Серёга напрягся. И сквозь шелест дождя он уловил это — низкий, протяжный, одинокий гудящий звук. Не звон, а именно гул, будто по медному диску ударили один раз и заставили вибрировать вечность. Звук был физически неприятным, настойчивым, ввинчивающимся в мозг.
— И что? В церкви, наверное, ветром раскачало, язык оторвался.
— Не ветром, — Леонид заглушил мотор. — Его зовут Звонарь.
Они разбили временный лагерь на чердаке заброшенного сарая на краю деревни. Пока Леонид методично начинял гильзы крупной солью и особым порохом, Серёга курил, глядя на мрачный остов колокольни, черневший в сумерках.
— И что, опять твои народные сказки? — Серёга пускал дым кольцами. — Костяные стрелы... Звонарь, который людей на колокольне заманивал да кости из них вытягивал...
— Не сказки, — поправил его Леонид, не отрываясь от работы. — Быль. Мужик один, Аристарх, звонарь, ещё до революции. Любил он звон колокольный до одури. А потом решил, что самый чистый, самый пронзительный звук рождается при ударе кости о кость. Живой костью. Вот и стал он людей ловить, делать из них свои «языки» для колоколов.
— И че, до сих пор бренчит?
— Дух его. Не упокоился. Ищет новые «инструменты». Слышишь звон в ушах — это он тебя на прицел взял. Проверяет, готов ли ты к его симфонии.
Серёга мрачно хмыкнул.
— У меня всегда в ушах звенит. С тех пор как мент по башке арматурой долбанул. Значит, я у него на примете?
— Значит, — Леонид щёлкнул затвором, — ты ему просто интересен. Как материал.
Ещё до революции в селе жил тот самый звонарь Аристарх. Мужик он был непростой, замкнутый, с глазами мутными, как у окуня. Жену и детей бог не дал, и вся его нерастраченная, странная любовь ушла в колокола. Говорили, он слышал в их звоне музыку, недоступную простым смертным. Но с годами его любовь переродилась в одержимость.
Аристарху стало мало меди. Он начал экспериментировать с животными. Потом на окраинах деревни стали пропадать люди. Первыми — пьяницы, на которых всем было плевать. Потом — одинокие старики. Потом — ребёнок.
Нашли его поздно, когда от церкви потянуло не ладаном, а смрадом. Аристарх сидел на колокольне среди своих «инструментов». Он не делал из людей колокола — он делал из них языки. Он вываривал и выскабливал кости, натягивал на них высушенные сухожилия, а черепами... черепами он бил в медные бока, извлекая тот самый, жуткий, немелодичный звон. Его последней жертвой был тот самый пропавший мальчишка. Когда сельчане вломились на колокольню, Аристарх, не переставая, бил маленьким черепом в большой колокол, заливаясь смехом и причитая: «Слышите? Какая чистота! Какая благодать!»
Его забили насмерть вилами и баграми прямо там, на его «рабочем месте». Труп сбросили в болото, а церковь забили досками и старались обходить стороной.
Но звон не прекратился. Он стал раздаваться в глухие, дождливые ночи. Сначала редко. Потом всё чаще. А потом снова стали пропадать люди. Сначала те, кто по пьяни решался подойти к церкви. Потом — просто зазевавшиеся ночью. Говорили, что если услышишь этот звон и он тебе понравится — ты уже обречён. Ты становишься частью его вечной симфонии.
— То есть этот психопат и после смерти своё дело продолжает? — спросил Серёга, смотря на мрачный остов церкви, черневший в конце улицы. Здание выглядело мокрым, облезлым и неестественно высоким, словно всасывало в себя весь скудный свет.
— Не он. Его одержимость. Она впиталась в дерево, в камень, в металл колоколов. Она ищет новые инструменты. Вечные.
— А где-то люди на рыбалку ездят, шашлыки жгут… А мы вот так отдыхаем — ищем вечные инструменты для душевнобольного звонаря. «Красота», —язвительно заметил Серёга и выпустил очередной клуб дыма от почти истлевшей сигареты.
Они вышли из машины. Воздух был насыщен странной вибрацией. Тот самый гул теперь ощущался не только ушами, но и кожей, отдаваясь в зубах неприятной резонансной болью.
По пути к церкви они увидели первые признаки. На заборе висела худая, испуганная кошка. Не труп — она была жива. Но её лапы и хвост были неестественно вывернуты и привязаны проволокой к штакетнику, будто кто-то пытался сделать из живого существа марионетку или... камертон.
Серёга молча достал нож и прекратил мучения животного. Его лицо было каменным.
Чем ближе они подходили, тем сильнее становился гул. Он исходил не изнутри церкви, а отовсюду сразу — из промокших деревьев, из хлюпающей под ногами грязи, из самого воздуха.
Дверь в церковь была не просто заколочена. Доски были перекрещены в виде огромного креста, и на перекладине кто-то вывел неровными буквами: «Не входить. Не слушать.»
Леонид ломом с треском выдернул первую доску. Из темноты повалил запах — смесь старой пыли, влажного грибка и сладковатого, знакомого по Глиннику, но всё же иного тления. Не плоти, а чего-то старше. Кости. Праха.
Они шагнули внутрь. В утробе церкви было немногим светлее, чем снаружи. Свет пробивался сквозь забитые окна мутными столбами, в которых кружилась пыль. И тут они увидели их.
По стенам, в нишах, на грудах мусора лежали скелеты. Они не были просто разбросаны. Они были сложены. Из рёбер были сплетены подобия арф, позвоночники висели, как струны, черепа были аккуратно разложены по размеру. Это была не скотобойня. Это была мастерская безумного музыканта.
И высоко под куполом, в кромешной тьме, качался огромный колокол. И по нему, словно молоточек, било нечто маленькое и тёмное. С каждым ударом по церкви прокатывалась та самая вибрация, заставляющая сжиматься сердце.
— Привет, Аристарх, — тихо сказал Леонид, поднимая ружьё. — Пора закруглиться с твоими концертами.
Из темноты под колоколом раздался сухой, как скрип несмазанных петель, смешок. И с потолка, словно спелые плоды, начали падать кости. Не просто падать — они летели с неумолимой точностью, целясь в головы, в руки, в ноги. Острый обломок бедренной кости вонзился Серёге в плечо, едва не свалив его с ног.
Охота началась. И на этот раз их противником был не монстр из плоти, а сама звучащая, живая тьма.
Третий выстрел. Кость впилась в пол между ног Серёги. Тварь наверху играла с ними.
— На хер такую охоту! — взревел Серёга, вскакивая. Он выхватил арбалет и дал слепой залп наверх, в темноту. В ответ — лишь новый костяной свист.
Леонид воспользовался моментом. Он рванул с пояса не нож, а старый, затертый камертон. Размахнулся и ударил им о чугунное основание подсвечника.
Раздался чистый, высокий звук. И на него, с колокольни, ответил дикий, яростный визг — будто резанули стеклом по душе. Тень зашевелилась.
— Он не выносит чистых звуков! — крикнул Леонид. — Его музыка — это предсмертный хрип! Дай ему концерт, Серёга!
Серёга, недолго думая, схватил с пола полуистлевший псалтырь и швырнул его в огромное паучье тело, спускавшееся с потолка. Оно было слеплено из вывернутых суставов и натянутых, как струны, сухожилий. Вместо головы — колокол из рёбер.
— На, мудила, подавись! — орал Серёга, ломая скамьи, швыряя всё, что попадалось под руку, создавая оглушительный грохот. — Ты любишь погреметь? Получай!
Леонид тем временем камертоном выводил всё ту же чистую ноту, и тварь корчилась, её костяные конструкции вибрировали и трескались.
Серёга, обезумев от ярости, увидел главный колокол, висевший на балке. Ржавый, разбитый.
— Дед, мне наверх надо! — крикнул Серёга, уворачиваясь от падающих с потолка обломков штукатурки и костей. — Пока ты его музыкой мучаешь, я ему глотку перекрою!
— Иди! — коротко бросил Леонид, отбиваясь от наваливающейся тени прикладом ружья. — Я его здесь займу! Только осторожней — он в своей стихии!
Серёга рванул к узкой, крутой лестнице, ведущей наверх. Ступени под ногами были скользкими от влаги и плесени, а с самого верха доносился тот самый, ненавистный гул, от которого сводило зубы.
Лестница оживала по мере его подъёма. Из щелей между ступенями вырывались тощие, костлявые руки и хватались за его ноги, пытаясь стащить вниз. Тени на стенах смыкались перед ним, пытаясь образовать непроходимую пелену.
— Да идите в жопу! — рычал он, рубя руки топором и прорываясь сквозь тьму, которая холодила кожу и нашептывала ему на ухо мерзкие, сладкие обещания: «Останься… Стань частью вечной музыки… Забудь…»
Чем выше он поднимался, тем навязчивее становились голоса. Они звучали уже не снаружи, а внутри его головы, меняясь, принимая знакомые оттенки.
«Сереженька… — пропел тонкий, притворно-ласковый голос, от которого кровь стыла в жилах. — Опять полез куда не надо? Как всегда… Никакой благодарности за всё, что я для тебя сделала».
Серёга с силой тряхнул головой, продолжая рубить цепкие хватки. Но голос не умолкал, становясь всё более ядовитым и знакомым.
«Весь в отца… Грязь уличная. Я жизнь на тебя потратила, а ты… всегда был несмываемым позором. А здесь… здесь из тебя сделают что-то ценное. Превратят в прекрасный, вечный звук. Станешь частью чего-то большего, наконец-то».
И тут, сквозь ненавистный материнский голос, пробился другой — его собственный, но тихий, усталый и невероятно мягкий.
«А ведь она права… — шептал он сам себе изнутри. — Сколько можно бороться? Вечно один, вечно против всех… Здесь просто… отпустят. Перестанет болеть. Будешь просто чистым звуком, вечной нотой… Ни обид, ни предательств… Просто музыка…»
Он почти достиг верхней площадки, когда из люка перед ним выросла фигура. Это был он сам — но прозрачный, теневой, с пустыми глазницами и беззубой ухмылкой.
— Куда спешишь, ненужный? — просипело отражение противным, сладковатым голосом его матери. — Вечно ты лезешь, куда тебя не просят. А здесь тебя ждут… оценят по достоинству. Будешь звенеть тонко-тонко, навеки вечные…
Серёга застыл, парализованный видением и поднявшейся из прошлого тошнотой. Его собственная уставшая мысль — «отпусти…» — сливалась с ядовитым материнским шёпотом. Тень протянула к нему руку — не с угрозой, а с фальшивой нежностью, обещая покой, забвение. Он почувствовал, как тяжелеет рука с топором, сами собой разжимаются пальцы. Нога, против воли, сделала короткий, шаркающий шаг вперёд. В ушах нарастал тот самый, пленительный звон, он заливался внутрь, вытесняя всё остальное. Сейчас. Сейчас можно просто отпустить…
— СЕРЁГА! — откуда-то снизу, сквозь толщу гула, сладкие обещания и ненавистный голос, прорвался яростный, прожигающий рёв Леонида. — ТЫ ЧЕГО ВСТАЛ? ГОНИ ЕГО К ЧЕРТЯМ! СЕРЕГА-А-А!
Крик врезался в сознание, как удар током. Сергей ахнул, будто вынырнув из ледяной воды. Тень перед ним на миг исказилась в гримасе ярости. Сжав зубы до хруста, с диким, срывающимся воплем, в котором была вся накопившаяся за годы боль, он рванул топор вверх и всадил его в призрачную голову своего двойника.
— «НА БЛЯ!»! — проревел он, вкладывая в удар всю ненависть к тому, что этот голос олицетворял.
Он ворвался на колокольню. В центре висел главный колокол, и по нему, словно молоток, бился высохший, почерневший череп. Вокруг, словно разъярённый рой, кружили кости и тени, сливаясь в единый вихревой поток. Воздух гудел, выворачивая душу наизнанку.
— Концерт окончен, говнюк! — заорал Серёга, едва перекрывая гул.
Он влез на балку, сорвал колокол. И с диким рёвом, с криком «Получай, урод!», швырнул его вниз, в самое скопление тьмы.
Медный гонг ударился о каменный пол. Звон, оглушительный, победный, заполнил всё пространство. Костяной Звонарь взвыл в последний раз и рассыпался, как груда сухого хвороста, в клубах вековой пыли.
Серёга спустился вниз, тяжело дыша. Он подошёл к груде костей, чтобы пнуть её, но замер. Осколки рёбер мелко подрагивали, словно пытаясь срастись. А из темноты углов уже выползала ненавидящая тишина, густая и звенящая.
— Ну что, ГНИДА, отзвенел? — всё же пробормотал он, но без прежней уверенности.
Леонид, бледный, с рассечённой бровью, убрал камертон. Его взгляд скользнул по шевелящимся останкам, по стенам, впитавшим безумие, и остановился на запасной канистре с горючим.
— Нецензурно, но эффективно, — сказал он, откручивая крышку. — Но чтобы он не сыграл на бис, этому месту нужна кремация. Полная.
— Сжечь исторический памятник? — Сергей ехидно поднял бровь. — А вдруг он нам потом во сне явится, счёт за реставрацию предъявит?
— Пусть попробует, — Леонид плеснул бензин на высохшие доски. — Мы квитанции на бензин приложим. Иди, машину отгоняй подальше. Здесь сейчас будет жарко.
Когда «УАЗик» отъехал на безопасное расстояние, Леонид чиркнул зажигалкой. С треском и гулом огонь побежал по стенам, пожирая вековую скверну. Они молча смотрели, как рушится проклятое место.
Серёга вытер лицо, испачканное в пыли и крови. — Интересно получается, Лень. Одного куском себя кормишь, другого — колоколом по башке или чего у него там было… Что дальше? Изжогу заговором лечить будем?
— Дальше будет хуже, — просто сказал Леонид, глядя в тёмный проём двери. — Всегда бывает хуже.
