Бездна "Подъём" вторая часть
Автор - Павел Волченко
Вот оно спасение! Всё позади,всё самое страшное осталось там снизу,на глубине,в ТЬМЕ... Но как же ошибся Дмитрий, когда узнал что самое ужасное только впереди.
Автор - Павел Волченко
Вот оно спасение! Всё позади,всё самое страшное осталось там снизу,на глубине,в ТЬМЕ... Но как же ошибся Дмитрий, когда узнал что самое ужасное только впереди.
Вот уж третью неделю жил Максимка у Демьяна. Приперся с утра пораньше с полным узелком барахла — и откуда только взял? Потом выяснилось — мать ему напихала одеял да полотенец. Будто у Демьяна одеял не было. Знаток – бобыль-бобылем, с малятами никогда особого общения не имевший – находился в постоянном тревожном раздражении. Пацан до того рос как бурьян в поле – мать трудилась в колхозе, а Свирид вспоминал о Максимке только, когда с похмелья кулаки чесались. Чумазый, настороженный, недоверчивый, молчаливый – мальчонка походил на дикого зверька. Этакий волчонок – к столу придет, еду – хвать и на печку. Потом ничего, пообвыкся, даже обращаться начал — «Демьян Рыгорыч». Это знаток сразу пресек:
— Никаки я табе не Рыгорыч. Демьян и усе тут. А лепше – дядька Демьян.
Со временем пацан проникся к знатку доверием, даже показал свои мальчишеские сокровища: фашистскую кокарду с мертвой головой, пустую гильзу от трехлинейки и коробок с какими-то осколками.
— Это шо?
— Зубы молочные! Во! — Максимка ощерился, продемонстрировав ровные ряды мелких жемчужин, — Я их сюда собираю, а когда в город поеду — в аптеку сдам, грошей заплатят, лисапед куплю.
— И комаров сдать не забудь! — усмехнулся тогда Демьян.
Полкан к пареньку тоже отнесся сперва как к чужому – едва завидев во дворе Максимку, начинал его облаивать, а то и норовил цапнуть за икру. Суседко тоже распоясался – как Демьян его ни умасливал молочком с каплей крови, даже сметанку ставил, все одно – норовил посередь ночи залезть парнишке на грудь, отчего тот принимался стонать и задыхаться.
Взять Максимку в ученики Демьян взял, но к педагогике оказался совершенно не готов. Поначалу предпринимал робкие попытки, спрашивал издалека:
— А что, Максимка, в Бога веруешь?
— Да ну… Выдумка все это. Гагарин вон летал, никого не бачив, — отвечал парнишка Демьяну его же словами.
Не знал Демьян, как подступиться к щекотливой теме. Обрушить на двенадцатилетку груз накопленных знаний – о русалках да лешаках; о древних и темных силах, что дремлют под тонким пологом, отделяющим Явь от Нави – у него хватало духу. Под вечер бывало усаживал Максимку перед собой за стол, высыпал из банки на клеенку сухие травы и принимался рассказывать:
— Это, мол, святоянник, им… врачуют. А это – мать и мачеха, на случай, ежели…
Максимка кивал-кивал и начинал клевать носом. Демьян уж думал, что много он на себя взял – судьбу переписывать, да только раз ночью проснулся от страшного крика.
— Дядько! Дядько! — неслось с печки.
Демьян вскочил, в чем мать родила, подбежал к печи. Запятившись в угол, Максимка закрывал лицо одеялом и мелко-так мелко дрожал.
— Чего развопился? Ну?
— Дядько… тут это. Страшидла, — ответил Максимка и смутился – сам понимал, как нескладно это звучит.
— Страшидла, значится? А якое оно?
— Не знаю… Темно было. Мелкое такое, рук-ног нема и глаза пустые. Я проснулся, а он у меня на груди сидит и душит, прям душит!
Демьян вздохнул – не то обреченно, не то облегченно – придется-таки обещание выполнить.
— Не страшидла это, а суседко. Домовой, значит.
— А чего он такой… жуткий?
— Якой уж есть. Дом-то мне чужой достался, с наследством, значит. Вось и суседко такой… Их еще игошами кличут.
— Что такое за игоши?
Знаток скривился – не с такого бы начинать знакомство с Навью. Думал, выдумать чего побезобидней, потом махнул рукой – хай сразу поймет, во что вляпался.
— Игоши – то детки нерожденные да некрещенные. Такого мать раньше срока скинула да за домом прикопала, а он тут остался – матке своей мстить.
— А где матка егонная? — страх сменился любопытством.
— Бросила его матка. Или померла. Поди теперь доведайся.
— Так он это… черт? Паскудь, выходит?
— Выходит, так. Да только вины его в том нема. И ты его не бойся, да не обижай. Он только для бабья зловредный, а так — суседко як суседко. Какой уж есть. Так что, нешто прям бачив?
— Как тебя, дядько, честное пионерское!
— Ну, раз бачив, так знай теперь — судьба твоя такая нынче, знатком быть.
— Колдуном, значит? — у Максимки аж дыханье сперло от перспектив; ночной страх мгновенно смыло азартным любопытством.
— Колдуны да киловязы колдуют, а знатки — знают. А больше ничего и не треба.
— Выходит, Свирида я заколдовать не смогу? — разочарованно протянул мальчишка.
— Ты сможешь узнать, почему этого делать не велено. Все, спи давай. Завтра начнем обучение.
И судьба как будто услышала планы Демьяна и подкинула ему тему для первого урока. С раннего утра у дома стоял, стыдливо мял в руках шапку председатель колхоза Кравчук Евгений Николаевич, не решаясь шагнуть во двор. Гремя цепью, у будки свирепствовал Полкан.
— А ну цыц! — громыхнул Демьян из окошка, и пес замолк, — Погодь, щас выйду!
Максимку же даже громогласный лай Полкана не разбудил — дрых за троих. Будить мальчонку Демьян не стал, вышел было сам, но спохватился — забрал с собой клюку. Мало ли что.
— Утречко доброе, Демьян Рыгорыч! — поздоровался председатель, отирая лоб панамкой — с самого рассвета на Задорье навалилась жара. Председатель был невысокого росточку, молодой в общем-то, чуть за тридцать, мужичок с выбритыми до синевы округлыми щеками. Поблескивал на рубашке красный значок, топорщился бумагами кожаный портфель под мышкой.
— И вам не хворать, товарищ председатель. Какими судьбами в нашу глушь?
Председатель опасливо огляделся по сторонам, понизил голос:
— Ваше, Демьян Григорич, участие требуется. Вы, как мне передали, в медицине кой-чего разумеете, в травках всяких, и вообще…
— Травки всякие? Разуме-е-ею! — громыхнул Демьян, да так чтоб на всю округу, потешаясь над председателем. Тот аж присел, зашипел нервно:
— И ни к чему так горлопанить. Я к вам пришел кон-фи-ден-циально, чтоб вы понимали.
— А на партсобрании меня мракобесом и контрреволюционным элементом тоже клеймили конфиденциально? А?
Председатель как-то весь съежился, присмирел, опустил глаза на стоптанные свои сандалии. Демьян сжалился:
— Ладно, выкладывай, что там у тебя?
— Ситуация… весьма щекотливого толка. Вы же знаете мою жену, Аллочку?
Аллочку знало все Задорье. Женщиной Алла была видной, всем на зависть — толстая коса до пояса, фигура песочными часами, крупная грудь и смазливое личико, правда, всегда презрительно сморщенное — точно на носу у Аллочки постоянно сидела невидимая муха. Многие мужики добивались Аллы, завороженные ее полнотелой, плодородной красотой, но та оставалась неприступна, иных и на порог к себе не пускала.
«Не для тебя» — говорила — «моя ягодка росла».
Все гадали — для кого же? Ответ оказался неожиданным. Занесло по распределению к ним молодого москвича-функционера Евгешу, суетливого маленького человечка. Тот все собрания устраивал, активность наводил, пионерские галстуки вешал, агитации-демонстрации. Деревенские посмеивались, едва ли не дурачком его считали. А Евгеша тут подсуетился — колхозу трактор новый дали, там похлопотал — и новый клуб открыли, заместо сгоревшего старого. Поселился он в клубе, в красной комнате и деревенских, значит, принимать начал, на добровольных началах. Тут — глядь, уже не Евгеша, а Евгений Николаевич, председатель колхоза, со значком «Заслуженный работник сельского хозяйства» и кожаным портфелем. Тут-то к нему Аллочка в красную комнату и зачастила. Глядь — а у ней уж и живот наметился, и председатель все больше не в красной, а в Аллочкиной комнате ночует. Мать ее ругалась страшно, но все одно — дите-то уж в пузе, никуда не денешься, дала свое материнское благословение. Родила Аллка двойню — здоровых щекастых крепышей. А как же еще с такими-то бедрами? А сама стала примерной женой председателя — прям как Крупская для Ленина, обеды ему носила, и сама значок нацепила октябрятский — другого не нашла. Стала ходить важная, надменная — еще пуще, партбилет получила, устроилась кем-то там по воспитательной работе. В дома заходила, следила — не процветает ли где антисоветчина и мракобесие, детишек по школам разогнала. Словом, нашла свое место в жизни.
— Ну знаю. И шо? Нешто захворала?
— Да страшно сказать… — Евгений Николаевич перешел на сдавленный шепот, — я уж и фельдшера звал, а он только руками разводит — не видал такого никогда.
— Так может, в больницу, в райцентр?
— Неможно в больницу.
— Да как же…
— Неможно, говорю ж, — бессильно всхлипнул председатель, — Погибает она, Демьян Рыгорыч. Помоги, а? Наколдуй там чего. Я ж знаю, ты можешь! Наколдуй, а?
— Сколько раз тебе говорить, не колдун я. И не был никогда, — по лицу Демьяна пробежала невольная гримаса, — Давно страдает?
— Да уж четвертый день, считай. Как в субботу слегла, так и…
— А что с ней? Головой мучается, животом, али по женской части…
— Всем. Сразу, — упавшим голосом сообщил председатель, будто крышку на гроб положил, — Помоги, а?
***
Вскоре Демьян уже был у дома, где жили председатель с женой и престарелой матерью Аллочки, которую никто иначе как «баба Нюра» не называл. Было ей не так уж и много годков — то ли пятьдесят, то ли под шестьдесят — но пережитая фашистская оккупация наложила на вдову несмываемый отпечаток: какую-то вековую, тяжелую дряхлость; согнуло ее, затуманило взгляд свинцовой тьмой. Из деятельной, живой бабы война превратила ее в молчаливую богомолицу, редко покидавшую свое жилище.
Максимку Демьян взял с собою — пущай учится, раз уж занятие подвернулось. Глазами Бог парня не оделил, глядишь, и в черепушке чего найдется.
— Дядько Демьян, а мы бесов гонять будем?
— Бесов? Ишь, куда хватил. Нет, брат. Лечить будем. По-человечески. Оно, знаешь, народными методами такое вылечить можно, что не всякий профессор сдюжит. Не за каждым кустом, знаешь, бес ховается. Вот тебе урок номер раз: перво-наперво причину нужно искать в человеке.
Но, зайдя в дом, Демьян растерял всю браваду. Воздух казался вязким, жирным от кислого запаха рвоты с железистой примесью крови. Так пахли внутренности вскрытых фашистских душегубок — разило смертью. Жена председателя лежала в красном углу — вместо икон на полочке горделиво глядел вдаль бледный как поганка бюстик Ильича. В тон ему была и Аллочка, разве что губы покрыты темно-бордовой коркой. Когда-то первая красавица на все Задорье, сейчас все ее тело было выкручено судорожной дугой, белые груди бесстыдно вздымались воспаленными сосками в потолок, мокрые от пота и мочи простыни сбились, свешивались на пол. Демьян машинально прикрыл рукой глаза Максимке:
— Рано тебе ишшо…
Подошел, отыскал клочок простыни почище и прикрыл стыдобу. Руки и ноги бедной женщины были крепко-накрепко привязаны к кровати тряпицами. Аллочка же ни на что не реагировала, металась в одной ей видимой тягучей дреме; глубоко запавшие глаза широко распахнуты, взгляд «на двести ярдов», как у контуженной, зубы стучат и скрежещут — того и гляди язык себе оттяпает.
— Вот, и так с самой субботы. Пацаны мои кричат, плачут — я их в клуб пока отселил. Тещу тоже хотел, да она упертая...
— Тещу? — переспросил Демьян, огляделся. Едва успел заметить, как мелькнула чья-то тень в закутке; донеслись до него зажеванные до неразличимости слова молитвы. — И прям вот так с субботы? А шо в субботу было?
— Так это, вестимо… субботник. В клубе прибиралась, потом дома еще, старье повыкидывали… А ночью вот, скрутило. Полощет из всех отверстий, никого не узнает, ничего не понимает, только вон, корежит ее...
— Хм-м-м…
Демьян задумался. Максимке выдал тряпицу — промакивать несчастной лоб. Все ее тело покрывали градины жирного холодного пота. По лицу ползла болезненная гримаса, будто что-то ядовитое и многоногое перемещалось под кожей, вызывая тут и там болезненные спазмы. Губы беспрестанно шевелились.
— И что с тех пор не говорит?
— Если бы, — вздохнул Евгений Николаевич, — бывает, такой фонтан красноречия открывается, что и не заткнуть. Я потому хоть детей пока…
Закончить фразу председателю не дала благоверная — завернула такую конструкцию, что даже у Демьяна, наслушавшегося разных выражений и от партизан, и от красноармейцев, запылали щеки. Запоздало он закрыл Максимке уши, а поток сквернословия и не думал иссякать. Но хуже всего было то, что матом Аллочка крыла Ленина, Сталина, Хрущева и весь ЦК КПСС вместе взятый, с Крупской и Гагариным впридачу. Доставалось и супругу — каждый раз, когда по его душу вылетало очередное нелестное словечко, он стыдливо прятал голову в плечи.
— Вот, потому, — сказал, — к врачам и нельзя. Меня же потом… сам понимаешь.
— Понима-а-аю, — протянул Демьян. На болезнь это никак не походило. Пахло от всего этого гадко, грязно, дурным умыслом и злой волей. Незнамо, кто пожелал недоброго председателю — завистник ли, конкурент или обделенный участком колхозник, одно было ясно: испортили бабу основательно, так чтоб не только тело, но и разум, и всю семью заодно сгубить, под корень, значит.
— А ну-ка…
В момент особенно залихватского пассажа о том, чем положено красноармейцам чистить винтовки заместо шомпола, знаток втиснул рукоять клюки меж зубов Аллочки. Та начала было яростно грызть дерево, потом вдруг застыла; зрачки как провалились в череп. Хриплое дыхание сбилось.
— То-то ж, милая, опознала? Максимка, кружку мне якую — быстро!
Максимка метнулся к столу и вернулся с эмалированной железной кружкой. Демьян вывернул рукоять клюки, так, что челюсть у Аллочки разошлась совершенно неправдоподобным образом; раздался хруст, по краям рта побежали ручейки крови. Протиснувшись пальцами меж зубов, знаток принялся ковырять в глотке председателевой жены.
— У, гадина скользкая… Сейчас мы тебя…
Едва Демьян выдернул пальцы из глотки Аллочка, как та выплюнула клюку и так клацнула зубами, что, кажется, даже прикусила язык. Крови стало больше.
— Кружку сюда! — скомандовал знаток, и бросил на дно посудины что-то круглое, окровавленное. Это круглое капризно развернулось и оказалось чем-то похожим на червяка. Оно капризно разевало маленький ротик и даже, кажется, издавало звуки. Опознать их не было никакой возможности, но Демьян готов был поклясться — это звучало как проклятия. Глядя в кружку, он мрачнел на глазах.
— Ну что? Вы ее… вылечили? — недоверчиво спросил Евгений Николаевич. Круглое личико его стянуло брезгливой гримасой, когда он взглянул на существо, извлеченное из Аллочки.
— Тут не лечить, тут отпевать якраз, — прогудел Демьян. Весь он был в своих мыслях.
— Какой отпевать? Вы о чем? Да и не положено у нас в Союзе ритуалы эти… Погодите-ка! — он осекся, до него дошел смысл сказанного, — Вы что же, говорите, моя Аллочка…
— Я еще ничего не говорю, — оборвал его знаток, продолжил, будто сам с собой говорил, — Жорсткую порчу наклали, могучую. Я одного достав, а их в ней до черта и того больше. Живцом ее изнутри сжирают — и тело и душу ее, чтоб потом совсем ничего не осталось. Знатный киловяз поработал. Я одну выну — их двое внутри зробится. Я выну с десяток — а они уж в сотню помножились.
— Так что, дядько Демьян, помрет она? — с детской непосредственностью спросил Максимка. Председатель побледнел.
— Зараз як дам в лобешник. Ишь, помрет… Я ей дам — помрет! — разозлился Демьян, разогнулся, крякнул. — Ты, Евгеша…
Евгешей председателя не называли уже лет десять. Но сейчас он не обратил внимания на фамильярность, лишь кивнул.
— Ты, Евгеша, молоком ее пои.
— Да як же, она ж не дается…
— Через силу пои! Вот как материться начинает — а ты ей прямо из кувшина в рот. Або воронку какую вставь, я не знаю, як в трактор. Ей сейчас силы нужны, много сил. А я…
Заметив, что Демьян собирается уходить, председатель вцепился ему в локоть
— Куда вы? Молоко? И все?
— Не шуми! Справить кой-чего надо. Пойду, покажу, — Демьян приподнял в руке кружке — одному знакомому. До рассвета обернусь.
— Обещаете?
— Мое слово — кремень, — кивнул Демьян, — Не прощаюсь, свидимся ишшо. Максимка, пошли.
Мальчонка бросил обтирать лоб Аллочки тряпицей, выронил край простыни — сорванец-таки не удержался на голую бабу поглядеть — и дернул следом за наставником.
***
Долго шли молча. Знаток задумчиво тер подбородок, и так и этак приглядывался к червячку в кружке, даже клюку разок выронил. Максимка было хотел поднять, но был остановлен окликом:
— Не чапай!
Вскоре за спинами осталось Задорье. Солнце вовсю палило в затылки, Максимка даже снял маечку, повязал ее на голову на манер панамы. Наконец, заметив, что Демьян больше не гипнотизирует кружку, осмелился спросить:
— Дядько Демьян, а куда мы идем?
— Туда, откель эта дрянь вылезла. Ну, я так разумею. Видать, позавидовал кто крепко нашему старшине, нашкодить вздумал. Нашкодить-то по-всякому можно, а они, вишь, самый страшный метод избрали — обратились к киловязу.
— Киловяз это кто? Знаток, вроде тебя?
— Киловяз, Максимка, это как раз колдун. Знаток — он тем занят, чтоб порядок был. Чтоб ни Навь не лютовала, ни народец почем зря ее не раздражал. А ежели путем все — то и не вмешивается вовсе. А колдуны — тут другое дело…
Демьян замолк ненадолго, будто что обдумывал. Максимка терпеливо ждал продолжения урока.
— Колдуны, Максимка, они не с Навью, они с чем похуже знаются. С теми, кто поглыбже да поголоднее. С теми, от кого и навьи с воем разбегаются.
— Это кто такие?
По лицу знатка пробежала смутная тень, глаза затуманились; в них отразились блики горящих деревень и масляный блеск топких трясин.
— Кто это, дядько Демьян?
— А ты шо, в киловязы податься решил? Нет? Вось и не суй нос.
Максимка недолго помолчал, переваривая услышанное, потом спросил:
— Так мы сами до такого вот… киловязу идем?
— До такого да не такого, — неопределенно пробормотал Демьян, потом все же пояснил: — Сухощавый — он вроде как былый киловяз. Раньше страшный дед был, всю округу вот так держал. Ежели кто отомстить кому хотел или напакостить — к нему шли. Такую порчу закручивал — ни в одной церкви не отмолишь. А потом зубья подрастерял, состарился, одряхлел. Яда-злобы да гонору не убавилось, а вот силы уже не те, зато опыта хушь отбавляй. Покажем ему нашу добычу — глядишь, признает свою работу.
Дом Сухощавого оказался на самом краю соседней деревни — уж и не с людьми больше, а на болоте. Один край покосившейся избы сползал в хлюпающую трясину на месте огорода. На бревнах сруба обильно росли поганки. У завалинки Демьян застыл, приостановил Максимку — тот было рыпнулся к калитке.
— Куды, дурень? К киловязу без приглашения? Гляди!
Знаток указал клюкой на поблескивающие в воротцах шляпки гвоздей, торчащие иглы да булавки. Пустая конура у самого входа голодно дышала угрожающей пустотой. Мол, только сунься.
— Так скорчит, вовек не разогнешься.
Клюка требовательно стукнула по дереву раз-другой-третий. В хате закопошились, дернулась желтая от пыли занавеска, мелькнула чья-то тень.
— Сухощавый, выходи, разговор есть! — позвал знаток.
— Демьяшка? — проскрипело из окошка. Высунулась жуткая бледная рожа старика с ввалившимися щеками. Седая — не щетина, а, скорее, шерсть — росла беспорядочными клочьями и залезала едва ли не на лоб. — А ну пошел нахер отсюда, пока печенку не выплюнул!
— Да погоди ты, я…
Серые глазки Сухощавого нервно осматривались, нижняя челюсть дрожала, заскорузлые пальцы судорожно барабанили по наличнику.
— Я кому сказал! Прокляну — до конца жизни в говнах ходить будешь! И пацаненка забери. Кыш! Вон отсель, я кому…
И вновь Демьяну пришлось прикрыть уши Максимке — Сухощавый в выражениях не стеснялся. Сколько Демьян его помнил — был то самый вредный дед от Минска до Смоленска, а мож еще далече. И с возрастом характер его ничуть не улучшился. Много они с Демьяном крови друг у друга попили — один проклянет, другой снимет и вернет сторицей. Один чертей натравит, другой — кикимор науськает. Словом, бытовала меж Демьяном и Сухощавым хорошая такая, крепкая вражда. И по матушке они друг друга поминали не раз. Однако, было в этот раз в поведении вредного старика что-то неправильное, необычное…
— …а коли ишшо раз хоть на порог сунесся — я тебе твою клюку в дупу по самые…
Несолоно хлебавши, Демьян с Максимкой отошли от хаты киловяза, присели на поваленное бревно. Знаток задумчиво пожевал сорванный колосок.
— Неладное что-то с ним, — произнес задумчиво, — Раньше, поди, выскочил бы — поругаться да попререкаться, а тут даже не плюнул вслед. Странное дело…
— А по-моему, дядько Демьян, — предположил Максимка, — устрахался он шибко. Ты глаза его бачив?
— А шо глаза? Обычные зенки, дурные, як и должно. Нешто, думаешь, он нас устрахался?
— Ни, дядько. Он кого пострашнее ждал, а тута мы.
— Кого ж пострашнее-то? Немца чтоль? — задумчиво предположил знаток, окинул взглядом горизонт, — Вось чего. А давай-ка мы его до заката покараулим, поглядим, с чего его так трясет. Залезай-ка вон — на стог, да гляди в оба два. Як чего увидишь — свисти.
Сам же Демьян привалился к стогу сена спиной, завернул рубаху — а то вся морда сгорит — и задремал.
Снились ему топкие болота, грязная водица да что-то мелкое, гадкое, копошится, через водоросли да ряску из болотной утробы наружу лезет. Вот уж и ручки показались, вот и рожки. А следом раздался жуткий, нечеловеческий крик — так мог визжать младенец в печи, свинья с ножом в глотке; баба, из которой дитятю наживую вырезают. И где-то совсем рядом, кажется, только обернись — хохотала Фроська и девичий смех-колокольчик то и дело переходил в сиплое старушачье карканье…
***
Продолжение следует.
Автор - Герман Шендеров
— Эпилептик? — вздохнула заведующая. — Ну и куда мне его? Опять антиконвульсанты заказывать…
Новый дом Вите понравился ещё меньше прежнего. Двухэтажный деревянный барак угрожающе склонялся к новому постояльцу; осматривал окнами-глазницами, хмурился сурово рассохшимися наличниками. Витя прочел по слогам текст на казённой сине-белой табличке – «Дом-интернат для детей-инвалидов с нарушениями умственного развития». Вите стало страшно – захотелось убежать прочь, но ворота за спиной по-стариковски проскрипели «тут-тут-тут», закрываясь, давая понять, что Витино место теперь «тут».
Раньше у Вити был свой дом — маленький, но уютный и светлый. Воспитывала Витю бабушка. Воспитывала до тех пор, пока он однажды не обнаружил её голую и неподвижную, лежащей в ванне. Клубы пара застилали глаза, вода стекала на пол через края. Витя закрутил кран и, поборов смущение, потрогал бабушку за плечо.
— Бабуль?
Та плавно, будто нехотя, сползла под воду. На пальцах остались куски разваренной серой кожи. Мальчик просидел запертый с трупом три дня – пока соседка не забила тревогу. Дверь вскрыли, Витю забрали. Была милиция, комната с Чипполино на стене, вопросы: «Мальчик, у тебя точно больше никого нет?» Потом его определили в детдом. Там Витя на прогулке увидел дохлую кошку – в провалившемся боку меж рёбер вились личинки. Этот кишащий мир распада и разложения захватил всё внимание, погрузил в себя, поглотил. Он весь нырнул туда, в это месиво, где, к чему ни притронься – к пальцам липнет бесцветная плоть, а под ней ощутишь роение миллионов маленьких существ.
Потом были обследования, врачи, анализы, потом другой интернат, потом ещё один, похуже. Никто не хотел связываться с «пароксизмальным эпилептическим расстройством». Никто, кроме «дебилки», как за глаза называли этот новый интернат. И Вите, который уже умел читать, немного писать и даже начало таблицы умножения, было обидно до слёз.
В столовой он познакомился с Надей по кличке Сквозняк – некрасивой девочкой, похожей на акулу-молот. Лишённая напрочь резцов, она откусывала от сосиски задними, коренными зубами и с присвистом рассказывала:
— Это Вад, он главный. Не Вадик, а Вад. За Вадика он тебя в унитаже утопит.
Вад был крупный, пухлый парень гораздо старше прочих. Недостаток ума он компенсировал патологической злобой. Мелкими глазками, липнущими к переносице, он смотрел на мир как на муху, которой собирался оторвать крылышки.
Его шакалов-подхалимов – дебиловатых близнецов – все звали только по фамилии, одной на двоих – Щипки. Были они мелкие, неприятные, вертлявые, как и сама их фамилия. Мозг у них, видно, был тоже один на двоих: как только кто-то из братьев начинал говорить, другой тут же умолкал; когда один ел, второй просто сидел с открытым ртом. Они будто жили по очереди.
— Лучше ш ними не швяживаться.
— Почему?
— Они по ночам... гадошти делают.
Надя всё перечисляла клички, фамилии, имена: дистрофичная, почти прозрачная Ира-Скелетик, Миша-Экскаватор с тонкими рахитичными ножками и мощными как клешни ручищами; безымянный, кривой от полиомиелита Болтун, гидроцефал с печальным взглядом – Лёша-Башка. Имён и кличек было так много, что Витя запутался и перестал их запоминать.
— А ты? Почему «Сквозняк»?
— Дурак столь? – с присвистом отвечала Надя. — Видис, жубов нет?
Надя беззастенчиво распахнула рот, демонстрируя голые десна.
— Молочные выпали? Так отрастут.
— Не отраштут. Мамкин хахаль поштаралша.
— Но… за что?
— Шкажал, я ему вешь хер ражодрала. Я это нарочно — думала, шкорее отпуштит. А он полотенше на кулак намотал и… Штала я Надька-Шквожняк.
От этой короткой истории по Витиной шее тоже мазнуло сквозняком – от осознания, что где-то в одном мире с ним существуют такие вот дяди Толи.
После ужина был положен час просмотра телевизора. Воспитательница, чьё имя-отчество Витя не запомнил, вытолкала всех из столовой и отправила в сторону большой залы в конце коридора.
Колясочников «припарковали» вдоль стены, остальные расселись на стульях. Воспитательница подошла к телевизору, включила по-старинке, без пульта. Кнопки каналов были выжжены зажигалкой – все, кроме одной.
Показывали канал “Культура”. Пожилые тётки в цветастых блузках монотонно болтали о каком-то Шнитке и его культурном “складе”. Было скучно. Поёрзав, Витя всё же решился – встал со стула, подошёл к воспитательнице, бледной бесформенной тетке в огромных роговых очках, похожей на полярную сову; спросил:
— Извините, а можно, пожалуйста, переключить на другой канал?
— Нельзя. На других каналах сплошные...
Она зевнула, не сочтя нужным договорить – блеснули тускло золотые коронки. Витя, несолоно хлебавши, вернулся на место.
Вскоре из коридора раздались крики. Послышалось что-то вроде “...насрано!” и воспитательница грузно зашагала прочь. Тогда Витя решился – бросился к телевизору, в надежде, что успеет переключить на канал с какими-нибудь мультиками, и воспитательница ничего не заметит.
Вдруг из ниоткуда возникло препятствие — нога в грязном кроссовке, и Витя, теряя равновесие, влетел прямо в угол тумбочки, на которой стоял телевизор. Нос взорвался мокрым, красным, потекло на рубашку. За спиной захихикали – наверняка Щипки, – и тут же послышалось торопливое шарканье.
— Это ещё что такое? Ну?
Воспитательница грубо развернула его, приподняла как куклу, встряхнула.
— Кто это сделал? Ну? Кто?
Витя машинально повернул голову в “зал”, ещё не успел ни на ком сфокусироваться, а воспитательница уже вынесла приговор.
— Вадик! А ну-ка встал и вышел отсюда! Спать ложишься без телевизора, понял?
С громкими скрипом со стула поднялся Вад. Оглядел мутным взором Витю – как на таракана посмотрел, зашипел:
— Урою, стукач ссаный!
— Поговори мне ещё! — огрызнулась воспитательница.
После просмотра телевизора всех повели умываться, а после скомандовали «отбой». Из-за проблем с отоплением мальчики и девочки делили одну, общую на всех спальню. Вите досталась кровать у самой двери, так что можно было слышать, как раздражающе звенит настроечная таблица — телевизор никто так и не выключил.
Свет в коридоре погас, и спальня зажила своей жизнью. Размытые тени шастали друг к другу в кровати, шелестели одеяла, кто-то хныкал, кто-то натужно вздыхал. Вдруг на лицо Вите опустилось нечто удушливое, колючее. Его стащили на пол, принялись пинать поочередно с двух сторон, а, когда Витя перестал кататься по полу и лег смирно, принимая кару, его куда-то потащили, приподняли и швырнули. Витя подумал, что оказался вновь на своей кровати, но рядом заворочалось тяжелое, влажное, оно липло к нему мягкими боками, душило гнилостной и сортирной вонью.
— Тили-тили-тесто – жених и невеста! — по очереди напевали Щипки. — Слышь, стукач, теперь Алёна-Говёна твоя невеста!
Алёной-Говёной называли тучную парализованную девочку. От неё постоянно воняло гнилью из-за пролежней, а ещё мочой и дерьмом – она не умела проситься в туалет. Брезгливо подрагивая всем телом, Витя кое-как выбрался из продавленной панцирной сетки. Алёна проводила его тоскливым, понимающим взглядом.
— Иди, жених, подмывайся! — хохотали мальчишки.
Витя, глотая слезы, уж было шагнул в коридор, когда Надя схватила его за локоть.
— Не ходи. Шплошные... — взмолилась она.
Остальные застыли в ожидании – что будет делать новичок.
— Ну и плевать! — едва не плача, ответил Витя, вырвался из слабой девчачьей хватки.
Не хватало ещё прослыть трусом помимо стукача. Обидно было до слез – он ведь никого не заложил.
Толкнув дверь в коридор, Витя застыл. Было тихо. Лишь в телевизорной что-то тихо шуршало. Синий свет, лившийся с экрана, будто тек по полу, желая добраться до Вити. Один шаг – и экран телевизора попал в поле зрения. Ноги вдруг сделались ватными, по языку разлилась батареечная кислота: на экране копошились бесчисленные опарыши. Перетекая друг в друга, они оглушительно шуршали, шипели хищно, монотонно, и голова зудела резонансом. С той стороны экрана, сквозь занавесь белого шума на него внимательно смотрели, словно приценялись к мясу на рынке. Мелкие волоски на коже стали дыбом, во рту защекотало, засвербело в носу от телестатики. Телевизор звал к себе, манил, и Витя машинально, против своей воли, делал шаг за шагом, – так кролик ползет к удаву задними лапками, изо всех сил сопротивляясь передними. Только Витя – не кролик, и сопротивляться ему нечем. Он чувствовал: стоит приблизиться, коснуться экрана – и опарыши выплеснутся вовне, облепят его, проникнут внутрь и начнут пожирать. Утром его найдут, коснутся рукой – и к пальцам прилипнет уже его кожа.
Он едва не коснулся экрана, но белый шум, вдруг вскипевший внутри, хлынул горлом, вспенился на губах. Болезненно вывернулся язык, одеревенели конечности. Витя канул в эпилептический омут.
Очнулся он под утро — в своей кровати, наспех вымытый, видимо, нянечкой. Зубы ныли — похоже, их расцепляли ложкой. Вчерашнее происшествие можно было принять за сон, если б он то и дело не ловил на себе настороженные и удивленные взгляды интернатовцев. За спиной шипело и шелестело:
— Сплошные-сплошные-сплошные…
Стоило, однако, спросить про этих «сплошных», как интернатовцы отворачивались, уходили, а Вад и вовсе грубо ткнул его затылком в стену, процедил:
— Те чё, больше всех надо, стукач?
К Наде Сквозняк приехала мама, вырвавшаяся из наркоклиники, так что до вечера у неё ничего не разузнать. Воспитательницы отмахивались, мол, не надоедай своими глупостями. Витя попробовал пристать к Бубырю — так называли интернатовского дворника. Бывший воспитанник интерната, с жутким винного цвета родимым пятном во все лицо, он всё время истекал слюнями и пах спиртным. Зато, как рассказывала Надя, Бубырь добрый, у него в каморке можно, если что, спрятаться от Щипков с их «гадостями», иногда он даже угощал карамельками.
— Дядя Бубырь!
— Ау! — отозвался тот, далеко выпятив нижнюю губу; слюна так и ползла по подбородку.
— А что такое «сплошные»?
— Сплошные-сплошные-сплошные-сплошные… — зашуршал Бубырь, как заведенный, и во все стороны летели слюни.
— Ну, когда на телевизоре все чёрно-белое и шипит.
— А, белый шум! Это, парень, реликтовое излучение самой Вселенной! Это вот, когда ни тебя, ни меня, ни Земли, ни Бога, ничего вообще не было — было вот это вот излучение, самое древнее. А телевизоры умеют его улавливать. Эхо Большого Взрыва, когда из ничто появилось что-то.
От этой мысли Вите сделалось жутко. Неизвестное «что-то» звучало зловеще. Выходит, там, в телевизоре обитают какие-то древние, «реликтовые» — он хорошо запомнил это слово — твари, которые обосновались на всех каналах, кроме «Культуры»? И всё это происходит здесь, в приюте… У мальчика задрожали колени.
— Дальний рокот надломленной пустоты, парень, из которого родилось само Бытие! — расчувствовался Бубырь. — Так вот задумываешься и осознаешь — до чего ж мы все-таки ничтожная мелюзга. Корм для червей...
Витю трясло всё сильнее, и уже не от Бубыревских откровений. Он видел в прелой листве, которую собирал дворник, дохлую ворону, раздавленную в блин. Блестящие умные глазки давно потухли, а в надорванном брюхе копошился белый шум — пожирал то, что принадлежит ему по праву. Пустота забирала своё. И Витю тоже заберет — в этом его убеждали тихие, жадные шорохи в вороньем трупе. То были голоса сплошных, и они звали Витю с собой. И собственная плоть готова была предать его, подчиняясь зову; предательство мерцало в дрожащих членах, в паутине, облепившей мозг, в мертвенно отяжелевшем языке.
До самого ужина Витя мыкался сам не свой. Кое-как поковырял гречневую кашу, съел половину котлеты, компот забрал Вад. Когда настал «телечас», на ватных ногах шёл почти с ужасом в жуткий зал, к невыносимому экрану…
В телевизорной уже ждала Надя Сквозняк. Сделав большие глаза, она показала на место рядом с собой. Стоило воспитательнице захрапеть под нудную театральную постановку, как Надя потянула Витю в коридор. Завернув за угол, зашипела:
— Засем ты туда посёл?
— Куда?
— К телевижору! Дурак! Они тебя не оштавят! — свистела Надя.
— Кто? — с замиранием сердца спросил Витя, хотя уже знал ответ.
— Идём!
Надя цепко ухватила Витю за локоть и потащила по скрипучим коридорам интерната. Завернув за угол, они оказались у обшарпанной двери без ручки. Надя откуда-то извлекла карандаш, и вогнала шестигранный кончик прямо в отверстие.
— Помоги!
Вместе они не без труда открыли. В пустой пыльной комнате не было абсолютно ничего, кроме одинокой кровати, и на ней, скрючившись, лежало существо — мальчик или девочка, не разберешь. Комнату наполняло невыносимое шипение, словно из расстроенного радиоприемника.
— Наклониш. Шлушай.
И Витя наклонился к самому лицу существа — к его глазам, залепленным пластырем крест-накрест, к широко распахнутому рту, словно подавившемуся воплем. Из широченной чёрной дыры рта струилось шипение; в нем крошилась сухая листва, оползали песок и щебень с краёв раскопанной могилы; угрожающе шипели змеи, извиваясь кольцами. Витя отшатнулся и с немым вопросом ошалело уставился на девочку.
— Это Коля. Он не боялша, и переклюсил канал. Вот, что они ш ним жделали.
— А что у него с глазами?
— Они жабрали их. — Надя замялась, будто не зная, как лучше подать неприятную информацию, — Вить. Он шпал на твоей кровати.
В эти последние минуты до отбоя, пока интернатовцы вяло и неумело елозили во рту зубными щетками, Витя прорабатывал план. Если сплошные придут за ним этой ночью, то их надо опередить. «Лучшая защита — это нападение!» — учила его бабушка премудростям великих полководцев. Значит, нужно поразить врага раньше, чем тот нанесёт первый удар.
В постели Витя ворочался от нетерпения, предвкушая грядущую победу. Зал с телевизором на втором этаже, и окна в нем всегда открыты на ночь – для проветривания . Вряд ли старенький «Панасоник» переживет полёт с такой высоты. Главное – не взглянуть на экран. А то опять случится припадок или, того хуже, можно стать, как тот Коля, и вечно лежать в одиночке, транслируя реликтовое эхо. Решение пришло быстро: обмотав голову наволочкой в три слоя, можно обезопасить себя от кишащей в телевизоре мерзости. Одна беда — идти придется вслепую.
Больше всего в ту ночь Витя боялся, что Вад с Щипками обрушатся на него с новой карой, но те в этот раз переключились на Надю. Втроем подошли к её постели, прижали к матрасу одеялом, навалились сверху. Послышалась пара глухих ударов.
— Вот так, сука! Не кобенься! Мы же знаем, тебе нравится! — по очереди шептали близнецы.
Наконец, Надя перестала дергаться, донеслись чмокающие звуки; Вад смешно закряхтел.
Витя разрывался между страхом и благородством: хотелось спасти Надю от… чего бы они там ни делали, но тогда гнев Вада и Щипков обрушится на него, и черт знает, удастся ли ему добраться до телевизора. А что если они и вовсе выбросят его в коридор без спасительной наволочки – на съедение сплошным? Страх победил.
«В конце концов, — думал Витя, — я же их всех тоже спасаю!»
Накинув на голову наволочку, как Человек-Паук — маску, Витя перетянул её узлом вокруг шеи. Стало трудно дышать. Но телевизионное сияние всё ещё проникало через ткань и выбитую на ней синюю печать «Б.Х.Т». Осторожно шагая вперед, Витя слышал, как нетерпеливо шипят на экране сплошные — будто раскаленная сковородка с маслом, куда вот-вот швырнут Витин рассудок. Под ногами оглушительно скрипели половицы. Интересно, что бы сказала нянечка, встретив его в таком виде?
Шаг за шагом, медленно и осторожно он приближался к цели, обходил, как на минном поле, стулья, расставленные посреди зала, миновал разлапистую тень фикуса. Экран всё рос в размерах, захватывая почти всё поле зрения. Кругом были одни сплошные; их прикосновения кололи электростатикой, их шепот шуршал мушиными крыльями в ушах, их злоба клубилась в воздухе, электризуя его. Когда, казалось, Витя был уже почти у цели, в грудь ударило что-то твердое, тонкое, и он с грохотом рухнул в какую-то мясорубку из палок и колес. Что-то зацепило наволочку и сдернуло с головы; то была инвалидная коляска, которую кто-то оставил перед телевизором.
Лишившись защиты, Витя обреченно вперился в экран. Электронные опарыши играли в свою чехарду, готовые продырявить Витин мозг, как яблоко и выжрать его изнутри, подобно термитам, чтобы от легчайшего прикосновения, Витина голова осыпалась трухой, демонстрируя выеденную, как яйцо, скорлупу черепа. На языке снова плескалась кислятина, позвоночник готовился выгнуться в анатомически-невозможном пируэте, знаменуя начало приступа; за спиной уже слышались голоса — кто-то бежал на шум.
Все-таки Витя нашел в себе силы для последнего рывка. Взревев, как раненый зверь, он вцепился в края телевизора изо всех своих детских сил. Лицо почти касалось мерзости, кишащей на экране. В какой-то момент стекло, отделявшее его от космических, реликтовых опарышей, исчезло, их наглые тельца уже щекотали лицо. От дикого напряжения он захрипел, застонал – и все было кончено. «Панасоник» перевалил через подоконник и полетел на асфальт. Следом скользнул черный провод – будто хвост черта, изгоняемого обратно в преисподнюю; он выдрал из стены хлипкую розетку и мстительно чиркнул по щеке. Погибель ждала сплошных на беспощадном асфальте — под треск пластика и хлопок лопнувшего кинескопа.
Слушая ругань нянечек и рев заведующей, Витя блаженно улыбался — враг был повержен.
Почти три дня Витю держали в индивидуальном боксе, вроде того, в котором обитал Коля. Из развлечений — изорванные и изрисованные книги, найденные им здесь же. Чихвостили его последними словами. Но Витя был доволен — пускай, его подвиг не признали, но это он победил чудовище, он спас интернат от жутких реликтовых тварей, что живут в пустоте.
Выпустили Витю под вечер, на ужин. С аппетитом он смолотил целую миску сладкого риса с изюмом, и даже попросил добавки.
А, выйдя из столовой, он вновь почувствовал, как все тело превращается в судорожно дрожащий кисель. Из телевизорной слышались голоса Бубыря и заведующей:
— Боря, ну ты же немой, а не глухой! Говорю ведь – к другой розетке!
— Бу-у-бырь! — отвечал дворник, надувая пузырь из слюней.
— И не вздумай снова кнопки жечь, понял?
Широкий экран новенького, с наклейкой, телевизора в режиме настройки беззастенчиво выпускал в человеческий мир сплошных. Они лились с шипением неостановимым потоком — темной водицей с ошметками гнили, голодными опарышами, мушиным роем, ненасытной пустотой. Ноги подкосились. Витя потерял равновесие и упал бы, если бы не чья-то мягкая, податливая рука, поймавшая его под локоть. Обернувшись, он пробулькал сквозь подступающую к губам пену:
— Бабуля?
Огромная тень, пахнущая старостью, водопроводным кипятком и вареным мясом накрыла мальчика с головой, в глазах потемнело. Тело Вити выгибалось, будто через него пропускали разряды электричества, конечности выкручивались под невероятными углами; казалось, мальчик сейчас переломает себе все кости. Изо рта с шипением, как из огнетушителя, комками лезла пена. Первой подбежала заведующая.
— Дайте ему в зубы что-то, наконец, пока язык не откусил! Говорили мне, не связываться…
Алюминиевая ложка с хрустом втиснулась меж зубов.
— Сильно приложился. Тут сотряс как минимум. В скорую звоните!
— Сотряс? Куда там! Тут ЧМТ закрытая. Овощем остаться может.
— Ты-то откуда знаешь, каркуша?
— А ты с мое на скоряке поработай! Видишь, глаза на свет не реаг… А что у него с глазами? Что это?
— Никогда такого не видела. Похоже на…
— Что у него с глазами? Что с глазами?
***
Автор - Герман Шендеров