Парк Горького. Выставка трофеев ВОВ.1946 год. Колоризация
ТГ канал с раскрашенными фронтовыми фотографиями: https://t.me/war_in_color
ТГ канал с раскрашенными фронтовыми фотографиями: https://t.me/war_in_color
Мы постарались сделать каждый город, с которого начинается еженедельный заед в нашей новой игре, по-настоящему уникальным. Оценить можно на странице совместной игры Torero и Пикабу.
Реклама АО «Кордиант», ИНН 7601001509
Наконец, как и уговаривались, в завершение нашего пребывания в Волгограде мы получили машину для поездки в хутор Вертячий. С волнением сажусь я с сыном в черную облисполкомовскую «Волгу» — через каких-нибудь полтора часа я преодолею сто километров от Волги до Вертячьего — расстояние, которое зимой сорок третьего мы прошли без малого за месяц, — и окажусь в тех местах, которые вот уже треть века стоят у меня перед глазами, словно я только минувшим январем покинул их. Постоянно видятся мне заснеженная степь, наводящая тоску, безбрежная пустота и неприветливость, и леденящая тело и душу пронизывающая поземка. И никуда от нее не спрячешься, от этой поземки — тридцать лет она продувает меня. Стоит только попасть на прохватывающий ветер со снежком, и снова видишь себя в приволжской степи. Не хватает только черного неба, в котором то и дело вспыхивают ракеты. И неуютно становится на душе — оттого, что там, в окопах, люди под открытым небом ночью безуспешно стараются найти затишек в какой-нибудь щели, в траншее, пронизывающейся стужей из конца в конец.
Машина мчится бесшумно по асфальту, мелькают знакомые названия: Городище, Гумрак, Россошка. Названия знакомые, а села совершенно неузнаваемые. И вдруг стрелка показывает: Малая Россошка. Бог ты мой! Это же та самая Малая Россошка, на подступах к которой залег наш полк и никак не мог подняться в атаку. Командир полка послал двух новичков разведчиков поднять полк. Они побежали короткими перебежками с НП командира полка к батальону, потом мы видели (даже невооруженным глазом), как они перебегали с комбатом от взвода к взводу, поднимали людей в атаку. Солдаты вроде бы начинали шевелиться, но никто, видимо, не хотел подниматься первым. Потом на наших глазах одного за другим поубивало этих парней. И тогда командир полка послал нас с Иваном Исаевым…
Я попросил шофера свернуть с шоссе. Мы поехали по грунтовой дороге. Я во все глаза гляжу — стараюсь найти хоть что-либо отдаленно знакомое.
— Лесочка этого, — говорю, — не было.
— За тридцать лет мог вырасти. У нас в области много лесополос посажено…
Может быть, действительно изменились село и его окрестности за треть века до неузнаваемости? Смотрю, смотрю. Нет, ничего даже отдаленно знакомого не нахожу. Въехали на крайнюю улицу села, спросили у ребятишек (может, это не Малая Россошка, подумалось мне), ребятишки подтвердили: да, это Малая Россошка. Но я не узнавал ее.
— Может, ты перепутал, — старался выручить меня сын. — Может, не на Малую Россошку вы наступали?
Я мог перепутать — ничего удивительного. Но дневник! В дневнике у меня четко записано, что перед тем, как послать нас с Иваном Исаевым поднимать роты, командир полка разговаривал с кем-то из начальства по телефону и сказал при этом, что находится в Малой Россошке. Я еще тогда подумал, что как это так получается: говорит, что в Малой Россошке, а сам всего лишь на бугре перед деревней, перед этой самой Малой Россошкой.
Но это была не та деревня.
Развернулись. Выехали на тракт, помчались дальше.
Через десяток километров вдруг справа опять показалась деревушка.
— Вот она! Та самая, на которую мы наступали! — вырвалось у меня. — Там, левее, перед деревней должен быть лог.
Мы с сыном побежали по полю. С каждой минутой я все больше и больше признавал эту деревню. Вот из этой ложбины должен был наступать полк. Вот здесь, где мы стояли, и влево от этого места полк залег. А вон на том бугорке был НП командира полка. Мы не пошли с сыном на тот бугорок — чтобы не топтать посевы. Но если бы пошли, то я наверняка бы нашел хоть мизерное углубление от окопчика, в котором стоял командир полка. А в балке за НП горел костер, около которого грелись потом мы с Иваном Исаевым… И я только теперь понял, почему командир полка сказал тогда по телефону, что он находится в Малой Россошке. Он ждал танки, которые ему обещали, и поэтому просто-напросто обманул свое начальство для того, чтобы сберечь людей, не наступать по голому месту без артподготовки и без танков. Он уверен был, что с танками через час он будет в той самой Малой Россошке, которую мы только что проехали. Я раскрываю его святой обман через тридцать лет…
…Я стоял на том самом месте, по которому тридцать один год назад полз под пулями, поднимая солдат в атаку, и мог также быть убитым, как только что были убиты те два разведчика. И вообще с этого места и назад, к Вертячему, и вперед, к Сталинграду, я мог быть убит тридцать один год назад в любую минуту.
Мы стояли с сыном среди поля и смотрели на деревушку, названия-то у которой, как я после узнал, не было — она именовалась просто вторым отделением молсовхоза. В ней и в войну было полтора десятка дворов, и сейчас не больше, а решил дать бой на подступах к ней. Бывает такое. В сорок первом на Смоленском направлении одна из наших алтайских дивизий вела многодневные упорные бои за конюшню. И, конечно, не конюшня была нужна, не ради этого строения полегло много солдат. Нужна высота, на которой стояла эта конюшня и которая была господствующей над большой территорией. Так, наверное, и это второе отделение совхоза.
Мы едем дальше, то есть по событиям военного времени — назад, к тому месту, от которого наступали на Сталинград.
Окружающий ландшафт становится все знакомее, сердце колотится все сильнее. Вот где-то здесь, справа — мы тогда шли не по шоссе (да и вообще было ли оно?) — нам оказали яростное сопротивление несколько огневых точек, расположенных в капитально сооруженных блиндажах. Мы хотели стремительным броском захватить их, но у нас; кроме автоматов, не было никакого другого оружия. И наш натиск не удался. Мы обошли блиндаж, окружили их, а взять все равно не могли — блиндажи были крепкими, вход в них зигзагообразный, поэтому ни гранату туда не бросишь, ни автоматной очередью не достанешь. Показалось несколько «тридцатьчетверок». Мы объяснили танкистам нашу просьбу. Танкисты прямой наводкой почти в упор выпустили по снаряду в блиндаж. А что они могли сделать, эти снаряды, если блиндажи крыты в несколько накатов? Один из танков взобрался на блиндаж, покрутился, покрутился, поскреб гусеницами мерзлую землю, и на этом все закончилось. Высунулся танкист из переднего люка, развел руками — дескать, бессилен — и покатил дальше, догонять своих. Мы же не могли оставить у себя в тылу вооруженного сопротивляющегося противника. А что делать — не знаем. Сидим на крыше и курим, соображаем. И вдруг на кого-то из нас пахнуло теплом.
— Стой, братцы! У них же должна быть печка — блиндаж-то жилой. А раз печка, значит, и дымоход…
Точно. Среди набуровленной гусеницами земли откопали отверстие, из которого и тянуло печным теплом. Одну за другой кинули туда подряд две гранаты Ф-1. Бабахнули они как и должно быть. Рукавички, портянки, свитера вылетели наружу. Не дали опомниться — еще пару спустили. И вдруг в проходе появились белая тряпка и поднятые вверх руки. Выходят на милость победителя. Десятка полтора их оттуда вывалило. Спрашиваем, все, мол, вышли — «Аллес?» — не понимают. Ну и черт с ними. Идти в блиндаж и проверять — кому это нужно? Может, сидит какой-нибудь фанатик там, ему терять нечего. Пусть сидит. Долго не насидит, к утру закоченеет. К своим все равно не добраться — километров триста по бездорожью в мороз. В общем примерно так рассудили мы тогда. Послали двоих немцев обратно в блиндаж, чтобы принесли оружие, а этих решили обыскать — чем черт не шутит, кто и гранату спрячет. По-моему, несколько парабеллумов изъяли. Я, помню, облюбовал у одного толстую записную книжку, конфисковал как трофей. Потом я в ней вел свои фронтовые записи, и сейчас она у меня лежит в столе уже потрепанная, пожелтевшая, но дорогая мне как никакая другая записная книжка. В ней сохранилось несколько записей ее прежнего хозяина. Как-то недавно я показал эти записи знающему немецкий язык и попросил прочесть — говорит, адрес какой-то и фамилии, наверное, родственников. Написать разве по этому адресу?.. Короче говоря, послали мы в блиндаж двоих, а вышло оттуда их пятеро. Потом выползли еще двое раненых.
Пересчитали. Семнадцать человек. Написали записку в Вертячий по принципу «на деревню дедушке» — то есть тому, кто примет этих пленных, с просьбой, чтобы записали их на счет взвода разведки 971-го полка 273-й стрелковой дивизии. Показали им направление — в смысле нашу тропинку — и сказали, чтоб шли.
— Хутор Вертячий, поняли?.. Вертячий — ферштеен?..
Кое-как растолковали — больше на пальцах, чем словами. И пошли они, минуту назад еще наши злейшие враги, без конвоя, неся записку на листке, вырванном из моего будущего дневника. Километра через два-три их повстречают солдаты нашего полка, прочтут записку и все поймут. Может, командир полка даст конвой, который сопроводит их до Вертячего, а может, и без конвоя добредут, пообещай им только кухню впереди. А оружие их — десятка два винтовок и автоматов — мы сложили в кучу на тропе, наши подберут…
Георгий Васильевич Егоров, «Книга о разведчиках», 1973
Вот такой вилкой предоставили честь отужинать в гостях у соседа. Вилка его деда, которую он принёс с фронта. Вилка не пылится в серванте, а вполне себе используется по прямому назначению. Одна сторона была заточена для использования в качестве ножа.
Винтовку он принес, но идти со мной ему не пришлось — на другой день Ивана с ребятами послали на противоположный конец обороны, день-два понаблюдать, а потом добить «языка». Я же не утерпел и на следующее утро взял с собой снайперскую винтовку, дождался появления офицера, поймал его в прицел и чикнул. Не знаю, убил я его или нет. Но когда рассеялся дымок от выстрела, ни одного фрица на полянке за траншеями не было — как корова хвостом смахнула. А через минуты-две засвистели мины. Я не стал испытывать судьбу дальше — бросил винтовку вниз и следом за ней сам, не разбирая сучьев, кубарем к матушке-земле. Шмякнулся, сгреб винтовку и бегом к окопам. Пока добежал до нашего переднего края, с десяток мин около моего дерева разорвалось — ну, думаю, и оперативность у них! Наша пехота тоже стала собирать свои пожитки и спускаться в траншеи, в блиндажи. Ворчат солдаты на меня.
— Чего тебе приспичило тут со своей пукалкой?
— Не настрелялся еще. Как хорошо жили…
Я виновато отсиделся в траншее, пока кончился минометный обстрел, и побрел домой, во взвод.
А на следующий день рано утром Иван Исаев привел «языка», хорошего такого унтерочка. Сам возбужденный — и тем, что «языка» приволокли без потерь, и что отвыкнуть от тыла не так уж, оказывается, и трудно.
— Только знаете, ребята, что я скажу? Зимой лучше.
— Это почему же? — спросил Грибко, самый старый после нас с Иваном по стажу разведчик во взводе.
— Сейчас на каждый куст надо оглядываться. Везде фриц может сидеть и тебя караулить. А зимой, ясное дело, по блиндажам они сидят, родимые. Между блиндажами можешь прогуливаться свободно, только бы на часового не напороться, ясное дело. Ведь просто так, ни с того ни с сего на снегу фашист лежать не будет? Ясное дело — не будет. Он же не морж. А сейчас может лечь под куст и лежать… ну, допустим, неделю.
— Чего ему неделю делать под кустом? — пытался «завести» Исаева Грибко. Он умел это делать.
— А так, захочет и будет лежать.
— Что ж ты не захочешь и не ляжешь под кустом на неделю?
Иван вздохнул:
— Старшина кормить не будет…
— А у них, думаешь, кормят бездельников?
— Он же караулить будет.
— Кого?
— Ну меня…
— А откуда он будет знать, что ты пойдешь именно мимо этого куста?
— Ниоткуда, — стал в тупик Иван Исаев. Чувствовал, что Грибко закружил его. — Откуда я знаю? Что ты пристал ко мне?
— Это не я пристал. Это ты оглядываешься на каждый куст. Чего ты оглядываешься?
— Я не оглядываюсь.
— Но хочется оглянуться, правда?
— Ага, хочется, — обрадованно признался Иван. — Так и кажется, что он, сукин сын, сидит под кустом и ждет, когда ты пойдешь, чтоб сзади кинуться.
— Какой-то ты, Иван, стал трусоватый. На себя не похож.
Иван поскреб в затылке.
— Понимаешь, как-то непривычно. Под Сталинградом было хорошо.
— Чего уж хорошего — столько ребят полегло.
— Это само собой. — Иван опять вздохнул. — Тут еще неизвестно сколько поляжет… В общем, ясное дело, от легкой жизни пора отвыкать. Опять запрягаться надо… Хоть война бы скорее кончилась, что ли!
А несколько дней спустя мы ходили в тыл к гитлеровцам. Больше всего удивило Ивана — да не только его, а я всех нас — что за линией фронта точно такая же земля, такие же деревья, такая же трава растет. На войне до того привыкаешь к линии фронта, что даже мы, разведчики, при переходе этой линии ощущаем трепет в душе, словно перешагиваем в другой мир. Поэтому и ждешь по ту сторону переднего края чего-то необычного. А в этот раз даже не заметили, когда и перешли в тот чужой мир… Иван удивлялся:
— Ни за что не верится, что война, — никогда я летом не воевал. Такая благодать кругом, а тут война… — И вдруг догадался: — А-а… вон это почему — я в лесу никогда не воевал. Мне сейчас кажется, что я дома, в своей родимой тайге. Вроде на охоту пошел, и все.
Чтобы обвыкнуться, недели нам хватило. А через неделю мы втроем — Иван Исаев, комсорг взвода Грибко и я — пошли пощупать немцев в деревушке, которая называлась Малая Моховая. Задание казалось пустяковым. Кругом деревни болото, и где-то в этом болоте — а скорее всего между болотом и деревней — стоят минометы и методически жварят по нашим ближним тылам — от штаба полка и до самой передовой. Надо было засечь их позиции, нанести на карту, выследить немецкого корректировщика и по возможности обезвредить его. Ребята шутили:
— На такое плевое дело посылают трех стариков…
— Проминаж им делает пээнша, чтоб салом не покрылись.
Кто знал тогда, что это были их последние шутки и последнее наше расставание.
Болото оказалось поймой речушки. На противоположном ее берегу стояли две минометные батареи.
— А корректировщика, — уверенно заявил Иван, — надо искать на этом берегу, на самом высоком дереве.
И мы нашли. Нашли провод, который тянулся с дерева на дерево. Перво-наперво обрезали его. А потом двинулись по нему обратно, к нашей обороне. Шли со всеми предосторожностями, осматривая каждое дерево с вершины до самого комля. Провод вывел нас на пригорок и исчез в густой кроне кряжистого дерева. Иван приложил палец к губам, повернувшись к нам, предупредил, чтобы замерли, и сам осторожно стал обходить это разлапистое дерево. Вдруг на лице его появилась улыбка. Он поманил нас пальцем и сделал знак, чтоб шли тихо. Мы с Грибко подкрались на цыпочках и увидели прямо-таки изумительную картинку: на расшарашенных массивных ветвях устроен помост, а на помосте — в одних трусах лежит и загорает себе корректировщик. До того это выглядело мирно и забавно, что просто в голову не пришло поначалу поднимать автомат и стрелять в загорающего человека.
Иван окликнул его:
— Эй, фриц! Гутэн таг… Ком… Ком-ком!
Немец встрепенулся. Увидел нас в цветастых маскхалатах. Метнулся было к автомату, висевшему тут же на сучке, но Иван погрозил ему пальцем.
— Эй-эй! Ты брось свои фашистские замашки. С тобой как с человеком, а ты… Хэнде хох! Бросай оружие сюда. Ком!
Корректировщик растерянно смотрел на нас сверху и, конечно, начал уже соображать, что сопротивление — это самоубийство. Мы же изрешетим его помост вместе с ним, не сходя с места.
После того как он спустился, оделся и предстал в полное наше распоряжение, мы посовещались — считать задачу выполненной или вернуться к речушке с пленным и пусть он покажет, где еще стоят их минометы, где штаб и где вообще все ихнее?
И мы вернулись. На речушке же стояла старая мельница — почти такая, как в «Русалке». Не было только мельника. Противника тоже не было. Мы обшарили ее сверху донизу. Установили, что гитлеровцы тут бывают — валялись пустые консервные банки и прочие отбросы. Больше того — мельница даже работала недавно и на ней мололи пшеницу: около жерновов была просыпана свежая мука.
Иван обследовал все тщательно и досконально. И вдруг шепотом позвал:
— Ребя, гля, тут дверь куда-то. Вон заваленная.
Раскидали завал. Замка не было. Правильно хозяин рассудил: в войну никого замок не остановит, наоборот — привлечет внимание. Заглянули в подвал — всякое барахло навалено. Иван попинал, попинал хлам. Куда-то полез вглубь. Кричит оттуда:
— Ребя, кадка меду!
Вчетвером дулись, пока подкатили поближе к свету кадушку центнера на три — на четыре меда. Немец дулся на равных. Ел мед тоже вместе с нами.
— Эх, хлеба нету, — пожалел Иван. — А без хлеба много не съешь.
Грибко предупредил:
— А меду много есть нельзя. Сразу копыта откинешь.
— Ну уж прямо. А чего ж тогда говорят, что когда меду переешь, то после на пузе он выступает, если на солнце полежать…
Мы уплетали мед ложками — благо у солдата ложка всегда за голенищем. И очень жалели, что его в кадке не убывало.
Вдруг послышалось далекое тарахтенье брички.
— Вон они, голубчики, едут, — с сожалением заметил Иван. — Пожрать спокойно не дадут. — Ему так не хотелось отрываться от кадушки.
Вышли все вчетвером (пленный — тоже) из погребка. Остановились за углом. Видим: три подводы подкатывают к мельнице — явно хозкоманда. Выходим из укрытия навстречу без опаски. Иван смеется. Машет рукой:
— Ком. Ком-ком.
До обидного скуден наш немецкий лексикон: «хенде хох», «шнель» да «ком» — вот почти и все, с помощью чего мы объяснялись с пленными, хотя у каждого по четыре-пять лет обучения немецкому языку в средней школе.
Подъезжающие фрицы не сразу сообразили, кто перед ними, — маскхалаты одинаковы на первый взгляд и наши и их. К тому же мы улыбались. А один среди встречающих вообще вроде бы знакомый. Опомнились они, когда подъехали совсем уже близко. Сыпанули с бричек, как горох из мешка по полу. И как растворились, словно не в кусты, а в воду канули. Мы, правда, особо и не искали. Но посмеялись их проворству от души. Даже пленному показалось это смешным.
Мы забрались на крышу мельницы, и «наш» фриц показал, где размещен штаб их части, где запасные позиции минометных батарей, где живут офицеры и где проходит через болота дорога, по которой подвозят боеприпасы, продовольствие.
Домой мы вернулись на трех бричках с мешками пшеницы и двумя ведрами меда — больше не нашли посуды.
Во взводе нас ожидала страшная весть. Младший лейтенант Кушнарев с половиной взвода ходил на левый фланг, где две роты проводили разведку боем — ему надо было выяснить силы противника на этом участке и расположение огневых точек. Ребята увлеклись, младший лейтенант — тоже. Оторвались от стрелков. Напоролись в бурьяне на скрытую, тщательно замаскированную пулеметную точку. Пулемет ударил с фланга. Почти с тыла. Многих поранило. Но убитых не было. Так потом рассказывал комбат.
Роту нашу отогнали кинжальным фланговым огнем, а раненых разведчиков и стрелков пьяные фашисты докалывали штыками.
Иван стонал, метался по землянке ПНШ-два, скрежетал зубами и повторял:
— Женька-то… Женька-то Кушнарев уже разведчиком стал. Как он допустил, чтоб его обвели. Вокруг пальца обвели, как мальчишку…
Он не находил себе места.
— Гады! Сволочи! Раненых докалывали… Зверье!.. А мы с ними цацкаемся… Ну, я этой батарее сейчас покажу. Света белого невзвидят, гады. — Выскочил из землянки начальника разведки, пнул подвернувшееся ведро с медом. Опрокинул его. Мед медленно, толстым слоем потек по траве.
— Иван! Погоди, — кинулся было я следом.
Но капитан остановил меня.
— Ничего. Пусть.
Иван добежал до наших шалашей, сгреб свой автомат и запасные диски к нему. Он торопился. У него тряслись руки, и он никак не мог надеть чехлы с дисками на поясной ремень.
— Ребята! Кто со мной?.. Пойдем. Перевернем все вверх тормашками.
Начальник разведки капитан Сидоров, всегда спокойный и уравновешенный, не расшевелился даже сейчас, смотрел молча на то, как расхватывали ребята оружие и боеприпасы, запихивали по карманам гранаты. Наконец окликнул:
— Грибко. Ты пойдешь?.. Тогда смотри, чтоб без горячки.
У меня под кожей засуетились мурашки — уж очень захотелось туда же, с ребятами.
— Я тоже пойду, — обернулся я к ПНШ-два.
— Нет, — сказал он тихо, по-прежнему глядя на ребят. — Командир полка приказал разведать левый фланг, где погиб Кушнарев с ребятами. Пойдешь туда. А на эти батареи и деревню завтра хотели послать стрелковую роту. Но мы сами справимся. Грибко! — окликнул капитан. — Может, поддержать вас минометным огнем?
— Не надо. Мы и так дадим, небу жарко будет!
— Только осторожно! — вдогонку крикнул капитан Сидоров ребятам. — Чтоб ни единой жертвы. Поняли?..
Исаев прошел мимо нас, не глядя ни на начальника разведки, ни на меня. У него дрожали ноздри, на лице были красные пятна. Таким он мне и запомнился. Больше мы не виделись.
Через час с тремя автоматчиками я пошел вдоль наших траншей на левый фланг, и меня накрыл тяжелый снаряд.
Очнулся я через два дня в Калуге на операционном столе чурбан чурбаном — ничего не слышал и не говорил, с поврежденным позвоночником.
Так до сих пор я и не знаю, как поквитались там, в Малой Моховой, с гитлеровцами наши ребята. Еще через два дня раненый Грибко разыскал меня в госпитале. Но я не успел спросить его об этой вылазке, потому что он ошарашил меня более тяжелым сообщением — на мине подорвался командир полка. Погиб он вместе со своим ординарцем Колькой.
А в Малой Моховой ребята, видимо, распотрошили фрицев. Не могли они впустую сходить. Не такой это народ был.
Что же добавить об Иване Исаеве?
Через полтора года, в декабре сорок четвертого, уже дома, на Алтае, списанный по инвалидности, я однажды услышал по радио рассказ о подвиге на одном из Прибалтийских фронтов. И первым среди героев был назван разведчик энской части Иван Исаев. Может, это был он?
Наверное, это был он. Во всяком случае мне очень хотелось верить в это. Мне очень хотелось верить, что Иван Исаев вообще остался жив. А почему бы действительно ему не быть живым? Правда, почему бы?
Георгий Васильевич Егоров, «Книга о разведчиках», 1973
В середине семидесятых я устроился после школы на завод. Учеником слесаря-инструментальщика. В наставники мне назначили Михалыча, бывшего фронтовика, веселого мужика слегка за пятьдесят, сильно хромого. Я как-то сразу обратил внимание на то, что слесарный инструмент у него намного лучше, чем у любого другого из слесарей на участке. Когда пришлось к слову я про это помянул в курилке, а мне сказали, что это я еще не видел те инструменты, что Михалыч использует дома для ремонта сложной механики типа швейных машинок.
Как-то во вторую смену я высказал свое восхищение богатством Михалыча, на что тот рассказал, что начал собирать его еще когда летом сорок пятого лежал в госпитале в Германии.
А дело было так. Михалыч тогда еще Михалычем не был, а был просто Славкой Барановским, ранбольным девятнадцати лет от роду, неоднократно прооперированным и в результате получившим таки возможность ходить без костылей. В самой ближайшей перспективе ему предстояло возвращение домой, а пока надо было расхаживать ногу и при первой возможности Славка уходил из госпиталя и с матами и стонами шкандыбал по окрестностям. Во время одной из таких прогулок к зданию госпиталя подрулила большая черная машина из которой вылезли молодой долговязый полковник и солидный усатый сержант-водила. Полковник отправился внутрь здания, а сержант полез под капот. Славка вместе с другими подтянувшимися выздоравливающими от нечего делать осмотрели машину и пришли к выводу, что полковник очень не прост, так как обычно на таких авто ездят генералы.
Народ постепенно рассосался, Славка тоже двинулся к госпиталю, но когда поравнялся с возвращавшимся полковником, то как на грех подвела раненая нога, Славку потащило в сторону и он чуть не врезался в полкана. Тот его придержал слегка, чтобы Славка в кусты не завалился и спрашивает - Ты чего это, военный, на людей бросаешься? Ты не пьяный ли случаем? Нехорошо!
Славка ему и рапортует, дескать гвардии ефрейтор Барановский не виноват, а виновата раненая нога гвардии ефрейтора, которая периодически заставляет его отклоняться то вправо, то влево. Полковник хмыкнул и пошел было дальше, но притормозил и Славку спрашивает - Что-то говорок у тебя знакомый, ты родом-то откуда будешь?
С Урала, из Старого Поселка - Славка отвечает.
О, землячок! - полковник ему. А я из Нового родом. Ты там в Старом Тимохиных таких знаешь?
Как не знать - Славка говорит - большая семья, рыжие, на соседней улице живут, я с ихними пацанами в школу вместе ходил, дрался с ними бывало до кровяных соплей, ну и вместе ходили за речку вашим новопоселковским клювы чистить.
Да какие они мои - полковник отвечает - мне пять лет было, когда мы оттуда уехали. Просто мама моя из этих Тимохиных.
Вернулись к машине, сели там на лавочку, поговорили о том о сем. Славка рыжего вредного деда Тимохина вспомнил, который как оказалось не просто так дед, а двоюродный дед полковника. Уже под конец разговора полковник Славку спрашивает - а что ты, гвардии ефрейтор Барановский, планируешь отсюда домой привезти?
Славка вздохнул. - А вот что на складе трофеев выдадут, то и повезу. Ну продукты, это понятно, часы дадут наверно, материю на костюм, еще что нибудь... Аккордеон точно не дадут, не вышел я для аккордеона ни званием, ни рылом. Мыла дадут скорее всего, мыло всем дают.
Встал полковник, подошел к машине и водителю своему говорит - а отдай-ка, Сергей, ефрейтору тот чемодан, что мы в багажнике возим. Сержант аж встопорщился весь - да как же так, товарищ полковник, как я без инструмента буду? А полкан ему - не понимаешь ты меня, Сережа. Я с земляком полчаса поговорил, так как будто дома побывал. Маму вспомнил вот... А инструмента у тебя в гараже хватает, но если мало тебе, то я записку напишу и ты на складе еще получишь. Не будь жмотом, сержант!
Сержант Сережа откуда-то из машины вытащил довольно большой чемодан и пристроил его на лавочку рядом со Славкой. Полковник тоже подошел. Открывай - говорит - посмотри на богатства. Славка открыл и охренел. Целый чемодан самых разных инструментов, сверл, метчиков и так далее, завернутых в полупрозрачную промасленную бумагу. Больше двадцати килограммов.
А полковник ему и говорит - ты, главное дело, не продешеви, когда этот инструмент продавать будешь, это все очень хороших денег стоит, так что не будь дураком. А если ты совсем умный и руки у тебя откуда надо растут, то ты продавать ничего не будешь, а устроишься на работу и научишься этим всем работать. С таким-то инструментом тебя куда угодно на работу примут, но ты его береги. Прямо сейчас беречь начинай. В общем тебе решать. И уехал.
Инструмент Славка Барановский сберег, до дому его довез. До Старого Поселка. В поселке тыкнулся на МТС, на рудник, и понял, что ни там ни там его инструмент востребован не будет. И подался в большой город устраиваться на завод. Работал на заводе, научился своим инструментом пользоваться от и до, хорошие деньги получал. А часть инструмента оставил дома, ремонтировал им точную механику разную, не за деньги, но и не бесплатно.
К середине семидесятых по крайней мере половина того трофейного инструмента еще фунциклировала, это со слов Михалыча.
Этот рассказ я слепил из того, что было на самом деле и того, что придумал сам. А были владелец лучшего на заводе инструмента хромой Михалыч, он же гвардии ефрейтор Славка Барановский, дареный чемодан с инструментом, непростой полковник-земляк и его своевременный совет. Так что тег "Истории из жизни" я все же поставлю.
Да, еще о качестве инструмента! Когда через полгода меня и еще нескольких ребят посвящали после окончания обучения в рабочие, то нам среди прочего подарили по набору надфилей в желтой такой книжице из кожзаменителя. Так вот, последний надфиль из этого набора отдал концы лет пять назад, то есть продержались они у меня сорок с лишним лет.
В годы войны во время допросов, каких только баек не рассказывали пленные фрицы о секретном «чудо-оружии» фюрера. Учитывая, что гитлеровские конструкторы чуть ли не до весны 1945 года играя в технологичные бирюльки, продолжали создавать разнообразные вундервафли, нашим особистам приходилось выслушивать такие фантастические истории, услышав которые прослезился бы сам Герберт Уэллс.
Так во время допросов вермахтовцы живописали исполинский немецкий танк «победы» со смешным названием «Мышонок» (Panzerkampfwagen VIII Maus), он один мог остановить продвижение сотни красных «тридцатьчетверок».
Немецкие солдаты рассказывали «смершевцам», что фюрер, зная, как любят русские наступать зимой, заказал у конструкторов «лыжный танк». Интересно, что впервые подобные сведения были зафиксированы в январе 1942 года во время допросов пленных немцев сразу же после успешного применения под Москвой боевых аэросаней «НКЛ-26».
Немцы видевшие атаку аэросаней, рассказывали, что испытали животный страх приняв их за новые русские легкие танки мчавшиеся на огромной скорости по снегу. Позже Рокосовский вспоминал, как аэросанная рота погнала немцев прочь с позиций, выкашивая их как зайцев из четырнадцати пулеметов. 20 ноября 1944 года массовое применение аэросаней вызвало панику среди фашистов во время штурма Новгорода советскими войсками.
В 1943 году немецкий танкист рассказал на допросе о создании экспериментального разведывательного легкого танка «Леопард» (проект VK 16.02 Leopard). Как впоследствии выяснилось, пленный завысил все характеристики машины в 2 раза. К тому моменту, когда информация о «Леопарде» ушла в Москву, немцы отказались от производства 150 машин по причине их неспособности противостоять новой модификации танка Т-34.
В 1944 году словоохотливые фрицы щебетали на допросах, что командиры рассказывали им, что на фронт скоро доставят секретные танки «Мамонт», которые станут щелкать русские танки как орешки. На самом деле речь шла о 502-м тяжелом танковым батальоне, который весной 1942 года первым в вермахте получил танки «Тигр». В качестве эмблемы подразделения танкисты рисовали на башнях «Мамонта».
В конце 1943 года немцы рассказывали сказки о «борзой» САУ «Хетцер» (Hetzer, борзая,). С их слов самоходка не ездила, а в буквальном смысле летала по полигону, пробивая все типы советской брони на расстоянии полтора километра. На самом деле «Хетцер» оказалась «металлическим сараем» поставленным на платформу легкого чехословацкого танка PzKpfw 38(t). Забавно, что сегодня немцы считают эту кустарщину «шедевром немецкого танкостроения».
Летом 1942 года Берия получил информацию, что гитлеровцы ведут разработки «суперкоктейля» Молотова, а уже в конце 1943 года на советских танковых полигонах испытывались первые трофейные образцы фаустпатронов.
Летом 1944 года от захваченных в плен немецких артиллеристов советское командование узнало о «ФАУ-3», его реактивный снаряд заполненный специальной воспламеняющей жидкостью при падении выжигал в широком радиусе все живое.
На самом деле «ФАУ-3» был многокаморным артиллерийским орудием, известным узкому кругу специалистов как «Трудолюбивая Лизхен». Пушка созданная в 1943 году для обстрела Лондона могла послать 140 - килограммовый заряд на 165км.
Примерно в то же время «смершевцам» приходилось слышать истории о снарядах со специальным газом, разрывающим в зоне поражения людские сердца, или двухствольном пистолете, предназначенным для любого типа боеприпасов.