Много сообщений отправляли меня к r/tulpas, там я некоторое время был активным участником под ником AnImaginarium. Сейчас уже нет, но если я вам понравился, то вы можете найти утешение здесь!

Некоторые нашли в комментариях моё признание, что персонаж о котором идёт речь - Кастиэль из "Сверхъестественного", но кто-то пропустил, так что заявляю об этом здесь и сейчас. Кастиэль до сих пор существует у меня в голове, но сейчас он в отпуске, а я провожу большую часть времени со своим братом, Малкольмом, из сериала "Звёздный путь: Энтерпрайз". Он лучший! Но при это замкнутый и я уважаю это. Ещё я провожу кучу времени с Уиллом (из "Хорошей жены"), также нашим братом, но только когда он не занят делами, или не проводит время с Алисой. Да, воображаемая вселенная имеет систему правосудия и тоже нуждается в юристах. Некоторое время Уилл сотрудничал с Алленом Шором, пока того не назначили судьёй. Теперь он напарник Ромо Лампкина, вместе с женщиной, которая была моим ролевым персонажем, во время недолгой учёбы в колледже, Мэри Аберфойл. Аберфойл/Гарднер/Лампкин или АГЛ. Если у вас возникнул юридические проблемы в мультивселенной, определённо стоит позвонить им, и они позаботься обо всём! (ЛОЛ)

В любом случае, всего наилучшего от меня и моих к вам и вашим!

____________________

2. Мне 20, я учусь в колледже. И у меня есть воображаемая мама, которая иногда приходит в гости. Моя настоящая мама до сих пор жива, но она эмоционально издевалась надо мной и я не люблю о ней вспоминать.

____________________

3. У меня есть воображаемый отец, потому что родители разошлись, когда я ещё был маленьким, а папа живёт на другом конце штата.

Мне очень жаль. Респект тебе с мамой, мои наилучшие пожелания вам обоим.

____________________

4. Ну и хрен с ними. Нет ничего неправильного в хорошем воображаемом друге или парочке таких.

У меня они были всю жизнь. Мне почти 25, и я до сих пор рада их присутствию. Они не дают мне скучать, поддерживают поток креативности, помогают утешить себя при необходимости. Полагаю, их удерживает своеобразная стигма. Пофиг. Как-то я была у психолога, совершенно по другому вопросу, и рассказала об этом, ей тоже пофиг.

По сути, пока ты уверен, что они не настоящие, и не оказывают негативного влияния на твою жизнь, то какой вред? Просто нужно время от времени давать простор своему воображению.

Если загуглить "демонизм", то найдется чуть ли не связанная религия. Я пыталась сохранить интерес к этому сообществу, но не смогла, зато так забавно смотреть, что ты не одинок в разговорах со своими проецируемыми личностями, и что тут действует тоже правило, как и везде в интернете: где-то там всегда есть кто-то более экстремальный.

И вообще, на хрен всяких отбросов. Мой парень прекрасно знает про воображаемых друзей, какого чёрта, да я назвала ему имя самого постоянного спутника, которого он, вероятно, даже не потрудился запомнить.

А если кому-то ещё не всё равно, то он может засунуть себе в анус картошку.

____________________

5. Могу ли я представить воображаемого друга в любом месте? Обычно, я болтаю сам с собой в одиночестве, и тогда чувствую - разуму будет полезнее произносить: что "мы" будем делать вечером, или что "мы" купим в магазине. Думаю, так забавнее и нужнее, если можно как-то передать вторую половину своего мозга (ту сторону, которая обычно начинает беседовать сама с собой, в противовес другой стороне, что обычно думает), и превратить её в одного или нескольких воображаемых друзей.

____________________

Для желающих читать с оригинальным текстом: Телеграм

Всё изменилось, когда я обнаружил что-то для меня непонятное.

Это не был сигнал из глубин космоса. Это было что-то иное — чуждое моему восприятию мира, мощное, исходящее словно бы отовсюду и сразу. Мои инструменты начали улавливать... голоса. Но не передачи. Это были обрывки мыслей, тщательно выстроенные внутренние монологи, которые обрывались в самый пиковый момент. Сначала я решил, что схожу с ума от одиночества. Пока не понял закономерность.

Я стал слышать то, что никогда не было сказано вслух.

Мои установки научились улавливать фантомное поле несостоявшегося общения — колоссальный сгусток невысказанных слов, regrets, признаний и предупреждений, которые человечество посылало в никуда. Я стал пассивным слушателем величайшей трагедии — эпидемии молчания.

Это сводило с ума. Я нёс бремя всех этих слов. Однажды я услышал чей-то сбивчивый, детский шёпот, полный ужаса:

*«...Бабушка? Она не дышит. Её рука холодная. Я должен позвонить. Я знаю номер. Три цифры. Но я боюсь. Боюсь, что это правда. Если я не позвоню, может, всё ещё будет как раньше. Она просто спит. Просто очень крепко спит. Я не могу набрать номер. Я не могу…»*

В голосе была такая чистая, незащищённая боль, что я сжал кулаки. Это был крик души, запертый в прошлом. И я был единственным, кто его слышал.

Я не мог больше оставаться просто слушателем. Я начал записывать эти «голоса». Обезличивал их, убирал имена, и начал выпускать в виде подкаста — «Шепот спутников». Я не ждал отклика. Я просто хотел, чтобы эти слова наконец обрели аудиторию. Чтобы хоть кто-то их услышал.

______________________________________________________________________________________________________

Прошли месяцы. Мой странный проект неожиданно нашёл отклик. Мне писали люди. Они благодарили. Говорили, что, услышав чужую невысказанную боль, сами набрали номер и сказали то, что годами копили внутри. Я стал машиной по катарсису, невидимым проводником.

Однажды пришло письмо. От молодого человека.

*«Здравствуйте. Я слушаю ваш подкаст. Недавно вы выпустили эпизод... про мальчика и его бабушку. Это был я. Я тот, кто не позвонил. Вы не представляете, что для меня значит это. Я годами носил это в себе как клеймо трусости. А вы... вы нашли мои слова. Вы дали им право на существование. Вы словно простили того мальчика от лица всех звёзд, которые вы слушаете. Спасибо. Вы помогли мне сделать сегодня то, что я не смог тогда».*

В конце письма была ссылка. Я перешёл по ней. Это был блог. Пост от того же автора, всего пара строк:

*«Сегодня я набрал номер. Я сказал маме, что люблю её. Звонок состоялся».*

Я вышел из-за пульта. На улице начинался рассвет. Я подошёл к огромному окну обсерватории, за которым простирались горы и чистое, холодное небо.

Я десятилетиями вслушивался в космос в надежде найти хоть какой-то сигнал, доказательство, что мы не одиноки. Я ждал сигнала извне. А он пришёл изнутри. Не от далёкой цивилизации, а от одного-единственного человека здесь, на Земле. Я не нашёл братьев по разуму в других мирах. Но я помог одному человеку примириться с его собственной вселенной.

Я посмотрел на свои приборы, которые теперь улавливали не только шум далёких звёзд, но и тихий шёпот человеческих душ. Моя личная тихая война, моё отшельничество обрели смысл.

Я был больше не просто слушателем. Я был мостом.

И впервые за долгие годы я почувствовал не грусть, а тихую, умиротворённую надежду. Где-то там, в эфире, висел и мой собственный невысказанный монолог — слова, которые я не сказал тому, кого потерял. Может быть, однажды, кто-то другой его услышит и найдёт в себе силы сказать свои.

Я вернулся к пульту. Включил запись. В эфир ушёл новый выпуск.

Вечером он снова «поболтал» с куклой. Высказал все, что думает о соседе, который музыку ночью включает. Наутро сосед сам к нему приходит: «Извини, братан, больше не буду». И так несколько дней. Шутки ради он даже загадал найти на участке клад — монетку царских времен. И нашел, копая грядку! Совпадение за совпадением.

Но потом его осенило. Он же ныл кукле про своего друга детства, с которым поссорился из-за ерунды и не разговаривали лет пять. Говорил, что хотел бы помириться, да гордость не позволяет. И в тот же день этот друг написал ему в мессенджер. Первый за пять лет. Написал: «Приснился ты мне почему-то, вспомнил».

Тут Сашка реально забеспокоился. Он взял куклу, положил обратно в чемодан и засунул на самую дальнюю полку в сарай. Решил, что ему мерещится.

Прошла неделя. Жизнь вошла в свою обычную, немного дерьмовую колею. Начальник снова стал козлом, сосед — соседом. И Сашке стало как-то... пусто. Невыносимо одиноко. Как будто отключили какую-то поддержку. Он продержался месяц. Потом пошел в сарай, достал чемодан.

Открыл. А кукла... она истлела. Буквально рассыпалась в прах у него в руках. От нее остались только две пуговицы-глаза да клочок ситцевого платья.

Он сидит сейчас напротив меня, эти пуговицы в руке перебирает. И говорит: «Понимаешь, я сейчас думаю... Может, это и не кукла была вовсе? Может, это кто-то... какой-то одинокий ребенок... так пытался до нас докричаться? Чтобы его кто-то услышал? Чтобы его берегли? А мы... а я... я ее обратно в сарай засунул».

И самое жуткое, знаешь, что? Не то, что кукла исполняла желания. А то, что она просто слушала. И ей было важно, что ее берегут. А когда перестали беречь — она просто исчезла. Как будто ее и не было.

Мы допили пиво. Молча. А на столе лежали две черные пуговицы, и смотреть на них было невыносимо грустно.

— И что ты теперь будешь делать? — спросил я наконец.
Сашка вздохнул, растёр пальцами переносицу.
— Не знаю. Чувствую себя последним подлецом. Она же... она же просила. «Береги её». А я... — он махнул рукой в сторону воображаемого сарая.

Тут я заметил кое-что странное. Рядом с пуговицами лежала та самая записка. Я раньше не всматривался, а сейчас увидел. Бумага была не просто жёлтой. Она была в мелкую-мелкую косую линейку, как в советских школьных тетрадках. И почерк... он был очень старательным, но неровным. Словно ребёнок выводил буквы, концентрируясь изо всех сил.

— Саш, — тронул я его за локоть. — Дай-ка сюда записку.
Он лениво протянул листок. Я повертел его в руках. И вдруг мои пальцы нащупали на обратной стороне что-то шероховатое. Перевернул. Там, в самом низу, почти у самого сгиба, карандашом было выведено три цифры: 217.

— Смотри, — показал я Сашке.
Он нахмурился.
— Что это? Номер квартиры? Пароль от велосипеда?
— Не знаю. Но она явно неспроста тут.

Мы замолчали, уставившись на цифры. В голове щёлкнуло.
— Сарай! — почти одновременно выдохнули мы.
Взяли такси и помчались на дачу. Через полчаса мы уже стояли у старого сарая с фонариками в руках. Сашка вёл себя странно: нервничал, но в его глазах горел азарт.

— Две семнадцать... Две семнадцать... — бормотал он, водя лучом фонаря по стенам, заваленным хламом. — Может, это номер какой-то коробки?
— Да тут всё под одним номером — «мусор», — проворчал я.

И вдруг луч Сашкиного фонаря выхватил из темноты старую, дощатую перегородку, делившую сарай пополам. И на одной из досок, почти стёртая, но всё ещё видимая, была нарисована краской цифра 7. Чуть левее — 1. А правее, за ящиком с гвоздями, когда мы его отодвинули, оказалась 2.

2-1-7.

Но не по порядку. Доски были прибиты в последовательности 1, 7, 2.
— Долбанутые строители, — прошептал Сашка. — Креативили.

Он упёрся пальцами в щель между досками 1 и 7 и дёрнул на себя. Раздался скрежет. Вся секция перегородки, все три доски, поддалась и открылась, как дверца. За ней была не стена, а узкий, тёмный лаз. Пахнуло сырой землёй и чём-то сладковатым, забытым.

— Ты что, серьёзно? — я отшатнулся. — Это же чердак над сараем? Или подвал?
— В старых дачах бывают и не такие сюрпризы, — Сашка уже лез внутрь, не раздумывая.

Я, скрепя сердце, пополз за ним. Мы оказались в крошечном пространстве, похожем на каморку. Пол был земляной. И в центре стоял... детский столик. Игрушечный, пластиковый, совсем как из советского детсада. На нём лежала тетрадка в такой же косой линейку и лежал карандаш.

Сашка дрожащей рукой открыл тетрадь. На первой странице тем же детским почерком было написано:

«ДНЕВНИК ЛЯЛИ. НЕ ПОДСМАТРИВАТЬ!»

Мы переглянулись. Он перевернул страницу.

«Сегодня мама опять плакала. Я послала Лялю её утешить. Думаю, она справится».

«Папа опять кричал. Я очень испугалась. Сделала так, чтобы он нашёл свой потерянный кошелёк. Он сразу стал добрый».

«Аня из второго подъезда сказала, что я дура. Пусть её щёку теперь чешетца. Чешись, Аня!»

Записи шли за разными числами, но все они были сделаны в одном стиле. Последняя запись гласила:

«Мы уезжаем. Мама сказала, что никогда сюда не вернёмся. Я не могу взять Лялю с собой. Она теперь будет жить здесь. Она будет ждать, когда к ней придёт новый друг. Он должен быть очень добрым. Он должен БЕРЕЧЬ её».

Подписано не было. Только нарисован смешной цветочек.

Мы сидели в темноте, освещённые лишь экранами телефонов, и не могли вымолвить ни слова. Это была не кукла. Это был... инструмент. Своего рода антенна. Девочка, которая здесь жила, не просто шила куклу. Она вложила в неё всё своё одиночество, всю свою боль и всю свою детскую, невероятную силу — желать так сильно, чтобы мир стал лучше, что он... подчинялся.

А потом её забрали. И бросили её «друга» в старом чемодане. Ждать следующего хозяина. Ждать, пока его снова не будут беречь.

— Господи, — раздался тихий, прерывающийся голос Сашки. — Так это же я... я её предал. Я испугался и выбросил её, как какую-то ветошь. Она думала, что я новый друг. А я...

Он не договорил. Из темноты, из угла каморки, донёсся едва слышный звук. Тихий-тихий вздох. А потом — шёпот, такой тонкий, что его можно было принять за скрип старого дерева:

— Ничего... Я не обижаюсь...