Искусство + Продолжение следует

И порой, мне казалось, я, по поговорке, всю жизнь пишу одну и ту же картину. Которую можно понять, лишь соединив все детали пазла. И которую, будем честны, я и сама не видела целиком.

Кто они, мои зрители? Для кого это все?..

Нельзя сказать, что бы я любила их, смешивая краски и изводя бумагу. Более того, водя кистью или карандашом, я о них не думала вовсе. Забывала об их существовании. О том, что кто-то когда-то будет смотреть на мои картины, оценивать их, выносить суждение… не всегда доброжелательное, быть может…

Вспоминала я о них, конечно, когда спадал творческий угар. Когда становилось возможно – и необходимо – думать о том, куда пристроить свои детища и, более того, как бы выручить за них побольше денег…

Художник должен быть голодным, но питаться праной он тоже, увы, не может.

Как будто какой-то тумблер переключался в голове, и становилось возможным даже торговаться.

Кроме графики я в последнее время занималась декорированием посуды. По тарелкам, чашкам, чайным блюдцам… Расписала даже одну салатницу. Использовала я для этого специальные маркеры. Есть из такой посуды было все же нельзя, она ставилась под стекло – любоваться. Не то, что бы на раскрашенные тарелки и кружки был такой уж обалденный спрос, но мне нравилось этим заниматься.

Малый театр и Островский все не отпускали меня, и я продолжала развивать образы купеческой Москвы – с ее игрушечными кустодиевскими домиками, лавками, пряниками, чашками в полных женских ладонях. Москва Островского давно стала мифом, превратилась в старую пыльную сказку, но в театре она как будто оживала, и оживало время. Щурились в своих будках городовые, и подмигивали лукавые хитрые псы, одновременно смахивающие на Маньку и булгаковского Шарика, и летели осенние листья на все это жуткое карнавальное великолепие.

И что-то давящее, тяжелое, родное вставало на горизонте, темными угловатыми узорами украшало сценки из старых купеческих комедий, окружало хитро выдуманным орнаментом. Я знала, что это – это была смутная тень матери, которую я никогда не рисовала, но которая как будто всегда стояла за моим плечом, иронически разглядывала то, что я делаю, хохотала, открывая белые блестящие зубы, высоко закидывая круглую, украшенную жирным макияжем голову.

Я не пыталась избавиться от этой тени, вообще не пыталась ничего с ней сделать, но что бы я ни задумала, чем бы ни занималась, она была тут как тут – критически настроенная, всегда готовая насмешничать, но все же в главном, в основном – всегда стоявшая за меня стеной. Поддерживающая меня своей незримой тяжелой силой, готовая рвать, грызть, убивать – за меня. Готовая жертвовать – и сама ждавшая безусловной, безрассудной, безоглядной жертвы.

Кажется, я никого, никогда так не боялась.

И ни один человек на земле не имел надо мной такой власти.

Никто из ныне живущих.

Никто из тех, кто еще родится.

Возможность самой выбирать место жительства, профессию, мужа была не такой уж сладкой. Кажется, Эрих Фромм уже что-то писал об этом, была у него такая книжечка, «Бегство от свободы». Не нужна эта свобода маленькому человеку, хочет он от нее спрятаться, скрыться.

Маленьким глупым девочкам она не нужна тем более.

Когда я вернулась на Преображенку, меня ждал сюрприз.

К нам приехал дядя.

Мать светилась от радости.

– Неточка, ты только подумай! Дядя Эдик приехал! Специально, тебя увидеть! Радость-то какая!

– Привет, Нета, – дядя более сдержан, но тем не менее вполне дружелюбен. – Как твои дела? Видел фотки с последней выставки – молодца, молодца… Идешь в гору…

Я бормочу что-то походящее к случаю и прячу глаза.

Дядя красивый. Не очень высокий, не очень мужественный, он привлекателен особой, не совсем классической красотой. Живые, лукавые карие глаза, как у матери, смуглая, созданная для южного солнца кожа, быстрые, порывистые движения. В том, как он двигается, что-то от испанца или итальянца – эта особая манера говорить руками, нехарактерная для нашей северной культуры эмоциональность, то вкрадчивая и сладкая, то холодная, даже равнодушная и бесчувственная манера общения. Дядя зарабатывает на жизнь организацией квестов и прочих модных движух. Не совсем брутальная профессия, но на жизнь хватает. Думаю, с его живучестью и хваткой он не остался бы внакладе в любой ситуации.

Еще у дяди чудесный голос, живой, теплый, мягкий, как войлок. И абсолютный слух – по настоянию бабушки он в свое время закончил музыкалку, а потом играл в какой-то группе. Впрочем, творческие эксперименты такого рода давно позади – сейчас он изредка ходит на концерты и все.

В лучах сестринской любви он греется, словно кот, и только что не мурлычет. С его лица не сходит улыбка, он кажется помолодевшим и посвежевшим, как после отпуска. А глаза матери светятся от счастья – она, кажется, не знает, куда усадить любимого брата, чем угостить дорогого гостя.

Мне всегда казалась странной эта слишком уж горячая любовь. Порой даже думалось, мать любит брата больше, чем меня. А это вызывало понятные чувства.

– Как ты, Эдинька? Не устал? Как идут дела? – мать заботливо подкладывает салат в тарелку брата.

Тот уплетает с аппетитом.

– Нет, Ируня, все в порядке. Как твой? Скоро выпишут?

– Да вроде через неделю. Сейчас же долго не держат, сам знаешь…

Мать отвечает на этот вопрос как на какое-то дежурное замечание, без особой заинтересованности. У меня возникает такое ощущение, как будто в действительности она совсем не переживает за мужа – и это заставляет меня немедленно проникнуться к нему сочувствием.

Мне вообще непонятны ее эмоциональные приоритеты. Она вроде была из тех людей, что живут чувствами, но при этом выбор ее симпатий представлялся странным. Я помню, что в детстве мне не нравились многие ее подруги – в особенности из категории скоротечных, что появлялись в нашем доме на месяц-другой, а потом исчезали.

Мать привязывалась к людям, как будто уходила в запой – наскучив человеком, она жестко прерывала все связи. Могла не отвечать на звонки, не открывать дверь, если не хотела никого видеть. Ее как будто не волновало, что чувствует человек на другом конце провода.

– Как спектакль, Неточка? – внезапно вспоминает она про меня. – Понравилось?

– Чудесно, – немедленно реагирую я. – Просто потрясающе.

Мне хочется поделиться пережитым, я начинаю пересказывать впечатления – они еще так свежи, так горячи, в каком-то смысле я все еще Настенька, чье бедственное положение заставило меня рыдать пару часов назад – но меня здесь особо не слушают. Я понимаю, что говорю в пустоту – дела брата интересуют мать гораздо больше. Она внимательно расспрашивает его про отношения с последней девушкой – вряд ли из них выйдет что-то серьезное, но мать, судя по всему, на это надеется – увлеченно выслушивает отчет о прошедшем уикенде в романтическом шале под Москвой, приглашает их с дядей в гости «в самое ближайшее время, как только появится возможность»…

В конце концов все это становится для меня невыносимо, я встаю из-за стола и нахожу в себе силы вежливо откланяться.

По глазам дяди я вижу, что он все понимает, но кажется, сегодня мне удается сохранить лицо.

И, полная ревности и гнева, я иду в комнату – к своим карандашам, к альбомам, фломастерам – как всегда, как в детстве.

И рисую. Настеньку, Баклушина, Крутицкого… Островского, сурово выстраивающего своих героев на сцене, Островского, глядящего на пришедших в театр с мрачным удовлетворением – что явились, болезные, явились, дурики, полтора столетия ходите и ходить будете – вот как я написал, знайте, фраеры.

И все становится неважным, несущественным, не имеющим значения. Меня уже нет, я совсем пропала, растворилась, исчезла в воле чего-то высшего, чего-то неизмеримо сильнейшего. Это не моя рука скользит по альбомному листу, не мои пальцы выводят застывшие в трагическом комизме фигуры. Это что-то другое, другое… Может быть, ноосфера, может быть, тот, кто ждал меня в темноте за сутулыми спинами…

Но, конечно, не я. Я же маленькая и глупая. И почти ничего не умею.

Поэтому, удовлетворив свое любопытство, я зашагала домой. То есть к маме.

При моем появлении собака опять разразилась лаем. Это безумно раздражало. Псина то ли заимствовала неуравновешенный характер от своей хозяйки, то ли не привыкла к гостям. Гости бывали уже отнюдь не столь часто, как когда-то, в моем детстве… Мать уже не жила проходным двором – у нее не было столько энергии, как в молодые годы, да и подруги остались в родном городе. Конечно, она и здесь обзавелась приятельницами, иначе и быть не могло, но это было уже не то – она ведь не сидела с ними за одной партой, не гоняла под дождем с коляской.

– Тихо, Манька! – рявкнула я на истеричную псину.

– Неточка, а ты дай ей косточку, – посоветовала мать. – А то выйди погуляй…

Честно говоря, я уже устала, но мысль была здравая. Поэтому спорить я не стала, взяла поводок, накинула на ошейник. Манька в восторге взвилась под потолок.

– Да выйдем, выйдем, – ворчливо пообещала я. – Не психуй…

Как же давно я не гуляла с собакой!

Собственно, с того самого момента, как перестала жить с матерью, кажется, и не гуляла. Я не заводила животных – не хотела ответственности. Мне нравилось быть свободной – чтобы в любой момент сорваться на плэнер, на выставку в другой город, на дачу к друзьям и не думать о том, кто останется в одиночестве в пустой квартире. Полет моей фантазии ограничивался только финансами.

Кстати говоря, животных еще надо было кормить, делать им прививки… ну и всякое такое.

А если ты не готов взять ответственность даже за собаку или кошку, о каком ребенке может идти речь?

Черт, и почему я вообще об этом постоянно думаю?

Впрочем, понятно, почему. Это все мать… Она меня загипнотизировала, внушила мне эти ужасные мысли.

А может быть, возраст… Биологическая программа, вшитая в ДНК.

Просто пришло время – и мысли пошли по наезженной колее.

Гулять с собакой – абсолютно не то, что одной. Совершенно меняется восприятие мира. Я останавливалась у каждого куста, пока Манька обнюхивала заинтересовавший ее предмет. Хотела взять поводок в правую руку, но псину упорно вело влево. Я догадалась, что мать, наверно, приучила ходить ее по левой руке.

Со мной несколько раз здоровались – что меня сначала совершенно поразило. Потом я поняла, здоровались не со мной, а с собакой, примелькавшей на районе. Забавно.

Мда, никогда не думала об известности такого рода.

Обойдя все окрестные дворы, мы вернулись. Меня ждал еще один плотный ужин – надо сказать, давно я так не ела. После чего я отправилась в пустовавшую комнату отчима – пытаться рисовать и спать. Из первого ничего не получилось, зато вырубило меня почти сразу, несмотря на то, что я спала днем. Наверное, я все же устала – от дороги, нового места и репродуктивного давления.

А на следующий день мать предложила мне сходить в театр.

– Павлу Игоревичу тут отдали контрамарки – пойдешь? Пропадут же…

Конечно, я согласилась.

Мне нравился театр. Нравилось наблюдать за чужой жизнью на сцене, уноситься вместе с залом за пределы своей. Забывать о сиюминутном, проваливаясь в придуманные кем-то истории.

Наверно, я любила театр, потому что любила искусство вообще.

Как таковое.

Вымышленное, ненастоящее почему-то воздействовало на меня не менее сильно, чем реальное, а иногда и сильнее.

Я знала, что так не у всех людей. И есть те, кто к литературе, к живописи, к театру совсем равнодушны. Я не понимала их – и, наверное, боялась. Как всех чужих, непохожих, странных…

До Малого театра я добралась самостоятельно. Не заблудилась. Островский взглянул на меня со своего постамента сумрачно и сурово. Мне даже показалось, он не рад меня видеть.

Впрочем, скорее всего, у меня просто была слишком богатая фантазия.

Давали «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Одну из лучших пьес великого драматурга… Рядом со мной сидел какой-то парнишка, явно студент, и пожилая дама в кокетливой фиолетовой шляпке с розой. Мне показалось, она косплеит покойную Елизавету II.

Игра актеров была просто потрясающей. Это было совсем, совсем не то, что мне приходилось видеть дома, в своем провинциальном театре… Уровень отличался просто как небо и земля. Спектакль совершенно меня захватил, настолько, что в антракте я вдруг залилась слезами.

Казалось, все это так про меня, про меня… Бедность, отсутствие перспективы, нелепые попытки вырваться из заколдованного круга… Тиски экономических обстоятельств, душащие, как руки насильника…

И мне, как Настеньке, в жизни не светит ничего, кроме горя и нежеланного брака… Брака, от которого, увы, невозможно отказаться – ведь нужно же в самом деле на что-то жить…

В какой-то момент я сама стала Настенькой, слилась с ней благодаря гениальной игре актрисы. Все, что происходило с ней, происходило и со мной.

Я рыдала, промокая слезы бумажной салфеткой.

Парнишка-студент смотрел на меня с плохо скрываемым ужасом, соседка, косплеившая королеву английскую, понимающе кивала.

А потом антракт закончился. И настроение пьесы совершенно изменилось. После драматических сцен с надрывом пошли комические. И вдруг вспомнилось, что Островский – вообще-то действительно великий комедийный драматург.

И стало смешно. Точно так же, как слезами пятнадцать минут назад, я заливалась смехом. И не было больше неразрешимых противоречий, не было нерешаемых проблем.

Все было решено великой силой искусства.

Из театра я выползла опустошенная. Очищенная великой пьесой. Ну, может быть, не великой, просто хорошей. Одной из многих в ряду других. Но все-таки поставленная и сыгранная таким образом, она стала не просто хорошей, а гораздо больше. Замечательной.

И я больше совсем не думала о том, кому я нужна – со своим искусством и своим эгоизмом. Я стала свободна. На какое-то время.

Ненадолго.

Да-да, конечно. Это именно то, что требуется для вдохновения.

А еще очень не хватало соцсетей, общения с другими художниками и ребятами по книжному клубу. Не хватало чужих голосов в голове, ставших привычными, родными. Мнения людей, большую часть из которых ты вообще-то никогда в жизни не видел, но которые тем не менее думают и видят мир так, что это действительно расширяет горизонты, позволяет взглянуть на многие вещи под новым углом…

Лайков и похвал почитателей, чего скрывать, тоже не хватало.

Вообще самые яростные экстраверты – это, наверное, самые не уверенные в жизни невротики. Те, кто вечно пытаются заполнить пустоту в душе другими людьми – чужим вниманием, чужими эмоциями, чужими желаниями.

Это те, кто не очень-то понимает самих себя и того, что им надо.

Впрочем, я не считала себя совсем уж невротической личностью. В меру. Для творческого человека я была еще на удивление уравновешенной.

Тем не менее, несмотря на синдром отмены, я как-то умудрилась найти в себе силы выйти из сети на трое суток и просто работать. Не отвлекаясь.

Результаты моего ухода во внутреннюю Монголию и отказа от виртуальной жизни оказались превосходными. Я сделала столько, сколько давно уже не получалось. В основном это были сувениры для туристов, однако удалось создать и полноценную работу – картину, за которую мне было не стыдно.

Это был городской пейзаж. Разливающаяся холодными лужами осень, по-питерски хмурое небо, деревья, уже готовящиеся скинуть листву. Тяжелые каменные дома старой застройки, грозно нависающие над прохожими, словно стремящиеся растоптать, раздавить. Атмосфера чем-то напоминала иллюстрации Александра Бенуа к «Медному всаднику». Только не Всадник служил угрозой, а сам город…

Угрозой – но кому?

Да все тому же маленькому человечку, испуганной, дрожащей твари, натужно цепляющейся за привычные канатики отжившего быта. За так называемые традиционные ценности, за стабильность и уверенность в завтрашнем дне, ипотечные квадратные метры, иллюзии саморазвития и личностного роста.

Иллюзии – потому что в летящем к чертям мире все это не стоило ровным счетом ничего. В любой момент могло накрыться медным тазом.

И любой, абсолютно любой, как в Средние века, должен был быть готов столкнуться с бездной.

С собственной и чужой смертностью. Возможностью утратить здоровье, дом, заработок, пресловутую финансовую стабильность.

Что-то мне подсказывало: этот мир вряд ли ждет что-то хорошее. Светлое завтра наступит еще очень нескоро.

Но так прекрасна была осень, но так глубоко, так торжественно-печально было небо, так угрюмо смотрели дома в лица испуганным прохожим!..

Среди них выделялся молодой человек в пальто, спокойно курящий на автобусной остановке. Он выглядел так, словно не чувствует тревоги, разлитой в воздухе, словно она его совсем не касается. Все это не про него, вовсе не относится к делу.

Он возник сам по себе, так, что его появления я не заметила, и только потом, рассматривая картину, недоуменно подумала: да откуда ж ты взялся? Ты кто такой?

А потом осознала: да это же тот парень, которого я приметила, когда шла пешком от Ляськи. Да, тот самый понравившийся мне молодой человек, про которого я подумала, что познакомься мы, ему придется об этом пожалеть.

На какой крючок поймало его мое подсознание, почему решило посадить на бумагу? Не знаю.

Только он казался таким уверенным. Таким четко понимающим, что происходит вокруг.

Да-да, мечта перепуганной женщины. Мечта травмированного зайца.

А еще, пересматривая получившуюся работу, я вдруг увидела, осознала, как это похоже на то, что мне показывал Вик, и меня мороз продрал по коже. Тоже осень и город, и листья, и старый центр, и кажется, та же тревога и те же проблемы.

Та же неуверенность в сегодняшнем дне, пессимизм, отсутствие надежд на счастливое завтра.

И очарование упадка… Пойманное в моменте обаяние угасания…

Сладкий яд декаданса.

Прелесть осени – горькое послевкусие нашего разрыва, чудовищная химия расставания.

Моя картина была отражением его работ, отложенной репликой, творческим ответом, художественной парафразой.

И это было ужасно и отвратительно, это означало, что симбиоз, которому давно уже должен был прийти конец, каким-то образом еще существовал, жил, дышал, вибрировал в информационном поле. Я почему-то продолжала чувствовать, чем он живет, о чем думает, о чем пишет, хотя все это давно уже должно было стать неважным.

Отжившим.

Утратившим актуальность.

Но я смотрела на свою работу и видела в ней работы Вика, и видела свою ревность, и стремление превзойти, сделать лучше, круче, сделать так, как он бы не смог. И видела, что у меня получилось не то что лучше, просто как-то иначе, с другого угла – но при этом все на ту же тему.

И эту тему поднял он, а я иду за ней, повторяю, повторяю, кручу и верчу его мысли, отражаю его поиски…

Зачем, почему…

Разве могла я дать ответ на этот вопрос.

Но не глупо ли все время отражать и следовать за кем-то, кто, скорее всего, менее талантлив. Да, я искренне считала, что как художник превосхожу его, что могу больше. И три моих персональных выставки – это только начало.

Тогда зачем он был мне нужен?

Зачем я все время думала о нем – даже рисуя?

Зачем ты ходишь пить кофе с бывшими, Нета?

Ну разве не дурочка?

Из дальней поездки все равно вроде как нужно что-то привезти. Деревяшка с картинкой достопримечательности дороже, но интереснее магнитика. К тому же она уникальна.

Взявшись поначалу с некоторой внутренней неохотой и преодолевая обычное нежелание работать, я вскоре увлеклась и провела за делом шесть часов подряд. Очнулась уже глубокой ночью. Все-таки электричество играет со мной дурную шутку: хронически сбивается график…

Передо мной лежал десяток сувениров – нарисованных на дереве изображений местных храмов и часовен.

Я любила мой город.

Особенно его старую часть, где было много красивых, уникальных зданий, любила его парки и скверы, узкие улочки и торговую площадь, купеческие ряды и сумасшедшей красоты закаты на набережной…

И хорошо, что любила его не я одна.

Поток туристов давал возможность хорошо заработать.

Не только экскурсоводам и занятым в гостиничном бизнесе, но и бедным художникам.

Художник должен быть голодным, говорите?

Но все-таки не умирающим с голоду.

Чуть-чуть денег и нам нужно.

Приняв эту мысль, я со спокойной совестью легла спать. И мне ничего не снилось – как всегда, когда удается полноценно поработать.

Если какой-то проект в процессе, ты видишь сны о нем, они могут терзать, мучить… Особенно когда не удается сделать так, как хочется. Незавершенная картина может стать навязчивой идеей, несчастьем… Возвращаясь к ней снова и снова, не в силах думать ни о чем другом, художник проклинает тот день, когда взял карандаш в руки, проклинает час, когда решил избрать рисование делом своей жизни.

Никто не гарантирует удачу. Сколько проектов остается незаконченными, сколько картин – ненаписанными…

А сколько испорчено! Начали за здравие, кончили за упокой.

Задумали одно, получилось другое.

Вечная надежда создать что-то этакое. Шедевр. То, что останется. То, что переживет создателя.

Творчество – как наркотик. И, конечно, оно тоже деформирует… Деформирует деформированное… Изначально странное, «не такое», не похожее на большинство.

Творческое начало есть у многих. Не у всех, но у многих все же. Однако профессиональная творческая реализация – дело особое. Если долго-долго черпать из колодца, иной может и опустеть…

Если вытягивать дерево, оно может и сломаться.

Так и с творческим началом. Легко надорваться. Возьмешь на себя больше, чем сможешь вывезти, начнешь гнать халтуру. Такое происходит с массой художников, авторов, композиторов… Большие, мастеровитые, опытные на одних профессиональных навыках умудряются создавать что-то крутое. Не шедевральное, но такое, что будут покупать и за что точно не стыдно. Но это удел крупных художников. Те, кто помельче, не выдержав ритма, обязательств, почти неизбежно перейдут на халтуру…  

А это уже – серьезный удар и по самолюбию, и в принципе по возможности творить.

Беда ведь в том, что халтура-то никому не нужна. За нее даже могут платить деньги, в какой-то период определенной аудитории она может быть востребована (если это не государственная заказуха), она может найти свое место в коммерческом сегменте, но… Время всегда все расставляет по своим местам. Такое не останется, его сметет информационным потоком.

Халтура унижает создателя в его собственных глазах.

Кто как не автор знает цену своему творению?

Да, безусловно, мнение других очень важно… Только все-таки каждый человек, способный отличать право от лево, в силах и оценить свои поступки как правильные или неправильные, хорошие или плохие… Так и художник знает, работал он на совесть, выложился ли, сделал ли все что было в его силах, или в его руках просто поделка, выполненная по принципу «тяп-ляп».

И, может быть, нет более строгого критика, чем автор. Если это, разумеется, честный человек.

«Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?»

И автор редко бывает доволен. Он всегда найдет к чему прицепиться.

Это тоже нужно уметь обходить, потому что иначе просто невозможно работать.

Вечером этого дня я сделала десяток сувениров, которые разъедутся по стране в рюкзаках и сумках людей, ищущих новых впечатлений и не умеющих рисовать. Церковь святой Варвары, церковь Бориса и Глеба, церковь святого Дамиана… Часовня святой Елены на набережной. Запутавшиеся в листьях кленов купола кафедрального собора. Святая Анна, памятник которой скромно приютился в одном из городских скверов.

Ничего шедеврального из моих рук сегодня, конечно, не вышло. Но во всяком случае я честно старалась. Сделала все, что могла.

Мне кажется, отголоски чего-то такого, отголоски нашего общего горячего прошлого еще витали в старых стенах этой квартиры, отражались от обшарпанных обоев и потекшего потолка. Раздражение, испытываемого от физического присутствия друг друга, было сильнее вошедшей в привычку, давно выдохшейся тяги, но какое-то напряжение еще возникало, когда мы оказывались в одном помещении. Не смотря в сторону Вика, я чувствовала кожей, где он находится и что делает, мне кажется, я понимала, что он думает и чего хочет, тонко улавливала его настроение. Эта давнишняя и уже ставшая ненужной сонастроенность мешала, вызывала досаду и какой-то смутный дискомфорт, но избавиться от нее тоже было невозможно.

Мы не были друг для друга чужими.

Мы были бывшими – породнившимися по судьбе и призванию.

Проклятому призванию, от которого так хотелось избавиться, которое мучало, мешало жить, не давало быть как все, быть счастливым от простых человеческих радостей: семьи, детей, йоркширского терьера у электрического камина, причудливой забаве, которой нужно вытирать лапы после прогулки…

Почему же нельзя, нельзя было ограничиться этими простыми, такими правильными и понятными радостями? Почему нужно было непременно выходить за рамки, искать странного, биться об ограниченность своего таланта и непонимания публики, без конца страдать, осознавая, что выше головы не прыгнешь, завидовать более удачливым и одаренным, ревниво отслеживать успехи коллег, закусывая губы, ждать оценки тех немногих, чье мнение действительно важно?..

Одним словом, нести это странное бремя, этот неловкий ярлык «творческий человек». И не вякать. И не пытаться что-то изменить – потому что невозможно.

Однако так оно выходило почему-то. И в самом деле нельзя было с этим что-то сделать. Оставалось только принять.

И мы пьем кофе, ужасный растворимый кофе без сахара, я не люблю такой, но в берлоге у Вика только на это и приходится рассчитывать, ничего лучше тебе тут не подадут, нет.

– Ну давай показывай, что там у тебя, – говорю я, когда чашки пустеют.

Губы Вика дергаются, как будто это не он сам позвал меня сюда, чтобы дать оценку его работам. На его лице мимолетно возникает раздраженная гримаска хорька, которого пытаются выкурить из норки. Но быстро пропадает – Вик берет себя в руки. Он снова сосредоточен и немного высокомерен, мне так хорошо знаком этот взгляд сверху вниз: Вик смотрит так, как будто все остальные – ничего не соображающая биомасса, нет, биомусор, расходный материал эволюции, ее неудачные ошметки. Не знаю, как при таком подходе к людям и жизни вообще ему еще удавалось находить себе клиентов; видимо, в нужные моменты профессионализм все же побеждал.

Вик открывает тумбочку и будто нехотя достает оттуда пачку плотной бумаги – его последние рисунки… То, ради чего я и пришла сюда…

Я молча перелистываю.

Город.

Старый центр.

Осенний город.

Застройка позапрошлого века, провинциальные доходные дома, здание больницы для бедных, бывший дом губернатора, театр… Усыпанные листвой дорожки в парке, фонари, раскрытые зонтики прохожих. Девушка в длинном пальто вдалеке, ярко-оранжевый кленовый лист на переднем плане. Другой рисунок – липовая аллея, дама в шляпке сзади, снова вдалеке. Старик с газетой на скамейке. Театральная тумба с оборванной по краям афишей.

Графика. Та самая, с которой у Вика, на мой взгляд, получалось лучше всего. То, в чем талант его проявлялся как-то особенно выразительно. Ярко.

Мне нравится и не нравится то, что я вижу. Спору нет, это интересно сделано, Вику удается точно ухватить что-то типическое, что-то, что составляет самую суть города, его неповторимое обаяние, его душу…

И в то же время… Все это как-то размазано, не отделано, выполнено как будто бы слишком быстро и без претензии… И самое главное – вторично…

Да, это страшное слово прозвучало – вторично…

Все это уже было, было, мильён раз было, все это он уже писал, я уже видела эти афиши, эти зонтики, эти шляпки, эти загадочные взгляды искоса издалека, этих дам и этих леди… Все эти его потаенные мечтанья о кроткой, нежной, старомодной, покорной женственности были мне отлично знакомы. Как знакома эта штриховка. Изгибы линий.

Я все это уже видела.

– Я не знаю, – отдаю я ему бесценные для автора листы. – Как говорила Ахматова, это очень ваше.

Губы Вика снова дергаются, глаза суживаются в злом прищуре.

– Не обижайся. Но тут по сути ничего нового. Ты рисуешь эти зонтики со школьной скамьи – сколько можно в самом-то деле. Не надоело… И потом… Извини, но у меня такое чувство… как будто ты… не очень стараешься…

– Ты же прекрасно знаешь, что у меня нет возможности сидеть часами…

– Дело не в возможности. И тебе это тоже отлично известно. Народ отделывает один рисунок месяцами…

– И в результате не доделывает ничего…

– А кто-то и доделывает. Кто-то может. Просто… этим нужно серьезно заниматься. Не так… между делом. Двадцать минут перед сном.

– Ясно.

Я вижу, что Вик взбешен моими словами. Не того он ждал. А чего? Я должна врать, пытаться угодить, щадить его самолюбие? Чего ради?

То, что я увидела, это эскизы… Не более того…

– Еще кофе?

– Нет, пожалуй, хватит. Не будем растягивать удовольствие.

– Ты уверена?

Я не успеваю ответить, потому что его губы тянутся к моим, его руки оказываются на моей шее, сзади, мне больно, но его это не волнует, эти объятья похожи на попытку задушить, а может, они и являются ей в какой-то мере – символически, инерционно… И он целует меня, целует исступленно, с ненавистью, с горечью и яростью, накопившейся за время с нашей последней встречи, с той горечью, которую вызывает только самая тяжелая, самая отвратительная зависимость. Зависимость от чужого, хорошо знакомого тела, и что гораздо хуже, чужой души. Зависимость от того, что, несмотря на все слова, не кончилось, не кончилось, хотя ему уже давно пора.

И я отвечаю на этот поцелуй, мне так же больно, как ему, я так же ненавижу, я так же мечтаю о том, чтобы все это наконец уже прекратилось, чтобы была прервана эта чертова пуповина, эта нить, связавшая нас когда-то – одиночество и одержимость, фанатичная любовь к искусству, способность понимать и чувствовать другого как себя. Я сама не понимаю, как мои руки оказываются под его рубашкой, и моя кофточка летит куда-то вниз, и с тихим щелчком распадается бюстгалтер, и все невыносимое напряжение этого дня, все это тягостное ожидание, необходимость позировать и улыбаться, и разговаривать, разговаривать, разговаривать – все это взрывается наконец в самой банальной, но такой естественной и желанной кульминации.

– Быстрее, – говорю я. – Сильнее. Сильнее. Не жалей. Не жалей меня, не надо…

И он не жалеет. Ни капли. Ему это тоже нужно.

Он так же сильно ненавидит. Он так же сильно хочет от меня избавиться.

И не может.

Почему-то не получается.