Месяц назад меня ограбил мужчина. Он не забрал мой кошелёк, но забрал то, что я никогда не смогу вернуть
Я пишу это, потому что у меня нет другого способа говорить. В полицейском протоколе стоит «нападение при отягчающих обстоятельствах». Они не понимают. И не смогут.
До всего этого мой голос был моей жизнью. Больше, чем жизнью, — моим предназначением. Каждый день я находил уголок в этом огромном, равнодушном городе и проповедовал. Я молодой, и я знаю, как это выглядит со стороны. Кто-то усмехался, кто-то спешил мимо, но некоторые останавливались. Я никогда не кричал о пламени и геенне. Я говорил о надежде, о том, как найти свет в трещинах этих бетонных джунглей. Мой голос был колоколом. Сильным, звонким, даром, который, как я верил, мне дан, чтобы делиться им. Я чувствовал, как слова вибрируют у меня в груди — физическая сила, которую я мог бросить через шумную площадь, прорезая шум трафика и гул, чтобы достичь того, кому это было нужно. Это ощущение… оно было как живое, полное «я живу».
Всё это закончилось месяц назад.
Это был вторник. Я закончил поздно, горло было содрано, но дух парил. День удался: несколько человек остановились поговорить, поделиться своей ношей. Я шёл домой, срезая путь, которым пользовался сотни раз. Узкий, плохо освещённый переулок, который выводил за квартал от моего дома. Всегда казалось, будто это тайный проход, момент тишины между рёвом магистрали и ровным гулом моего двора.
В ту ночь тишина была другой. Тяжёлой. Хищной.
Он стоял там, как тёмный силуэт, в самой глубокой тени посередине переулка. Я заметил его только когда почти настиг. Сначала я подумал о бездомном, и рука сама потянулась к кошельку — не из страха, а чтобы дать ему те крохи, что у меня были.
«Бог благословит тебя, брат», — начал я. Слова умерли в горле.
Это был не бездомный. С ним что-то было… не так. Худой — слово верное, но недостаточное. Будто кожа была на размер больше, чем кости под ней, натянута на невозможно тонкую раму. Глаза в тусклом свете — просто провалы тени. И запах — влажной перевёрнутой земли и старой бумаги.
Он двинулся быстрее, чем я успел отреагировать. Мгновение назад — тень, и вот его рука уже впилась в моё предплечье. Холодная до шока — мёртвая, бескровная стужа, прошившая куртку. Я сделал то, что сделал бы любой. Открыл рот и закричал.
Это был хороший, крепкий крик, рождённый чистым ужасом, полный той силы, которую я вкладывал в проповеди. Он должен был удариться о кирпичные стены и заставить людей бежать.
Но не заставил.
Этот человек, эта палка с намёком на человеческую фигуру, даже не дёрнулся. Он не пытался меня заткнуть. Вместо этого наклонился, его лицо приблизилось к моему. И пока я кричал, он сделал то, чего я до сих пор не в силах понять. Он вдохнул.
Это был необычный вдох. Глубокий, дрожащий, невозможный вдох-пылесос. Я это почувствовал. Почувствовал, как мой голос — сам звук, сила, вибрация — втягивается из лёгких, вырывается из горла. Это было физически ощутимо — будто из самой сердцевины тянут струну. Крик истончился, задрожал и… исчез. Его не стало.
Рот всё ещё был раскрыт, грудь ходила, но звука не было. Только пугающая, абсолютная тишина там, где должен был быть мой голос. Мужчина выпрямился, и в его теневых глазницах мелькнуло что-то вроде удовлетворения. Он не взял мой кошелёк. Больше меня не коснулся. Просто отпустил руку, развернулся и растворился в тьме в конце переулка.
Я стоял там очень долго, пытаясь позвать на помощь, пытаясь издать хоть какой-то звук. Я мог дышать, мог кашлять, но та часть меня, которая делала звук, была… исчезнувшей. Это было как пытаться пошевелить фантомной конечностью. Механизм на месте, а сигнал не доходит.
Первые дни — сплошная паника, врачи, специалисты. Я носил с собой маленький блокнот и ручку.
Меня ограбили. Я закричал, и мой голос просто пропал.
Они смотрели с жалостью. ЛОР-врач ввёл камеру через нос в горло. Показал монитор. «Смотрите, — сказал он, указывая. — Связки идеальны. Ни отёка, ни паралича, ни узелков. Физически нет ни одной причины, по которой вы не могли бы говорить».
Они дали этому название: конверсионное расстройство. Тяжёлая психологическая травма, проявляющаяся физическим симптомом. Мой разум, сказали они, так шокирован нападением, что «выключил» голос, чтобы защитить меня. Правдоподобно. Научно. Всем понятно — кроме меня.
Я пошёл к наставникам, к старшим проповедникам, которые меня вели. Сел в тяжёлое дубовое кресло в тихом кабинете, пропахшем старыми книгами, и исписал юридический блокнот своей историей. Они читали, лица — сплошная тревога.
«Враг действует многими способами, сын мой, — сказал один, его собственный голос — утешительный баритон. — Он стремится заставить замолчать посланников Господа. Это была травма. Шок на время отнял у тебя язык. Нужно верить. Молиться. Отдохнуть. Бог исцелит твой разум, и голос вернётся».
Все соглашаются: психологическое. Я жертва насилия, и мой ум сломался в особенном, редком месте. Я пытался им верить. Правда. Молился. Отдыхал. Заполнял тетради немыми проповедями, отчаянными мольбами к Богу. Но я знал, что почувствовал. Это был не слом. Это была кража. Я чувствовал пустоту в груди там, где раньше жила резонансная вибрация. Пустое место, пустота, болящая тишиной.
Жизнь превратилась в тихий кошмар. Мир будто за стеклом. Я не мог работать. Не мог проповедовать. Не мог даже заказать кофе без нелепого танца из жестов и записок. Я стал призраком в собственной жизни, моя сущность вырвана с корнем. Тишина была самым громким, что я когда-либо слышал.
А потом, ровно через неделю после нападения, начался настоящий ужас.
Я сидел у себя дома, пытался читать. Окно было открыто: ночной воздух, далёкие городские звуки. Сначала — просто гул, край слуха. Я уже списал это на радио в машине или на мимо проходящую ссору. Но в ритме было что-то знакомое.
Я подошёл к окну и высунулся, прислушиваясь. Звук то поднимался, то падал, нёсся по ветру. И вдруг я отчётливо разобрал одну фразу, эхом с нескольких кварталов:
«…и говорю вам: сострадание соседа — слабость, которой можно воспользоваться…»
Я застыл. Холодный пот выступил на каждом сантиметре кожи. Это был мой голос.
Ошибка исключена. Мой тембр, моя манера тянуть некоторые гласные, когда я акцентирую мысль. Голос, которым я каждый день говорил о любви и прощении. Но слова… слова были ядом. Гнусная, вывернутая насмешка над всем, что я проповедовал.
Я схватил ключи и выскочил на улицу, сердце колотилось о рёбра. Мчался, ловя звук. Казалось, он доносится из маленького парка в двух кварталах. Но когда я добежал — задыхаясь и в лихорадке, — там не было ничего. Пара людей с собаками, парочка на скамейке. Тихо. Голос исчез.
Я пытался убедить себя, что у меня галлюцинации. Слуховые — симптом травмы. Так сказали бы врачи. Разум шалит, рисуя фантом моего потерянного голоса. Логично.
Но на следующую ночь это повторилось.
На этот раз — ближе. Будто с крыши дома напротив. Я стоял у окна, слушал, и кровь в жилах стыла.
«…гляди на отчаявшихся и видь не душу для спасения, а инструмент для использования. Их надежда — валюта, трать её свободно…»
Это был мой голос, но он проповедовал евангелие чистого, неразбавленного зла. Говорил об эгоизме как о доблести, о жестокости как о силе. Проповедь из ада, произнесённая той же страстной, убеждающей интонацией, которой я когда-то утешал потерянных. Я полчаса всматривался в крышу, но никого не видел. Голос просто лился в ночной воздух, а потом, словно щёлкнул выключатель, оборвался.
Каждую следующую ночь он подбирался ближе.
Раз — из переулка за моим домом. Потом — с угла прямо под моим окном. Я выбегал вниз, но там никого. Призрак.
Я начал расползаться по швам. Не спал. Сидел в темноте у окна, ждал, боялся того мгновения, когда услышу, как я сам начинаю говорить. Друзья и наставники навещали. Я пытался объяснить, торопливо выводя в блокноте:
Я слышу свой голос. Кто-то им пользуется. Он говорит ужасные вещи.
Они обменивались тем же сочувственным взглядом. «Это травма, — мягко говорили они. — Разум пытается переработать случившееся. Возможно, это проявление твоей злости, твоего страха».
Они думали, что я схожу с ума. И честно — я начинал им верить. Неужели так теперь и жить? В молчании, преследуемый искажённой версией себя?
Вчера ночью я решил, что так нельзя. Сумасшествие или нет, надо встретиться лицом к лицу. Когда голос вновь раздался — ближе, чем когда-либо, будто из того самого переулка, где я его потерял, — я не колебался. Схватил самый тяжёлый фонарь, что у меня есть, и вышел на встречу призраку.
Переулок был точно таким же, и голос… он был здесь. Громкий, отскакивающий от стен, поток красивых, убедительных, чудовищных слов.
«…ибо истинная сила не в том, чтобы поднимать других, а в уверенности, что можешь их придавить…»
Звук шёл с дальнего конца переулка. И когда я подкрался ближе, луч фонаря дрожащей дорожкой разрезал мрак — и я увидел его.
Тот же исхудавший мужчина. Та же чучельная фигура. И он был не один. Он загнал в угол девушку, прижав к кирпичной стене. Она глядела на него широко раскрытыми глазами — но не от ужаса. Скорее… от восхищения. Она была зачарована.
Голос лился из него. Но губы не совпадали со словами. Как в плохо дублированном фильме. Звук, мой звук, шёл из его груди — чистая, бесшовная трансляция моего украденного голоса, вывернутая под его замысел.
Кровь заледенела, но тут же вспыхнул другой огонь. Праведный гнев. Тот самый огонь, что я когда-то превращал в проповеди. Я — пастырь, а это… это волк среди стада.
Он заметил меня. Луч фонаря поймал его лицо, пустые глаза впились в мои. Голос оборвался резко, и переулок рухнул в оглушительную тишину. Девушка моргнула, будто проснулась, и в её взгляде впервые мелькнул настоящий страх.
Исхудавший наклонил голову. Он не выглядел удивлённым. Из горла вырвался сухой, шуршащий звук, как сухие листья по асфальту. Может, это был смешок. Потом он заговорил — уже своим голосом. Шёпотом:
«Ты. Ты вернулся. Огонь в тебе силён. Он придаёт звуку вкус».
Он понимал. Говорил со мной, но словно читал мои немые вопросы. Я шагнул вперёд, поднял фонарь как дубинку. Не знал, что именно сделаю. Знал лишь, что не позволю ему ранить эту девушку.
«Тебе интересно — как? — прошипел он, не отрывая взгляда. — Это дар. Я забираю инструменты убеждения. Проповедь проповедника, обещание политика, шёпот любовника. Пью звук, а остатком веры заманиваю их». Он кивнул подбородком на девушку, уже дрожащую. «Они слышат голос, которому хотят верить. Подходят ближе. Теряют бдительность. Остальное делается легче».
У меня не было голоса, чтобы крикнуть. Не было слов, чтобы осудить. Осталось только убеждение. В одном отчаянном движении я сделал единственное возможное. Я бросился на него.
Я невелик, а он был неестественно силён, но неожиданность сработала. Я врезался в него, и мы вместе рухнули в кучу конечностей.
«Беги!» — беззвучно выкрикнул я девушке — безмолвный, отчаянный крик.
Секунду она была недвижна, потом сработал инстинкт. Она вырвалась и бросилась прочь, её шаги отозвались по переулку, растворяясь в ночи.
Я ощутил вспышку торжества. Короткую.
Вор швырнул меня с себя с лёгкостью, от которой стало страшно. Я ударился спиной о кирпич, из лёгких вышибло воздух. Он был на мне раньше, чем я успел подняться: одна его холодная, костлявая ладонь сжала моё горло.
Он наклонился, снова приблизив лицо к моему. Сладостно-мерзкий запах сырой земли накрыл меня с головой.
«Бесполезный жест, — прошипел он, его голос — сухой шелест во тьме. — Твоё стадо разбежалось. А пастыря вот-вот сожрут».
Хватка усилилась, сознание поплыло. Он смеялся — тем же шуршанием сухих листьев — и разинул рот.
Я буду видеть это в кошмарах до конца своих дней, какими бы долгими они ни были. Это больше не был рот. Он потянулся, разошёлся, распахнулся — плоть тянулась и искажалась, нарушая все законы физики и биологии. Всё шире, шире, пока вся его голова не стала просто зияющей пастью — идеальным кругом абсолютной, беззвёздной чёрноты. Дыра в мире. Оттуда доносился тонкий, высокий звон, звук, который тянул за самые края моей души. Он опускал эту пустоту на моё лицо, и я знал — знанием за гранью ужаса, — что он меня поглотит. Не только тело, но всё, чем я являюсь.
И тут сирена рассекла темноту.
Сначала далеко, тихо, затем всё ближе, всё громче, воем в ночь. Вор застыл. Чёрная дыра его рта схлопнулась, снова став тонкой, бескровной линией. На иссохшем лице проступило чистое раздражение.
С последним презрительным шипением он отпустил моё горло, вскочил — и исчез. Он не побежал. Он просто растворился в самой густой тени в конце переулка и пропал.
Я лежал, хрипя, хватая рваными, беззвучными вдохами воздух, когда полицейская машина встала поперёк входа в переулок. Девушка, которую я спас, привела их.
Разумеется, настоящей истории они не поверили. Нашли меня избитым, а жертву — в истерике. Для них это была неудавшаяся попытка ограбления. Попытка нападения. Девушка пыталась объяснить про голос, про странный транс, но они только кивали и записывали это как симптом шока. Когда спросили меня о показаниях, я лишь вынул блокнот. Они вызвали психолога из службы помощи пострадавшим. Они были добры, профессиональны — и совершенно бесполезны.
И вот я здесь. Моё горло в синяках, но врачи говорят, что физически я в порядке. Голос не вернулся. Я знаю, что не вернётся. Он всё ещё там, с ним.
Я пишу это, потому что я проповедник, а дело проповедника — нести слово. Это моя новая кафедра. Моя новая проповедь. Эта тварь всё ещё где-то рядом. Он охотится в моём городе и использует для этого мой голос. Может, он охотится и в вашем.
Поэтому прошу, умоляю: слушайте. Если вы идёте ночью домой и слышите голос из тёмной улицы — голос невероятно надёжный, невероятно убедительный… голос, говорящий о надежде, но рождающий липкую тревогу… бегите. Не слушайте. Не давайте словам пустить корни. Потому что это может быть обещание политика. Или шёпот любовника.
А может быть — мой.
Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
