Романтика, страсть — считал их уделом студентов, особенно филфаковских. Но когда познакомился с Жи, втюрился с первых же бесед. У неё слишком жёсткое имя, и чтобы смягчить его, я придумал это ласковое «Жи». Нежное, почти шёпотное имя вплелось в мою жизнь тонкой романтической нитью. Она ни разу не прокомментировала это прозвище, словно оно стало нашей молчаливой договорённостью.
Мы встретились в сети. Наше общение было странно неравномерным: 90% — её голос, её аудио, её бесконечные монологи, и лишь 10% — мои скупые текстовые ответы. Но она говорила так умно, что я слушал часами, даже если она повторяла одно и то же. Иногда по полдня её голос звучал у меня в наушниках — пока я убирался, работал, готовил.
Жи была из другого города, но через пару месяцев я уговорил её переехать. Оплатил билет, встретил. До этого у меня была всего одна её фотография, но меня это не смущало. В жизни она оказалась гораздо красивее.
Ярко-розовое и чёрное в её образе сразу выдавали бунтарку и неформалку. Она будто сошла с афиши гот-концерта начала нулевых. Но судить Жи по обложке — удел дураков. Я влюбился в содержание.Когда мы наконец встретились, наше общение изменилось: меня стало больше. Я часами держал её на руках, молчал, чувствуя странное родство.
Жи часто вспоминала отца. Порой мне казалось, что каждая наша встреча начиналась с его имени. Я его не запомнил — вообще не стараюсь запоминать имена родителей тех, с кем схожусь. Но истории её отца… они цепляли.
Однажды Жи рассказала, как её отец годами страдал от болей неизвестного происхождения. Он обратился к урологу, и юный врач, почти подросток, с мучительной медлительностью ввёл в его уретру старомодный цистоскоп, похожий на телескопическую антенну. Анализы ничего не показали, оставив лишь пустоту и кровотечение. Ещё одна история запала мне в душу: её отец, закоренелый одиночка, не умел дружить. Он не знал, как справляться с трениями в отношениях, и просто замыкался в себе. Чувство отчуждения, ощущение, что он на обочине жизни, овладело им ещё в старших классах и не отпускало до университета. Эти слова задели меня, наверное потому что я видел в них себя. Может, Жи рассказала это, потому что это было и про неё тоже.
Её мысли были пропитаны мраком, и, возможно, именно это меня и зацепило. Но за тьмой скрывался альтруизм и глубокая философия. Даже в её взгляде читалось: «Не отчаивайся».
Мы говорили о боли, немощи, одиночестве, горе, неудачах, несправедливости, бессмысленности — и о надежде. В отличие от тех, кто велит видеть только хорошее, Жи с болезненной честностью показывала, как тяжела жизнь. Она заставляла меня смотреть в лицо страданиям, не отворачиваясь. «В наших скорбях мы ищем признания», — говорила она, и это стало её жизненным кредо. Даже в этих размышлениях она упоминала отца, имя которого я так и не запомнил.
Жи была юной — слишком юной, стыдно признаться, насколько. Но её душа была старше веков. Несмотря на обилие розового в её внешности, она понимала Достоевского и свободно рассуждала об «Идиоте». Она так увлечённо пересказывала «Молчание Бартлби» Германа Мелвилла, что я, не слушавший ничьих книжных советов, всё же прочёл его.
Ещё моя возлюбленная рассказала о самопожертвовании Симоны Вейль. Когда мы дошли до смысла жизни, Жи мудро заметила: «Мы задаёмся этим вопросом, только когда нам тяжело. Когда всё хорошо — он отпадает сам собой».Некоторые её мысли я понимал лишь с третьего раза. Но с каждым разом она будто бы раскрывалась глубже. Вслушиваясь в неё, я становился лучше. Много кто пытался меня изменить, но у Жи это получилось сильнее всех. Я стал смотреть на вещи по-другому.
Она терпела мои слабости и оставаясь рядом, даже когда я был невыносим. Её не интересовала моя работа, куда я ухожу — быстро привык к её отстранённости.
Иногда я брал её с собой в люди. Она молчала, но её красота притягивала внимание. Люди оборачивались, их взгляды скользили по крупным чёрным надписям на её лице. Я хотел кричать: «Посмотрите, какое сокровище у меня в руках!». Но я знаю, что любовь — это личное безумие.
Да, она значительно моложе. И да, я всё равно трогал её. Иногда даже оставлял на ней следы. Наша близость была дерзкой, бесстыдной. Её кожа, гладкая, но чуть сухая, дрожала под моими пальцами. Я касался её бережно — на диване, за кухонным столом, даже на улице и в автобусе, под чужими взглядами. Плевать. Она принимала мои пальцы, но противилась языку. Ей вообще не нравилась влага – слишком хрупкая для этого.
Дома находил её в самых неожиданных местах: вверх ногами, на полу, в прихожей, даже на микроволновке. Мы вели себя как влюблённые: я писал на её теле, в местах, свободных от бесконечных татуировок-написей, надеясь, что она разгадает мои послания. Иногда она убаюкивала меня своим присутствием.
Ах да, вспомнил имя её отца — Киран Сетия. Американец. Вряд ли когда-нибудь встречу его, но порой мне хочется написать ему и поблагодарить за то, что он подарил миру Жи. Не люблю рейтинги, но Жи, без сомнения, теперь в списке моих самых любимых книг.
