунгли (усложнённые противоестественной разновидностью разрушенного водяного смысла), сквозь которые Фреду пришлось хмельными, почти усыплёнными выводами продираться ещё со вчерашнего дня. (Казалось, будто ночью какой-то чокнутый василиск, допетривший, что приблизить свою сущность к соблазнительному статусу человекообразности можно лишь авангардным научным путём, смастерил галлюцинаторную хищную аппаратуру, сумевшую преобразовать крикливое, но всё же гармоничное кипение «выдвижного ящичка не этюдника ли» в нынешние гомоны мужчин и женщин, обладающие концентрической тревожностью и присобаченные к ушным раковинам Фреда.) Коснувшись пленительных туннелей собственной куртки, содержащих в себе тайну простецкого утепления, идеально подходящего для обезвреживания сумбурных крупинок, прохлаждающихся на непролазном раздробье ветра (выгодного стерео-безмолвиям), Жломменг вспорол напуганное пространство крыльца, мерно обличающего зыбь уличных возгласов, и, до последнего не желая прощать этому раннему часу болезненно мерещащееся гало предчувствия, подбежал к ореоловопируэтанам, тревожно размахивая вопросительными крылышками, странным образом заготовленными еще вчера, когда шероховатое, поперхнувшееся пьяной уморительностью заявление о молчании междууфологической влаги незаметно летало, нарезая круги возле тех частиц фатальной твёрдости, что всегда присутствуют в глубине окрика «возможно!».

— Водопадного гиканья больше нет, — высветились фразы местных, оставляя после себя волнение утроенного шлейфа. Фред мысленно откромсал себе уши, почуяв в них зомбирующие сигналы взыскательного зрительного морока, а потом схватил своё трясущееся ментальное воспаление и вогнал его — словно оно на миг обернулось гладко сбрендившим гвоздём, попрощавшимся с паразитическими линиями причудившейся резьбы, — в одну группу людей, которые, будто в соответствии с каким-то фантазийным сговором, все как один были одеты в болотно-карие весенние пары и держали в руках раздражённость факельного семейства. Замысловато составленная команда, теряясь в опереточной стильности собственных костюмов, вдруг направилась в сторону реки, и Жломменга затянуло в эту издающую свежие вопли любопытства воронку. На том участке опешившего ореоловопируэтного пространства, где огонь, не стесняющийся выжимать максимум из энергии дрожащих рук, должен был, по всем стерильным кодексам нерасшатанности, продемонстрировать описанному выше по-мартовски расфранчённому коллективу деловито шумящую естественность русла здешней искривлённости, красиво запертой в речное прозвание Междууффа, взору людей преподнесло себя безжалостное водяное отсутствие. Создавалось впечатление, будто река спрятала свой могучий кряхтящий рот и, уже не будучи способной заорать от боли, дерзнула разрезать себя на бесчисленное количество тайных крохотных прудиков, нагло-секундно разбежавшихся по уголкам тихих утренних разниц. Навстречу загипнотизированной ватаге, с которой Жломменг медленно, словно в ноги ему умилительно вцепилась пара убаюканных зверей, передвигался вдоль пыльных полотенец русла, простёганного головоломными вирусами обезвоженности, шла другая группа, которая тоже моргала восклицательным упрямством факелов, по-разбойничьи врывающихся во тьму, и заключала в своей мимической гуще замороженную изумлением физиономию Грюченара.

— Дело плохо, — отравил минутную лёгкость молчания Джон, — влага бесстыжим манером покинула тело Междууфологии. Нет больше нашего святого каплебурчания! пропал «выдвижной ящичек»!

— Проверь-ка свой взор на предмет лютых неуловимых микробов, — бросил маленькую недоверчивую молнию Фред. — Они охочи до превращения любого омерзительного сюжета в прочность, которая имеет наглость лишь мерещиться.

— Увы, — нахохлил некоторые из долгов отчаяния Джон, сформировав вокруг каждого произносимого звука груду жутковато обоснованной смятенности, — это видел не только я. Мы все, даже если эти неистовствующие местоимения кажутся тебе лишь жалкими определительно-личными гландами издыхающего киборга, в надкрыльях которого навсегда застыл застенчивый гул взаимовыручки, — так вот, мы все нехотя перевезли себе в глазницы следующее положение: в том месте, где ещё вчера сражались друг с другом клокотавшие аспекты водопада, нынче страшно молчаливой раной зияют экстраординарные опознавательные знаки одинокого и, надо заметить, прохладного фантомного обмундирования, принадлежащего каким-то новым фибрам осторожной смертельной силы…

— Да уж… — вдруг втиснулся удручёнными отзвуками губ старик Фэрль, стоящий рядом с Грюченаром и незаметно то взлетающий на миллиметр, то опускающийся обратно на собственные следы, слитые с алгоритмом смакования почвы. — Авторитет Междууфологии, миллиарды бренных формул тому назад состряпанный из свободы сразу нескольких вопросительных стилей здешней природы, упал, хоть и сама она, наша фыркавшая леди М., падать перестала… Признаться, я ведь не раз бывал обузой для зеленоватого мышления Областного Коренастого моря, обучаясь плавательному устремлению и намереваясь затем подарить мышечную новоиспечённость своей подготовленной прыти реке Междууффе и возвышающемуся над ней мэтру грохотаний, которого принято у нас тут величать выдвижным ящичком. Знаете, что́ я, по лиричному хитроумию душевному, нашёптывал сам себе, когда боялся превращать процесс ручного вызволения морских вод в привычный флёр уверенности и комизм ровной дыхательной молитвы? А вот что: «Тревог самоедских размноженный гул; язвящей толпой в бризе шепчет песочек. Я не роптать не могу: страх под молчок не заточен. Над гладью так много моих голосов! Плыву я, фобийный мотив издавая, точно дыханье без слов стонет, к себе же взывая. Срывается в толщу боязнь глубины; в мозгу — раболепное выканье метрам; чувства — в плену белены, а на запивку им — тремор. Ох, там, где глухие морские слои темнеют, как непотопляемый вечер, рыбы включают свои глубоководные свечи! Но, мощь волевых пробуждая основ, плыву я, мятежный накал развивая. Ровным дыханьем без слов к силам душевным взываю…»

Речью пожилого ореоловопируэтанина, проскрежетавшей свежими семантическими глыбами, в голову Фреда были приглашены исполинские раздумья, одно из которых звучало так: «Мы все словно пытаемся сбежать от петлистых ключей, вставляемых в замочные скважины наших судеб, но забываем, что, например, такие полновесные части мира, как река и водопад, тоже временами желают скрыться от прокрустова ложа своей натуральности…» Далее жломменговский мозг был ошпарен целым рядом воспоминаний: о судьбе вокальных тварей, которые разбудили его вчера в полдень и представляли собой расплавленные неким ядовито-лимонным солнцем алкогольные ухарские столики, прощавшиеся с четвёртой степенью своих ножек, искривлённых подобно вишнёвому призраку пульса; о настырных завихрениях раздора с Грюченаром, протрещавшего возле «Закормленной оторопи»; о лунатическом коктейле из раздражительности и глупых заклинаний, будто сошедших со страниц 38-томной «Энциклопедии грядущего влагозначительного безмолвия»… Все эти протрезвления памятных возгласов, эти назойливые мыслеформы, на первый взгляд произрастающие из одной и той же бесцельно пьянеющей почвы, всё же чем-то различались между собой, начинаясь и заканчиваясь в голове Жломменга будто бы в (раздолбленном) соответствии с совершенно разными подсознательными расписаниями и тем самым походя на целый ряд песочных часов, обладающих не похожими друг на друга: а) диаметрами срединных пропускных горлышек, б) количеством и размером крупиц, в) толщиной безропотно изогнутого стекла, ставшего плотью колб.

Фред пытался — хоть и, увы, со скоростью примитивного жребия, обычно бросаемого в условиях экспериментальных катакомб, битком набитых приметами улиточного транса, — по-бойцовски отмежеваться от вышеописанных грубоватых полилогов, которые по неуловимым, но болезненным траекториям сновали в болотной тьме его, Фреда, черепной коробки, однако от надсадной борьбы внутренних продлений пришлось отвлечься, потому что из русла Междууффы, надевшего маску всеохватывающей сухости, донеслись бритвенно-бойкие фразы юного сорванца Гвулли, осмелившегося молниеносной прыгучестью сил очутиться на дне речной потерянности: «Здесь, на тверди, которая на протяжении минувшей ночи многажды хваталась за феномен исчезающих капель, теперь растерзала себя перед моим взглядом целая зона давным-давно утонувшего вещественного утрачивания! Хвала параграфам нежданного везения! Вот я уже вижу славные мерцания каких-то монет, наручных часов и… сумрак остаточных ружей, отстранённо плетущихся на иррациональной металлической лапе, недоверчивым рикошетом посланной сюда к нам из пропасти войн, когда-то давно проревевших в этих краях все свои самые жуткие лироэпические аккорды». Кстати, мальчишка ещё несколько недель назад, кривляясь перед соседями и родственниками обострённостью порывистого детства, зарекомендовал себя как проявитель сплошного хулиганистого головокружения, но, извилистыми психическими тропами кутаясь в эту свою особенность и изо всех сил стараясь преподносить её в качестве чарующего набора признаков того, что ему суждено сделаться отменным вождём певческих писаний и басенных подозрений, Гвулли, маленький зиждитель неприкаянного сумасбродства, решил охапкой непатентованных темпераментных вёрст скрадывать уроки стихосложения пожилого Фэрля.

Продолжение следует