Отсылка к сериалу "Офис" (US) в Cyberpunk 2077
А ниже отрывок из сериала
А ниже отрывок из сериала
Мой кошмар начался в августе 2019.
Сначала ставят бронхит, потом пневмония, состояние ужасное.
Спать вообще не мог, дышать было очень трудно, хрипел как паровоз.
Давило грудь, передвигался еле еле.
Когда уже деваться было некуда, скорая увезла в больницу .
На следующий день -23 августа ровно когда мне стукнул полтинник , в своё день рождение , я попадаю в реанимацию на 4 дня.
За 50 лет , это была моя первая больница.
Все это я посчитал каким-то знаком мне свыше.
Долго думал, переоценивая всю свою жизнь.
Обращаясь к Богу.
Вроде все эти бронхиты прошли, но осталась отдышка, головокружение, слабость.
По выписке-
Меня направили к кардиологу. Проверить сердце.
Там мне ставят диагноз в три , четыре предложения, которые я до сих пор запомнить не могу.
Кратко если- поломалось сердце, жуткая сердечная недостаточность.
Болезнь сравнительно новая и пока единственный выход для меня, это трансплантация органа.
Все сразу круто поменялась.
Но, мне есть ради кого жить и бороться.
Мне дали инвалидность 2 группу, постоянно таблетки- утром , в обед и вечером, жизнь потекла от больницы, до больницы.
Через друзей, знакомых, я связывался со многими профессорами, отсылая им свой диагноз.
Вердикт у всех был один- трансплантация.
В Краснодаре в центре грудной хирургии меня пытались лечить, наблюдая за состоянием, но ничего не менялось и уже после Нового года , меня направили собирать документы для внесения в лист ожидания.
Мучили приступы, ловил я теперь их постоянно.
Кто знает, что такое пульс 230, тот понимает, что такое приступ.
Спровоцировать его могло любое движение, в душе он настигал меня постоянно.
Тяжелого меня привезли в больницу и
29 марта мне сделали операцию, пытаясь облегчить состояние.
РЧА , это когда током прижигают очаги на сердце вызывающие приступы.
На операцию никто не ставил, но говорили, что хуже не будет, возможно станет полегче.
И мне стало легче, удивительным образом фракция выброса сердца с 15% увеличилась до 40.
Прошли приступы и 5 месяцев , я жил без отдышки, пытаясь много ходить, улыбаться и радоваться.
Все вернулось неожиданно.
Ночью встал в туалет и меня накрыло. Опять скорые, больницы, реанимации.
9 ложусь на операцию, РЧА будут делать повторно.Руки опускать не будем, будем бороться.
Меня всегда ждут дома. И я обязательно вернусь!
Берегите себя друзья!
Здоровье, это не банально, его действительно не купишь!
Тоже вспомнился случай.
На медкомиссии сидела пожилая врач, лет 70. И вот приходит на осмотр молодой парень, перед армией. По всем показателям: Здоров. Он ещё и бодрится:
- Веду правильный образ жизни, не курю, не пью, вредное в пищу не употребляю. И вообще, планирую дожить до 100 лет!
Врач:
- Ну, тогда я буду первой, кто пожмёт вам руку!
Не могу не залить сюда интервью, наверное, одного из апологетов детской кардиохирургии, человека с большой буквы. Очень приятный в общении, без пафоса, строг к себе и окружающим. Владимир Владимирович Алекси-Месхишвили.
Рекомендую прочитать на сайте оригинала.
(с сокращениями, в угоду объему поста)
«Нельзя на ходу отвечать на вопросы родителей». Кардиохирург Владимир Алекси-Месхишвили — о детях с пороками сердца.
В 1980-м кардиохирург Владимир Алекси-Месхишвили одним из первых в СССР стал оперировать новорожденных с критическими пороками сердца. Единственное в стране кардиохирургическое отделение для детей первого года жизни, которое возглавил профессор в институте сердечно-сосудистой хирургии им А.Н. Бакулева, многие годы было единственной надеждой для семей со всего Советского Союза.
С 1990 года Владимир Владимирович живет в Берлине. До выхода на пенсию он был ведущим детским хирургом Немецкого кардиологического центра, где проводил около 350 операций в год — то есть по одной-две операции ежедневно, и опубликовал около 700 научных трудов.
Профессор Алекси-Месхишвили не любит рассказывать о себе и героизировать профессию. Перед интервью просил, чтобы вопросы не были сентиментальными. Врач помог сотням детям из России попасть на лечение в Германию и до сих пор не забывает тех, кого спас: его единственная фотография в соцсетях — портрет с девочкой Катей, которую вылечили 15 лет назад.
Владимир Алекси-Месхишвили умеет исправлять сложнейшие пороки сердца и таким образом менять будущее ребенка. С грустью он смотрит на обстоятельства, которые мешают детской кардиохирургии в нашей стране развиваться по современным стандартам. На это доктор тоже старается повлиять, как может: модерирует конференции, которые проводит сообщество детских кардиохирургов России, проводит мастер-классы в разных регионах страны — за последние годы профессор посетил все главные кардиохирургические отделения для детей.
Самый маленький новорожденный весил 400 граммов
— Вы прооперировали тысячи пациентов с врожденными пороками сердца и написали около 700 научных работ по кардиохирургии. Есть ли в сердце еще что-то интересное вам?
— Сердце, как и любой другой орган, не изучено досконально. Одно время считалось, что анатомия сердца полностью изучена, но это не так. Мы все время открываем новые заболевания, значения тех или иных структур.
Допустим, электрическая активность сердца, его биомеханика. Почему страдает сократительная способность сердца, почему образуются заболевания, которые у здорового человека вроде бы не должны возникать? Очень много вопросов, связанных с генетикой.
Здесь огромное поле для научной работы, и молодым людям нужно находить на это время. Ведь все открытия сделали молодые люди, а не старики вроде меня.
— Вы сейчас что-нибудь пишете?
— Сейчас редко, у меня уже нет живого интереса к науке. Хотя недавно написал большую главу про недоношенных детей в национальном руководстве, которое издал мой хороший друг Юрий Козлов из Иркутска — замечательный хирург, который делает необыкновенные вещи.
Меня просто поразило выступление одного депутата, который сказал, что этих детей лечить не надо. Это кощунственно, не по-божески, не гуманно и просто зло. Понимаете, всем надо помогать: неважно, выживет человек или нет. Не нам решать, кому жить или не жить. Наша прерогатива — помочь больному. Я много оперировал недоношенных детей, самый маленький новорожденный весил 400 граммов.
По истории кардиохирургии написал небольшую работу на русском языке. В России, к сожалению, многие молодые хирурги плохо знают историю своей профессии. Но как можно представить себе профессионального музыканта, который не знает историю музыки? И хирургам нужно знать, кто открыл нам дорогу вперед, на чьих плечах мы стоим, какие это были смелые, умные люди. Иначе это говорит об отсутствии любознательности, а это главный движущий элемент в образовании. Если человек не любознательный, его никогда не сделаешь хорошим специалистом, это исключено. Как известно, стены и аппараты не лечат — лечат люди со знаниями. Хотя часто слышишь фразы, которые никакого отношения к врачебной деятельности не имеют: хирург от Бога, золотые руки или еще что-то.
— Про вас только так говорят.
— Одни так называют, другие, может быть, проклинают — дело не в этом. Это неправильное обозначение уровня врача. Хирургов от Бога или с золотыми руками не бывает. Есть хорошие хирурги и, к сожалению, плохие.
Вы думаете, если в Америке делаются несколько сот тысяч коронарных операций, их что, делают гении? Нет, их делают хорошие профессионалы. Кардиохирургия — это очень высокого уровня ремесло, как ремесло часовщика. Ремесло высокого полета. А хирург от Бога — я не знаю, что это такое. На Западе так никто никого не называет.
Из Владивостока везут на лечение в Москву — это ненормально
— 40 лет назад в СССР появилось первое отделение для новорожденных с пороками сердца, а вы стали его заведующим. Почему вы взялись за это направление и как в те годы лечили таких малышей?
— Я начинал как детский хирург, а потом заинтересовался детской кардиохирургией, поступил в аспирантуру, защитил диссертацию. И после академик Бураковский, директор института сердечно-сосудистой хирургии им. Бакулева, предложил мне возглавить отделение, которое занималось бы только грудными детьми.
Эта область тогда была плохо разработана. И надо отдать должное Бураковскому — он отправил нас в США, где мы впервые увидели, как надо, и постарались перенести на советскую почву.
Конечно, наши возможности, в том числе технические, никак не соответствовали американским, мы в то время отставали очень и очень сильно. Советская медицина сильно отставала от мировой. Надо это признать и говорить прямо.
Когда мы создавали отделение, поняли, что без мамочек мы этих детей выходить не сможем, и стали пускать их в реанимацию. Это было первое отделение в СССР, где пускали родителей к детям. И это вызвало страшный гнев министерства здравоохранения, я даже получил выговор.
— Почему вы, наверняка зная о последствиях, пошли против регламентов Минздрава?
— Условия для выхаживания в то время были очень сложны, прежде всего из-за нехватки сестер. После перевода в палату детям требовался материнский уход. Кроме этого, длительное изолирование от матери — тяжелая психологическая травма для ребенка.
Мамы сидели с детьми, говорили с ними, купали, и, таким образом, дети находились в комфортном состоянии. Это и была причина, почему я стал пускать родителей в послеоперационные палаты.
В то время мы много писали, сколько помощи требуется детям, сколько из них умирает от года до трех лет. Тогда все эти данные были засекречены, получить их было очень трудно, а напечатать еще труднее. Тем не менее, это удавалось.
У нас в отделении были хорошие результаты, и к нам приезжали люди, смотрели, как мы работаем. Конечно, мы были ограничены, но многим смогли помочь. Но одно отделение на весь СССР — это капля в море, просто смешно. И когда сейчас ребенка из Владивостока везут в Москву — это ведь тоже ненормально, все должно развиваться на местах.
— Как вам кажется, это хорошо, плохо или неизбежно, что некоторые пациенты из России до сих пор едут на операции в Европу и США?
— У больных есть полное право оперироваться в той или иной клинике или стране. Это судьба человека. Как можно ему запрещать выбирать клинику, если речь идет о жизни и здоровье? Никакого разговора о гуманизме в этом случае быть не может. Нужно понимать, что все стремятся туда, где лучшие результаты, что вполне естественно.
Больных из России в нашей клинике стало гораздо меньше, чем в 1990-е годы. Сравнивать с тем временем даже нельзя. Очень многие операции стали делать на родине, есть прекрасные хирурги.
В России многие центры оперируют, говорят, что успешно, но мы точно не знаем, потому что статистики по смертности и осложнениям нет, ее не открывают. Если результаты отличные — бояться нечего. Данные должны быть в открытом доступе, чтобы люди знали, кто как работает, у кого какая смертность или осложнения.
В Германии над нами очень сильный контроль. Вся статистика по нашим операциям собрана в одном месте, и страховые компании, которые платят за эти операции — а они очень дорогостоящие, — не заинтересованы, чтобы больные шли туда, где плохие результаты. В Германии тоже не все замечательные.
К сожалению, в России почти все закрыто, нет системы контроля качества, и я знаю только несколько отделений, которые открыто показывают свои результаты. И мы знаем, что в некоторых случаях смертность такая, какой не должна быть.
— Почему так происходит?
— Это объясняется не тем, то у людей нет опыта, а тем, что недостаточно ресурсов и системной подготовки. Например, есть отдельные специалисты по эхокардиографии, зондированию. Но детский кардиолог должен обладать всеми методами лечения больного с пороками сердца, кроме хирургического. Для этого нужна определенная система обучения.
Чтобы стать детским кардиологом в Германии, надо после института изучить неонатологию, педиатрию, детскую кардиологию, сдать экзамены — и после этого ты имеешь право заниматься с детьми с врожденными пороками сердца.
На мой взгляд, детская кардиохирургия гораздо сложнее взрослой: комбинация врожденных пороков такая многообразная, что некоторые встречаются один-два раза в жизни врача.
Чтобы выбрать правильно решение, нужно обладать огромными знаниями.
В России четкой системы подготовки детских хирургов нет, и детская кардиохирургия как профессия не существует, кажется, официально не признана. Детей подчас оперируют хирурги, занимающими другими областями кардиохирургии, но я думаю, никакого отношения ко взрослой кардиохирургии детская не имеет.
Врожденные пороки сердца, особенно сложные — это проблема на всю жизнь. Пациентов нужно контролировать в течение жизни, нередко во взрослом возрасте им требуются повторные операции.
После 18 лет этих больных в России детские больницы принимать уже не хотят, а взрослые хирурги в этом мало понимают. Поэтому взрослые пациенты с оперированными врожденными пороками словно висят в воздухе. Это абсолютно неправильная постановка вопроса.
— А как помощь взрослым пациентам устроена в Германии?
— В Германии такого разделения нет. У нас нет отделения для новорожденных и детей первых трех лет жизни. Все больные с врожденными пороками сердца лечатся в одном отделении, независимо от возраста, и мне приходилось оперировать больных в возрасте 3 дней и в возрасте 80 лет. Какая разница? Ты должен уметь все, что касается врожденных пороков сердца.
Ко мне иногда обращаются больные, которых я когда-то оперировал. Они уже взрослые, у кого-то уже свои дети, и они спрашивают: что нам делать, нас нигде не принимают.
Немецкий кардиологический центр
— Что вы им обычно отвечаете?
— Приходится созваниваться с коллегами, просить, чтобы они посмотрели. Но это же не дело.
Взрослых людей, которых уже прооперировали по поводу врожденных пороков сердца сегодня гораздо больше, чем тех, которые рождаются с ними. И эти пациенты требуют постоянного наблюдения. Надо же им помогать.
В Германии существует специальный центр для взрослых, который следит за ними и направляет — по хирургической линии или кардиологической. К сожалению, в России эта проблема не решается никак: людей отфутболивают.
Нельзя на ходу отвечать на вопросы родителей
— Это правда, что в Германии вы прооперировали больше тысячи пациентов из России?
— Речь идет лишь о нескольких сотнях, но не тысяче.
— Я слышала, что родители детей поехали за вами, так как многие операции делали только вы.
— Никто ни за кем никуда не едет, это все неправда (улыбается).
В 1990-е в Германии было много благотворительных обществ для России и бывших советских республик, на кардиохирургические операции выделялись деньги — а ведь они очень дорогие, так как тут задействованы огромные технологии. Оборудование одной койки в отделении интенсивной терапии для ребенка стоит около 75 тысяч евро. В то время я через эти общества мог доставать какие-то деньги для пациентов…
Помню, однажды мне написала воспитательница детского дома из Вологды, рассказала про мальчика, которого нигде не брали. Тот мальчик поправился, вырос и отправил мне письмо, а потом мы созвонились. Его я уже не так хорошо помню, как воспитательницу. Это была необыкновенная женщина, которая… у меня даже голос задрожал… к этому ребенку относилась как к родному, все время была с ним рядом.
Попасть в детдом — это же огромная трагедия. В Германии нет детских домов. Здесь есть попечители, которые берут детей, оставшихся без родителей, к себе в семью на воспитание. Огромное количество детдомов о чем говорит? О неблагополучии каком-то, непорядке.
У нас был случай, когда отец ребенка с синдромом Дауна усыновил еще одного такого ребенка, только еще с пороком сердца. Для меня это пример человечности, прежде всего.
Мне кажется, все дети требуют внимания, любви, счастливой жизни. И все должны иметь равные условия, чтобы реализоваться. Наверное, сколько в этих детдомах способных детей! Они же не виноваты, что родители от них отказались. Посмотрите, сколько детей увезли в США и там они стали необыкновенными спортсменами!
Иногда читаю, что детей бьют, и думаю: ну как вообще можно ребенка бить? Как можно поднять на него руку, как бы он себя ни вел? Ведь ему всегда все можно объяснить.
— Врач тоже может все объяснить пациенту, или проблема коммуникации в медицине неизбежна, как вы думаете?
— Конечно, может. Если ты не можешь что-то объяснить больному, значит, ты сам не понимаешь, о чем говоришь. Любому человеку, независимо от уровня его образования и культуры, можно все объяснить.
И родитель должен понимать, что ты сделаешь для его ребенка все, что можешь. Но это не значит, что он будет здоров — это главный момент, который мама и папа должны понимать.
Многие не выдерживают.
Умение общаться, находить общий язык, слушать, доводить свои мысли до полного понимания — это признак культуры.
— Этому умению можно научиться?
— Можно научиться, если есть пример. Если видишь, как ведет себя твой старший коллега. Главное — этому нужно хотеть научиться. Нельзя на ходу отвечать на вопросы родителей — людям нужно уделять время. Если тебя спрашивают, ты должен побеседовать, успокоить. Это же их горе.
Огромным достижением последнего времени считают допуск близких в реанимацию. Не пускать — это варварство просто. Люди не хотят показывать, как они работают.
С другой стороны, сестры и врачи очень перегружены. Например, в Германии на одну койку приходится четыре сестры. У трех сестер восьмичасовой рабочий день, одна — в резерве. И сестры занимаются только больными, а все остальное, например, уборку помещения, делают специальные люди, которые никакого отношения к медицине не имеют.
В России часто одна сестра на несколько больных. Естественно, качество ухода страдает.
В Германии с сестрами тоже все непросто: они не получают какие-то необыкновенные деньги. Многие из них не хотят работать в реанимации, когда такие же деньги могут заработать в зубном кабинете. В этом году все поняли, что без врачей и сестер не обойтись.
— Как раз хотела спросить, как вы жили в карантин.
— Первые три месяца вообще из дома не выходил. Сейчас, конечно, хожу в маске, мою руки, соблюдаю дистанцию и гигиену, как полагается.
Понимаете, в чем дело… Пока человека лично не затронет, он никогда не поймет серьезность ситуации. Некоторые говорят, что вирус проходит бессимптомно, но это ничего не значит — никто не знает, какие отдаленные последствия возникнут у этих больных, что у них с легкими и другими органами. Все это только изучается, на это идут огромные научные силы.
Иногда результат операции не зависит от хирурга
— Вы приходили к пациенту пять раз в день — это стандарт в больнице или ваше правило?
— Это мое правило, особенно оно касается сложных больных. Если ты сделал операцию, это же не значит, что на ней твоя ответственность закончилась, правильно? Ты приходишь, смотришь больного и, может быть, замечаешь то, что другие не заметили.
Я волновался всегда за больных, не был уверен, что все хорошо идет. Как минимум, три раза в день проверить нужно обязательно.
— Получается, вы волновалась за 350 человек в году? Ведь столько операций ежегодно проводили.
— Врач не может умирать с каждым своим пациентом. С другой стороны, нет хирурга, у которого бы не погибали больные…
— Что делает врач, когда это происходит?
— Обсуждает с коллегами, почему это произошло. Может быть, мы что-то не так сделали? Может быть, наши показания были неправильными? Иначе никак быть не может. Чтобы снизить смертность до минимального уровня, нужна коллегиальная работа, анализ ошибок.
Было время, когда смертность при определенных пороках была 50%, то есть каждый второй умирал. Сегодня смертность в лучших клиниках где-то на уровне 2%.
— Академик Александр Коновалов, директор центра нейрохирургии им. Бурденко, в интервью часто говорит о кладбище пациентов у врачей-хирургов…
— Был такой выдающий хирург Сергей Сергеевич Юдин, он работал в Серпухове. Говорят, что там существовало кладбище Юдина. Это было начало прошлого века, когда многие вещи были очень рискованными…
Конечно, у каждого хирурга есть свое небольшое кладбище, без него никак не получается, к сожалению. Бывают очень сложные операции, результат которых не зависит от хирурга — небольшой сдвиг, и больной потерян. Иногда берешься за то, за что не надо браться, и пытаешься помочь тому, кому нельзя помочь.
Мне запомнился один смертельный случай. Это было в 1976 году. Поступил новорожденный с сложным пороком — атрезией легочной артерии с интактной межжелудочковой перегородкой. Такие дети обычно погибают вскоре после рождения. Опыта таких операций у нас практически не было. В операционной у ребенка возникла остановка сердца, мы его реанимировали более часа, но восстановить сердечную деятельность не смогли. В институте пошли слухи, что мы отправили живого ребенка в морг. Приехала комиссия из Минздрава, но все обошлось. Сегодня, наверное, возбудили бы уголовное дело…
Спустя полтора года мама родила ребенка с таким же пороком, мы успешно его прооперировали и выписали. Потом родители уехали в США, я встретил эту семью во время одной из моих командировок. Мальчику уже было 16 лет. Кардиолог, который его наблюдал, удивился, что такую операцию могли сделать в СССР.
— Вы помните, что говорили маме перед операцией у второго ребенка?
— Вспомнить детали и волнения через столько лет я не могу, но раз она согласилась на операцию, наверное, доверяла мне. А академика Коновалова я очень хорошо знаю с 1968 года. Это пример настоящего врача, врача старого толка, порода которых извелась потихоньку. Таких людей слишком мало сегодня.
— А что «входит» в эту породу?
— Честность в общении с пациентом. Любовь к больному и желание ему помочь, насколько возможно. Стремление понять не только болезнь человека, а его тревогу, заботы.
С каждым больным нужно находить что-то душевно общее, постараться создать доверительные взаимоотношения. Говорить обо всем, не пугая.
Это позволяет избежать многих неприятностей в будущем, в случае развития осложнений.
— Это правда, что некоторые пациенты из России ночевали в вашей квартире в Берлине?
— В те времена у пациентов не было денег на ночлег, и некоторых больных мы размещали у себя. Но это, конечно, единичные случаи — я никогда не устраивал у себя гостиницу (улыбается). А потом клиника построила гостиницу, где можно было снять номер за очень маленькую цену.
Многие люди, которые жили у нас, наверное, благодарны и помнят. Но больной обычно вспоминает врача, когда ему что-то нужно. Редко кто поздравляет с днем рождения. В Германии я прооперировал от шести до восьми тысяч человек. Может, человек 20 наберется, кто помнит. Хотя одна женщина даже фильм сняла.
Я считаю, что с пациентами надо иметь деловые отношения, дружить неправильно. Потому что болезнь не уходит, и сегодня человек доволен, а завтра нет.
— Бывало ли такое, что пациенты находили вас спустя годы?
— Недавно я получил письмо от одного пациента, которого оперировал много лет назад. Вот оно:
«Здравствуйте, не думал, что найду вас на фейсбуке. Мне 37 лет, и всю жизнь, почти на каждый мой день рождения, родители рассказывали и продолжают рассказывать мне историю того, как меня спасали в 1984 году в Москве. Как папа предложил вам взятку, чтобы именно вы меня прооперировали, а вы ему тогда ответили: «Если бы ты не был отец, то я бы тебя за это предложение выгнал. Не переживайте, эти операции делаю только я».
Вряд ли вы помните, конечно, наверняка у вас за всю жизнь было много подобных случаев. В любом случае огромное вам человеческое спасибо, я один из многих тех, кому вы спасли жизнь».
— Какой была ваша реакция на это сообщение?
— Для меня это приятная неожиданность. Я этого пациента не помню. Посоветовал ему обследоваться, так как после армии он у врача не был.
Письма такие получаю редко, отвечаю всегда, не отвечать — хамство.
Если чему-то у меня научились – это мое самое большое достижение
— Что еще мешает развитию детской кардиохирургии в России?
— Научные статьи из России очень редко публикуются в ведущих кардиохирургических журналах мира, а если и публикуются, то в каких-то второстепенных изданиях. Если вы возьмете ведущие англо-американские журналы, то увидите, что работы публикуют китайцы, корейцы, индусы. А где статьи из России? Их, к сожалению, единицы.
Некоторые врачи приезжали к нам в центр на стажировку, но уезжали недовольными, потому что не могли полноценно общаться по-английски. Английский — это современная латынь в медицине, без знания языка практически невозможно следить за тем, что происходит в мире. Конечно, мало кто знает язык на таком уровне, чтобы написать статью для ведущего научного журнала. В институте, где я работал, были специальные люди, которые правили наши работы.
Я все время ищу людей из России, с кем могу написать научную работу. Недавно некоторым врачам предложил темы, но особого интереса они не проявили, что меня несколько удивило. Может, кого-то и заинтересует. Ведь для того, чтобы получать знания, быть любознательным, врач должен иметь условия. А если у него мизерная зарплата, как он будет выписывать дорогие журналы? Это вопрос очень сложный.
— Поэтому вы стали одним из создателей Ассоциации детских кардиохирургов России — чтобы делиться знаниями?
— Я никакой не создатель, а один из, так сказать, доброжелателей, чтобы это общество было создано. Да, оно позволяет людям собираться на конференциях, обмениваться современными знаниями. Кроме этого, у нас есть Сердечный клуб России, в котором я один из модераторов. На нашем сайте все время стараюсь выкладывать какие-то интересные статьи, чтобы люди могли прочитать. В вотсапе мы обсуждаем всякие интересные случаи.
— Почему вам это важно?
— Это одна из форм образовательной помощи. Когда учишь других, ты должен все время самообразовываться — нельзя учить человека, если у тебя какие-то позапрошлые знания.
Я работал до 73 лет, хотя в Германии врачи в 65 уходят на пенсию. Почему я работал? Мои знания надо было передать молодым врачам. И выросли блестящие хирурги. Я очень рад и считаю, что, если люди чему-то когда-то у меня научились — это самая большая заслуга моей жизни, самое большое достижение.
— У вас не было возможности остаться в России?
— Покидать свою страну — большая потеря. Теряешь круг общения, друзей, мир, в котором ты вырос. Но я уехал, так как хотел подняться на более высокий профессиональный уровень, что, как мне кажется, мне удалось в конце концов. С сегодняшним пониманием и знаниями я вряд ли смог бы работать в той обстановке, да и сейчас тоже тяжело.
Есть система главных врачей — это такая система удельных князей, которые позволяют себе делать все, что им вздумается. Ведь на Западе нет такой системы. Больницей управляет менеджер, и он, например, не занимается закупкой оборудования — для этого есть специальное отделение. Также существуют клинический руководитель учреждения.
В институте, где я работал, есть пять отделений. У каждого свой руководитель, и руководитель клиники не может вмешиваться в работу этих отделений, назначать туда сотрудников или увольнять. Он может только давать общую стратегию развития клиники, с руководителями обсудить какие-то проблемы отделений. В России главврачи указывают, кому и как работать, отвечают за закупки — это огромное поле для коррупции.
— Что бы вы сделали, если только от вас зависело бы дальнейшее развитие медицины в России, в частности, детской кардиохирургии? Какие проблемы нужно было бы решать в первую очередь?
— Если я скажу, что я знаю, это будет очень нескромно. Я не знаю, как можно помочь. Думаю, вся система, оставшаяся после Советского Союза, требует реорганизации, но для этого надо быть человеком с большим государственным умом. Как может быть, что где-то в отдельном городе нет возможности лечить детей? Это же не дело.
Обучение надо ставить на совершенно другой уровень. Какие-то сертификаты, по-моему, большая формальность.
Не должно быть никаких главных специалистов страны. В свое время был главный фтизиатр Советского Союза — один на триста миллионов населения. Чиновник большого ранга, который указывает периферии, как нужно работать. Какие у него необыкновенные качества, что он главный специалист?
— Но пока система обучения в России не изменилась, что вы посоветуете делать молодым врачам, которые хотят стать если не главными, то просто хорошими хирургами?
— Стараться узнать как можно больше и совершенствоваться каждый день. Должен быть постоянный интерес к своей профессии. У меня нет ни дня, чтобы я не прочитал какой-нибудь статьи, хотя в принципе мне это уже не нужно, так как от больных я уже отошел. Но мне это интересно.
Блестящий хирург практически не совершает ошибки, хороший хирург совершает, но умеет быстро исправлять, а плохой совершает, но не может исправить.
— В таком случае каждый ли сможет стать хорошим хирургом?
— Это дано многим, но не каждому. Когда приходит молодой человек, говорит, что хочет стать хирургом, ты смотришь, как у него работают руки — для хирурга мануальные качества исключительно важны. И иногда говоришь: ты знаешь, это не твое дело. Тяжело им это сказать, они обижаются, но надо быть честным.
Часто спрашивают, кем бы вы стали еще…. Я бы никогда не стал врачом. Может быть, я стал бы путешественником, археологом или криминалистом — существует так много интересных профессий. Но врачом уже нет. Врач — очень тяжелая профессия. Если посмотреть, сколько лет ты провел в больнице и сколько дома… Получается, основная твоя жизнь прошла там.
Врач-хирург — это перевернутая страница моей жизни, но, к сожалению, второго раза не бывает.
— Как вам кажется, что человеку вообще важно успеть сделать в жизни?
— Люди, которые советуют другим как жить, не вызывают у меня доверия. Но, мне кажется, во-первых, надо быть честными и порядочными людьми — это самое главное. Не грубите близким, не губите свое здоровье, ведите добрый образ жизни, насколько это возможно в сегодняшних условиях. И постоянно совершенствуйтесь в своей профессии.
— Владимир Владимирович, в вашей жизни есть место для веры? Или это не путь для хирурга, который, простите за пафос, почти ежедневно сражается со смертью?
— Хирург может быть верующим человеком. Можно вспомнить знаменитого хирурга Луку Войно-Ясенецкого, который очень пострадал за свою веру в сталинские времена.
Я человек неверующий, несмотря на то, что мои предки были священниками. Часто думаешь: вот наша галактика, а что за ней? И где конец? Мы просто песчинка…
Я спрашивал очень высоких религиозных деятелей — на уровне руководителей церкви — почему страдают эти дети. Они говорят: «За грехи родителей». А причем родители тут? Почему дети должны отвечать за грехи родителей? Я этого не понимаю. И на операции приезжали очаровательные дети с замечательными родителями.
Пациенты из России часто привозили иконки, читали молитвы, одна женщина даже свечку зажгла в реанимации, где кислород циркулирует… Мне кажется, вера не помогает в хирургии. В хирургии помогают умения и знания.
Думаю, настоящий верующий человек — это прежде всего человек нравственный, порядочный, не злой. Но нравственным можно быть и без веры… Считаю, что гораздо более верующие люди — те, которые помогают близким бескорыстно и не пытаются потом напомнить, что они такого необыкновенного сделали. Это настоящие люди от Бога.
— На ваш взгляд, можно ли как-то стать человеком с большим сердцем?
— Я думаю, надо родиться таким. Только сердце — это не центр эмоций, в сердце нет души, как думали в эпоху Возрождения.
Не хочу выступать в роли всезнайки — мои знания тоже ограничены. Еще добавлю, что врач должен быть широко образованным человеком, культурным, знать литературу, много читать. Все не откладывается, конечно, но есть писатели, которых хочется перечитывать.
— Кого, например?
— Чехова. Великий писатель. Он был необыкновенной личностью. Поражает, когда видишь, что Чехов успел создать за свои годы, хотя ушел из жизни так рано.
— Не могу не спросить, кем вы себя больше ощущаете — немецким, советско-российским врачом, международным?
— Я ощущаю себя просто врачом. Приблизительно так, как писал Чехов: «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения; что же национально, то уже не наука».
В.В. Алекси-Месхишвили.
История моего соседа по даче. Лет тридцать назад ставил он себе первый кардиостимулятор. Эта такая штука на батарейках, которая вживляется в тело и поправляет сердечный ритм при помощи электрических импульсов. И лежал с ним в госпитале достаточно бодрый девяностолетний дед, которому предстояла та же операция. Во время инструктажа врачи объяснили деду, что через десять лет придётся повторить операцию - батарейка да и сам прибор не вечны. На что дед совершенно серьезно возмутился:
–Это что мне теперь, каждые десять лет к вам ходить?
В каком мире мы живем? В мире, в котором человек спасает детей, а его пытаются уволить за это. Это ли мы заслужили? В ДГБ №1 Санкт-Петербурга работает мой дядя, кардиохирург и заведующий отделением кардиохирургии Мовсесян Рубен Рудольфович. Врач с большой буквы, который делает операции детям до 3х лет со сложной патологией сердца. Он спас уже тысячи маленьких сердец, среди которых были уникальные операции! Только представьте, сколько еще в мире детей, которым не могут помочь!!! Как мы знаем, ни одна больница не может принять на лечение всех поступающих пациентов. Рубен Рудольфович никому не отказывал, даже когда это было невозможно! Он искал квоты и обращался в благотворительные фонды, чтобы спасти этих детей. Вот она правда, которой мы достойны! Человека, который посвятил свою жизнь работе, который любит свою работу и всех детей которых он вылечил, хотят уволить за его желание спасать детей!
Друзья! Я прошу вас помочь дать огласку этой истории! Пусть люди знают человека, который на стороне людей!
Upd: мне тонко намекнули, что нужно больше информации. Исправояюсь:
Что происходит в ДГБ №1 и почему это катастрофа не только для Петербурга, но и для всех кардиородителей?
Друзья, давайте начнем издалека.
Как Вы все знаете, большая часть российских клиник, в том числе детских городских больниц по всей России с конца марта 2020 года были закрыты или переквалифицированы под инфекционные отделения для борьбы с COVID19. Да, меры были оправданы и на данный момент мы с Вами видим, что уровень диагностированных случаев снижается. Сейчас больницы возобновляют свою работу. Появилась надежда, что мы и особенно наши дети, а дети и семья – это самое важное, что подтверждает в каждой своей речи президент Российской Федерации В.В. Путин, можем получить квалифицированную помощь, не только в борьбе с COVID19.
Это дети с врожденными пороками сердца, которые лечатся и наблюдаются врачами Детской городской больницы № 1 Санкт-Петербурга после сложнейших хирургических кардиологических вмешательств или в ожидании таковых.
Но эти дети могут не получить своей помощи от питерских кардиологов. Не потому, что кардиологи и кардиохирурги плохо работают, работают они давно и отлично, и не потому, что нет оборудования для диагностики и операций, не потому, что в реанимации не хватает мест. А потому, что главный врач ДГМКСЦ ВМТ (ДГБ №1), профессор, д.м.н., заслуженный врач РФ Каган А. В. увольняет заведующего отделением кардиохирургии, профессора кафедры педиатрии и детской кардиологи СЗГМУ им. И.И. Мечникова, д.м.н., профессора, члена-корреспондента РАН Мовсесяна Рубена Рудольфовича. И как-то подло увольняет, во время вынужденного карантина.
За что увольняет, спросите вы? За то, что человек «живет на работе»? За то, что предан своему делу, а пациент и его родитель для него люди, а не очередная галочка в отчетности? За то, что постоянно совершенствует свои навыки и делится ими с остальными клиниками и врачами России? За то, что берется за случаи врожденных пороков, от которых другие врачи отказываются и идет до конца?
Причина увольнения известна всему «кардиосообществу» уже давно. Засидевшемуся администратору не нужны честные, порядочные люди в руководящем звене. Его не устраивает, что отделение Мовсесяна пытается спасти всех нуждающихся детей, а не только коммерчески выгодных и статистически подходящих. Много ли заработаешь на СГЛОС и ЕЖ? Они и в реанимации лежат дольше, и на отделении задерживаются иной раз месяцами.
В 2019 году в отделение, возглавляемое Рубеном Мовсесяном:
госпитализировано 1278 пациентов, проведено 564 вмешательства из них 250 в условиях искусственного кровообращения. При этом летальность составила 3,3% (тогда как средняя по РФ 5,3%)
256 детей до года (из них 100 у новорожденных). 58 операций у новорожденных выполнено в условиях искусственного кровообращения. 16 операций артериального переключения, 12 операций Норвуда, 5 операций тотального аномального дренажа легочных вен. При коррекции тотального аномального дренажа легочных вен результаты коррекции приняты лучшими в мире (90 пациентов, из которых потеряли только двоих). В группе новорожденных детей оперированных в условиях ИК отделение имеет самую низкую летальность в стране. В 2019 году 6,8%, при средней в РФ 18%.
У детей старше трех лет в условиях искусственного кровообращения выполнено 77 операций. 5 операций конусной реконструкции (за весь период выполнения операций в отделении летальности нет). 14 операций Фонтена с нулевой летальностью. Мы имеем один из самых больших опытов выполнения операции Фонтена в РФ с летальностью менее 2%. За весь период выполнено больше всех в РФ операций Фонтена при СГЛОС -50 пациентов. Потеряли одного.
Проведено 238 рентгенохирургических операций и 25 операций радиочастотной абляции. Прооперировано 72 пациента из других регионов страны и 12 из других стран.
Редкие вмешательства, выполненные успешно в 2019 году:
• Операция Бентала;
• Операция устранения микотической аневризмы стенки аорты с ее расслоением;
• Двухжелудочковая коррекция при гипоплазии ЛЖ после гибридной операции;
• Операция Росса при гипоплазии ЛЖ и стеноза аортального клапана, после гибридной операции и пластики дуги аорты;
• Одномоментная унифокализация ЛК и РК при ТФ с атрезией ЛА;
• Двухсторонняя унифокализация ЛК при атрезии 4 типа с созданием шунта Санно;
• Коррекция полной формы АВК и ТФ;
• Резекция аневризмы правого предсердия с ликвидацией патологического пути проведения сердечного ритма;
• Радикальная коррекция сложной формы АВК с аномалией впадения системных и легочных вен при гетеротаксии;
• Пять операций конусной реконструкции
• Двенадцать операций Норвуда
Хирургическая летальность в 2019 году самая низкая за весь период работы отделения 1,2%. Госпитальная летальность 0,7%.
Бок о бок с Рубеном Рудольфовичем работают специалисты наивысшей врачебной категории и самых достойных душевных качеств. Оставят ли их работать и лечить? Или вслед за ставшим для высшего руководства обременительным заведующим отделением тоже попросят освободить занимаемые должности?
И тут назревают вопросы: кому это нужно? Точно не родителям и детям, спасенным Мовсесяном и его командой.
Ведь отделение кардиохирургии ДГБ № 1 уникально. За все время работы были прооперировано более 10 000 детей, из них более 6000 операций были выполнены «на открытом сердце». Ежегодно в отделении оперируется более 500 детей с врожденными пороками сердца. Более 250 операций выполняется в условиях искусственного кровообращения (на открытом сердце). Отделение оказывает помощь не только жителям Санкт-Петербурга, но и принимает детей из регионов Российской Федерации и зарубежья. В России оно входит в тройку ведущих клиник по оказанию помощи новорожденным детям. Ежегодно здесь выполняется более 60 операций в условиях искусственного кровообращения детям первых 28 дней жизни. Врачи отделения активно сотрудничают с зарубежными специалистами, и все прошли стажировку в ведущих клиниках мира.
Отделение имеет уникальный опыт успешного выполнения операций детям с массой тела менее 500 грамм. Самый маленький пациент весил всего 440 грамм. Критический порок сердца периода новорожденности - коарктация аорты, была устранена у ребенка массой 800 грамм. Самый маленький пациент, которому была выполнена операция в условиях искусственного кровообращения, весил 1357 грамм. Самые сложные реконструктивные вмешательства, выполняемые в период новорожденности - артериальное переключение и операция Норвуда были успешно выполнены у пациентов с массой меньше 1600 грамм.
Также отделение участвует в общегородской программе диагностики патологий плода. Более 60 % оперированных новорожденных детей еще до рождения имели точно установленный диагноз. Это создает возможность наиболее оперативно оказывать помощь детям с самой серьезной патологией и улучшает качество лечения. Значительная часть пациентов, нуждающихся в экстренной помощи, оперируется в отделении в первый день после рождения. В отделении есть опыт выполнения операций новорожденным детям в первые часы, сразу после рождения. Отделение выполняет до 20% от всех операций Норвуда и артериального переключения в стране. Некоторые операции такие как операция конусной реконструкции у новорожденных, реконструкция аортального клапана у новорожденных выполняются только в этом отделении.
И кто придет после одного из опытнейших хирургов России?
Ведь к Рубену Рудольфовичу и его команде едут лечиться не только жители Санкт-Петербурга и ближайших областей, не только больные из бывших союзных республик, но и, представьте себе, пациенты из Москвы! «Вы из Москвы, а оперировались в Питере?» - слышит от таксиста по пути с Московского вокзала на Авангардную, 14 мама Глеба М.
Да, люди, задумайтесь, почему?
А потому, что Рубен Рудольфович всегда готов учиться и лечить детей новыми, современными методами. И, пусть подвиги кардиохирургического отделения ДГБ№ 1 редко транслируют по каналу Россия, но мы, родители, знаем, кто был первым, например, в установке новейших клапанов сердца, кто первым проводил операции по конусной реконструкции клапана детям с ВПС аномалия Эбштейна, кто помогал своими советами московской клинике, впервые проводившей операцию у себя.
А еще НАШ кардиохирург всегда готов помочь родителям и порекомендовать врача сторонней клиники, не боится внедрять новое и говорить правду в глаза всем: от родителей до руководства, какой бы тяжелой она не была. Этот врач сторонник сделать сложнее, но лучше и никогда не отступает от намеченного плана. Как-то у нас в России это все мало ценится.
Мы, родители, которые варимся в теме кардиологии уже много лет, с отчаяньем понимаем – в очередной раз мы можем потерять наш тыл и золотые руки, надеждой на которые живут многие из нас. И все для того, чтобы кто-то сохранил свое теплое кресло.
Мы просим максимальной огласки и ваших репостов.
Просим журналистское сообщество также подключиться к этой ситуации. Это SOS, полный и безоговорочный.
Источник: https://m.vk.com/wall-157423660_390
Главный детский кардиохируг Тюменской области Кирилл Горбатиков проводит 120–150 операций в год. Вес его пациентов нередко исчисляется граммами, а их сердца по размеру сравнимы с куриным яйцом. Маленькие пациенты со сложными врожденными пороками попадают на операционный стол в первые часы своей жизни. Еще несколько десятков лет назад такие дети считались неоперабельными и безнадежными. Сейчас — по-другому. Почему, несмотря на это, некоторые родители рвутся в зарубежные клиники и причем тут бизнес? Какие операции действительно до сих пор не проводят в России и как это изменить? На эти вопросы ответил редакции “72.ру” заведующий отделением врожденных пороков сердца и детской кардиологии ОКБ № 1 Кирилл Горбатиков.
Фото: пресс-служба ОКБ № 1
— Кирилл Викторович, из-за чего развиваются пороки сердца?
— На самом деле твердого и однозначного мнения на этот счет нет. До недавнего времени считалось, что причина — в вирусных инфекциях, которые женщина переносит на 3–5-й неделе беременности. Большие исследования в этой области провели французы. Тотальная вакцинация беременных женщин, которую они применяли, возымела положительный эффект. Стали рождаться дети с гораздо меньшим количеством воспалительных изменений сердечной мышцы, но число пороков сердца не снизилось. Глобальные исследования провели и американцы. Ими были взяты одни из самых благополучных мест на планете и не очень пригодные для жизни — такие, как Зимбабве, где люди живут в картонных коробках и зачастую инфицированы ВИЧ. В итоге количество детей, рожденных на свет с врожденным пороком сердца, было константно одинаково — 8,15 на 1000 рожденных живыми везде. Теперь считается, что пороки сердца — это спонтанные мутации человечества, которые существовали всегда.
Количество их стабильно — оно не уменьшается и не растет. Раньше считалось, что пороков сердца меньше, потому что не было диагностики и дети умирали в раннем возрасте, либо сразу после рождения. В отчетах тогда писали «умер» без указания причин. Когда большой прогресс получила неонатология (наука о новорожденных детях. — Прим. ред.), уровень диагностики пороков сердца поднялся до 100%. Наблюдения проводятся внутриутробные и сразу после рождения. Во многом именно это позволяет нашим пациентам дожить до хирургии. Дело в том, что при некоторых пороках сердца продолжительность жизни ребенка после рождения исчисляется часами, если ничего не сделать.
— Когда выявляются пороки сердца?
— Тяжелые пороки сердца — такие, как отсутствие левого желудочка, видно уже на 14-й неделе беременности. Более тонкие пороки — на 18–20-й неделе. Во время УЗИ на 20-й неделе беременности уже видно всё.
— Многие родители не хотят оперировать детей в России — это стереотип или оправданный выбор?
— На самом деле есть случаи, когда действительно нужно ехать за рубеж. В России не делают пересадку сердца маленьким детям. При этом есть пациенты, которым необходима такая операция. Это порок развития самой сердечной мышцы, когда ее нет, либо это следствие операций, когда вместо двух желудочков сердца у ребенка остается один. В таких случаях делаются поэтапные операции, ребенок живет, но плохо, и чтобы он выжил, требуется пересадка сердца. Не делают в России и пересадку комплекса «сердце-легкие». Несомненным лидером в проведении таких операций является Израиль.
Мы не делаем такие операции не потому, что не умеем или не хотим — у нас просто нет законодательной базы для этого. Ведь для пересадки сердца ребенку нужно взять сердце у другого ребенка, и тут возникает огромное количество проблем. Слава богу, в России за последние десять лет наладились пересадки почки и сердца взрослым пациентам. Были громкие скандалы, аресты в операционных и задержания врачей. Многие хорошие специалисты тогда говорили, что свобода дороже, и не хотели заниматься операциями по пересадке органов. Но теперь законодательная база появилась, ситуация устаканилась, но только у взрослых.
Для проведения операции по пересадке сердца у детей законодательной базы нет. Если я умирающему ребенку пересажу сердце другого, уже погибшего малыша, то надолго отправлюсь в тюрьму. В России не пересаживают детские сердца. Остальные операции делают в нашей стране, и поездки за границу — это желание родителей: «Вот мы хотим там». Мало кто знает, что некоторые зарубежные клиники платят родителям отступные. Благотворительные фонды собирают деньги для лечения детей, переводят на счет клиник, а те в свою очередь из этой суммы оказывают родителям определенную финансовую помощь — так называемые отступные. С точки зрения помощи пациенту там ничего особенного нет — это просто бизнес. Знаю, что такие клиники работают в Германии. Родители едут туда прооперировать своего ребенка и немножко заработать. Что есть, то есть.
— Как вы думаете, когда в России могут разрешить пересадку сердца детям?
— Этот вопрос обсуждается уже лет десять, но пока — воз и ныне там. В России возможна лишь пересадка сердца подростку, когда пациенту 15–17 лет.
— Есть ли случаи, за которые вы сами не беретесь и отправляете к другим специалистам?
— Нет, мы оперируем весь спектр пороков, которые существует. Между центрами детской кардиохирургии в России существует негласное джентльменское соглашение: если ребенку нужно несколько операций на сердце, то они проводятся в одном учреждении. Нередко родители хотят, чтобы операцию провел определенный хирург. Например в Новосибирске оперирует Юрий Горбатых — мировой величины детский кардиохирург. Если родители говорят: «Мы хотим к нему», им никто не препятствует.
Оформляется квота, и люди едут. Другой вариант — миграция. Если первую операцию сделали в Тюмени, то вторую посоветуют провести там же, ведь врачи уже знают пациента и его особенности.
— Как часто вы сталкиваетесь со случаями, когда ребенка нужно оперировать в первые часы его жизни?
— Из восьми детей, рожденных с пороком сердца, примерно пяти требуется операция в первые дни или даже часы после рождения. В противном случае дети умирают. Дело в том, что когда ребенок рождается, у него изменяется кровообращение — он начинает дышать сам. Зачастую в утробе матери малыш с пороком сердца чувствует себя неплохо, но когда он начинает жить самостоятельно, порок сердца выходит на первое место. Он не позволяет крови обогащаться кислородом, поэтому нужно принимать быстрые решения и, слава богу, теперь эти операции — не подвиг, а работа в потоке.
Все женщины, которым во время беременности сообщают о пороке сердца у ребенка, рожают в одном месте — в перинатальном центре в Тюмени. Между их специалистами и нами налажена круглосуточная связь и обеспечено круглосуточное дежурство. Когда рождается ребенок с пороком, то ему сразу ставят поддерживающий препарат и быстро доставляют к нам, а мы уже занимаемся и, при необходимости, оперируем. 80–90% всех пороков должны быть скорректированы в первый год жизни. 10–15% — это пороки, которые сразу не нужно хватать. Либо они пройдут сами, либо операция потребуется позже. Тогда ребенку проведут операцию без разреза и тяжелого наркоза — эндоваскулярно. Схема такая: ребенок поступает в больницу, на следующий день ему проводят операцию и через сутки отправляют домой. Все.
— Какие самые тяжелые пороки сердца?
— Это гипоплазия левых отделов сердца — когда у ребенка нет левого желудочка, нет восходящей аорты, работает только правый отдел. При таких пороках операции делаются только паллиативные, чтобы ребенок выжил, но здоровым он не будет никогда. У таких пациентов нет половины сердца, функции левого желудочка берет на себя правый. Таким детям в жизни предстоит как минимум три операции. Подобные пороки — это цепь паллиативных операций. Все эти дети — глубокие инвалиды. Кто-то умирает в семь лет, кто-то — в пять, кто-то — в два года, а кто-то — в возрасте трех месяцев. Несчастные родители. Выписываешь ребенка после операции, родители говорят: «Огромное вам спасибо», а ты отвечаешь: «Не за что», потому что неизвестно, что лучше в таких случаях — гибель малыша или спасение.
— Большинство ваших пациентов лет 10–20 назад считались безнадежными?
— Скачок произошел в начале 2000-х, когда появились технологии. Сама хирургия не поменялась — руки остались те же. Нельзя сказать, что до этого было все плохо, а сейчас мы придумали, как проводить операции, и теперь все будут здоровы. Нет, таких революций в медицине не произошло. Но появилась медицинская аппаратура, которая позволила оперировать детей безопасно и выхаживать совсем маленьких пациентов. Раньше родителям таких малышей действительно говорили: «Извините, но мы ничего не можем сделать». Именно технологии позволили хирургам браться за пациентов, которые раньше считались неоперабельными. К примеру, сейчас вес самого маленького ребенка, который находится в нашей реанимации, составляет 1700 граммов, а самого большого — 2900.
— Как быстро ваши пациенты восстанавливаются после операций, и от чего это зависит?
— Маленькие пациенты восстанавливаются дольше. В остром постоперационном периоде чем меньше вес ребенка и его возраст и чем больше у него сопутствующих заболеваний — тем дольше он восстанавливается и находится в реанимации.
— Многое ли зависит от последующего ухода за прооперированными малышами?
— Я бы сделал вот такую разбивку — правильная и вовремя сделанная безопасная операция — это 20% успеха. Прибавим сюда еще 20%, которые составляет адекватная защита операции — это наркоз, искусственное кровообращение. Оставшиеся 60% — это постоперационное ведение в реанимации. Дело в том, что операция на сердце с искусственным кровообращением — это космический корабль. Во время ее проведения ребенок не дышит, и его сердце не работает — все это делает оборудование.
После хирургического вмешательства нужно, чтобы сердце заработало с адекватным давлением и ребенок начал нормально дышать. Все это делается поэтапно. Если бы дети болели только врожденными пороками сердца, это была бы мечта детских кардиохирургов. К сожалению, такое бывает лишь в 5–10% случаев. У 90% детей с врожденными пороками сердца есть проблемы с другими органами. Наши пациенты часто являются недоношенными, у них маленький вес и недоразвитые почки, кишечник и легкие. Сердце мы починим, а все остальное нужно выходить и адаптировать к новым условиям. Это все равно, что сделать двигатель, а всю ходовую не трогать в надежде, что и так поедет. Не поедет или поедет, но ненадолго.
— Как вы переживаете случаи, когда не удается спасти маленького пациента?
— Мы все живые люди и родители. Я всегда стараюсь максимальное количество времени потратить на беседы с родителями, потому что они зачастую находятся в неведении и страхе от прочитанного в интернете. По российскому законодательству сейчас мы можем пускать родителей в реанимацию — это хорошо. Раньше это было запрещено. Мы очень жалеем и всегда очень сопереживаем родителям.
— Родители часто обвиняют детских кардиохирургов в том, что они не смогли спасти их ребенка?
— Когда маленький ребенок умирает от тяжелого рака, все всё понимают, и общественное сознание не будоражится. Никто не говорит, что врачи — убийцы, никто не обращается в прокуратуру и в Следственный комитет. При этом почему-то считается, что если у ребенка тяжелый порок сердца и он не выжил, то это какой-то форс-мажор. Обязательно нужно всех наказать, лишить дипломов и желательно выгнать за пределы страны.
Если мы посмотрим на благополучный и хваленый запад, то увидим, что и там у каждого вида порока сердца есть свой процент летальности. Клиники бьются за десятые доли процента, хитрят и лукавят, но этот процент есть у всех и везде. Бывают сочетания порока сердца с другими тяжелыми проблемами, которые практически всегда оказываются летальными. Когда у ребенка порок сердца и первичная легочная гипертензия (заболевание сосудов легких. — Прим. ред.), к успеху может привести только пересадка сердца и легких, но и при этих операциях может наступить смерть пациента.
Если кто-то из врачей говорит, что с такими пороками вообще не умирают, — это лукавство. Неправильной хирургии, когда что-то не то или не туда пришили, в последние лет 10–15 уже нет, но проблема сочетанной патологии есть во всем мире.
— Есть ли очередь на операции, которые проводят в вашем отделении?
— Очередей на операции у нас нет. Иногда мы ждем необходимые расходники для проведения эндоваскулярных вмешательств (имплантируемые материалы — искусственные артерии, клапаны. — Прим. ред.). Они изготавливаются индивидуально под каждого пациента. Но здесь нужно понимать, что пациенты, которым мы проводим эндоваскулярные операции, могут ждать. Новорожденных мы берем сразу и не требуем, чтобы они к нам приезжали уже полностью обследованные. Все необходимые анализы берем на месте.
В 2016 году Кирилл Горбатиков первым в России провел «взрослую» операцию на детском сердце, а в 2018-м спас жизнь трёхмесячной девочки, у которой обнаружили врожденную опухоль сердца. В конце прошлого года заведующему кардиохирургическим отделением ОКБ № 1 присвоили звание заслуженного врача.
Мы постарались сделать каждый город, с которого начинается еженедельный заед в нашей новой игре, по-настоящему уникальным. Оценить можно на странице совместной игры Torero и Пикабу.
Реклама АО «Кордиант», ИНН 7601001509