Лесной монстр - фильм о страхе, живущем в Подмосковных лесах
Репортёр Виктор Баринов делает свой первый документальный фильм о монстре, который обитает в Москве и Московской области. То, что он обнаружит, станет настоящим шоком.
Репортёр Виктор Баринов делает свой первый документальный фильм о монстре, который обитает в Москве и Московской области. То, что он обнаружит, станет настоящим шоком.
Эта история была написана для радиопостановки. Всё действие "воспроизводится" с плёнки диктофона. Это 6 встреч врача-психотерапевта и пациента 19-ти лет. Основано на реальных событиях.
Действующие лица
Доктор: Вершков Владислав Никитич, психотерапевт – 46 лет, говорит размеренно, взвешивая каждое слово, голос мягкий, низкий;
Пациент: Федоров Степан Геннадьевич, Стёпа, бывший студент колледжа геодезии – 19 лет, голос среднего диапазона, неровный;
Отец пациента: Владимир, 48 лет – голос чаще раздраженный, но иногда проскальзывают ноты сожаления;
Мать пациента: Марина, 44 года, – голос чаще обеспокоенный, иногда проскальзывают ноты страдания.
Новая пациентка: 20 лет, – голос подавленный, слабый.
*Запись с магнитофонной плёнки*
Встреча первая
В. Н.: Итак, Степан, расскажи, пожалуйста, как ты здесь оказался.
С.: Я пытался уйти.
Молчание, шум пленки.*
В. Н.: Куда уйти? Как уйти? Расскажи так, как ты только что говорил, до того, как мы с тобой договорились записывать сеансы.
С.: Мне все заново повторять? Год рождения? Вот это́ всё?
В. Н.: Ну что ты? Нет, конечно. Только с момента про попытку ухода. Стёпа. Можно я буду тебя так называть? Я повторю. Стёпа, расскажи, как ты здесь оказался.
С.: Мне нужно было уйти. Я и сейчас чувствую, что мне здесь не место. Тем более, когда все узнали.
Молчание* Накануне у меня уже был план. Никто не должен был узнать. Я сел в машину и поехал в свою деревню, в наш старый дом, где уже давно не бывали ни мои родители, ни я сам. Там, в магазине я купил два литра вина. Дешевого такого, в пакете. *Молчание* Придя в дом, я приготовил два таза, поставил их по обе стороны от кресла, растопил печь-буржуйку, сел и стал пить. Насколько я помню, я выпил всё, но голова нисколько не затуманилась, даже наоборот. Меня это ужасно разозлило, потому что в план входило, что я буду сильно пьян. Во всяком случае, достаточно, чтобы решиться. Проклиная все на свете, я взял нож. Помню, долго смотрел на то, как в лезвии отражается свет из-за дверцы печи. Когда мысли выветрились, я уже был в каком-то забытьи. Этим ножом я вскрыл себе вены и стал слушать, как кровь капля за каплей гулко падает в тазы. Потом появилась легкость. Последнее, что я помню – как меня начало мутить.Молчание*
В. Н.: Это было шесть дней назад. Ты потерял больше литра крови.
С.: Мне сказали, что кто-то увидел меня в окно и вызвал скорую. Кто это был?
В. Н.: Я не думаю, что сейчас тебе необходимо это знать. Что тебе это даст?
С.: Вы правы. Наверное, ничего. Все равно я там, в деревне, никого почти не знаю. Все, кто был там раньше, в моем детстве, разъехались. И правильно сделали.
В. Н.: Я хочу спросить тебя еще кое о чем. Что тебя толкнуло на это?
С.:
Молчание* Что меня толкнуло? Много чего.
В. Н.: Ты можешь перечислить все причины, не спеши.
С.: Во-первых, меня выгнали из колледжа. Я перестал туда ходить полгода назад.
Молчание*
В. Н.: Так…
С.: А в армию я не годен, потому что в сердце пролапс чуть больше, чем надо. Мамка зудела, чтобы я что-нибудь делал: пошел бы работать или учиться. А у меня ни на то, ни на другое не было желания. Да и сил тоже. Я бомбил иногда по ночам. На карманные расходы хватало, да и ладно.
В. Н.: Это всё, Степан?
С.: Нет, не все. *Молчание* Я расстался с девушкой.
В. Н.: Как ее звали? Как это произошло?
С.: Она меня бросила. Взяла, и ушла.
В. Н.: Как она объяснила, что уходит?
С.: Мы встречались с ней полгода. Все было здорово. Но хорошее обычно плохо кончается. Все итак было понятно. Наши отношения катились к чертям. И она сказала, что мы никогда не подходили друг другу. Я был в отчаянии, ползал за ней на коленях. Она хотя и плакала, но я не услышал в ее голосе и нотки сомнения. Я ей был не нужен. А плакала она просто из одной жалости. *Молчание* Именно в тот момент, стоя на коленях и рыдая, я осознал всю свою ничтожность, всю нелепость своего существования. Я увидел себя пятном на чистой ткани. Грязным, вонючим, жалким и смешным пятном. Меня просто необходимо было вывести. *Молчание, тяжелый вздох* Я никому не звонил, ни с кем не виделся. Просто бродил весь день и всю ночь по городу без денег и сквозь чертову пелену слез, от которой я никак не мог избавиться, смотрел на мир. Пару раз меня спрашивали прохожие, что со мной случилось. И от этого я ненавидел себя еще больше, а потом как-то сразу ненависть сменялась жалостью, а затем – отвращением к себе. Где-то в пять я уже был истощен и подходил к дому. У торца сидели какие-то ребята, пили пиво. Один обратился ко мне. Мне было настолько все равно, что со мной будет, что я ему не ответил, и даже шагу не прибавил. Просто тащился, уставший, изможденный. Слезы уже не лились, а нос не дышал. Парень остановил меня, вгляделся в мое лицо сквозь темноту и сказал: «отдай телефон по-хорошему». Я вытащил из кармана телефон и протянул ему. Он взял, сказал «спасибо» и, озираясь на меня, вернулся к своим.
На тот момент я уже ни о чем не думал. Просто наблюдал, как человек уходит с моим телефоном. Но когда я услышал за спиной смех, что-то внутри меня вдруг забурлило лютой ненавистью. Этот парень мгновенно сделался причиной всех моих бед. Кулаки нервно сжались, я схватил какой-то грязный кирпич из клумбы, и стал медленно возвращаться, пряча кирпич за спиной. Парни сидели на спинке сломанной скамейки и разливали пиво по пластиковым стаканам. Нет, я не хотел вернуть телефон. Это было какое-то саморазрушительное отчаяние. В итоге, в общем, я получил то, зачем вернулся. «О, обдолбанный воротился», – сказал кто-то из них и все засмеялись. Воспользовавшись моментом, я ускорился, замахнулся кирпичом и врезал, что было сил (а их откуда-то взялось просто немеряно), крайнему в переносицу. Послышался глухой звук, какой-то хруст, парень перекинулся через спинку и упал навзничь. Я уже замахнулся кирпичом в другую сторону, как мне ударили в живот с такой силой, что боль, которая мучила меня, вырвалась наружу и заполонила весь мир. Поэтому наступило даже какое-то облегчение. Кирпич упал из моих рук, а сам я сжался на земле и меня стали бить ногами. Может быть, мне показалось, но это длилось неимоверно долго. Меня молча и отчаянно били. Я закрывал голову и почки, как мог, но все было бесполезно. Отделали до полусмерти. Если бы их друг, которому я вмял кирпичом, не застонал, они бы меня просто убили. В этих двух ватниках проснулась человечность, они отстали от меня, и стали интересоваться товарищем. Он был жив, но явно контужен. Они что-то кричали друг другу, мне, товарищу, но в итоге один из них пнул меня на прощание как-то вяло… или я уже перестал ощущать что-либо? Затем, судя по звукам, они взяли его подмышки и уволокли куда-то.
Я лежал и корчился от нестерпимой боли. Помню, как пели утренние птицы. Их щебетание доносилось до меня рвано и глухо, словно из колодца. Кровь текла из брови и из носа рекой, а внутри меня, казалось, не осталось ни одного целого органа. Я потерял сознание, а очнулся уже в больнице.
В. Н.:
Осторожным голосом* Что же, Степан, я тебе сочувствую. Эта история очень печальна. И любой бы переживал на твоем месте. Ты не думаешь, что большинство из нас, так или иначе, переживали то же, что и ты? И что твоя история уникальна, но ты не одинок в своих переживаниях?
С.: Возможно. *Задумчивое молчание* Но что мне до этого? Я́ же это ощущал. Я́ же не смог с собой справиться. Не смог выбросить из головы все эти переживания. Всё слишком давит. Не могу. *Молчание* Через неделю пришла Света…
В. Н.: Это и есть твоя девушка?
С.: Да, это она. *Долгое молчание*
В. Н.: Как вы общались с ней?
С.: Она выглядела обеспокоенной, сказала, что узнала еще пять дней назад, но не решалась прийти. «Ты будешь со мной?» – спросил я ее. *Молчание* Она мешкала, хотела перевести тему, я спросил ее еще раз, и она сказала, что нет. «Тогда зачем пришла?» – Я помню, как я отвернулся от нее, чтобы ее не видеть, потому что у меня начали наворачиваться слезы. Я сдержался. «Понимаешь, – начала она, – я еще не могу вот так сразу тебя забыть, хотела тебя проведать. Мне сказали, что тебя избили, а до этого ты кому-то проломил нос». «Значит, все-таки, проломил», – попытался улыбнуться я. «Да. Знаешь, Стёпа, и мне стало так больно за тебя, я пришла убедиться, что ты выздоравливаешь» – объяснила она. «Но ты со мной не будешь?» – спросил я снова. «Прости меня, – ответила она, – но нет». Во мне вдруг все настолько похолодело, что мои губы как-то сами произнесли: «тогда нам не о чем разговаривать». Она посидела немного, пытаясь что-то сказать. Наверное, в этот момент она раздумывала, вернуться ко мне или нет, но потом встала и тихонько ушла. Я так и не посмотрел больше на нее. Бил подушку и сдерживал слезы, чтобы не выглядеть слюнтяем перед соседом по палате. Потом я пролежал еще неделю, после чего родители забрали меня домой долечиваться. Тогда уже я решил, что единственный выход – уйти самому. «По-хорошему», как сказал тот человек в темноте. И еще неделю бессмысленной жизни спустя я сказал родителям, что поеду поживу в деревню, чтобы прийти в себя. И поехал.
Молчание*
В. Н.:
Задумчивый вздох* Хорошо, Стёпа. Картина становится все более ясной. Знай, что тебя никто здесь не осуждает. Просто постарайся отдохнуть. Если будут какие-то вопросы, заходи. Мы встретимся с тобой здесь, у меня в кабинете послезавтра. *Бормотание: так, завтра четырнадцатое, потом у нас консилиум…* Нет, давай лучше через два дня. Послезавтра не получится. Договорились? Через два дня, в пятницу, приходи сюда сразу после обеда.
С.: Когда Вы меня выпишите?
В. Н.: Не волнуйся, выпишем. Выйдешь радостным и полным сил. Только нужно чуть-чуть подождать. Мы же с тобой еще не закончили разговор?
С.: Не знаю, Вам же виднее.
В. Н.: Не закончили. Все. Иди пей то, что тебе дают на посту, отдыхай. Я тебя буду ждать в пятницу.
С.: До свидания.
Скрип двери*
В. Н.: До пятницы!
Дверь захлопывается. Звук остановки записи*Звук начала записи*
В. Н.: Прослушал несколько раз беседу. Особенно те места, где Степан говорит «…когда все узнали» и «…наши отношения катились к чертям». Что-то здесь он недоговаривает. Мало информации. «Все узнали» о самоубийстве или о чем-то еще. И отчего испортились отношения? Молодые люди сходятся и расходятся каждые полгода, если не чаще, но мало кто пытается каждый раз покончить собой. Нужны подробности. *Звук остановки записи, звук начала записи (далее – «STOP/REC»)* Примечательно, что человеком, который был в деревне и вызвал скорую, была именно Светлана. Так сказали родители Стёпы, когда он только поступил к нам. Они не упоминали, как она там оказалась. Возможно, ему не надо пока об этом знать.
STOP/REC*
Встреча вторая
В. Н.: …ну так что там? Зовите его. Чего он убегает?
Голос медсестры: *глухо, в глубине коридора* Степан! Ты же взрослый. Нужно разговаривать с доктором. Как еще он поймет, что тебе можно вернуться к обычной жизни?
С.:
Жалобно и звонко*
Он все равно не поймет. Никто из вас не поймет!
STOP/REC*
В. Н.:
В кабинете* Степан, иногда, в процессе нашего разговора тебе может становиться очень и очень больно, но, поверь моей практике, часто проживание этой боли здесь, в кабинете, помогает реабилитации. И часто эта боль полезна. Она означает, что мы обнаруживаем те точки, с которыми и нужно работать. И без твоего участия эта работа может не состояться. Итак, мы остановились на причинах вашего расставания со Светланой.
С.:
Истощенным голосом* Зачем Вы меня мучаете?
В. Н.:
Улыбаясь* Потому что через эту муку пройти нужно. Сам убедишься.Долгое молчание*
С.: Хорошо. *Молчание* Хорошо. Как я говорил, мы встречались всего полгода. До этого у меня не было серьезных отношений. Я гулял. Как и все на первом-втором курсах колледжа. Прыгал из одной постели в общаге в другую. Это было забавное время. Я ни о чем не заботился, жил одним днем. Мир был легким и ясным. Я был непосредственным и не думал, наверное, ни о чем, кроме планов на вечер. Оди́н… я мог справляться со своей проблемой, когда о ней никто еще не знал. Так что, ни у кого из девчонок не было возможности узнать меня настолько, чтобы столкнуться с тем, с чем столкнулась Светлана.
В. Н.: Что это за проблема, Стёпа?
С.: Вы не поймете.
В. Н.: Ты должен знать, что я здесь затем и сижу, чтобы понимать.
С.: Да, но эта вещь не из разряда тех, что обычно понимают люди. И если я Вам даже и сформулирую эту проблему, она будет звучать как набор слов.
В. Н.: Так. *Задумчиво мыча* Так. Тогда какова природа этой проблемы? Она финансовая, творческая, проблема твоей активности или что?
С.: Это проблема нечеловеческая. Мне не надо было начинать встречаться со Светой. Она погрязла в этой проблеме, тем самым разделив ее со мной настолько, что я уже не мог справляться с ней в одиночку. Проблема усилилась. Она как бы стала проблемой в квадрате. Поэтому она ушла от меня. Именно поэтому.
В. Н.: Послушай, Степан. У всякой проблемы, какой бы трудной она не казалось, есть название. Давай сейчас назовем ее и на сегодня оставим. Будем говорить о другом. Хорошо?
С.: Это странно. Я никогда не называл ее. Я вообще не уверен, что нужно давать ему название. Боюсь, если я ее назову, я придам ей еще больше сил. Она итак убивает меня все сильнее с каждым днем, и я предпринял единственно верную попытку выхода из этой ситуации, но мне кто-то помешал. Кто это был? Вы знаете?
В. Н.: Не будем менять тему, Степан. Давай все-таки сначала назовем проблему. Поверь мне, это поможет.
С.: Это проблема *задумчивое молчание* одержимости.
В. Н.: Это ведь не полное название? Одержимости чем? Есть одержимость наркотиками, есть одержимость демонами.
С.: Я никогда не принимал наркотики. И это одержимость не демонами. Это смешно.
В. Н.: Но ты не смеешься. Чем тогда?
С.:
Молчание* Собой.
В. Н.:
Одобрительно* Ага… То есть это одержимость собой?
С.: Вам же нужно было как-то ее назвать. Это название слишком приблизительное, но оно больше подходит.
В. Н.: Я могу еще раз поиграть в «угадайку»? И, обещаю, если не получится, то мы пока оставим эту тему?
С.:
Неуверенно* Давайте.
В. Н.:
Осторожно* Под одержимостью собой ты подразумеваешь какое-то… любование собой?
С.: Нет, доктор. Это не любование собой. *Молчание* То есть, Вы не угадали.
Молчание*
В. Н.: Что же… Как договаривались, мы пока оставим… Но обязательно в следующий раз вернемся к этому.
С.: Ладно.
В. Н.: Как отнеслись родители к твоей попытке?
С.: По их воле я оказался здесь. Как они еще могли относиться к этому? Они хотят, чтобы я жил. Говорят, что я еще маленький и глупый, и что пока не знаю, как жить, но обязательно научусь, и прочая подобная ерунда. Говорят, что помогут мне научиться жить. Когда я оклемался, я был в еще большем отчаянии оттого, что ничего не получилось, но внешне подать вид не смог, потому что был слишком слаб и отрубался каждые десять минут. Отец был зол, ходил по палате взад вперед, ругался. Ну, Вы помните. Мать же сидела у моей кровати и плакала, бормоча то «кто же тебя надоумил», то «сынок мой, милый сынок», то «как же ты так? За что нам это?».
В. Н.: Они сегодня приходили?
С.: Да. Принесли гранатовый сок. Но я не люблю гранатовый сок. От него сводит скулы.
В. Н.: Его можно развести водой.
С.: Тогда он превратиться просто в кислятину. Я сказал им, что не люблю его, а отец прочитал тираду: «замолчи! Как ты видишь, ты еще не знаешь, что ты любишь, а что нет… Рано тебе еще, видимо … Мы тебе жизнь дали, а ты ею бросаешься, мелкий гаденыш!» Потом у него прихватило сердце, а мать его успокаивала.
В. Н.: Тебе было обидно?
С.: Нет. Мне было их жалко.
В. Н.: Ты же понимаешь, что они просто беспокоятся за тебя? Они же чуть не лишились тебя, самого важного, что есть в их жизни.
С.: Я понимаю. Поэтому мне их жалко. Потому что они не поняли, что у меня только один выход.
В. Н.: У всех нас один выход. И этот выход у кого-то ближе, у кого-то дальше. Перед этим выходом у тебя еще долгая жизнь, полная интересных событий, и не только горьких потерь, но и радостных приобретений. Ты узнаешь еще. И твои родители это видят. И все здесь это видят. Выход один, и он еще впереди, он обязательно будет. Не нужно его ускорять. Жизнь слишком коротка, чтобы срезать её углы. Можно наслаждаться всеми поворотами, поверь. Ты еще поймешь.
С.:
Молчание* Может быть…
В. Н.: Ну вот, теперь ты видишь?
С.:
Еле слышно* Может быть, для кого-то это и так, но для меня все предопределено. Я больше так не могу.
В. Н.: Стёпа, Стёпа… Все будет, но не сразу. Почему ты выделяешь себя из всех остальных? Я тебе кое-что расскажу. Когда мы все еще маленькие, и у нас только просыпается потребность все сделать самим: самостоятельно есть, самостоятельно одеваться, самостоятельно стелить себе постель, у нас рождается ощущение своей исключительности. Это совершенно нормально. Мы все исключительны. Я исключителен, ты исключителен. Потому что ты такой один. Но со временем мы уже больше не можем жить этой своей исключительностью. Наступает время, когда нам нужно делать выбор между двумя дорогами. Что это за дороги, как ты думаешь?
С.: Я не знаю.
В. Н.: Ну, подумай.
Молчание*
С.: Не знаю. Много может быть вариантов. Темная и светлая?
В. Н.: Ты почти угадал. Путь исключительности разветвляется на дорогу, идя по которой ты живешь своей уникальностью, феноменальностью, лучшестью, что приводит к эгоизму, который мешает всем, не только другим, но и тебе самому, в первую очередь. По этой дороге неимоверно трудно идти, она лишает тебя возможности чувствовать что-либо, кроме самого себя, ты заперт в самом себе. Но есть и вторая дорога, идя по которой ты ощущаешь, что ты не исключительный, не феноменальный, а просто другой, отличающийся от меня так же, как я отличаюсь от тебя. И эта дорога дается легче за счет того, что ты начинаешь видеть мир вокруг себя. Но знаешь, что в этом всем самое замечательное? *Молчание* Что между этими двумя дорогами существует связь, и никогда не поздно пойти по другой. *Молчание* Подумаешь над этим до следующего раза?
С.:
Слабым голосом* Подумаю.
В. Н.: Если у тебя есть, что еще мне сказать, скажи лучше сейчас.
С.: Мне нечего сказать.
В. Н.: Тогда мы на сегодня закончим, если ты не против. Время ужина. Иди и хорошенько поешь. Я буду ждать тебя здесь в понедельник, в то же время. За выходные ты поймешь, что нам просто необходимо с тобой разговаривать.
С.: Может быть.
В. Н.: Вот и все. До встречи.
STOP/REC*
В. Н.: Я говорил, а он молчал и, понурив глаза, кивал. Я не уверен, что донес до него смысл того, что я пытался ему сказать. Обратной связи было мало, и она была не убедительная. *STOP/REC*Давать ему говорить. *STOP/REC* Из записи становится ясно, что надо переждать его молчание, чтобы он продолжил сам. *STOP/REC* Проблема, о которой он говорит, слишком мистифицирована им. Дать ему понять это. Я и сам вчера, признаться, поддался мистическому духу, созданному юношей. Одержимость собой. Что это такое? *STOP/REC* Не нашел у Юнга «одержимость собой», но уверен в том, что она тесно связана с архетипом тени. Что-то Степан отвергает в себе, делает это темной стороной, независимой от него самого, но в то же время это что-то дает о себе знать, давит и душит его. Да еще и с такой силой, изза чего уже другой человек, его девушка, в этом «погрязла», по словам юноши. Погрязла в его тени? Чем здесь является тень? Какое-то прошлое событие? Или Степан специально нагоняет на себя загадочность? Но если он хочет покинуть лечебницу, зачем усугублять? *STOP/REC* Нет, он искренен. В его голосе я фальши не услышал. Ему действительно трудно говорить об этой проблеме. Его слова носят шизоидный характер. Но он, несомненно, чувствует то, о чем говорит. За его одержимостью должно стоять какое-то событие. На грядущем сеансе вернемся к одержимости собой. Надо сделать так, чтобы он описал эту одержимость. Но событие, которое стоит за ней, пока трогать не надо.
STOP/REC*Встреча третья[править]
В. Н.: Как себя чувствуешь?
С.: Нормально.
В. Н.: Чем занимался на выходных?
С.: Мысли не отпускали. *Молчание* Думал все время. Бродил по коридорам. Ночью не мог уснуть, написал вот это. *Шелест бумаги*
В. Н.: Можно я вслух прочитаю, чтобы понятнее было?
Молчание*
С.: Читайте.
В. Н.: Так. *Молчание*
На дне морском сижу я, наблюдаю
За грациозным плаваньем медуз.
В тени их рваной я рыдаю,
Хочу я всплыть, но держит груз:
Стотонный блок из боли и сомнений.
И цепи в кровь запястья трут.
Лишь жалкие потуги пустых рвений
Мое марионеточное тело бьют.
А тени все мрачнее – смерть близка,
Ее я принимаю, точно очищение.
И покидает меня тоска,
Становится легко. Я слышу медуз пение…
Молчание*
В. Н.: Это очень интересно, Стёпа. Красиво. *Шелест бумаги* Тебе понравилось то, что ты написал?
С.: Не знаю. Я об этом не думал. Просто написал, потому что так нужно.
В. Н.: Но ведь тебе же нужно? Или кому-то еще?
С.: Я не знаю. Вы меня только больше запутываете. Кому это было нужно, я не имею ни малейшего понятия. Я выплеснул то, что накопилось, на бумагу. На всякий случай, дал прочитать Вам.
В. Н.: Это очень чувственное стихотворение. Я бы даже сказал, высокохудожественное. Ты оставишь мне его? Я хочу сделать копию, потом я его тебе верну.
С.: Пожалуйста.
В. Н.: К тебе сегодня приходили родители?
С.: Да. Они каждый день приходят. *Долгое молчание* Проверяют, на месте я, или уже нет. Как будто отсюда куда-нибудь денешься!
В. Н.: Это для общей безопасности, ты же знаешь. Для твоей, в частности. А родители тебя не проверяют, а просто навещают.
С.: Они сегодня были уже спокойнее. Это хорошо.
В. Н.: Потому что они верят, что тебе станет лучше.
С.: Я думал над тем, о чем мы говорили в пятницу. О дорогах, между которыми есть связь. Вы намекали на то, что я нахожусь на дороге эгоизма. Но я так не думаю. Наоборот, я хочу облегчить всем жизнь, совсем не думая при этом о себе. Я окончательно потерян, доктор. Не убеждайте меня в обратном. Не убеждайте.
В. Н.: Но ты сегодня сам пришел в мой кабинет, нам даже не пришлось тебя звать.
С.: Потому, что я понимаю, что только так смогу выйти отсюда.
В. Н.: Признайся себе: не только поэтому.
Молчание*
С.: Наверное. Потому что мне стало интересно, до чего Вы дойдете в своих размышлениях. Интересно, как Вы будете объяснять мои состояния, и, в особенности, мою потребность в смерти. Я даже готов потерпеть.
В. Н.:
Одобрительно улыбаясь* Уже хорошо.
С.: Вы не поймёте, потому что смотрите на проблему немного в другой плоскости. Знаю, что Вас учили быть материалистом. И только в этой системе координат Вы работаете. Но любая проблема ведь как холм в геодезии: сделав горизонтальный срез, Вы еще не узнаете, что в глубинах. Слишком у Вас все просто и поверхностно.
В. Н.: Степан, я слышу в твоем голосе заинтересованность в разрешении проблемы? Или я ошибаюсь?
С.: Я просто подумал: «Что же, если Вы хотите знать, я все расскажу Вам, а уйти я успею». Мне кажется, Вы первый, кто готов меня выслушать. Пусть даже Вы будете выслушивать меня через стетоскоп материализма. Проблему мы не решим, но Вы хотя бы будете знать, что сделали все возможное, и тут я поступаю совсем не эгоистично. Так ведь?
В. Н.: Конечно, не эгоистично. Все равно это хорошо, Степан, что ты согласен работать. Вот только с чего ты взял, что я материалист?
С.: По Вам видно, что Вы всё, кроме уже известного Вам, назовете метафизикой, с гримасой отвращения на лице. Вы взрослый человек, состоявшийся специалист. Вам так удобнее. Удобнее делить людей на больных и здоровых, поэтому Вы не видите другого мира, как более тонкого, так и более опасного. Понимаете?
В. Н.: Я не стану с тобой спорить, Стёпа. Ты абсолютно прав, что мне по долгу службы приходится иногда делить людей на здоровых и на тех, которым требуется помощь. Ты ведь это хотел сказать?
С.: Вам виднее.
Молчание*
В. Н.: Итак, Стёпа, на прошлой встрече мы коснулись вопроса одержимости собой, и договорились сегодня к нему вернуться. Правда ведь?
С.: Да.
В. Н.: Мне бы хотелось знать, как ощущается эта одержимость. Расскажи, пожалуйста.
Молчание*
С.:
Вздох* Это очень больно. Когда легче, а когда и вовсе невозможно. Изнутри разрывает что-то холодное и чужое, хотя я понимаю, что оно моё. *Молчание* «Одержимость собой» – не самое лучшее название, но по-другому никак не назвать. Когда приступ подходит, сначала трясутся руки, потом становится трудно дышать, и вот тут, во лбу жжет что-то. Но это что-то как будто хвост существа, засевшего глубже. Само оно прячется где-то здесь, в груди. То есть, здесь его тело, а хвост идет вдоль позвоночника и упирается в лоб изнутри. На конце хвоста жало. Создается впечатление, что когда оно, это существо, шевелится, оно создает боль. Но это не просто боль. Вы должны понять, что никакого существа нет, я не сумасшедший, не подумайте. Вы попросили рассказать об ощущениях, я и рассказал, как могу.
В. Н.: Ты проверял здоровье? Может быть, это неврологические боли.
С.: Да, год назад Света настояла на том, чтобы я прошел обследование. *Молчание* И никто ничего не нашел.
В. Н.: Ты кому-нибудь еще рассказывал?
С.: Нет. Знала только Света. Теперь знаете Вы. *Молчание* Я хочу, чтобы Вы поняли, что это не физическая боль. Я не знаю, какая она. Смысловая, наверное. Вы не понимаете, о чем я?
Задумчивое молчание*
В. Н.: Ты можешь объяснить, что такое «смысловая боль»?
С.: Это когда море смыслов одолевает, и все они связаны со мной. Поэтому и «одержимость собой». Во время приступа, по моим ощущениям, я становлюсь центром всего сущего, и я понимаю, что меня заперли в теле, как в чужой и пустой комнате. Эта мысль очень ясная, и с каждым новым приступом фоновая боль накатывает еще сильнее. Я хочу освободиться от этого.
В. Н.: И поэтому ты… *Молчание*
С.: Да, поэтому я хочу уйти. После каждого раза все хуже. Все внутри меня трясет. Внешне – ничего не заметно. Но меня разрывает. «Освободиться! Освободиться от одержимости. Нужно освободиться!» Понимаете?
В. Н.:
Молчание* Думаю, что понимаю. Хочу много что спросить. Освободиться от одержимости – это освободиться от тела?
С.: Изначально – нет, но теперь способ только один. Один единственный.
В. Н.: Но могут быть и другие способы?
С.: Могут быть, но мне они не известны.
В. Н.: Когда все это началось?
С.: В пять лет примерно я впервые ощутил это. Гулял на улице, и тут – оно: замер на месте и понимаю, что мир как бы на мне сошелся, будто множество ниточек от каждого человека тянутся ко мне; одни из них стягивают меня, другие – разрывают. Тесно. Потом к этому смыслу добавлялись другие, причиняя все большую боль. Мне как бы кто-то намекает, что меня засунули не в то тело. И я должен покинуть это тело.
В. Н.:
Молчание* Можешь еще раз назвать меня материалистом, но тебе не кажется, что, покинув тело, ты ни в какое другое не вернешься? И что, вполне возможно, ты себя вообще не будешь ощущать в таком случае. Там еще никто не был. Оттуда еще никто не вернулся, а поэтому никто не знает, каково там.
С.: Не надо, не надо. Я понял. Я знаю, что все это неизвестно. Но от боли это знание меня не избавит.
В. Н.:
Молчание* Так… *задумчивый вздох* Еще ты говорил, что Светлана тоже погрязла в этом. *Молчание* Что это значит?
С.: Она переняла часть этой боли, но тут сработал принцип деления клеток, а не простого вычитания.
В. Н.: Она что-то специально делала, чтобы перенять?
С.: Нет, это произошло само по себе, потому что она стала ко мне ближе. Боль усилилась и во мне, и в ней. Она так больше не могла и бросила меня, после чего смыслы еще сильнее стали бить мне в голову этим жалом. Если раньше я мог перетерпеть приступ, то теперь боль постоянна, как некое гудение в мозгу и в груди. И постоянная пульсация. Это тяжело. Просто поверьте, что есть такое страдание, от которого только одно спасение.
В. Н.: Думаю, что настало время сказать тебе кое-что. Все равно ты узнаешь. И будет лучше, если ты узнаешь это здесь. *Молчание* Человеком, который вызвал скорую там, в деревне, была Светлана.
Интервью из Нью- Йорк Таймс с Тоддом Мэем, автором 16 книг по философии
Это интервью проводилось по электронной почте и редактировалось. - Джордж Янси, автор фил. блога в Нью-Йорк Таймс. Ваще сейчас перечитал и показалось скучноватым, не ждите откровений "я атеист и нивочто не верю, как я с этим живу? написал про это 16 книжек блаблабла", впрочем вроде вначале цепануло хз короче
Джордж Янси: В своей книге «Смерть» вы очень четко заявляете: «Для справки, я атеист (вот почему я не верю в загробную жизнь)». Корнел Уэст любит говорить, что со временем мы станем «кулинарным наслаждением земных червей». Итак, я полагаю, вы верите, что жизнь заканчивается прямо здесь, без какого-либо сознания, кроме червей. Все ли атеисты разделяют это убеждение?
Тодд Мэй: <вода благодарности>... Излагая свою позицию, я не выступаю как представитель атеизма. Могут быть разные типы атеизма, но все они объединяет отрицание сверхъестественного божества. Мой собственный атеизм включает отрицание сверхъестественного во всех его формах, например, отделение души от тела, бессмертие души, реинкарнацию и так далее. Однако я могу представить атеизм, который считает, например, что существует духовная связь, объединяющая всех людей или всех живых существ. Подобный взгляд не требует божества, но все же может быть формой атеизма. Просто это не мой атеизм.
Мой особый атеизм заставляет меня думать, что те, кто верит в сверхъестественное, ошибаются. Однако это не заставляет меня думать о них хуже из-за их веры. Это важное различие, которое часто упускается из виду при обсуждении атеизма.
Это правда, что во имя религии совершаются вопиющие злодеяния. В настоящее время религиозные фанатики ставят под угрозу права женщины на свое тело. С другой стороны, я был вовлечен в массовые политические движения на протяжении десятилетий, и некоторые из самых смелых людей, которых я знаю, действуют исходя из своих религиозных убеждений. Возьмем один пример из многих: в авангарде тех, кто рискует своей свободой и жизнью ради иммигрантов без документов, являются люди религиозной веры.
Короче говоря, атеизм - это мировоззрение- или набор взглядов - на сверхъестественное; это не отношение к людям, которые верят в сверхъестественное.
Янси: Я согласен с вами в том, что атеисты не обладают монополией не совершать вопиющих злодеяний, но я не думаю, что есть атеисты, которые совершают такие злодеяния во имя атеизма. Что вы думаете об этом?
Мэй: Совершали ли атеисты злодеяния во имя атеизма - сложный вопрос. Советский Союз, например, преследовал евреев и других верующих во имя доктрины, которую они, по крайней мере, считали связанной с атеизмом, и сегодня китайское правительство совершает акты геноцида против уйгуров по этим же причинам. Даже если не брать это во внимание, снисходительность, которую некоторые выдающиеся атеисты проявляют к верующим, хотя и не столь отвратительна, но не вызывает особой гордости. (Конечно, исторически мы, атеисты, тоже не слишком хорошо жили в рамках организованной религии.)
Янси: Если те, кто верят в сверхъестественное, ошибаются с эпистемологической точки зрения, чувствуете ли вы, что обязаны сказать им, что они неправы, или можно ли позволить верующим принимать убеждения, которые, как вы считаете, ложны?
Мэй: Для меня вопрос о том, стоит ли спорить о правильности веры в сверхъестественное, во многом зависит от контекста. Например, я являюсь волонтером и преподаю в тюрьме строгого режима, где вера заключенных часто играет важную роль в их психологической поддержке. С моей стороны было бы неэтично утверждать, что они ошибаются. Они придерживаются разных религий, они знают, что я атеист, поэтому мы сидим за столом (или делали это до появления Covid-19) и вместе обсуждаем философские идеи, часто сравнивая, как их различные убеждения могут включать или отвергать эти идеи.
В качестве альтернативы, если кто-то использует религиозную веру для принижения других, оспаривать правильность или последовательность самой веры может быть оправданной формой конфронтации. И в целом философское обсуждение сверхъестественного было бы подходящим местом для того, чтобы бросить вызов религиозным убеждениям.
Янси: Чем ваш атеизм подкреплен натуралистическим подходом к миру?
Мэй: Что касается натурализма, опять же, есть много разновидностей. Они варьируются от более радикальной физикалистской точки зрения - что нет ничего, кроме частиц и сил - до чего-то более устойчивого, вовлекающего умы, отношения и так далее. Обсуждения натурализма очень быстро усложняются. Например, заставляет ли монистическая точка зрения - точка зрения, что во Вселенной есть только один вид вещей - думать, что «межличностных отношений» не существует, есть только материальные вещи?
Мой собственный натурализм не требует ничего радикального. На самом деле это не более чем отрицание сверхъестественного. Помимо этого, я бы сказал, что я убеждён в существовании всего, во что мне нужно верить, чтобы объяснить свой опыт мира. Если это звучит расплывчато и в общем, так и должно быть. Просто мне для этих объяснений не нужно ничего сверхъестественного. Из этого прямо следует мой атеизм.
Янси: То есть ваше отрицание сверхъестественного во всех его формах похоже на ответ Пьера-Симона Лапласа Наполеону, когда тот спросил его об отсутствии какого-либо упоминания о Боге в его системе космоса. Лаплас сказал: «Мне эта гипотеза не нужна». По крайней мере, для Лапласа его утверждение, что Бога не существует, говорит лишь о том, что ему это не нужно. Итак, ваше восприятие мира не нуждается в Боге или вере в душу, которая переживает смерть тела.
Однако, учитывая, что ваш опыт постоянно открыт и что даже научные исследования - это открытый проект для всяких гипотез, допускаете ли вы возможность того, что сверхъестественное может сыграть более важную роль в вашей жизни?
Мэй: Конечно, хотя маловероятно. И вот почему. Наши объяснения конкретных вещей или событий не могут быть вырванными из контекста. Они являются частью сети убеждений. Если эта сеть убеждений является натуралистической, тогда, когда случаются вещи, которые я не могу объяснить, я, скорее всего, буду искать натуралистические способы их объяснения или, их альтернативу, пока не могу найти им адекватного объяснения. Это так же верно и для кого-то кто верит в сверхъестественное.
Для некоторых христиан, например, существование зла, такого как невинные дети, умирающие в бедности, трудно совместить с существованием доброжелательного божества. Однако вместо того, чтобы отказываться от существования божества, можно предложить сложное объяснение, сохраняющее веру, или назвать это загадкой.
Ничто из этого не означает, что существенные изменения в рамках верований невозможны. Это действительно происходит с людьми, которые приобретают или теряют религиозные взгляды. Многие евреи, например, потеряли веру после Холокоста. Напротив, это означает, что натурализм и сверхъестественность больше похожи на строительные леса, внутри которых мы обычно проверяем и изменяем свои убеждения; сами строительные леса реже открываются для изменения.
Янси: Судя по тому, что вы сказали до сих пор, вы не пытаетесь «обратить в свою веру» других, чтобы отвергнуть сверхъестественное. Тем не менее, ваш отказ от загробной жизни должен быть больше, чем отказ, скажем, от черничного пирога, где это всего лишь вопрос вкуса. Итак, помимо вкуса, почему те, кто верит в загробную жизнь или в Бога, должны или не должны продолжать верить в такие вещи?
Мэй: Эй, как ты узнал, что я не люблю черничный пирог? Я тебе этого не говорил. Однако если не считать черничный пирог, это не только вопрос вкуса. Для тех, кто придерживается религиозных взглядов - или, по крайней мере, воспринимает их всерьез - присутствие сверхъестественного в их жизни помогает сориентироваться в том, как они думают о своем месте во Вселенной и о том, как они живут. Это также влияет на то, как они думают о своей смерти. Для них это не вопрос вкуса. Это вопрос вселенной, их места и роли в ней.
То же верно и для меня, и для моего натурализма. Я верю, как и некоторые экзистенциалисты, что мы здесь не по какой-то особой космической причине или цели. Мы просто появляемся, живем своей жизнью и умираем. Это, конечно, не означает, что я не верю в такие вещи, как мораль; скорее, я по-другому обосновываю мораль и ценности. Фактически, я написал книгу о осмысленности жизни. Это также означает, что мое отношение к моей смерти иное.
Янси: Итак, как атеист, как вы справляетесь с тем, что в какой-то момент умрете, как и все мы?
Мэй: Здесь есть парадокс, о котором я писал в своей книге о смерти. С одной стороны, наша смерть угрожает лишить нашу жизнь смысла. Почему это? Мы живем с ориентацией в будущее. Наши самые важные дела- карьера, отношения, хобби и т. д. - предполагают определённое их развитие во времени, перспективы. Смерть прерывает это развитие, таким образом, лишая смысла наши занятия. И важно отметить, что, поскольку мы можем умереть в любой момент, эта угроза является постоянной. Мы живем под тенью смерти.
С другой стороны, без смертности наша жизнь в конечном итоге стала бы бесформенной. Если бы мы жили вечно, как указывали некоторые философы, было бы трудно поддерживать наш энтузиазм даже в отношении многих из наших самых важных дел. Чтобы понять почему, нам нужно понять, как долго длится бессмертие. Вот один сценарий, который используется для этого: представьте себе пустыню размером с Сахару. Каждые 10 000 лет прилетает птица и берёт одну песчинку. К тому времени, как Сахара будет очищена, не пройдет ни единого мгновения бессмертия.
Так как же нам жить с этим парадоксом? Предлагаю постараться жить сразу по двум регистрам. Во-первых, мы должны иметь перспективное занятие/ работу. Для большинства людей жизнь без постоянных занятий означает нищету.
Во-вторых, мы должны стараться жить как можно лучше занимаясь своими делами. Вместо того, чтобы смотреть вперед, мы должны наслаждаться настоящим тем, что мы делаем, зная, что в любой момент будущее может исчезнуть. Это своего рода стереоскопическое видение, которое стремится ориентироваться в будущее, погружаясь в настоящее.
Я не думаю, что это легко. Что касается меня, то мне трудно жить более полноценно настоящим. Но я дошел до той стадии в моей жизни, где я могу видеть его дальний берег гораздо яснее, чем тот берег, с которого я вышел, и поэтому я пытаюсь следовать своим принципам.
Янси: Как атеист, есть ли что-то, что вы «знаете» о смерти, что другие религиозные направления, охваченные до сих пор в этой серии интервью, должны знать?
Мэй: Было бы трудно назвать это вопросом «знания», поскольку я почти уверен, что загробной жизни нет, и некоторые представители других религиозных ориентаций в интервью думают иначе. Вместо этого я бы сказал так. За исключением самых набожных из нас, даже у тех, кто думает, что загробная жизнь может быть, бывают моменты сомнения. Моя точка зрения предлагает способ противостоять смерти (хотя и не преодолевать её).
Янси: Я должен спросить следующее: допустим, что природа реальности не исчерпывается объяснительной сетью убеждений, подкрепленных натурализмом. Что, если после вашей смерти сознание выживет, то есть сверхъестественное истинно? Есть предположения?
Мэй: Если я представлю себе, что просыпаюсь кем-то, кто все еще узнает меня в загробной жизни, я думаю, что моей первой мыслью будет: «Надеюсь, здесь нет черничного пирога».
— А ты уверен, что это здесь?
— Ну, вроде как да. «Проспект Ильича, дом восемь, квартира номер двадцать два.» — Игорь поправил сползшие на нос очки и ещё раз тщательно перечитал написанный на заляпанной соусом бумажке адрес.
— Что-то не шибко похоже на то место, где может жить почётный академик, — Олег скептически посмотрел на огромный бетонный «муравейник», весь изрисованный не очень приличными граффити и ржавыми дверьми подъездов, на которых не было даже домофонов и состоящий в эдаком кольце таких же «муравейников», окруживших старенькую детскую площадку, которую уже лет сто на вид как не обновляли.
— Да ладно тебе. Сам знаешь, в какое время живём. Тут, бывает, даже врачи впроголодь живут, что уж говорить о нашем брате-зоологе. — Старенькие и перемотанные везде, где только можно скотчем очки опять сползли Игорю на нос.
— Но всё-равно это как-то всё странно. Может нас просто наебали и нет тут никакого академика, а мы сейчас припрёмся, а там алкаши какие-нибудь или табор цыганский. Может свалим лучше отсюда — мне все эти микрорайоны вечно на нервы давят, аж плохо.
— Ага, щас! Мы что, по-твоему, зря отсюда из Москвы на этой тарахтелке пёрлись? — Игорь жестом указал на старенькую белую «Девятку» с царапиной на всё боковое стекло, — Тебе-то хорошо. Тебя привезли и увезли, а мне ещё за бензин платить немерено и просто так я деньги свои на ветер выкидывать не собираюсь! Может там и вправду алкашня, но я хотя бы в этом буду уверен, так что не скули и давай пошли.
— Ага, а если эти гипотетические алкаши нас там, чего доброго прирежут, а? — Не унимался всё Олег. Он с самого начала был не уверен в успехе этой поездки и теперь, увидев воочию дом этого «профессора» его желание знакомиться с ним или тем, кто себя за него выдаёт, стремительно улетучилось и всё, что ему сейчас хотелось, так это вернуться в такую родную общагу и под водку с пельменями забыть всю последнюю неделю, как неприятный сон.
— Мальчики, хватит спорить! Просто зайдём туда и всё, — Из кабины «Девятки» вылезла Лиза, третья участница данного «турне», держа в одной руке старенькую видеокамеру, а в другой — карандаш и толстенную записную книжку, — Если ошиблись — значит ошиблись. Такое бывает. Ты, Олежа, лучше позитивней думай, а то если так много хмуриться будешь морщины пойдут, — Девушка подмигнула сокурснику, от чего тот заалел, как помидор, — Ну, что стоим?! Пошли давайте!
Изнутри многоэтажка была ничуть не лучше. С покрашенных в кислотно-зелёный цвет стен сыпалась штукатурка; часть перил, ведущих на первый этаж, валялись прямо тут, около лестницы, а прямо напротив лифта красовалась большими белыми буквами надпись «Анька — проститутка!». С верхних этажей доносился пьяный хохот и несвязанная речь, из которой можно было разобрать лишь единицы слов, да и те были откровенной нецензурщиной.
Лизка недоверчиво покосилась на лестничный пролёт, крепче сжав камеру, а Игорь прошептал что-то вроде: «Да когда вы все уже вымрете?». Олегу же в очередной раз захотелось поговорить с товарищами на тему: «Нахрен оно нам это надо», однако только он хотел открыть рот, как Лиза посмотрела на него с довольно осуждающем взглядом, в котором отчётливо читалось: «Ну хоть не сейчас».
Поднявшись на второй этаж, приятели тут же увидели нужную им дверь с изодранной бледно-жёлтой обивкой, на которой красовались исцарапанные чем-то непонятным медные двойки.
Немного помявшись и вопросительно посмотрев друг на друга, первой вышла Лиза и, собравшись с духом, постучалась в дверь, ибо у рядом висевшего звонка неизвестные лица (возможно как раз те, что несколькими этажами выше в данный момент «культурно» развлекались) полностью отодрали кнопку и зачем-то ещё перерезали провод.
Из-за двери раздалось недовольное бурчание, после чего дверь открыла низенькая миловидная женщина пожилого возраста с заплетёнными в хвост начинающими уже седеть волосами, розовой телогрейке и домашних тапочках.
— Шо такое? Вы это, ребятишки, к кому-это?
— Эм… Здравствуйте, — Лиза снова вышла вперёд и, прокашливаясь, не уверенно спросила, — А Геннадий Туров здесь живёт?
— А?.. Туров? Здесь, деточка, здесь. Сейчас позову… Генка! — Женщина крикнула куда-то вглубь квартиры, — К тебе пришли тут!!!
— Что?! Сейчас иду, милая! — Донеслось оттуда и буквально через пару секунд на лестничную площадку вышел полноватый мужчина, выглядящий чуть старше своей жены, с залысиной и забавными моржовыми усами. На нём были старенький халат и шорты, в одной руке он держал телевизионную программу, а в другой сжимая очки, — А вы, молодые люди, кто будете?
— Здравствуйте, Геннадий Васильевич! — Вперёд вышел Игорь, протягивая в приветственном жесте руку. — Это я, Игорь Коновалов, из РГАУ, кафедра зоологии. Помните, я вам писал недели две назад для интервью и вы сказали, чтобы мы к вам приезжали. Как видите, мы здесь, как и обещали.
— Хм… — Геннадий Васильевич задумчиво потёр подбородок, — Игорь… Игорь… О, вспомнил! Да, было такое. Да я вижу ты, сынок, не один. — Почётный академик с улыбкой глянул на стоящих сзади Лизу и Олега.
— Да — это мои сокурсники. Они согласились мне помочь с проведением интервью. Даже, вон, камеру с собой захватили, — Игорь кивнул в сторону Лизы.
— Да ладно уж вам было. Я, чай, не Дроздов там какой-нить, чтоб такой чести удостаиваться, — На лице Турова промелькнула краска, которая тут же сменилась волнением, — Ой, где же наши манеры! Мы сами в доме, а гости за порогом. Заходите, прошу, не стесняйтесь. Люба, ты нам чайку не заваришь? — Обратился он уже к жене.
— А от чего ж не заварю? Вы, ребятишки, проходите, только вот тут вот разуйтесь пожалуйста. А ты, Геннаш, тоже столбом не стой — покажи гостям, где и что.
Разувшись, ребята молча прошли в квартиру Туровых. Выглядела она хоть и не богато, но вполне уютно. Квартира была небольшой: кухня, одна комната, ванная и туалет. Всё было обклеено обоями приятного кремового цвета, а в квартире, вместо такого привычного для подобных квартир старческого запаха, пахло лавандой.
Геннадий Васильевич отвёл тройку студентов на небольшую кухню, с одной стороны которой стояли старенький советский холодильник с газовой плитой и шкафчиком для посуды, а с другой — стол во всю длину стены со стоящими рядом табуретками, на которые гости благополучно уселись. В скором времени жена Турова подала четыре кружки с горячим чаем и печеньем, после чего Олег включил камеру и принял на себя операторскую работу, в то время как Лиза вооружилась блокнотом и карандашом. Саму же честь «репортёра» отдали на откуп Игоря, как заварившего всю эту кашу.
По-началу всё проходило довольно обычно для подобных расспросов. Геннадий Васильевич оказался не только очень добрым и весёлым, но и довольно интересным человеком. Туров за все свои двадцать пять лет работы зоологом где только не побывал: и в саваннах Африки, и в джунглях Южной Америки, и в глубине сибирской тайги, где с ним случалась тонна невероятных историй, порой даже нелепых (от рассказа, где толпа кабанов загнала тогда ещё совсем юного Геннадия на дерево заставила немного прыснуть даже Олега).
В таком духе проходило всё интервью: Геннадий Васильевич травил свои байки, Олег скептически на них хмыкал, от чего и получал периодически по голове от Игоря, а Лиза, как самая разумная среди них, только похмыкивала над ними и продолжала записывать материал. Так бы всё и дальше продолжалась, пока руку неожиданно вытянул Олег.
— Извините, Геннадий Васильевич. Вы вот тут всё рассказываете про все эти ваши поездки, конференции… А как вы вообще зоологом стали? Ну, то есть, почему вы решили именно им стать.
На такой, казалось бы, безобидный вопрос, Туров внезапно опешил, замерев с поднесённой ко рту вафлей, после чего сильно помрачнел. Закурив сигарету, академик молча буравил взглядом стоявший напротив него холодильник, на протяжении нескольких минут ни говоря ни слова. Наконец, затушив её и взглянув тяжёлым взглядом на молодых людей, бывший академик тяжело вздохнул.
— Зря вы это спросили, детишки… — Туров закурил ещё одну сигару, — Меня давно о таком не спрашивали. То забывали, то ещё чего… А ведь интересный вопрос…
— Да чего там спрашивать… — Неожиданно на кухне появилась Люба, неся с собой большую чашу с кучей конфет и печенья, — Знамо дело, как обычно. В детстве начитался всяких там энциклопедий с Дарреллом, захотелось так же, вырос и пошёл учиться — всё просто! Не хотите ещё чаю, ребята?
— Нет, Любаш, мне не надо. Вы будете? — Студенты отрицательно покачали головой, -Ну, как хотите. Дорогая, ты пока в комнату пойди, а я тут ещё на пару вопросов отвечу.
Госпожа Турова укоризненно и взволнованно посмотрела на мужа, однако увидев в нём какую-то непонятную ребятам эмоцию, она с усталым видом молча ушла в спальню.
— Вы уж простите её, — Академик вновь обратился к студентам, — Всё время меня защитить пытается. Боится, что не поймут, высмеют, сочтут сумасшедшим… Я её понимаю, но всё же от этого уже устал. Как по мне, тут секретничать нечего — думайте, что хотите, рубята, а всё же выговориться мне надо… — Геннадий Васильевич схватился уже за третью сигару и, как будто потеряв полный интерес к своим собеседникам, молча уставился в полуоткрытое кухонное окно.
— Давно это было… Очень давно. В конце семидесятых годов прошлого века, если точным быть. Мне тогда лет семнадцать было, жил тогда я в Щукино — это село такое было. Сейчас можете даже и не пытаться о нём узнать что либо — уж лет как двадцать с небольшим его нет, только парочка изб со старушками, которые, наверное, ещё и царя помнят остались там. Эх…
— Ё-ё-ё… Картина не из приятных, — Протянул Игорь, всматриваясь в экран своего смартфона. Зрелище и вправду было плачевным: на фотографиях били изображены заросшие бурьяном и полу-развалившиеся деревянные домики, бегающие по улицам стаи собак и заброшенные многоэтажки, которые, скорее всего, когда-то были местными школами, больницами и прочими подобными зданиями. Туров, отвлёкшись от созерцания вышедшей на улицу гопоты, решившую продолжить свой «шабаш» на открытом воздухе, вновь повернулся к студентам и, увидев, что рассматривает его собеседник, робко попросил у него посмотреть эти снимки. Проглядев пару из них, академик печально покачал головой.
— Мда… Всё стало ещё хуже, чем было. Эх… Вот, гляньте-ка! — Геннадий Васильевич указал на одно из фото, на котором была изображена большая розовая многоэтажка с выбитыми стёклами и облупившейся краской, — Это было наше сельское общежитие было! Там по бокам ещё по два таких же было, да видать снесли уже их.
— Извиняюсь, — Олег небрежно поднял руку, — А на кой фиг они вообще ва нужны были? Интуристов чтоль по хлевам и коровникам водили?!
— О, нет! — Туров неловко рассмеялся, — Видите ли, село моё бывшее не так далеко от Москвы находилось, а там почти на самой окраине был институт сельскохозяйственный. Общежитий было не так много и те студенты, кто не мог себе квартиру снять, у нас там жили — благо ехать им недолго было, да и недостатка в этих самых студентах тоже не наблюдалось. У нас там даже из стран других были некоторые. Кстати… — Почётный академик резко вскочил со стула и почти бегом дошёл до старого шкафа в прихожей. Распахнув скрипучую дверь, он начал что-то активно перебирать, отбрасывая в сторону обувь и пустые пакеты из «Пятёрочки».
Наконец, он вытащили оттуда небольшую коробочку, заклеенную синей изолентой. Аккуратно распаковав её ножницами, академик вытащил оттуда несколько потрёпанных чёрно-белых фото-карточек, чьи края уже успели пожелтеть. На них студентам удалось узнать то самое село Щукино, вот только здесь оно выглядело совершенно по другому: даже через довольно корявые чёрно-белые снимки можно было разглядеть стройные улочки домов с аккуратно высаженными по краям цветами и толпами людей, снующими туда-сюда.
— Эх, Были времена… — Лицо Геннадия Васильевича озарилось грустной улыбкой, — О, вот она!
Академик протянул им самую большую из лежащих в коробке фотографию. На ней вполне угадывалось то самое общежитие, только, разумеется, ещё работающее и вполне ухоженное. На переднем плане же расположилась небольшая компания, преимущественно состоявшую из ровесников «журналистов», подростков лет четырнадцати и маленьких детей. Причём почти все на фото, кто был не старше пятнадцати были в довольно простой одежде: майке, шортах и шлёпанцах, тогда как студенты были уже одеты, как типичные городские жители, с поправкой на сорокалетнюю давность, естественно. Но больше всего привлекал внимание находящийся в центре молодой чернокожий парниша с забавной ирокезоподобной причёской и серьгой в ушах. Одет он был мешковатые джинсы, типичную русскую майку-алкашку и видавшие явно лучшие времена кеды.
— Вот, знакомьтесь. — Туров ткнул своим пальцем прямо в голову темнокожего студента, — Мне семнадцать было, когда он приехал. Вон я сбоку, кстати, — Ребята глянули на неряшливого вида подростка с веснушками на всё лицо, хулиганским взглядом и копной непослушных волос (Олег готов был поклясться, что они наверняка были рыжими), одетый в ещё более старые и потрёпанные одеяния, чем остальные деревенские мальчишки. Мда, с виду и не скажешь, что когда-нибудь он превратиться в уважаемого в узких кругах учёного, а не будет коротать свой век на зоне за кражу мешка с гречкой.
— Фигасе улыбка какая! И как он так вообще губы растянуть умудрился! — Восторженно вскликнул Олег, вглядываясь во все тридцать два зуба афроамериканского парниши.
— Это вот чудо к нам тогда из центральной Африки приехало, вроде как по программе налаживания отношений со странами Африки. Звали его толи Уонго, толи Мумонго, уж сейчас не упомню. Помню только, сколько шуму было по этому поводу. А ведь оно-то и немудрено — не каждый день чернокожего-то увидишь! Он у нас был настоящей знаменитостью — каждый мальчишка мечтал поздороваться с ним и считал своим долгом спросить, а настоящая ли у него кожа. При этом всём он всё равно умудрялся оставаться незаметным, почти никогда никуда не выходил и больше молчал и слушал, чем говорил. А уж как мы чуть ли не всем селом уговаривали эту фотографию сделать, о-о-о, — Туров с ухмылкой почесал свою бороду, — Но что-то я отвлёкся. В общем, по факту с из-за него эта история и случилась. Нет-нет, не сейчас- в конце всё узнаете! — Отреагировал Геннадий Васильевич, едва заметив, как руки студентов устремляются вверх, — Ладно, начну по порядку.
В общем, когда приехали эти студенты, вместе с этим гражданином Чёрного континента, у нас начала происходить, как сейчас молодёжь выражается, лютая дичь. Первые полгода всё было спокойно, но с весны у местных стали пропадать куры. Вот приходят хозяева с утреца проверить птичек и не досчитаются двух-трёх, лишь перья и капельки крови на подстилке, причём крючок, которым тогда почти все курятники закрывали, всегда был на месте. В начале этому мало кто удивился — всё на лис списывали — их тогда полно было, а на крючки и внимания-то не обращали, хотя теперь уже понимаю, что стоило. Ну и в общем, выходили мужики там пару раз, только пошугать самых наглых из них, что слишком близко к селу поселились и всё вроде как стихло. Все уже успели успокоиться, как тут…
— Что, младенцев из люлек стащили, чтоль? — С усмешкой спросил Олег, за что получил в очередной раз по шее от Лизы.
— Ты хотя бы иногда думай, что мелешь! — прошипела ему на ухо девушка, — Геннадий Васильевич, продолжайте.
— Кхм-кхм… Так вот, вроде как всё улеглось и уже все позабыли этот случай, как вдруг у людей стали пропадать домашние животные — ну кошечки там, собаки. Коты-то просто бесследно исчезали и можно было подумать, что либо умирать пошли, либо машина бедняжку сбила, то вот с огромными сторожевыми собаками, которых всегда на толстенных цепях держали, уже как-то непонятно было. Ни тела, ни следа — только окровавленный ошейник с клочками шерсти и всё.
Вот тогда-то уже народ начал потихоньку волноваться, на двери курятников замки амбарные навесили, домашних любимцев в дом забирали и не выпускали после захода солнца и всё в таком духе. Затем этот неизвестный хищник позарился уже на крупный скот — за одну ночь могло пропасть около десяти овец и баранов.
— И что, прямо никаких следов не было? — Удивлённо спросил Игорь?
— Да в том то и дело, что появились, хотя лучше бы и не появлялись. Я вот сам таким свидетелем был — тогда у соседей небольшое стадо погрызено было. Я прихожу из школы, а там пол-села собралось и охает да ахает. Я, разумеется, сразу туда рванул — интересно ине, обалдую, было, да только меня тогда мать оттуда погнала, как только увидела — да вот только я всё равно уже всё видел. Как сейчас помню: валяется где-то пяток взрослых коз, у всех шеи растерзанны, ноги до кости обглоданы, рядом ещё скелеты уж совсем маленьких козлят… Жуть в общем.
Вот тогда по всему Щукино такая паника началась… Народ боялся даже днём на улицу выходить. Школу закрыли, детей даже в собственный огород выпустить боялись, все как сумасшедшие около местного магазина толпились, скупали всё, что только видели, другие просто взяли и в город уехали. Только алкаши да самые смелые остались по улицам бродить, да и то недолго, — Академик как-то странно щурился. На его лице появилась невесёлая ухмылка.
— А что случилось-то? — Лизка скинула бровь.
— Да что ещё могло случиться? Убийство, конечно же! Вот как сейчас помню. Просыпаюсь я тогда ночью, ну, чтобы в туалет сходить. Вышел на крыльцо и только собирался в сортир идти, как тут на весь посёлок раздался эдакий смех. Ну, как смех — скорее протяжный, отрывистый хохот с хрипотцой. Причём это явно не человек был — ну просто не может он так смеяться!.. Хотя вы всё равно не поймёте — это слышать надо было самому.
Я тогда со страху с воплями в дом забежал и перебудил всех. Мне, конечно, сначала по башке за такое дали, но когда сами услышали всю эту адскую какофонию, так вжались все в угол и давай всю ночь молитвы читать.
А на утро… На утро нашли дядю Васю — местного алкоголика. Лицо объедено до кости, шея сломана, ноги растерзанны, одной руки нет, лужа крови — в общем все составляющие для того, чтобы и в так паникующем селе начать истерику. Эх, а ведь жаль его было — мужик-то был, добрый, роботящий, хоть и страдал от этой заразы. — Туров грустными глазами глянул на одну из фотографий, однако определить на ней, кто есть кто без пояснений студенты так и не смогли.
— С этого момента этот «смех» стал слышаться каждую ночь. И как назло, почти каждый раз после этого находили тело. Нет, это не всегда были люди — чаще всё же это была различная животина, вроде коров и овец. Но людей тоже бывало находили — алкашей, сельских наркоманов, загулявших студентов, шляющихся по местным девкам. Всех их было немного, но хватило и этого.
Все те, кто остались, просто устали это терпеть и довольно скор был собран новый отряд охотников. Вот только в этот раз ко всему подошли куда серьёзнее. Мой отец, как опытный охотник был среди них одним из главных и я до сих пор помню, как он тогда долго готовился. Вся гостинная была завалена различными ружьями, капканами, силками, даже была «слонобойка», которую он когда-то через знакомых доставал. Она мне, кстати, в наследство досталась, да только убрал я её с глаз долой, а куда - уже не помню.
Ну что-то я опять отвлёкся — не о «слонобойке» же я вам рассказывать собирался. В общем, снарядили они там настоящую боевую операцию. Это было где-то уже ближе к лету. Тогда поздно вечером мой отец в камуфляже, солдатских берцах, и слонобойкой на перевес в слезах с нами прощался — не верил, что вернётся. Мать вся в слёзы, я её успокаиваю, говорю, что рядом и с отцом ничего не случиться, а самого вместе с отцом рвало в лес, да только кто же меня туда бы пустил.
В общем, просидел я тогда всю ночь не спамши. Мать-то кое-как уснула, а вот я всю ночь ходил, да отца ждал. Уже хотел было сам пойти туда, да помочь, да видать что-то ещё разумное меня тогда останавливало.
— И что, он не вернулся?! — С дрожью в голосе спросила Лиза, которая пересмотрев тонну ужастиков в своё время везде и всегда предполагала самое худшее.
— Да почему не вернулся. Вернулся под утро, ещё рассвета не было. Вот только невредимым он не остался — весь в крови, да и руки правой нет, а сам улыбается так нервно и всё повторяет: «Подстрелили… подстрелили погань…».
Мать как увидела — сразу в обморок. А я пока больницы обзванивать, да о родителях заботился совсем у отца поинтересоваться-то и забыл, как оно всё прошло и кто весь этот кошмар устроил-то. Зато точно запомнил, что когда скорая за родителями приехала и мы уже в больницу мчались, то по дороге заметил, как остальные мужики наши, что вместе с отцом на это чудище охотиться ходили, ехали сейчас на старом УАЗике с прицепом, а в прицепе том, что-то лежало большое, накрытое тряпками.
Потом я где-то неделю сидел дома, хозяйством занимался, родителей в больнице навещал, развлекался с друзьями. В общем — жизнь моя приходила в норму. Родителей выписали, а отцу ещё в знак благодарности поставили не шибко красивый, но практичный протез за счёт потерянной руки.
Тогда я его всё спрашивал — что же там случилась и кто же был тем самым чудовищем. Он сначала-то отнекивался, а потом видать решил, что и вправду я уже не маленький, ну и повёл меня в сельский склад, куда они тогда, по всей видимости, тело привезли.
Ну, в общем, пришли мы туда, а там как раз куча мужиков была. Спорили, что с телом делать. Я тогда думал, что ко всему готов буду — хоть к волкам-переросткам, хоть к медведям. Только вот то, что я увидел в реальности меня очень и очень даже шокировало… — Академик резко прервал рассказ и, помолчав с минуту, закурил очередную сигару.
— Ну? Кто был-то?! Неожиданно голос подал Олег. Однакое когда двое его приятелей с удивлением повернулись к нему он залился краской и сделал вид, что всё в порядке и ничего и не было.
— Кто был-то? — Туров отложил сигарету, — Да гиена это была, — На шокированную реакцию студентов Геннадий Васильевич, кажется, даже не обратил внимания, — Да, это была здоровая такая африканская гиена. Всё на месте — и зубы, и пятна, да и в принципе перепутать такое животное с кем-то довольно сложно. Единственными отличиями, пожалуй, были её просто гигантские размеры, ухо порванное в одном месте, будто серьгу содрали и довольно странно лежащую шерсть на загривке, чем-то напоминающий плоские ирокезы, которые панки по-моему до сих пор себе делают, — Услышав последнее заявление, Игор внезапно стал очень озабоченным, как всегда бывало, когда он уходил в себя, но почти мгновенно его лицо преобразилось в шокированную гримасу, после чего он какими-то дикими глазами посмотрел на профессора.
Туров, поймав взгляд студента, невесело ухмыльнулся, — Что, ребятки, не верите мне? Да что греха таить — будь я на вашем месте, вообще бы послал такого рассказчика и больше про него не вспоминал. Да вот только я сам был свидетелем всего этого бедлама. А ещё как назло после всего этого тот чернокожий студент и пропал. Все волновались, переживали, строили теории, да и сошлись на том, что просто он контрабандой припёр её у себя с родины, она тут одичала, а как только её убили, так он сразу же сбежал от правосудия.
Решили, что пусть так, понегодовали и успокоились, а гиену эту закопали за кладбищем, ибо и в общем скотомогильнике хоронить как-то не хотелось, и в лесу жалко такое бросать — байки же потом травить про нечего будет!
Но вот меня это объяснение никогда не казалось верным. Уж слишком оно натянутым было и с кучей «но». Я прямо так загорелся идеей разгадать эту загадку, что вот сами видите, кем стал. Но время шло, я закончил институт, потом работа, свадьба, развал страны и прочее как-то выбили об этом мысли…
— Ага-ага, очень интересно было, но нам уже идти пора, — Затараторила Лизка, тяня парней за воротники, — Собирайтесь, мальчики. Нам ещё материал переработать нужно…
— Постойте-ка! — Геннадий Васильевич резко остановил троицу, — Я не позволю очередной раз делать из себя лжеца! Я… я… Я так уж и быть, покажу его… — Академик, практически в такт играющему на улице шансону, быстрыми движениями пошёл в спальню, в то время как студенты замерли в коридоре, питаемые любопытством, чего же может преподнести им этот чудаковатый дедушка.
— Вот! — Туров внёс на кухню большую коробку, всю обмотанную синей изолентой, — Я тогда с женой поругался сильно, не знал что делать. Решил поехать в Щукино, тогда ещё мать моя жива была, вот и решил пожить у неё, так сказать. Ну, а там же и загорелся вновь идее эту тайну разгадать. Обходил всех охотничков тех, кто остались ещё, но результатов так и не добился.
Тогда я решил откапать ту гиену, чтобы лично её, так сказать изучить. Пришёл значит, вечером за кладбище, надеялся откопать череп животного, а вместо этого… — Академик посмурнел и, срезав изоленту несколькими движениями ножа, открыл её. Студентов при виде содержимого коробки сковало леденящим шоком.
Внутри неё, на мягкой подушке, лежало нечто напоминающее человеческий череп огромных размеров, но огромных размеров, слегка вытянутой мордой и огромными, кое где сломанными зубами, одновременно похожие и на человеческие, и не звериные, придавшие этой аномалии навсегда вид жуткой улыбки, будто её владелец вот-вот разразиться в хохоте. В холодном, нечеловеческом хохоте.
Несмотря на все ужасы войны, самым запомнившимся эпизодом в его эпопее оказался случай, когда не бомбили и не стреляли. О нем Сергей Васильевич рассказывает осторожно, глядя в глаза и, видимо, подозревая, что ему все-таки не поверят.
Но я поверил. Хотя рассказ этот и странный, и страшный.
— Про Новоград-Волынский я уже рассказывал. Именно там мы вели страшные бои, и там же полегла большая часть нашего батальона. Как-то в перерывах между боями мы оказались в маленькой деревушке под Новоградом-Волынским. Украинское село всего-то несколько хат, на берегу речки Случь.
Заночевали в одном из домов. Там жила хозяйка со своим сыном. Ему было лет десять-одиннадцать. Худой такой вечно грязный парнишка. Он все просил у бойцов дать ему винтовку, пострелять.
Прожили мы там всего два дня. Во вторую ночь нас разбудил какой-то шум. Тревога для солдат дело привычное, поэтому проснулись все сразу. Нас было четверо.
Женщина со свечой стояла посреди хаты и плакала. Мы всполошились, спросили, что произошло? Оказалось, что пропал ее сын. Мы, как могли, успокоили мать, сказали, что поможем, оделись и вышли искать.
Уже светало. Мы прошли по селу, кричали: «Петя…», — так звали мальчонку, но нигде его не было. Вернулись обратно. Женщина сидела на лавочке возле дома. Мы подошли, закурили, сказали, что волноваться и тревожиться пока не стоит, неизвестно куда мог убежать этот сорванец.
Когда я прикуривал папиросу, то отвернулся в сторону от ветра, и заметил в глубине двора открытую яму. Это был колодец. Но сруб куда-то делся, скорее всего, пошел на дрова, а доски, которыми была прикрыта яма, оказались сдвинуты. С нехорошим предчувствием я подошел к колодцу. Заглянул. На глубине метров пяти плавало тело мальчика.
Зачем он пошел ночью во двор, что ему понадобилось возле колодца, неизвестно. Может, достал патронов и пошел закапывать, чтобы сохранить свой детский секрет.
Пока мы думали, как достать тело, пока искали веревку, обвязывали ею самого легкого из нас, пока поднимали тело, прошло не меньше двух часов. Тело мальчугана было скрюченным, задеревенело, и было очень трудно разогнуть ему руки и ноги. Вода в колодце была очень холодная. Мальчишка был мертв уже несколько часов. Я видел много смертей, много трупов и у меня не было сомнения. Мы занесли его в комнату. Пришли соседи и сказали, что все подготовят к похоронам.
Вечером убитая горем мать сидела рядом с гробом, который уже успел смастерить сосед-плотник. Ночью, когда мы улеглись спать, за ширмой я видел возле гроба ее силуэт, дрожащий на фоне мерцавшей свечки.
Позже я проснулся от шепота. Говорили двое. Один голос был женский и принадлежал матери, другой детский, мальчишечий. Я не знаю украинского языка, но смысл все равно был понятен.
Мальчик говорил:
— Я сейчас уйду, меня не должны видеть, а потом, когда все уедут, вернусь.
— Когда? — Женский голос.
— Послезавтра ночью.
— Ты, взаправду, придешь?
— Приду, обязательно.
Я подумал, что хозяйку навестил кто-то из друзей мальчика. Я поднялся. Меня услышали, и голоса стихли. Я подошел, отодвинул занавеску. Посторонних там не было. Все так же сидела мать, тускло горела свеча, а тело ребенка лежало в гробу.
Только лежало оно почему-то на боку, а не на спине, как положено. Я стоял в оцепенении и ничего не мог сообразить. Какой-то липкий страх словно обволок меня, как паутиной.
Меня, который каждый день ходил под смертью, каждую минуту мог погибнуть, которому завтра предстояло опять отбивать атаки врага, превосходившего нас в несколько раз. Я посмотрел на женщину, она повернулась ко мне.
— Вы с кем-то разговаривали, — я слышал, что голос у меня хрипит, как будто я только что выкурил целую пачку папирос.
— Я… — она как-то неловко провела рукой по лицу… — Да.… Сама с собой.… Представляла, что Петя еще жив…
Я постоял еще немного, повернулся и пошел спать. Всю ночь я прислушивался к звукам за занавеской, но там все было тихо. Под утро усталость все-таки взяла свое, и я заснул.
Утром было срочное построение, нас опять отправляли на передовую. Я зашел попрощаться. Хозяйка все так же сидела на табуретке …перед пустым гробом. Я опять испытал ужас, даже забыл, что через несколько часов бой.
— А где Петя?
— Родственники из соседней деревни забрали его ночью, у них до кладбища ближе, там будем хоронить.
Никаких родственников ночью я не слышал, хотя, может быть, просто не проснулся. Но почему тогда не забрали гроб? Меня окликнули с улицы. Я приобнял ее за плечи и вышел из хаты.
Что было дальше, я не знаю. В это село мы больше не возвращались. Но чем больше проходит времени, тем чаще я вспоминаю эту историю. Ведь это мне не приснилось. И я тогда узнал голос Пети. Мать не могла так его сымитировать. Что это тогда было? До сих пор я никогда и никому ничего не рассказывал. Зачем, все равно или не поверят или решат, что на старости лет с ума сошел.
Могли бы стандартно там черным квадратом или пиксели поставить,но мне стало как то не по себе