Inscryption . Игрообзор
КАРТОЧНЫЙ ХОРРОР, КОТОРЫЙ НЕ ТО, ЧЕМ КАЖЕТСЯ
Я - тот еще карточно-настольный задрот. Мой шкаф скоро обвалится под весом взгроможденных на него настолок, а если я продам свою коллекцию МТГ-карточек, вполне может хватить на первый взнос по ипотеке. Считать расходы на Гвинт, Хартстоун и МТГарена я не хочу, иначе поудаляю все к чертовой матери, заблокирую все счета и перейду на наличку. В моей библиотеке Steam по меньшей мере 13 карточных игр. И, когда в ней обосновалась четырнадцатая, я не ждал ничего особенного. Ну да, недурные отзывы, мрачный дизайн, хороший пиар...
Еще никогда я не был так приятно обманут в ожиданиях.
Говорить о сюжете тут не приходится - он нам неизвестен. Нас с места в карьер бросают за карточный стол. В главном меню даже недоступна кнопка "Новая игра", можно только "продолжить". И оказываемся мы в мрачной хижине, напротив во тьме сидит... некто и крайне навязчиво и недоброжелательно предлагает нам сыграть в карты. Мы вольны в любой момент встать из-за стола, побродить по хижине, порассматривать странные предметы в ней, но выйти - увы, не получится. И все, что нам остается - это сесть за карточный стол и играть, надеясь на победу.
Знакомые с карточными баттлерами прекрасно поймут, что здесь и как работает. Правила относительно примитивны, хотя и требуют тактической глубины.
Игра разделена на две части: первая - мы как в Slay the Spire ходим по карте, выбираем, куда свернуть, решаем - сходить в магазин или посидеть у костра. И, разумеется, натыкаемся на неизбежных противников.
Боевая система больше похожа на Hearthstone, только с большей концентрацией на позиционировании, но без заклинаний. Есть две колоды - в одной бесполезные и небоеспособные белки, в другой - все остальное зверье (волки, горностаи, жабы, птицы, олени). Остальное зверье на поле битвы просто так не выйдет, ему нужно скармливать белок. А карту в ход мы берем только ОДНУ - из колоды на выбор. И, конечно же, все это превращается в адскую дилемму - что брать, кого разыграть, уходить в оборону или нападение, ведь сдохнуть тут можно ОЧЕНЬ быстро. А все потому, что жизней у игроков по сути нет. Есть весы. За каждое повреждение вы кладете на чашу противника по зубу (а он - на вашу). И, как только одна заметно перевесит - матч закончится. Таким образом, чем "меньше" жизней у противника, и чем тяжелее его чаша, тем больше "жизней" у вас, и тем легче ваша. Чаще, впрочем, наоборот.
И, чтобы хоть как-то худо-бедно пройти эту игру нам придется жульничать. Ведь третий слой игры - это эскейп-рум. Как я уже и сказал, в любой момент мы можем встать из-за стола и начать исследовать хижину. На весах лежат зубы? Можно вырвать свой и положить на весы. Если найдете нож - можно выковырять себе глаз (правда, видно будет хуже) - он считается за четыре. Также, походив по помещению, можно найти новые, более сильные карты (я нашел 3 из 4), порешать головоломки, дарующие вам неожиданные бонусы и упрощающие прогресс по игре, а также местную валюту - зубы - можно выковырять у черепа на полке.
Помимо прочего, у вас будет возможность создавать по-настоящему непобедимые карты, убивающие любого противника на первый ход - огромное количество "алтарей" и ученых-микологов, сшивающих две карты воедино, позволяют создавать абсолютных монстров (бог богомолов + 2 атаки= победа на первый ход).
Но, скорее всего, первые партий ... 20 вас ждет поражение. Но каждое из них немного увеличивает ваши шансы на победу, ведь хозяин хижины, перед тем как убить вас, сделает ваше фото соберет с ним новую карточку. Ну, вернее, ее соберете вы. И если правильно сочетать параметры, получится бесплатный летающий урод, дающий вещь при появлении. В общем, заявочка на победу.
А что же будет, когда хозяин хижины вам вчистую продует? Свобода? Спасение? Хер угадали. Почему-то на экране появятся видеозаписи с каким-то видеоблогером, делающим обзор на игральные карты... что происходит??? А потом - все сначала. Видимо, мы что-то упустили.
И вот тут, дорогие мои, я затыкаюсь. По той простой причине, что все описанное выше - в лучшем случае лишь ТРЕТЬ игры. А то, что происходит дальше - ПОЛНОСТЬЮ иной процесс, и о нем я не хочу говорить НИ СЛОВА, так как это - адовые СПОЙЛЕРЫ!!!
Давайте просто поговорим об общем впечатлении. О картинке рассуждать здесь нет смысла - это инди-карточный баттлер (вдобавок, графический движок меняяя... спойлеры), о сюжете не получится, давайте тогда поговорим о... оригинальных геймдизайнерских решениях.
Во-первых, эту игру действительно интересно исследовать. Огромное количество вещей здесь "не то, чем кажутся", и обладают не самой очевидной функцией. Например, здесь есть такой "лагерь" с костерком. Если дать зверю погреться у костра, он получит плюсы к атаке или здоровью. Но это - процесс рискованный, так как голодные крестьяне могут его захавать. НО! Есть в игре также и совершенно бесполезная карта "круглый червь". И вот если скормить его этим крестьянам, то... они отравятся и сдохнут, а мы сможем греть зверя у костра до каких-то нечеловеческих размеров. Или, например, как вам мысль о том, что для того, чтобы открыть клетку с волком в хижине, вам нужно найти карту "волк в клетке" и пожертвовать ее на алтаре? Сами бы 100% не догадались. Да и я не догадался - в прохождение заглянул.
В противном случае, и это правда так - я бы ТУПО думал, что прошел игру, победил хозяина хижины, и я молодец. И ВСЕ!
Но это далеко не все. И здесь я не могу говорить о том, что видел, но попробую оценить увиденное. Четвертую стену игра не просто ломает, а она ее разъё6ывает без остатка, стирает до основания, и даже успевает шатануть пятую, и я сейчас пребываю в диком возбуждении и восторге, ибо ничего подобного никогда раньше НЕ ВИДЕЛ (однако, знаю, что нечто очень похожее, но в куда более вялой форме встречалось в Undertale и Doki Doki). Игра делает такой кульбит и прыжок над собственной головой, что это реально сложно описать и сложно в этом поверить. При этом, несмотря на все эти кульбиты, история - темная, тревожная, печальная - сплетается из этих нитей сама собой, и вот я уже играю не ради победы, а ради сюжета. А игра, тем временем, продолжает ломать правила и выдумывать новые, разрывая все наши шаблоны и представления того, что мы знаем о карточных играх. И, поверьте, речь не об оригинальных боссфайтах или игровых решениях, хотя и они откровенно радуют (чего только стоит возможность создать босса самому). Речь о... Черт, я не имею права этого говорить, но... Ладно, давайте так. Перед тем как садиться за Inscryption, не забудьте проверить подключение к интернету, положите рядом тетрадочку и ручку, телефон (чтобы фотать) и - главное - положите на жесткий диск файлы а) потяжелее и б) постарше. Все. Больше ни слова.
Игра активно взаимодействует с вами, общается с вами, мастерски угадывает эмоции игрока в тот или иной момент и, в целом, все ощущается КРАЙНЕ интерактивно. Стирается стена между происходящим на экране и реальностью, и вот уже настоящая жуть нежно чешет позвоночник.
В общем, #БЕЗДНАрекомендует Inscryption в ОБЯЗАТЕЛЬНОМ порядке всем, кто а) любит хоррор б) любит карточные игры. Реально, по степени проработки, глубины и кайфа это почти на уровне с Черной Книгой (но та больше и "роднее"). Здесь переплелись оригинальные игровые решения, тотальный вывих мозга, стремный сюжет, напоминающий о "Бухте Кэндл" и .... Все, больше ни слова не скажу.
З.Ы. - без пленки в последний бой не суйтесь, если не хотите все начинать с начала.
З.Ы.Ы. - если заменить себе глаз на козий, то черные козы будут в вас влюблены.
Кукареку (часть вторая, последняя)
Жизнь Лехи на киче переставала быть радужной. От нервов у него во рту вздулись белесые волдыри, а на голове появились расчесанные проплешины. Сокамерники его сторонились, вертухаи то и дело норовили садануть татьянкой по почкам. Все не ладилось, всё валилось из рук. В тюремном дворике Леха даже сверзился с турника — опять мелькнула в толпе зеков чертова блондинистая башка. А как-то раз Леха даже проиграл в карты. И кому! Коммерсу! Тот, кажется, был и сам не рад своей победе, ведь понимал, что теперь придется как-то стребовать с Лехи долг, иначе прослывет лохом. А сам Леха ничего не понимал — ведь четко видел на руке короля червей, но стоило шлепнуть им по столу, как тот обратился обычной шестеркой. То тут, то там он видел белобрысого бесполого уродца — и каждый раз в ситуации, когда один неверный шаг мог привести к зашквару.
Творилось что-то неладное — это Леха и сам догонял, хоть и не верил ни в Бога, ни в черта, но чувствовал — увязалось за ним что-то дрянное, стремное, нагоняло жути, но хуже того — ставило его в положение, в которых Лехин статус правильного пацана мог дать трещину. На зоне ведь как — кругом зашквар: тут в парашу шагнул, там с пола поел — кишкоблуды на этом погорают, или с петухом из одной посуды прополоскался и все — дрочи булки, получай дырявую ложку.
Дырявую ложку Леха ой как не хотел. Понимал он: все проблемы от блондинки этой, или блондина — поди разбери. Расспросить бы за эту лушпайку, но Свекор не слишком разговорчив и на Леху последнее время смотрит косо. Нужен подгон.
Тогда Абзац собрал чего было у него — полпачки чаю, папирос, купил шоколадку в лабазе и пошел на поклон к смотрящему.
— Вот, подгон небольшой. На ход воровской.
— Благодарствую. Откуда такая роскошь? — смотрящий брезгливо осмотрел подачку, кивнул на стол — клади, мол.
— Мне б информацию кой-какую, — Леха понизил голос — ни к чему сокамерникам знать, что у него за вопросы. — Ты ж давно здесь чалишься?
— Давненько. Тебе зачем?
— Да есть тут... Короче, помнишь, я за белобрысого интересовался?
— Склерозом не страдаю.
— Что с ним стало? Где он сейчас?
— А ты точно не мент? — ухмыльнулся Гена Свекор, продемонстрировал желто-коричневые от чифиря зубы. — Вскрылся он. Третий год уж пошел.
— Вскрылся? — упавшим голосом переспросил Леха. Надежда на хоть какое-то рациональное объяснение происходящего таяла с каждой секундой. — А че так?
— А я знаю? Записок он не оставлял, — пожал плечами Гена, но, видя отчаяние в глазах Лехи, сжалился, продолжил: — Короче, заехал к нам в девяносто четвертом паренек — типичный лох. Имени не знаю — его сразу Люськой окрестили. Сел он по сто пятьдесят шестой — за мошенничество. Была у него какая-то контора астрологическая — гороскопы, хероскопы и прочая херомантия. Шарлатанничал помаленечку, на место Чумака метил. Ну и то ли нагадал кому не то, то ли не поделился с кем — не знаю, так или иначе закрыли его к нам. А насолил он, видать, кому-то крепко — на СИЗО сразу в пресс-хату заехал. Он — ломиться, а вертухаям по боку — на лапу получили. Кошмарили его там... люто. Пускали по кругу, хлеборезку проредили — чтоб вафлил и не кусался, левое бельмо потушили. Даже добыли откуда-то бабские шмотки, заставляли так ходить. Короче, устроили ад на земле. И так два с лишним месяца. Потом сюда перевели, на него прогон пришел, ну и все продолжилось.
Леха кивнул. Страшных историй про пресс-хаты он наслушался и на малолетке от сокамерников, и от следаков — те любили нагонять жути, угрожали отправить к лютым беспредельщикам, которые ломали даже бывалых воров.
— Опустился бедняга, зарос, кровью харкался, ходил еле-еле. Вот, в один прекрасный день он не выдержал, выпросил у главпетуха мойку. Все думали — сам вскроется, а он вместо этого пописал ссученного, который его больше всех кошмарил. Встал перед ним на колени — и лезвием по брюху со всей дури, аж кишки наружу. Понятное дело, пустили буц-команду. Его потоптали, в лазарете забинтовали на скорую руку и спустили на ночь в ШИЗО — в понедельник кум приедет, разберется. Люська кума дожидаться не стал — разгрыз вены, да там и кончился. Разве что на стене такую Мону Лизу оставил, да еще кровью — аж в тот же день заштукатурили.
Леху передернуло — это он, выходит, в том же пердельнике отбывал? Загруженный, он присел на свою шконку и схватился за голову. Похоже, впрягаться за него было некому, и шевелить рогом придется самому.
От тюремного непропеченного хлеба неимоверно пучило. На киче кишечник совсем расклеился — бегать к дальняку приходилось по три-четыре раза на дню.
Вот и сегодня, вскоре после обеда, у Лехи так рвануло днище, что тот едва не снес к чертовой матери стол — благо, ножки болтами прикручены. Угнездился в позе орла над генуей, в спешке саданулся затылком об нависающий над парашей кран и... его задница издала звук, который мог бы сделать честь кремлевскому салюту. Тут же из-за ширмы раздалось насмешливое:
— В этой жопе явно член бывал!
Лехины глаза налились кровью, даже кишечник будто застремался бунтовать, затих. На киче за такие слова разбивали головы. Предъява такого рода уже не считалась дружеской подколкой; это настоящий наезд, за который с шутника требовалось спросить по всей строгости, иначе – авторитет петуху под хвост. Подтянув треники, Абзац встал, окинул диким взглядом сокамерников. Те занимались своими делами — Коммерс писал очередную маляву руководству колонии, жаловался на тяжелые условия. Поп листал затрепанную Библию, Свекор вертел в пальцах заточенную монетку. Типа все не при делах. Леха взревел:
— Кто, сука? Кто это сейчас вякнул?
Под горячую руку попался Саранча — тот как раз обретался поблизости, а на поганой роже блуждала гадкая ухмылочка. Недолго думая, Леха стащил его с пальмы за ногу, наступил на грудь, придавил. Тот захрипел:
— Ты чего, братан, фляга протекла? Я вообще молчал!
— Пасть раззявил, потом заднюю включаешь? Абзац тебе, вафлер дырявый!
Леха бил сильно, с наслаждением, точно мстил Саранче за все дни, проведенные на измене из-за чертового Люськи. Вминал скулы, долбил по зубам, вколачивал нос в череп и даже не сразу остановился, когда на спину посыпались удары дубинок буц-команды. Наконец, церберы оттащили его от Саранчи, запятили в угол, наподдали самосудами по ребрам и отконвоировали в ШИЗО.
***
Оказавшись в той же камере, что и в прошлый раз, Леха едва не завыл от отчаяния. Он метался от угла к углу, матерился, колотил по стенам, не обращая внимания на сбитые в кровь костяшки. Когда он, наконец, без сил обрушился на грязный матрас, на грудь ему шлепнулся кусок штукатурки, следом — еще один. Подняв голову, Леха увидел полосы и надписи, проступающие на старом слое. От влажности штукатурка облупилась и лежала неплотно — можно ноготь просунуть. Так Леха и сделал, а потом еще раз и еще — ковырял, пока перед ним, наконец, во всей красе не показалось Люськино художество.
Десятки размашистых бурых линий и потёков — Леха не сомневался, что это была кровь замученного петуха, — судорожно изгибались, высекая на стене очертания бесполой фигуры. Тощее, скрюченное от невидимой тесноты существо с растрепанными волосами и огромной дырявой ложкой в руке, казалось, было целиком соткано из парализующего, нервозного трепета. Криво приоткрытый рот придавал морде создания выражение озлобленной дебильности, а единственный глаз в центре лба глядел на Леху со странной смесью страсти и свирепости, точно он — муха, которой можно оторвать крылья, или цыпленок, которому хочется отрезать лапку садовым секатором. Глаз был не нарисован, а проковырян в стене — дырка была глубокая, черная и чем-то испачканная по краям. Леха сунул палец — тот погрузился целиком. Абзац покрутил им в разные стороны, но палец ничего не касался, будто сразу под штукатуркой была не бетонная стена, а абсолютная, безбрежная пустота. И в этой пустоте Леха ощутил, как кожи коснулось чье-то холодное дыхание. Абзац спешно выдернул палец, отскочил. Потом не выдержал, вгляделся в дырку, но ничего не увидел в чернильной темноте.
Вокруг бабы эхом расходился тоннель, состоявший из надписей. К нижнему краю прилип выломанный искрошенный ноготь. Леху передернуло. Пытаясь прочесть написанное, он вертел головой и так и этак, но ничего не выходило — буквы были не русские, но и не английские, что-то среднее. Вспомнились те редкие уроки математики, которые он посещал в приюте — там были такие же: лямбда, дельта, фи. Получается, греческий.
Греческого Леха не знал. Единственное слово, которое ему с грехом пополам удалось прочесть — «лихо». И это самое лихо, походу, сюда и пригласил Люська — писал икону собственной кровью и молился на нее, а после — проложил твари путь своей смертью.
Сначала Леха пытался соскоблить проклятого бабомужика со стены, но тот не желал уходить. Потом принялся лепить на слюну отковырянную им же штукатурку обратно на рисунок, но и это не принесло результатов.
Наконец, Леха взял за правило не смотреть на гребаную стенку, но время от времени все же оглядывался, и ему казалось, что грубые контуры становились плавнее, наливались мрачной дымкой так, что лихо приобретало объем, приосанивалось, становилось ближе — точно делало еще шаг по коридору из надписей в его сторону. А что будет, когда оно выйдет совсем?
И Леха смотрел, играл с бурым рисунком в гляделки до боли в глазах, пока линии не сливались в бесформенное пятно, а тварь на рисунке не начинала тянуть к нему дырявую ложку, собираясь угостить ничем.
***
Из пердельника Леха вышел тихим и загруженным. На этот раз пришлось отсидеть тридцать баланд. Запаршивел он там окончательно — одежда провоняла, в уголках глаз скопился гной, голова и лобок расчесаны до кровавых язв, да ещё и зуб разболелся.
Сокамерники встретили холодно: Коммерс прятал глаза, Гена Свекор игнорил, лишь Саранча злобно зыркал с пальмы — его лицо было похоже на кусок лежалой говяжьей печени.
В тот же день Леха пробился в тюремную библиотеку. Здесь заведовал пожилой зек с глазами бассетхаунда. Когда Леха спросил, есть ли чего-нибудь о призраках и проклятиях, тот пожевал губами и молча вручил ему потрепанную книгу «Мифы и легенды народов мира». Приняв пыльный талмуд, Леха принялся листать до буквы «Л», пока, не наткнулся на картинку с высоченной одноглазой бабищей. Текст гласил:
«Лихо одноглазое — дух несчастий, злой доли и лихой судьбы. Привязывается к людям, мучает их, насылает болезни и безумие, пока не изводит совсем...»
Дочитав до этого места, Леха нервно сглотнул — изводиться «совсем» ему не хотелось.
«Говорят, Лихо способно направить судьбу человека по самому дурному пути — тому, что хуже смерти. Считается, что Лихо — бывшая богиня судьбы Лахесис, одна из сестер-грай, сбежавшая с их единственным глазом. С тех пор бродит она по миру, и на кого бы ни упал ее суровый взор — тот пожалеет, что родился. Как бы он ни пытался спастись или защититься — его судьба уже предопределена, а любое противодействие лишь приблизит к бесславному финалу. Часто Лихо изображают с дырявой ложкой как символом невзгод и несчастий, ведь такой вдоволь нахлебаться можно лишь горестей».
С тяжелым сердцем Леха захлопнул книгу. В другой ситуации дырявая ложка бы его рассмешила, но сейчас было не до шуток. Замученный беспредельщиками, Люська ухватился не за жизнь, а за смерть и, похоже, совершил свой первый и последний настоящий фокус, принеся себя в жертву, чтобы подкинуть подляну любому, кто окажется в злополучном карцере.
В камеру Леха вернулся уже под отбой и завалился на койку. Вскоре погасили верхнее освещение, остался лишь красный свет «залупы».
Началась гроза. Отблески молний прорывались через амбразуру, озаряя хату вспышками, будто фотографировали. Уголовники укладывались спать, а Леха кубатурил — что делать?
На ум лезли сцены из фильмов, просмотренных в видеосалонах — вот пастор тычет распятием в прикованную к кровати ранетку и воет гнусавым голосом переводчика: «Отступись, нечестивый!» Не то. Вот рыжуха пятится от серебряного креста в руках Ганнибала Лектера в том фильме с сисястыми вампиршами. И снова не то — Лихо же не вампир. Или как там ее? Лахесис? В другом фильме оборотня убивали пулями, отлитыми из нательного крестика. Даже зловредный шкет Омен — и тот боялся смотреть на кресты. Выходит, есть управа на Люськино проклятие. Да только где его взять?
Можно, конечно, заказать через барыгу — лавэ у Лехи найдется, одна беда — пока запрещенку протащат через конвои, Лихо уже добьется своего. Взгляд упал на койку напротив — на ней в свою раскидистую бороду храпел Поп.
«Немой-немой, а храпит как бегемот», — завистливо подумал Леха. Попа, конечно же, никакие демоны не доставали. Соблазн был велик, но риск… Добрые минут двадцать Леха взвешивал, раскидывал и так и этак, но по всему выходило, что единственный шанс на спасение находится от него через проход — спрятанный в подушку нательный крестик, один на всю камеру.
Леха бы еще долго решался, если бы под шконкой не заскреблось — точно кто-то снизу водил ногтями по матрасу и еле слышно шептал, подсказывая:
— Кукареку!
Ну уж нет!
Вскочив с места, Леха застыл перед шконкой напротив. На стенах от каждого его движения приплясывали кривые, изломанные тени; спину царапал чей-то взгляд. Леха обернулся — глазок в двери был черен, поблескивал нетерпеливо. Ударил гром и Абзац решился — запустил руку под наволочку, нащупал цепочку, потянул. Поп тут же проснулся, возмущенно замычал. Леха заткнул ему рот ладонью и зашипел:
— Глохни, борода, мне нужнее!
Немой глохнуть не желал — он схватил Леху за руку и принялся втягивать к себе на второй ярус. С ужасом Абзац смотрел, как шконки, будто в замедленной съемке, сначала кренятся, а следом за ними волной вздымаются тени, готовые в любую секунду обрушиться на него. Секунда невесомости и — дикий грохот; тени вместе со шконками низверглись на Леху, чудом не погребя его под своим весом. Бинт, прикрывавший татуировку, сорвался, обнажив расплывшуюся влажную кляксу — плечо нагноилось.
Повскакивали с коек сокамерники, принялись оглядываться. С явным неудовольствием со шконки приподнялся Гена. Поп мычал, тыкая пальцем то в свою подушку, то в Леху.
— Что за кипиш? — спросил смотрящий. Мелким бесом из-за спины возник Саранча, принялся тараторить:
— Я все видел! Он у Попа цепуру собирался рвануть! Крыса он, братва!
— Серьезная предъява, — покачал головой Свекор. — Поп, это так?
Бородач истово закивал.
— Да вы че, братаны? Кого слушаете? — Леха отступал. Ситуация принимала нешуточный оборот. — Этого юродивого и фраера, который даже слова сказать не может? Да я…
— А это че за херабора? — с лихорадочной прытью ринулся к нему Саранча и ткнул в плечо.
— Что? — переспросил Леха и опустил взгляд. Даже в тусклом свете «залупы» наколотое у него на плече никак не походило на кота. Больше всего это было похоже на птицу. Нелетающую птицу с гребнем и пышным хвостом. Вспышка молнии осветила камеру, давая возможность каждому разглядеть его «черную метку». Леха почувствовал, как что-то внутри лопнуло и оборвалось, под ребрами разлился склизкий и холодный ужас. — Э, братаны, это Писаря косяк. Абзац ему...
— А, по-моему, тебе этот партак в самый раз, — подвел итог Гена Свекор, похожий в отблесках молний на судию в царстве Аида. — Академик, упакуй!
Одна из теней со стены метнулась и бросилась Лехе на лицо, ослепила, оказавшись на поверку грязной наволочкой. Чьи-то сильные руки потянули ткань в стороны, стало нечем дышать. Абзац заметался из стороны в сторону, пытаясь сбросить шестерку смотрящего, но тут же получил удар в живот, затем еще и еще — пока дыхалку не сперло спазмом. Под колено саданули ногой, и Леха упал на четвереньки. Когда полотенце сняли с головы, кадык недвусмысленно щекотнула заточка. Отчаянно захотелось жить. Академик стащил с Лехи треники и трусы. Обдало запахом гнилых зубов – он нагнулся к уху, точно собираясь посвятить в какую-то жуткую, непостижимую тайну, стирающую границы миров и ставящую под сомнение саму реальность:
— Не дергайся, а то пораню.
Кругом суетились сокамерники, азартно матерились, сплевывали — вспоминали, что «полоскались» с Лехой из одной кружки. В этом мельтешении казалось, что народу в камере прибавилось, точно кто-то позвал зрителей для грядущего священнодействия. Тенями из загробного царства, они беззвучно мельтешили, толпились, перетекали друг в друга. Стало тесно. Мелькнула в толпе белобрысая башка.
Саранча сидел напротив на кортах и сверлил Леху глазами, точно иерофант, отряженный следить за правильностью свершения ритуала.
Когда Абзац заскреб ногтями по бетонному полу, пытаясь отползти, Академик надавил на заточку, и Леха сам двинулся навстречу липкому горячему жалу. Детина за спиной горячо зашептал на ухо: «Вот так, вот так». Саранча, щуря глаз, спросил ехидно:
— А скажи-ка мне, как говорит петушок?
Отвращение к себе свело гортань мертвым спазмом, глаза слезились. Казалось, Саранча размножился, превратился в десяток самоподобных бесов, что прыгали вокруг, глумились и спрашивали на разные лады: «Как говорит петушок? Ну как?»
Тонкое лезвие под горлом почудилось спасением, и Леха подался вперед, после чего проехался шеей по заточке, точно кивнул, принимая смерть.
***
Умереть Леха не умер. Кто-то додумался зажать рану полотенцем и позвать пупкаря. Через пару недель в лазарете Леху вернули в крытку. С хаты его сломили, и Леха обосновался в камере опущенных. Здесь даже погоняла у сокамерников были грязные, зашкварные — Муть, Стиралка, Баребух, Чиркаш. Леха тоже получил новую погремуху, по первой букве имени. Чебурашка, памятуя конфликт в столовой, определил его обитать под шконарь. Сопротивляться Леха не стал: казалось, Академик проткнул в нем дыру, через которую вытекло все — воля, душа, жизнь. Преданное им тело ответило предательством — плечо загнивало, воняло дохлой кошкой; голова покрылась проплешинами, на щеках с внутренней стороны расцвели белесые язвы, а в легких плотно угнездился влажный туберкулезный кашель. Перерезанная гортань превращала любую речь в сиплые хрипы.
От правильного пацана осталась лишь тень. И эта тень предпочитала не отсвечивать. Там, опущенный на самое дно тюремного царства мертвых, Леха теперь видел все как есть — тайные течения закованных в трубы ручьев, берущих начало в русле Стикса; ночные вакханалии блатных и петухов, сливающихся в противоестественных содомских объятиях; кровавые жертвоприношения Хозяину в пресс-хатах; забытых в карцерах несчастных, что врастали в стены.
Посвященный в сокровенную жизнь нижнего мира, он добровольно принял роль немого наблюдателя – молчал и смотрел, запоминая увиденное. Лишь после отбоя он выползал из-под шконки и принимался за еженощную епитимью — становился на мослы у дверного глазка и до утра выл свою сиплую молитву без слов. Сокамерники перекидывались недовольными взглядами, ворчали:
— Опять Люська на дверь кукарекает?
Но Леха не обращал внимания, ведь для прохода подходит любое отверстие – даже дверной глазок. И он будет упорствовать до тех пор, пока Лихо не примет правильный ответ.
— Кукареку! Кукареку! Кукареку!
***
Автор — German Shenderov
Кукареку (часть первая)
— Лицом к стене! – вертухай лязгнул дверью камеры, отошел, скомандовал: – Пошел!
— Мир вашему дому, арестанты! — Леха Абзац поздоровался, огляделся. Восемь двухъярусных кроватей, стол, две скамьи. На веревках, натянутых меж шконками, сушились носки. Пахло несвежим бельем и махоркой, пованивало от дальняка. Зеки смотрели настороженно, оценивали.
— Кто старший?
— И тебе здорово, коль не шутишь! Я старшим буду, меня Гена Свекор звать. — отозвался с дальней шконки тощий дед с куполами во всю впалую грудь. — У тебя какая беда?
— Сто шестьдесят вторая, часть четвертая. Восьмера сроку, — бросил Леха небрежно, точно о погоде рассуждал. Сам оглядывал сокамерников. В основном, хату населяли обычные мужики, под решкой гнездились приблатненные — поближе к свежему воздуху, подальше от параши. — За гоп-стоп. Ну и терпилу слегка помяли.
— Погремуха есть?
— Леха Абзац кличут.
— Ну, Леха, вон твоя пальма — кидай вату, — кивнул авторитет на ближнюю к параше шконку. «Пальма» — это третий ярус, значит. Лоховское место. Леха хотел было возмутиться, но откуда ни возьмись в проеме меж шконками возник мелкий, Лехе по локоть, вертлявый паренек, весь забитый расплывшимися партаками.
— Эу, куда попер? Жди на вокзале, пока не позвали. Дядь Ген, это мы чё, фраеру прописку не устроим? Слышь, крендель, вилкой в глаз или в жопу раз?
— А у вас чертей бьют или как-то по-другому? — спросил Абзац, глядя поверх бритой башки на смотрящего. Тот рявкнул:
— Саранча, сдрисни! — после обратился к новоселу: — Не серчай на него, недавно с малолетки поднялся.
Саранча подчинился команде и пропал — растворился за развешанными на манер занавесок простынями. «Козырное место» — отметил про себя Леха. Не по масти. Запустив руку под простыни, Абзац вытянул Саранчу за щиколотку. Тот сполз с матраса, стукнулся башкой об край шконки, заверещал:
— Чё за беспредел? Слышь, фраер, ты в край обурел?
Смотрящий молчал — наблюдал за ситуацией. Одобрял.
— Не мороси. У меня, видишь, грудак какой, —Леха выпятил богатырскую грудь, раскачанную на самодельных штангах до размеров бочки. — Мне воздуха много надо. Да и во мне кило сто двадцать. Шконку проломлю, покалечу кого. Зачем оно надо? Давай махнемся. Ты на пальму, я — сюда. Замазались?
Саранча беспомощно огляделся, посмотрел на авторитета — тот делал вид, что погружен в чтение уголовного кодекса недавно почившей РСФСР. Паренек, поняв, что помощи ждать неоткуда, принял неизбежное.
— Чего б не махнуться? Урка урке помогать должен. Мы тут в одной лодке. Один за всех...
Саранчу понесло, но Абзац уже не слушал. Стянув матрас бывшего владельца шконки, бросил взамен свой, под него — пакет с мыльно-рыльным и прочими пожитками. Вынул заранее заготовленный кулек — чай со слоном, три пачки «Примы», кусок сырокопченой — и шлепнул на стол перед авторитетом.
— На общее, значит.
Гена Свекор одобрительно крякнул, забирая подгон.
— Вижу, пацан правильный, не первоход, — Абзац кивнул — уж кто-кто, а он точно пацан правильный. — Где чалился?
— Алексинская воспитательная. На шальную ходил с инкубаторскими, там и попался.
— Понимаю, на сиротский паек не разгуляешься. Кидай кости, — Гена кивнул на шконку напротив. — Чифирю с нами хлебни. Саранча! Метнись, добудь кипяток.
Тот, и правда похожий на прыгучее насекомое, схватил со стола кипятильник — самодельный из проволоки и изоленты — и понесся к розетке.
— Знакомься, — продолжил смотрящий, — Это — Прошмыра, Гагик, Академик, Коммерс, Бура, Поп. С Саранчой ты уже знаком.
Сокамерники по очереди кивали, когда Гена называл их погоняла. Из общей массы выделялись Коммерс, плюгавый дядька в очках с толстыми линзами, и Поп, дюжий детина с бородищей до пупа и черными непроницаемыми зенками. Отдельного внимания заслуживал и Академик — погремуха явно досталась ему в насмешку: маленькие глазки на широкой жабьей морде, вросшей сразу в плечи, казалось, наблюдали мир, как одну непостижимую загадку. Эдакий шкап жбан проломит и не почешется. Из блатных в камере были только Свекор, Саранча — шнырь, да Академик — бычара, остальные — как есть «пассажиры».
— Опущей в хате нет? — поинтересовался Абзац: законтачиться по незнанке не хотелось.
— Давненько не было, — отозвался Саранча.
В невинном, на первый взгляд, ответе была зашифрована грубая и опасная подколка. Пропустишь разок, и уже не отмоешься. Старшаки в приюте учили: «На киче нужно себя сразу ставить правильно — чтобы никто не думал, что ты терпила. Лучше сходу бей — ШИЗО приятней петушатника!»
Абзац поднялся, подскочил к Саранче — тот прикрылся, ожидая удара.
— Слышь, это чё за заезд? Ты мне за что-то предъявить хочешь?
— Я просто ответил... — оправдывался шнырь.
— Еще раз вякнешь — абзац тебе! — отрезал Леха. Надо бы садануть по печени за неуместную борзоту, но Саранча, кажется, и без того понял свое место. Остальные смотрели на Леху одобрительно. Он ухмыльнулся — на хату он заехал правильно.
***
Можно сказать, что Лехина судьба была предопределена еще до рождения. Мамаша-шалава понесла от залетного уголовника, который вскоре присел по «мокрой» статье. Мамаша после родов подсела на хмурый и успела за четыре года сторчаться до полного невменоза — ползала по квартире на карачках полуголая и выла, что отсосет за дозняк. Жуткие «колодцы» на сгибах локтей казались маленькими голодными ртами, требующими все новых подношений.
Последнее, что Леха помнил о матери – как та ковыряет язвы на ногах, а от неё самой воняет дохлой кошкой. Сердобольные соседи вызвали милицию, Леху забрали в «инкубатор» — сиротский приют — и матери он с тех пор не видел.
Леха рос крепким парнем. Старшаки в приюте его заметили, нарекли стремягой и окрестили немецким словом «Absatz» — от любимой Лехиной присказки, которой тот заканчивал диалоги и приступал к действию: «Абзац тебе».
Воровали «на шальную» — без плана и подготовки, что и где придется. Трясли мелочь с пионеров, шнифтили с витрин, базаровали на рынке, вертели углы — воровали чемоданы на вокзале, учились ширмачить, но Лехе никогда не хватало ловкости лазить по чужим карманам — куда легче двинуть в дыню, чтоб не барагозил, и обшмонать по-быстрому. Так он и погорел — выловил барыгу пожирнее, подкараулил в переулке. Думал, тот шуметь не будет — у самого рыльце в пуху. Терпила оказался не из простых — ходил с подкреплением. Зажали в угол, а Леха – не будь дурак – загнал бычаре перо под ребро, свалить не успел. Так он заехал на зону для несовершеннолетних. Там, в окружении малолетних преступников, он переждал развал Союза и танковый грохот под Белым Домом, откинувшись по Ельцинской амнистии в год своего совершеннолетия.
С малолетки Леха вышел уже полноценным уголовником — обзавелся вытатуированным перстнем с точкой — меткой сироты; цвиркал через дырку на месте потерянного в драке клыка; заимел сиплый бас после перенесенной пневмонии и не растерял природной первобытной мощи, несмотря на скудную пайку. Тонкости и понятия воровского мира были вколочены в мозг увесистыми ударами пахана.
На воле Абзац примкнул к банде себе подобных. Назвались Масловскими, принялись трясти лохов. Началась вольная жизнь. Было лишь вопросом времени, когда состоится следующая ходка на зону, теперь уже на взросляк — это Леха понимал и сам. Встряли по ерунде — прижали одного коммерса, а тот оказался то ли племянником, то ли зятем местного прокурора. Нашли Леху быстро, состоялся суд, и ему впаяли восемь лет строгача.
***
В колонии Леха Абзац устроился неплохо, что называется, «поймал тишину». С сокамерниками характерами сошелся, и даже излишне борзый Саранча теперь шестерил перед ним на задних лапах —то папироску подгонит, то карамелек к чайку. С вертухаями Леха внаглую перешучивался, в тюремном дворике отжимался на брусьях, в хате гонял чифири. Словом, чалился по кайфу.
Нашел среди заключенных кольщика — мутного типа по кличке Писарь — и заказал ему набить на плечо кота. Кот — значит «коренной обитатель тюрьмы» — рецидивист то есть. Писарь выполнил заказ без лишних заморочек — в телевизорной. Налепил бинт, закрепил пластырями — сказал поносить пару недель, чтоб зажило.
Через неделю пребывания в крытке Леху назначили дежурным по камере. По сути, это ничего не означало — дежурный по камере не должен был стирать белье, убирать со стола, или, упаси Бог, драить парашу. Единственной обязанностью было присутствовать при обыске камеры и — по неформальному соглашению зеков — если пупкарь находил запрещенку, дежурный брал на себя вину за всю камеру. Дабы не встрять по незнанке, Абзац спросил Свекра за нычки.
— Ну, срисовывай. Ничего особенного у нас нет — тут под решкой карты, здесь в матрасе заточка — это Саранчи. Там Поп крестик свой прячет — деньги, ценности по уставу под запретом...
— А он правда поп? — перебил Абзац.
— Кум его знает. Не разговаривает, только молится по ночам.
— Как он молится, если он немой?
— Молча, — отрезал Гена.
Под вечер пришел пупкарь — сегодня дежурил кряжистый, конопатый и злобный Степаныч. В хату влетел без приветствий, за ним — два вертухая. Рыкнул:
— Заключенные — на выход. Дежурный — остаться!
Прошмыра, Гагик, Академик, Коммерс, Поп, Бура и Саранча вышли, держа руки за спиной. Следом покинул камеру и Гена, со значением посмотрев на Леху — мол, не облажайся.
— Заключенный, представьтесь! — рявкнул Степаныч.
— Троицкий Алексей Николаевич, тысяча девятьсот семьдесят четвертого года рождения, сто шестьдесят вторая, часть четвертая. Осужден на восемь лет строгого режима, — выпалил Леха на одном дыхании.
Надзиратель кивнул и ринулся хищно перетряхивать вещи зеков. Переворачивал матрасы, заглядывал под шконки, щупал стены, выворачивал висящие на веревке носки, аж покряхтывая от рвения. Нашел торчащую из ваты Саранчевскую заточку, зарычал от злорадства.
— Колюще-режущее! — торжествующе скалился пупкарь, воздев над головой обломок зубной щетки с вплавленным в нее лезвием «Спутник». — Заключенный, это чье?
— Мое, — не колеблясь, кивнул Абзац. «Шнырь херов, — думал он, ругая Саранчу, — не мог получше заныкать?»
— Точно? Заключенный Троицкий, вы никого не покрываете?
— Никак нет. Хлеб режем, колбасу...
— Правильный типа? Не стучишь? По понятиям жить хочешь? — ярился пупкарь. — Пять суток ШИЗО, заключенный. На выход!
— Можно я хоть вату заберу? — Абзац потянулся к своему матрасу.
— Обойдешься! Пошел!
Выходя из камеры, Леха почувствовал, как припертые лицом к стене сокамерники проводили его уважительными взглядами. В груди растеклось приятное чувство — не зря на себя взял, поступил как правильный пацан. Проходя мимо Свекра, Абзац уловил, как тот едва заметно отклонился назад, будто желая что-то сказать напоследок.
«Наверное, похвалит», — подумал Леха.
Вместо этого смотрящий одними губами шепнул:
— В карцере лясы особенно не точи. Тут у стен уши.
Леха кивнул на всякий случай, но сам ничего не понял — с кем точить лясы в одиночке?
ШИЗО — он же штрафной изолятор — находился в подвале. Заскрипела, покрытая глазурью «Кузбасслака», тяжелая железная дверь, и Леху втолкнули в узкий — два на полтора — карцер. Под ногами хлюпала натекшая с потолка водица, зарешеченное окно было заложено кирпичом; с потолка тускло светила забранная решеткой лампочка — «залупа». На отвисшей под углом наре гнил черный от плесени матрас. Вопреки ожиданиям, вместо похабных надписей, рисунков половых органов и криков души вроде: «Мама, я хочу домой» стены покрывала нетронутая штукатурка. Лишь под потолком красовалось выцарапанное: «Для прохода сгодится любое отверстие». Это явно была какая-то пошлая шутка, но Леха юмора не догнал.
— Слышь, начальник, ты меня в этом пердильнике утопить решил?
— Такой мрази в самый раз! — гавкнул в ответ пупкарь, и дверь захлопнулась. Леха присел на край нар, и те прогнулись под его весом, просев еще на пару градусов. Встав, Абзац ткнулся башкой в залупу, почесал затылок, вздохнул — эти пять суток обещали быть очень долгими.
Следить за временем в карцере оказалось непросто. Единственным способом отмерять сутки были приемы пищи. Баландер приходил трижды в день и каждый раз приносил одно и то же — полшлемки хрустевшей на зубах сечки. Спать долго на висящих под наклоном нарах не получалось — если лежать на спине, то рано или поздно скатишься на вечно мокрый пол, а если на животе — задохнешься от затхлой вони гниющего матраса. Очень скоро Леха потерял счет времени и теперь считал баланды. Когда ему принесли шестую, он сделал ложкой шесть засечек на стене — до свободы, каковой она может считаться в крытке — оставалось девять баланд.
К седьмой баланде Леха готов был выть волком и сдать не только Саранчу с его проклятой заточкой, но и всех Масловских кентов — лишь бы вырваться из сырого пердельника, но пацанская честь, впитанная с приютскими пайками, настаивала — нужно держаться. От скуки Леха по-настоящему сходил с ума — отжимался до изнеможения, скользя руками по мокрому полу; боксировал с тенью; вспоминал разные ситуации из жизни; пытался их переиграть, ведя с собой диалоги по ролям. К восьмой баланде ему начало казаться, будто кто-то даже отвечает. Испугавшись, что окончательно поехал крышей, он замолк и принялся напряженно вслушиваться. И действительно — за стенкой, к которой были прикручены нары, его кто-то звал. Улегшись на матрас, Леха приник ухом к стене и вздрогнул от неожиданности, когда услышал четкое:
— Эй, ты, оглох что ли?
Поборов нечаянный испуг, Лёха пробасил:
— Ты кто?
— Товарищ по несчастью, — насмешливо ответил голос. — Давно здесь?
— Третьи сутки. А ты?
— Давненько уж, со счета сбился. Что за беда?
— Сто шестьдесят вторая, часть четвертая. А ты?
— Сто пятьдесят шестая. Два года.
— Бывает...
— Мда...
Собеседники замолчали. Леха, и без того не слишком говорливый, за эти трое суток и вовсе отвык разговаривать. Тишину нарушил голос из-за стенки.
— Слушай, а давай поиграем, время скоротаем.
— Во что?
— А в загадки. Под интерес.
Леха задумался. Играть под интерес на зоне могло означать что угодно — на просто так, на деньги или даже на самого себя. Но возможность хоть как-то убить время в карцере перевешивала любые риски. Про напутствие Свекра он и думать забыл.
— Ну загадывай.
— Что съешь — мыло со стола или хлеб с параши?
Леха не удержался от смешка — такими загадками изводили первоходов на малолетке. Этакая проверка на вшивость и знание тюремной жизни. Ответы он знал наизусть.
— Стол — не мыльница, параша — не хлебница. Моя очередь. В жопу дашь или мать продашь?
— Жопа не дается, мать не продается, — неведомый собеседник тоже был не промах. — Жили два петуха на зоне. Одного ебали до обеда, другого после. Кому хуже?
— У кого очко уже, тому и хуже.
Так они обменивались загадками до десятой баланды, а, прервавшись на трапезу, продолжили. Разгоревшийся азарт не позволял уступить оппоненту, мозг кипел в попытках выдумать загадку позаковыристее.
— Вот тебе! — вскрикивал Леха, точно шлепая козырем по карточному столу. — Едешь ты на Камазе, а к тебе на капот запрыгнул черт и ломится в кабину! Что будешь делать?
— Нет у Камаза капота, — ответил собеседник и замолчал. Леха натужно прислушивался к звукам за стенкой — не уснул ли его товарищ по несчастью?
— Эй! — крикнул он. — Ты живой там?
— Сейчас! — отозвался оппонент. — Придумал. А скажи-ка, как говорит петушок?
Леха задумался. Вопрос явно был с подвохом, как и прочие тюремные загадки, но в этот раз он не знал правильного ответа. Кукарекать, конечно же, нельзя — пацаны не кукарекают, тем более, на зоне. Что тогда сказать? Что петух не говорит, пока не разрешат? Чухня полная —обиженные же друг с другом разговаривают. А что тогда?
И тут Леху осенило. От пришедшей в голову догадки у него даже выступил пот на лбу — как близок он был к тому, чтобы по глупости зашквариться! Ведь что бы он сейчас ни сказал — это и будет фразой «петушка», в том-то и хитрость! Любую его реплику оппонент обернет против него же, и единственным верным ответом на эту загадку будет... молчание. Леха сжал зубы и самодовольно ухмыльнулся — его на таком фуфле не разведешь.
— Ну что, не знаешь? — спросил сосед. Леха не ответил — ждал, пока оппонент признается в подвохе. — Эй! Не знаешь?
Леха молчал как на допросе.
— Не знаешь? Тогда ты проиграл, — сосед ненадолго замолчал, а потом так заорал, что стены в карцере затряслись, а Леха подскочил на месте. — Кукареку! Петушок говорит «кукареку»! Кукареку!
Это «кукареку» металось по пердельнику, отражалось от стен и вновь врезалось в Лехины барабанные перепонки, заставляя зажать уши. Оно множилось, разбивалось и собиралось вновь, наполняя карцер безумной петушиной радостью.
— Заткнись! Заглохни! Завали пасть! — выл Леха, но сосед не слушал, продолжая кукарекать на разные лады. Леха зажимал уши до боли в висках, набивал их гнилой ватой из матраса, но это не помогало, и залихватское кукареканье все равно проникало в мозг. Носом пошла кровь, на виске забилась жилка, и Леха принялся выть, чтобы заглушить какофонию.
Когда, наконец, глотку начало драть наждачкой, а жбан раскалывался от собственного воя, Леха замолчал. За стенкой тоже воцарилась тишина. Измотанный, он уснул, не обращая внимания на затхлую вонь матраса.
Проспал Леха долго, даже пропустил очередную баланду. Из-за этого освобождение из ШИЗО стало для него приятной неожиданностью — на целую баланду раньше, чем положено по его расчетам. Собеседник за стенкой больше с Лехой не заговаривал. Да оно и к лучшему — кто знает, что еще могло прийти в бестолковку этому безумному петуху. Выйдя из карцера, Леха расправил плечи, вдохнул поглубже — после ШИЗО даже темный и сырой коридор казался березовой рощей. Не сдержавшись, он оглянулся туда, где должна была находиться дверь изолятора его шизанутого соседа. Но... двери там не было. Более того — быть ей было совершенно негде: пердельник Лехи оказался последним в коридоре, а дальше начиналась глухая стенка. А с кем же он тогда перекрикивался? По Лехиной спине пробежала невольная дрожь.
***
Хата встретила Леху по-королевски — на столе его ждали бутеры с докторской, чашка чифиря и несколько конфет. Саранча, потупив взор, вручил пачку «Беломорканала». Гена Свекор одобрительно хлопнул по плечу. Замученный кукареканьем соседа и невозможностью нормально поспать в карцере, Леха наскоро перекусил и завалился в койку.
Проснулся он после уже после отбоя. Пахло потом, кто-то кашлял, скрипели койки, в стройный храп сокамерников то и дело вклинивалось какое-то хлюпанье.
Леха поднял голову и понял, наконец, что его разбудило. В тусклом свете залупы он не сразу разглядел чью-то белобрысую голову в районе паха. Чмоканье и хлюпанье издавала именно она, когда споро и умело заглатывала Лехин член. Тощий зад, красный от света лампы, покачивался над матрасом, тонкие пальцы наминали яички.
Расслабившись, Леха откинулся на подушку, собираясь насладиться столь приятным сном. Конечно же, это был сон — откуда взяться бабе в камере? Сквозь ресницы он лениво оглядывал блондинку и с разочарованием отмечал, что бывали у него бабы и посимпатичнее — эта была угловатой, дистрофичной, излишне бледной. Сальные волосы целиком скрывали лицо, но Леха был уверен, что и там все весьма средне. Под слишком большим лифчиком виднелась плоская, почти мальчишеская грудь.
Наконец Леха застонал и тут же прикрыл себе рот — не дай Бог услышат сокамерники. Блондинка поняла намек, ускорилась, и через несколько секунд Абзац выгнулся, закряхтел и излился в глотку ночной гостьи. Та подняла голову, открыла рот, позволяя молофье стекать на Лехины треники. Взглянув на блондинку, он судорожно сжал простыню и стиснул зубы, чтобы не закричать: все ее лицо было замотано грязными, окровавленными бинтами. Единственный глаз — левый — припух и был залепленный гноем, на месте второго зияла подсохшая мясная дыра. Открытый рот беззастенчиво демонстрировал голые десны, поблескивающие от его, Лехиного, семени.
Абзац инстинктивно подскочил на месте, саданулся о дно койки над собой и снова упал на подушку. Вновь подняв глаза, никакой блондинки он, конечно же, не обнаружил. А вот сперма была — просачивалась сквозь треники; в трусах тоже было мокро. Ну вот! Не хватало еще прослыть заядлым самолюбом.
Леха вскочил с кровати, быстро стащил с себя штаны с трусами и понес к ржавому крану над парашей. Застирывая одежду, он то и дело оглядывался — не спалился ли? Вроде, все ровно.
«Мокрые сны» у Лехи случались и раньше, но никогда не заканчивались ночными кошмарами. Списав это на нервяк после передержки в карцере, Леха развесил мокрые вещи на краю шконки и провалился в беспокойный, душный сон.
***
На обед в очередной раз давали «рыбное кладбище» — отвратительную похлебку, в которой вперемешку с подгнившей картошкой плавали переваренные кишки, кости и даже головы расчлененных рыбин. Аппетита это варево не вызывало никакого, поэтому Леха Абзац сидел и тоскливо ковырял обед, надеясь подкрепиться в камере чем-нибудь из недавней Коммерсовской передачки.
Сидевший напротив Гена Свекор тоже не притронулся к «братской могиле» в шлемке: блатному и вовсе незачем ходить в столовую — общак прокормит. Но здесь можно пересечься с другими зеками, пообщаться, да и вообще прощупать обстановку на киче.
— Слышь, отец, — не выдержал, наконец, Леха. — А не знаешь, есть тут белобрысые петухи?
— Тебе зачем? На светленьких потянуло?
— Да не… Короче, кажись, я здесь кого-то по своему делу встретил, — соврал Леха.
— Белобрысые, значит? Был тут один чертила — мотню отрастил, чисто как баба. Ну и хапанул от кого-то гнид — белые такие, крупные…
При этих словах у Лехи резко зачесалось в районе паха
— Слушай, а где он, этот чушкарь, сейчас?
— А ты зачем интересуешься? — вдруг подозрительно спросил Гена. — Мент что ли? Вопросов много задаешь. Нет его здесь больше, уж года два как.
Леха кивнул — больше интересоваться не стоило, можно нарваться на неприятности. Встав из-за стола, он направился к контейнеру с отходами — есть эту дрянь было невозможно. Почему-то после слов о вшах лобок у Лехи будто превратился в муравейник. Чесалось неимоверно. Наплевав на приличия, Леха встал в проходе меж столами и с наслаждением запустил руку в трусы. Под пальцами что-то лопнуло.
Вдруг кто-то толкнул его под колено. Держа одной рукой тарелку с «рыбным кладбищем», а другую — в причинном месте, Леха не удержал равновесия и неловко уселся на ближайшую скамью, врезался плечом в сидящего рядом. Выпучив глаза, он со зверским взглядом оглянулся, но никого поблизости не обнаружил.
— Извиняюсь, — буркнул Леха машинально, повернул голову и похолодел: рядом с ним сидел женоподобный пухляк с крупными губами, сальным взглядом и пластырем на сломанном носу. Но хуже того — его щеки расцвечивал лихорадочный, неестественный румянец, а глаза были густо подведены.
— Милости прошу к нашему шалашу! — звонко и бойко поприветствовал его Чебурашка, главпетух Димитровоградской ИК, лопоухий пацан с по-женски мягкими чертами лица. Лехин желудок скрутило спазмом, и он едва не струганул в собственную тарелку — по роковой случайности он приземлился за стол «обиженных».
— Сука, ты че вякнул? Абзац тебе! — резко встав со скамьи, будто желая всем продемонстрировать случайность своего приземления, Леха подскочил к Чебурашке, замахнулся, но в последний момент застыл: обиженных руками трогать нельзя — законтачишься. Вдобавок вертухаи уже поглядывали в их сторону, так что Леха опустил кулак. Но оставлять такую заяву безнаказанной тоже нельзя. К счастью, подобные вопросы Леха научился решать еще в приюте. Он как следует втянул носом соплей и с оттяжкой харкнул в тарелку главпетуху. Ухмыльнулся.
— Приятного аппетиту!
И ушел прочь. В паху продолжало неимоверно чесаться. На счастье, сегодня был не только рыбный, но и банный день.
Зеков построили во дворике — бетонный стакан десять на десять, накрытый сверху решеткой — устроили перекличку и отправили шеренгой в приземистое здание, расположенное во внешнем периметре. В баню Леха шел с удовольствием — водили туда раз в десять дней, но прошлый он пропустил из-за отсидки в ШИЗО и уже начал пованивать — так и в черти загреметь недолго. К тому же, если он и правда подхватил с матраса мандовошек, как раз можно будет протравить их в парилке.
Банный день вызывал оживление среди всех тюремных мастей — блатные гоняли шнырей за алкоголем и закуской; мужики бегали в поисках мыла; петухи фуфырились, приводили себя в товарный вид — сегодня можно будет как следует заработать. Мылись они отдельно, в своем петушином углу — одной шайкой на десятерых.
Впрочем, и для Лехи добыть шайку оказалось задачей непростой, ведь ему приходилось таскать все мыльно-рыльные и одежду с собой. Оставишь где — тут же найдется новый елец. Лавируя между мокрыми пятками, задницами и животами, Леха вертел головой и выискивал тазик. Найдя, следовало встать в длинную очередь голых мужиков, выстроившихся к единственному крану с горячей водой. Кран нехотя плевал тонкими струями, то и дело затихая, так что полную шайку приходилось набирать минуты по три. Очередь росла, а Леха, оказавшийся в конце колонны, все никак не мог добыть искомое. Не выдержав, он, наконец, подошел к дохловатому на вид первоходу, полоскавшему в тазике размякшую футболку.
— Слушай, одолжи по-братски! — прогремел Леха у того над ухом; бедняга аж подскочил. Абзац зря времени не терял и просто забрал шайку у незадачливого зека, пока тот хлопал глазами. По дороге выплеснул грязную воду вместе с футболкой.
Кругом полным ходом шла стирка— летели грязные брызги, слышалось довольное кряхтение и сопение; уголовники сосредоточенно приводили себя в порядок. Наконец, подошла очередь Лехи воспользоваться краном — он набуровил себе полную шайку горячей воды, сыпанул купленного в лабазе порошку, снял трусы. На швах и в самом деле обосновались отвратительные белесые гниды. Леха скривился, швырнул трусы за спину. Парилку, как назло, заняли блатари, и теперь по одному зазывали петухов. Можно, конечно, попросить пупкаря о прожарке, но тогда вся хата узнает, что он хапанул мандовошек, а это удар по авторитету. Лучше держать варежку на замке.
Подняв глаза, Леха кинул взгляд на петуший угол — разнообразные «Маньки» и «Зойки» дружно прихорашивались под строгим присмотром мамки-Чебурашки. Вдруг среди голых тел мелькнула знакомая блондинистая башка. Мелькнула да скрылась. Показалась чья-то соблазнительно подставленная задница, тонкие пальцы раздвинули ягодицы. С глумливой улыбкой забинтованная ночная гостья повернулась к нему, высунула язык и развратно облизнула пальцы. Вкупе с омерзением в Лехиной душе шевельнулись какие-то инстинкты, внизу живота наметилось напряжение.
— Зырь, братва! Абзац-то как петухов срисовывает! — с повизгиванием призывал Саранча. — Опять у нас после отбоя будет кружок рукоделия.
Леха прикрыл эрекцию тазиком, воззрился на сокамерников — те зубоскалили. Покатывался с хохоту Саранча, смущенно сдерживал смешок Коммерс, и даже Поп со Геной на пару тихонько похрюкивали. Чтоб не терять лицо, Леха и сам выдавил ухмылку, ответив:
— Уж больно горячи чертовки!
Этим он добился реакции уже в рядах петухов. Те заулюлюкали, закривлялись, демонстрируя Лехе свои прелести. Никакой блондинки среди них Абзац, само собой, не обнаружил.
Настроение у Лехи было ни к черту. Все тело зудело несмотря на избавление от зараженного белья. Сокамерники смотрели будто бы с усмешкой — видать, вспоминали случай в бане, или их веселили постоянные Лехины почесывания. Смурной, он ковырял краюху шибана и отправлял куски в рот. Хлеб был настолько влажный и недопеченный, что из него можно было не то что шахматы — Венеру Милосскую лепить. Вдруг что-то хрустнуло на зубах, крупное, плоское, похожее на кусок пластика. Вынув неведомый объект и рассмотрев его как следует, Леха с отвращением сплюнул остальное на пол. К горлу подкатило.
— Ты в хате-то не плюйся! — усовестил его Гена, но Леха не слышал — на ладони лежал самый настоящий человеческий ноготь. Желтый и обкусанный, он крошился в пальцах и, кажется, даже пованивал. Вскочив, Леха ринулся к параше, чувствуя, как съеденное рвется наружу, но застыл на месте — за шторкой уже кто-то сидел.
Неизвестный был гол, грязен и тощ; все тело покрывали иссиня-багровые синяки. Блондинистая шевелюра скрывала лицо, зато было отлично видно длинный — с локоть — язычище. Им опущенец старательно вылизывал генуэзскую чашу. Подскользнувшись от неожиданности, Леха полетел носом вперед — лицом прямо в парашу. Лишь врожденная ловкость позволила ему в последний момент ухватиться за торчащий из стены кран и не зашквариться. Обернувшись, он взглянул на сокамерников. Те застыли, как перед напряженным моментом в футбольном матче: законтачился ты случайно или по незнанке, статус твой менялся автоматически —из ровных пацанов в обиженные.
— Едва не зафоршмачился, — выдохнул Леха с облегчением — больше для них, чем для себя. Обернувшись к параше и собираясь дать по рогам чужаку, он обомлел — над генуей уже никого не было, однако, обычно грязный, фаянс теперь блестел чистотой.
«Как вылизанный», — мелькнула мысль.
***
Автор — German Shenderov
Шабаш для двоих (Часть вторая, последняя)
— Пожалуйста, не надо! Отпустите меня, я сделаю, что угодно, мне больно, нечем дышать… — забилась Лиза, неспособная поднять сеть самостоятельно — слишком тяжелая. Впрочем, попытки освободиться она быстро прекратила, разглядев, наконец, сквозь слезы изображение, выбитое на печатке. Святой Доминик воздевал правую руку к небу, левой прижимая к себе книгу. По канту красовалась надпись: «Maleficos non patieris vivere». «Ворожеи не оставляй в живых», — вспомнила Лиза. Она тут же перестала плакать, заворочалась, ища более-менее удобную позу — так, чтобы цепи меньше жгли кожу, — сверкнула зелеными глазищами, усмехнулась:
— Значит, доминиканец… Ну что, справился с беззащитной женщиной?
— Какая ты к черту женщина? Всем женским ты расплатилась за возможность творить свои еретические фокусы.
— Ну, допустим, не всем…
Лиза прикусила губы, приспустила трусики, демонстрируя гладко выбритый лобок и вертикальную улыбку ниже. Только конченый импотент — которым и должен был стать донор — мог противостоять такому зрелищу. Преодолевая сопротивление сети, она развела ноги, раздвинула губы, демонстрируя влажное лоно, в которое канул не один десяток мужских душ и сердец. Пульсирующая бездна будто бы глядела в ответ на Александра. Тот, завороженный зрелищем, сглотнул, едва не сделал шаг вперед. Застыл, произнес одними губами что-то похожее на молитву.
— Ну же, милый… У нас ведь были иные планы на вечер! Разве не хочешь узнать, какова я внутри?
— Захочу — узнаю, — отрезал тот, помотав головой, и вынул из-за пояса огромный охотничий нож. — Вскрою и посмотрю. Так что не дергайся. Толку тебя трахать — ты ж даже залететь не можешь.
— Ну, ведь, можно и просто для удовольствия… — не теряя надежды, Лиза провела язычком по губам. Тот раздвоился и теперь выписывал замысловатые фигуры. — Ты даже не представляешь, что я им вытворяю…
— И правда. Чуть не забыл! — хлопнул себя по лбу охотник, достал из-под кровати спортивную сумку, загремел какими-то железяками. Когда Лиза увидела, что он извлек, в ее груди все сжалось. — Тебе ведь это хорошо знакомо, не правда ли?
Лиза попыталась откатиться как можно дальше по матрасу, но Александр прижал ногой сеть, защелкал угрожающим устройством, похожим на небольшую дубинку, которая раскрывалась и закрывалась, подобно зонтику.
— Висит груша — нельзя скушать, да? А мы все-таки попробуем!
Зафиксировав голову, охотник с силой вколотил Лизе пыточную грушу в рот. Сжатые зубы не помогли — провалились в глотку, хрустнув под напором металла.
— Не дергайся. Чем раньше я закончу, тем раньше это закончится для тебя…
Александр принялся крутить винт, и жуткие лепестки груши впились в небо и в язык, принявшись растягивать рот Лизы во все стороны. Бедная девушка мычала, пока челюсть выходила из сустава, а уголки рта надрывались до самых щек. Кровь смешивалась со слезами, стекала на волосы, заливалась в уши. Наконец, когда винт прокрутился несколько раз, Александр удовлетворенно кивнул и отошел, любуясь плодами своим трудов. Подбородком Лиза почти касалась солнечного сплетения, а затылок ее был задран назад.
— Вот так потише будет. Теперь давай-ка займемся маникюром…
Жестом фокусника охотник извлек из сумки огромные плоскогубцы. Ногти он вытягивал долго, мучительно, с наслаждением, то и дело надламывал посередине, хватался и вытягивал снова.
— Во-о-от она, сила-то вся твоя, во-о-от она! — удовлетворенно кряхтел он, демонстрируя Лизе очередной выдернутый с мясом ноготь. — Хер тебе, а не ворожба твоя! Во-о-от тебе, за каждую душу сгубленную…
Попытка побрить Лизу успехом не увенчалась — машинка успела лишь оставить глубокую залысину, жалобно зажужжала и застряла в густых рыжих волосах — ни туда, ни обратно.
— Так сойдет! Ну и последний штрих…
Лиза отчаянно замычала, когда увидела, что именно Александр держит в руке. Глубокая ложка для мороженого сама по себе не слишком устрашала. Пугало то, что мороженого нигде поблизости видно не было.
— Во-о-от так! И еще разок та-а-ак! — и видеть Лиза перестала; остался только слух. Она с исступленным сосредоточением слушала, как палач складывает инструменты обратно в сумку, как чем-то шуршит, всхохатывает и радостно докладывает:
— Казанова на связи. Объект зафиксирован, ногти, зубы и глаза удалены, с волосами… вышла заминка. Поднимайтесь, можно вывозить… Слышь, Серега, ты мне бутылку «Мендозы» должен! Слушай — Баторова Елизавета, тысяча девятьсот девяносто седьмого года рождения. Я ж говорил, не меняла она имя! Только срок годности перебивает. Тшеславная она дохера… А это что за… Ай! Сука!
По комнате раздалось хлопанье и стрекот бесчисленных крылышек, Лиза слышала как неловко и беспорядочно Александр топочет по комнате, пытаясь отбиться от содержимого ее клатча. Воздух мгновенно наполнился затхлой вонью гнилого дерева и плесени — запахом раздавленных клопов. Это был ее шанс. Маленькие друзья будут залезать в рот, нос и глаза, кусаться, царапаться и душить отвратительной вонью, но клопики все еще слишком безобидные, слишком беспомощные… Оставалось надеяться только на себя.
Лиза почти физически почувствовала как волосы мгновенно поседели, отрастая в длинные острые лески. Она вслепую хлестнула по комнате — в одну сторону, в другую. Раздался полный боли визг, что-то большое и тяжелое рухнуло на пол — пора. Зарычав от натуги, прожигая себе ладони до самых костей, Лиза все же откинула верхнюю часть сети, будто самое тяжелое в мире одеяло, поползла наружу, чувствуя как серебро буквально сдирает с нее кожу, тут же опаляя ссадины.
Ощутив наконец ногами ковролин, она бросилась вслепую к выходу. Едва не напоролась на угол, но сориентировалась по дверному косяку. За спиной ревело паническое:
— Уходит! Эта сука уходит!
Выбежав в коридор, она растерянно повела носом. Отовсюду пахло одинаково — шампунем для ковролина, освежителем воздуха, немного — канализацией и зверски воняло клопами из-за спины. Спас ее мягкий «динь» прибывшего на этаж лифта.
«Лишь бы не друзья этого христанутого», — заметалась по стенкам черепа тревожная мысль.
— Господи, милочка, что с вами? — ахнул кто-то из лифта, и Лиза рванулась на голос. Этот кто-то взвизгнул — видать, не ожидал такой прыти от изуродованной девушки. Щелкнула кнопка, послышался скрип закрывающихся створок. Лизе пришлось прибавить шагу, чтобы заскочить в двери лифта. Пассажир уже визжал, и было не определить по голосу, мужчина это или женщина. Впрочем, это для Лизы значения не имело — глаза у всех одинаковые. Вцепившись ладонями в лицо неизвестного, она надавила лишенными ногтей большими пальцами на верхние веки, повела их вглубь, пока скользкие шарики не оказались у нее в руках. Там, на полу кто-то жалобно выл, но чужое горе сейчас мало интересовало Лизу — самой бы спастись. Поочередно вставив глаза, она взглянула на себя в зеркало лифта. Да уж, красавица! Непривычно-карие глаза ей не шли. Как не шли и взлохмаченная седая шевелюра и вмятина на левом глазу — вот ведь криворучка — и полностью раскрытая пыточная груша, растянувшая ей рот до нечеловеческих размеров. На месте ногтей остались окровавленные ямки.
Взглянув на пол, она увидела скрюченную пожилую горничную. В истерическом припадке та прижимала к груди пачку туалетной бумаги и беззвучно рыдала кровавыми слезами из осиротевших глазниц. Пока лифт шел вниз, Лиза изучала в зеркале повреждения — передние зубы сколоты, отчего каждый вдох отдавался ноющей болью; ногти выдраны, челюсть сломана. К счастью, глаза — пусть и чужие — снова были при ней.
Выбегая из лобби, Лиза едва успела посмотреть по сторонам — не караулят ли на выходе. Кажется, чисто. Видеть мешало пятно от вмятины на глазу и кровь, текущая из-под век. Выскочив с крыльца сразу на дорогу, она тут же получила удар бампером в бедро, перекатилась, врезалась в лобовое стекло и встретилась взглядом с водителем — тот конвульсивно цеплялся за руль, с ужасом разглядывая то ли истерзанную Лизу, то ли окровавленную вмятину на капоте.
Девушка сползла с капота, дохромала до пассажирской двери — кажется, вывихнуто бедро. Боль захватила тело Лизы безраздельно, не оставляя возможности понять, где начинается одна травма и заканчивается другая.
Лиза рванула ручку двери на себя, чиркнув изуродованными пальцами по металлу; кажется, с одной из фаланг кожа была содрана начисто до кости. Угнездилась в сиденье, вынула из уха сережку — та была похожа на тонкую закрученную по спирали иглу — и с размаху вонзила ее под скошенный затылок шокированного водителя. Тот сразу как-то обмяк, успокоился; лицо приобрело выражение блаженной безмятежности. Лиза прильнула к его уху, пачкая кровью одежду, и произнесла одной лишь гортанью:
— Гони!
***
Погони за ними, кажется, не было, но, тем не менее, Лиза всю дорогу сидела как на иголках. Ее явно выследили — сомнений нет. Вопрос лишь в том, знают ли охотники, где находится ее логово. Впрочем, рисковать не хотелось. Лучше бросить все, сменить личность и осесть на новом месте. Новоселье явно лучше, чем костер или каменный мешок, в котором она опять просидит добрую пару столетий, пока движения тектонических плит вновь не разрушат стены ее темницы.
Адрес к счастью, удалось вбить в навигатор, закрепленный на панели, иначе Лизе пришлось бы изрядно помучиться, диктуя «Дзержинского девятнадать». Петляя по узким улочкам, игнорируя сигналы светофора и, едва не задавив кошку, они, наконец, оказались в уютном дворике, скрытым зеленым пологом ветвей. На площадке рядом все еще играли дети — дни становились все длиннее, темнело поздно.
«Я бы тебя поблагодарила, но… — попыталась произнести Лиза, выдав что-то нечленораздельное. Водитель безразлично и благостно пялился перед собой, руки его так и остались на руле. — …но обстоятельства сложились не в твою пользу».
Схватив голову водителя за уши — тот был выбрит налысо, иначе бы Лиза, конечно, предпочла волосы — она принялась колотить беднягу об рулевую колонку головой. Он не сопротивлялся, лишь жалобно всхрюкивал при каждом ударе. Убедившись, что лицо бедняги превращено в кровавую кашу, Лиза попыталась выдернуть у него передний зуб, но не преуспела — тот сидел крепко. Она оглянулась в поисках чего-то подходящего, чтобы расшатать резец, и обнаружила большой профессиональный ящик для инструментов на заднем сидении.
— Ынго! — произнесла Лиза распяленным ртом, вынимая гвоздодер.
Зубы ей не очень подошли — торчали из-под израненных губ, придавая сходство с лошадью. С ногтями и вовсе вышло сплошное расстройство — хозяин машины стриг их настолько коротко, что даже залезть плоскогубцами под ногтевые пластины едва получалось. Остановилась на двух — указательном и безымянном, остальные неаккуратные обломки сжала в кулаке, на всякий случай. Этого все еще было недостаточно — Лиза чувствовала, как тело противится протезам, ноет и жалуется на страшное надругательство.
— Нет, я не хочу ее крестить! Мама, ну что за средневековье, в самом деле? Вырастет и сама решит, во что ей верить! — раздалось совсем рядом, за кустами. Тихонько открыв дверь, Лиза вышла из машины, подобралась поближе. — Ну и что, что бабушка? Это моя дочь, в конце концов, или нет?
Полноватая блондинка стояла к Лизе спиной, одной рукой прижимая к уху телефон, а другой монотонно покачивая детскую коляску. Там, в компании погремушек и плюшевого мишки — какая банальность — спал младенец. Он смешно дергал маленькими ножками в пинетках и активно гонял по рту соску — похоже, ему что-то снилось.
— Не смотри! — еле слышно шепнула ведьма. Отдалась болью левая почка.
Осторожно, стараясь не разбудить ребенка, Лиза приподняла его из коляски, прижала к груди; немного покачала, успокаивая. Дети в ее нежных руках всегда вели себя как заговоренные — не кричали и не плакали, покорно принимая свою судьбу. Одним движением Лиза стянула чепчик, обнажая лысую детскую головку, по центру которой мягко пульсировал родничок. Прижавшись к нему губами, Лиза с силой втянула кожу младенца в рот — главное, чтобы и пискнуть не успел. Родничок лопнул, и соленая густая жидкость полилась в Лизкин пищевод, наполняя тело приятным теплом исцеления. Мало-помалу раны в уголках рта затягивались; обрастали новой розовой кожей ожоги. В определенный момент Лиза спохватилась, с хрустом вправила челюсть — если так заживет, придется ломать по-новой.
Наконец, когда череп младенца опустел, Лиза быстро огляделась — мамашка будто бы нарочно смотрела в противоположную от коляски сторону, все еще занятая разговором по телефону; у крыльца никого. Бросив выеденного ребенка обратно в коляску, Лиза пулей метнулась к своему крыльцу. На автомате набрала нужное сочетание кнопок на кодовом замке, тот запищал. Вбежав в подъезд, зашлепала босыми ногами по ступеням; наступила на разбитую бутылку, но даже не остановилась, когда та лопнула под пяткой.
Оказавшись у своей двери — массивной, железной — забарабанила:
— Машенька, дочка, открой! Скорее! Маша!
Когда по ту сторону двери раздались шаги, Лиза прижалась к стенке, выдернула из уха вторую сережку, приготовилась, если что, нанести удар… Белокурая головка высунулась из дверного проема, круглые голубые глазища удивленно осматривали Лизу.
— Мам, ты чего? Почему ты голая…
— Нет времени, детка! — Лиза затащила дочку в квартиру, заперла за собой дверь. — Нам нужно собираться, и поскорее!
— Что случилось? — маленькие губы задрожали; девочка была явно напугана.
— Нас… нашли нехорошие люди, — уклончиво ответила Лиза. — Знаешь, иди пока, собери свои любимые игрушки, ну и там, все что хочешь. Возьми под раковиной мусорный мешок.
— Мам, ты как Эльза!
— Чего? Почему?
— Ну, волосы белые…
Лиза не удержалась, расплылась в улыбке.
— Все, беги собираться, детка.
Маша кивнула и побежала в комнату. Лиза же рванула в гостиную, приложившись по дороге затылком о низкую притолоку. Там, за большой настенной картиной, изображавшей полуразрушенный замок где-то в Восточной Европе, оказался сейф.
«Хорошо, что он открывается не сканированием сетчатки», — усмехнулась Лиза, набирая код. Дверца с щелчком отворилась, и на пол посыпались пачки денег, цепочки, колечки и прочая ювелирка. Лиза уже было принялась сгребать в кучу свое добро, но хлопнула себя по лбу: «Дура! А во что ты это будешь складывать?»
Уже собираясь на кухню за мусорным мешком, она вдруг застыла, повернулась к окну — тревожно шумели деревья; где-то истерично мявкнула кошка. Зашуршали по асфальту шины.
«Приехали», — поняла Лиза. Действительно, там у подъезда происходила какая-то суета. Из черного внедорожника вылезли трое — все в сером камуфляже. Один был ей уже знаком — его безупречное личико портила россыпь крупных волдырей. Лиза была готова поклясться, что даже отсюда чувствует запах раздавленных клопов.
— Маша, детка, закройся у себя в комнате, и не выходи, что бы ни услышала! — крикнула Лиза.
После она одним движением сорвала длинную полоску обоев, а вместе с ней на ставший вдруг бетонным пол осыпались и остальные обои, осели пылью шкафы, кровать развалилась на ржавые обломки. Теперь все вокруг все покрывали кирпич, бетон и налет голубиного помета. Квартира Лизы превратилась в лабиринт технического этажа с приземистыми пилонами, скошенным потолком и свисающими тут и там полотнами ткани, исписанной серыми знаками. Совершенно неуместно смотрелась плазменная панель на рыжей поверхности трухлявого кирпича. Прах и саваны покойника могли создать видимость хоть дворца халифа, но обычная квартира вызывала меньше вопросов у клиентов. Оборванный клочок ткани так и остался у Лизы в руке. Повязав его вокруг пальца, она приготовилась защищать свой дом.
Из подъезда послышались приглушенные металлом голоса — дверь на технический этаж Лиза заменила сразу, как въехала, на двойную из цельных листов стали. Впрочем, если эти ребята знают свое дело, то вся нахваленная продавцом-консультантом надежность даст ей в лучшем случае минуты две форы.
— А мож мы ей сразу красного петуха пустим? — предложил кто-то по ту сторону. — Жильцов выведем, потом как-нибудь…
— Нельзя. Ее регулярно видели с одним и тем же ребенком, личность, правда, не установлена.
— По пропавшим пробивали?
— Да. Не нашли. Короче, входим осторожно, во все стороны не палим — сука может держать заложников. От всякой органической дряни держимся подальше. Тело ведьмы — алхимическая лаборатория. Защищаем глаза. И респираторы наденьте.
Во внешнем замке что-то заворочалось, послышалось механическое жужжание, запахло жженой металлической стружкой.
«Войдут», — пришло простое понимание. Лиза сдернула с себя окровавленные остатки белья — в своем первозданном виде, в том, в котором отдавалась Хозяину Земному, она чувствовала себя увереннее, свободнее, чище. В руке она сжала остатки вырванных у мертвого водителя седана ногтей. Мусор, конечно, но в отчаянных обстоятельствах…
Проглотив с пяток тонких желтоватых пластин и едва не подавившись, Лиза согнулась над полом, засунула два пальца в рот, надавила на корень языка. На пол полилась отвратительная смесь из белого вина и заказанных на закуску каннеллони. В неоднородной массе плавали ногти. Пока ее выворачивало наизнанку, Лиза чувствовала, как что-то большее, куда более важное покидает ее, остается на полу. Выпрямлялась она уже с явной болью в позвоночнике. Но дел еще было невпроворот.
От двери продолжал исходить какой-то гвалт и жужжание сверла. На секунду Лиза малодушно подумала — не сигануть ли в окошко? Тут же одернула себя — нашли один раз, найдут и второй. В коридоре Лиза надкусила запястье и провела по бетонной стене длинную кровавую полосу; на конце сделала завиток. Рука немедленно сморщилась; вены взбухли и посинели.
— Мам, кто эти люди? — плаксиво спросила Маша, скрытая за укутанным саваном пристенком.
— Все хорошо, детка! — отозвалась Лиза, чувствуя, как ее голос грубеет и хрипнет, пока она один за другим выдергивает волоски и плетет из них узелки. Упав на пол, узелки разбегались юркими клопами-альбиносами. — Знаешь, а включи ту песню, которая тебе нравится! Я тоже хочу послушать.
На самом деле, Лиза уже терпеть не могла завывания Эльзы, но будет лучше, если Маша ничего не услышит.
— Отпусти и забудь!
Что прошло – уж не вернуть!
Отпусти и забудь!
Новый день укажет путь!
«Понеслась!» — ухмыльнулась Лиза, повязывая ленту савана обратно на стену. Вновь все преобразилось; технический этаж превратился в современную, обставленную в стиле «берлинского ретро» квартиру. Где-то под ламинатом спряталась лужа блевотины, а под обоями — выведенная кровью линия. Теперь, когда ловушки были расставлены, Лиза машинально взглянула в зеркало — носогубная морщина углубилась, в уголках глаз затаились мерзкие «гусиные лапки» — и сама шагнула за грань иллюзии,
С лязгом открылась внутренняя дверь квартиры. Замок был грубо высверлен по центру; на ламинат осторожно шагнула нога в окованном серебряными набойками сапоге.
— Заходим аккуратно! — раздалось из подъезда. — Это ведьмовское логово, здесь все может быть ловушкой.
— Да ладно, какой ловушкой? — возразил знакомый голос. — Она еле ходит, зубы я повыдергал, ногти тоже! Что она нас, насмерть залижет?
— Но от тебя-то она как-то ушла! — осадил его третий.
— Вот, знаешь…
— Тихо! Слышите?
— Отпусти-и-и и забудь! — призывала Эльза из детской.
— Казанова, ты иди на кухню, Семен — проверь звук, я углубляюсь в квартиру.
— Принято.
Сквозь щелочку в обоях Лиза видела как трое мужчин — теперь уже в защите с какими-то диковинными винтовками — пробираются через ее квартиру. До любого из них можно было дотянуться рукой, но пока слишком рано. Нужно подпустить поближе.
— У меня все чисто! — отрапортовал с кухни Александр.
— Захожу в… — хотел было отрапортовать неизвестный с винтовкой, но… по пояс провалился под ламинат; тот вспучился, впился острыми краями в бока, фиксируя незваного гостя. Бедняга по-заячьи завыл. Послышался топот его соратников.
«Сейчас!» — пронеслось в голове. Лиза вновь оторвала кусок обоев, сдирая иллюзию с технического этажа и вновь преображая уютную квартирку в пыльный загаженный голубями лабиринт.
— Твою мать, где я? — визжал откуда-то издалека Казанова, а Лиза уже шлепала голыми пятками по потолку, уворачиваясь от летящих по кривой дуге гвоздей — вынужденный стрелять себе за спину, незваный гость не мог как следует прицелиться. Схватив его за голову, Лиза оттянула ее назад и лизнула прямо в раскрытый в немом ужасе глаз. Тот пропал, глазница заросла, а на ее месте оказалась гладкая кожа. Лиза повторила свой маневр, и с лица несчастного исчезли нос и губы. Кожа на их месте панически вздувалась, точно надетый на лицо пакет. Нырнув обратно за обои, Лиза оставила «доминиканца» задыхаться по пояс в ламинате. Наконец, соратник Казановы — тот, что, постарше — добрался до своего товарища, принялся увещевать.
— Семка, ты чего? Ах ты сука… Семка, слышь! Да не вертись, я взрежу! Не вертись, кому говорю…
Линия крови вырвалась из-под обоев, стегнула старшего по ногам, опрокинув навзничь. Этот охотник был явно опытнее своих соратников — не растерявшись, он тут же перевернулся на спину и принялся палить гвоздями вокруг себя. Один вошел четко между костяшек в ладонь Лизе. Та, рыкнув, выдернула руку, орошая кровью все вокруг, и тем самым выдала свое местонахождение — выпала из-за иллюзорной стены.
— Вот ты где, мразь!
Стая клопов — белых как лунь — нахлынула из ниоткуда, облепила лицо «доминиканцу». Тот завертелся на месте, смахивая насекомых. Хлестнула прядь острых и тонких как леска волос, вышибая винтовку из рук. Взревев, Лиза бросилась на охотника. Тот не растерялся, рубанул наугад цельнометаллическим нестерпимо блестящим топором, отхватил ведьме руку, вскочил на ноги и пошел вперед, наступая на Лизку. Ретируясь, она дернула кусок обоев и шагнула за стену саванов, после чего приладила его на место; получилось неровно. Теперь квартира стала похожа на заготовку самой себя, выстроенную прямо посреди чердака — с дырявыми стенами, пилонами и дверями, ведущими в пустоту.
Нужно было отступать. Лиза побежала на четвереньках прочь, под массивную вентиляционную конструкцию, чувствуя как по ляжкам бежит горячая моча. Суставы не слушались, кости ныли, кожа сохла, стягивая лицо. Из отрубленной руки кровь хлестала на пол, оставляя тягучий влажный след и смешиваясь с мочой.
— Дрянь! — выругался охотник, когда его подошвы зашипели и запузырились, соприкоснувшись с едкой жижей. — Ничего! Скоро у тебя закончатся и ногти, и волосы, а ты превратишься в беспомощную каргу! Бежать некуда!
Казанова, отрезанный от схватки беспорядочным переплетением иллюзорных стен, метался по кухне и выкрикивал проклятия; на фоне завывала Эльза:
— Отпусти и забудь!
Этот мир из твоих грёз!
Отпусти и забудь!
И не будет больше слёз!
Здесь мой дом!
Мой снежный удел!
Пусть бушует шторм!
«Пусть бушует шторм!» — согласилась Лиза, прячась за очередным пилоном. Тот взорвался кирпичной крошкой — кажется, охотник подобрал винтовку с пола. С тяжелым сердцем ведьма вновь, в который раз за день, залезла в глазницу и выдрала глаз горничной — тот, что без пятна. Присела, осторожно катнула его по полу в сторону «доминиканца». На глаз тут же налипли пыль и труха, но и такого обзора было достаточно. Казанова, наконец-то выбравшись с кухни, заходил с другой стороны пилона. Ее окружали.
— Сдавайся, тварь, и мы сожжем тебя быстро. Знаешь, как обычно сжигают ведьм? Мы оставляем маленький костерок в полуметре, берем самые мокрые дрова, чтоб побольше дыма. — Охотники не спешили подходить — знали на что способна Лиза. Один из них показал какой-то жест, после чего продемонстрировал три пальца. Загнул один. — Такой огонь не опаляет, он медленно коптит дочерна! Выходи, отдай ребенка, и мы просто зальем тебя бензином. Это больно только первые пять секунд. Не успеешь оглянуться, как отправишься к своему хозяину!
Загнулся второй палец. Казанова собирался что-то швырнуть к пилону. Сейчас!
Отрубленная рука вскочила с места, застучала пальцами по полу как огромный паук, запрыгнула на голову старшему. Тот принялся вертеться; вскрикнув, распахнул рот. Это и было его ошибкой. Тонкая старческая кисть ловко забралась под респиратор и нырнула в глотку, расставила пальцы и принялась втягивать себя внутрь, в трахею. Охотник заперхал, хватаясь за горло, выронил винтовку — его можно было списывать со счетов. Оглянувшись в поисках Александра, Лиза только и успела заметить как что-то маленькое, оказавшись совсем рядом с ней, вдруг расширяется, становится большим и с грохотом отбрасывает ее к пилону, взрывается миллиардами острых осколков. Следом в челюсть ей прилетел удар прикладом, вышибая и без того плохо сидящие чужие зубы.
— Чистая серебряная стружка, сука! — самодовольно провозгласил Казанова. Ствол винтовки упирался Лизе в висок. Убить — не убьет, но о ясности мышления придется забыть. — А теперь слушай меня. Берешь вот эти штуки…
На пол с тяжелым грохотом упал чехол. Александр носком ботинка раскрыл его, и перед Лизой предстала батарея угрожающего вида железных штуковин фаллической формы. Каждая схематично изображала какого-нибудь святого, на широком конце поблескивала распятия. Некоторые были тонкие как спицы, другие — короткие и толстые, похожие на католических неваляшек.
— И чего ты хочешь? — проскрипела Лиза и сама удивилась своему голосу — надтреснутый, севший, точно у столетней старухи. — Чтобы я тут устроила эротическое шоу?
— В точку, мразь! Теперь ты возьмешь по одной на каждую из своих мерзких дырок и заткнешь их как следует, если не хочешь получить порцию гвоздей в голову. Глаза, рот, жопа, уретра, уши — все. Впрочем, я с удовольствием всажу тебе целую обойму, и займусь этим самостоятельно.
Единственной рукой Лиза ощупала самую большую и длинную фигурку, изображавшую Марию Магдалину. Жжется — похоже, серебряное напыление. Интересно, удастся ли ей огреть Казанову этой тяжеленной дурой по колену до того, как он продырявит ей голову? По всему выходило, что никак. Думалось тяжело — в череп будто залили меда. С досадой она оглядела свою кисть, худую, узловатую, в коричневых старческих пятнах. «Потратилась, перестаралась», — покачала головой Лиза.
— Ну? Я жду! Начина-а-а-х ты маленькая дрянь! — вдруг охотник сорвался на крик.
— Не трогай маму! — пискнуло над головой.
Послышался шлепок, следом застрекотала винтовка, но куда-то мимо Лизы. Судя по звуку, гвозди вонзились во что-то мягкое.
— Я не чувствую рук! Она меня укусила! Мое лицо! Что со мной… — стоны перешли в хрип. Охотник шатался, выпучив глаза, на лице алели два следа от детских зубов. Пальцы его разжались, винтовка выпала из ослабевших рук. Прижавшись к кирпичной стенке, он осел на пол, изумленно вращая зрачками. Лиза встала, повернулась к маленькому скрюченному тельцу в углу чердака. Там, в голубином помете и перьях, лежала Маша, прикрывая руками живот. Лиза подбежала к ней, прижала голову дочери к обвисшей старушачьей груди, принялась гладить по волосам единственной рукой.
— Мама… Ик… Мама… Ик… — похоже, гвозди попали в легкие — девочка дышала прерывисто, икала, сипела, с трудом втягивая воздух. — Мама, я… Ик! Я умираю, да? Ик! Я не хочу умирать, мама! Не хочу…
— Тише-тише, солнышко мое. Тише, моя зайка… Все хорошо, — увещевала Лиза, целуя тонкими усохшими губами белокурую макушку. — Ты не умираешь, девочка моя, нет-нет…
Намотав прядь волос на палец, Лизка потянула ее, и голова Машеньки расплелась, подобно свитеру, превратилась в клубок серой пряжи. На бедра ведьме посыпались дохлые клопы.
— Ты не умираешь, детка. Ты ведь никогда и не жила…
Все меньше и меньше оставалось от Маши — вся она разваливалась, расползалась, преображаясь в скопление мертвых насекомых, паутины, веток и прочего мусора. Наконец, ветхая конструкция рассыпалась, на пол со стуком упал вываренный до меловой белизны детский череп. Лиза поднялась на ноги, отряхнулась и, улыбнувшись окровавленным беззубым ртом, направилась к охотнику. Тот все еще хрипел, дергал непослушными конечностями, тщетно пытаясь встать.
— Знаефь, — прошепелявила Лиза, — вообфе-то я всего лифь собиралась забрать твою музскую силу. Есть люди, которые за это хорофо платят… Теперь, когда ты убил моего фамильяра, тебе здет судьба куда менее завидная…
Лиза опустилась перед Александром на колени, дернула пряжку ремня, расстегнула ширинку, высвобождая гениталии. Те висели смешным мешочком, не демонстрируя никакой активности. Старческие пальцы принялись умело наминать член с разных сторон, и тот, вопреки здравому смыслу, твердел, поднимался. С ужасом и омерзением охотник глядел, как сморщенная однорукая и одноглазая старуха слюнявит пальцы и смазывает головку, но где-то под неокортексом в лимбической системе уже поднимало свою порочную уродливую голову темное, нездоровое возбуждение.
— Вот так-то! — удовлетворенно скрипнула Лиза и вытерла кровь с подбородка. — Молодой, здоровый, в тебе много зизни… Если тебя это утефит — сейчас ты получифь лучфий отсос в своей зизни.
***
Привычным жестом собрав седые космы в хвост, ведьма наклонилась, жадно распахнув свою влажную беззубую пасть.
— Привет, заюшка, привет-привет! Слушай, спасибо тебе за все! У меня кожа как попка младенца! — щебетала Юлька, входя в квартиру. Подошла ближе, перешла на интимный шепот: — И там тоже полный порядок! Ты просто волшебница! И выглядишь… Блин, каждый раз как с обложки! А Машенька…
— Она в летнем лагере, — соврала Лизка. — Проходи.
— Слушай, — подруга вдруг нахмурилась, пригляделась. — А ты линзы что ли носишь? Цвет глаз другой.
— Всегда такие были, — пожала плечами Лиза. — Пойдем на кухню.
Проходя мимо двери гостиной, Юлька вздрогнула от неожиданности, встретившись глазами с дряхлым стариком в инвалидном кресле. Губы его запали глубоко внутрь, лицо обвисло, глаза молочно-белыми голышами пялились в пустоту.
— Ой, здрас-с-сте! — расплылась в голливудской улыбке гостья.
— Не обращай внимания, он не слышит. Это мой дедушка. Вот, привезла ухаживать — а то в деревню не наездишься. Ты проходи на кухню, я сейчас…
— Какой милый старичок… — засюсюкала Юлька из вежливости.
— Ага, — согласилась Лиза. — Просто Казанова.
***
Автор — German Shenderov
Перегон (Часть четвертая, финал)
Маша и Мала почти заиндевели. Сил звать на помощь не осталось, голоса охрипли, а результатом было лишь пугающе короткое эхо и боль в гортани. Машина нога давно уже стала частью груды мертвой плоти, и девочка теперь бы не отличила – где кончается своя и начинается чужая. Холод уже не казался лютым врагом, нет, он ощущался сладкой колыбельной, уютным одеялом, окутывающим, ласковым. Глаза слипались сами собой, Маша уже клевала носом, когда цыганская девчонка ткнула ее локтем под ребра.
– Не спи! Здесь кто-то есть! Я слышу.
Маша тряхнула головой, сбрасывая сонливость. Действительно, в темноте земляной пещеры грузно ворочалось что-то огромное, неповоротливое. С потолка посыпались комья – значит, чем бы это что-то не являлось, оно было очень большим.
– Застынь. Не двигайся, – шепнула Маша девчонке, зажала ей рот. Во тьме металось чье-то тяжелое хриплое дыхание. Покрывало из трупов ощутимо проседало под этим нечто, окоченевшая плоть перекатывалась и издавала звук, похожий на стук булыжников. Что-то стекало с огромного существа, капало вниз с громкими шлепками. Наконец, оно подобралось совсем близко, и Маша ощутила на своем лице чье-то зловонное, отдающее подвальной гнилью и стоячей водой дыхание. Оно было холодным.
– Беги! Приведи помощь! – скомандовала она Мале, подтолкнула девчонку под попку, и та рванулась прочь. Тварь издала какое-то грустное, протяжное «Э-э-э», повернулась было, но Маша пнула свободной ногой мягкую, вязкую плоть. – Ну, иди сюда, сука! Сожрешь меня, да? Сожрешь?
Когда сухие, похожие на прутья метлы пальцы коснулись лица Маши, она очень четко ощутила, насколько сильно хочется жить. Она заметалась и задергалась в плену трупной груды, и то ли вес существа как-то сместил расположение окоченевших тел, то ли паника придала девушке сил, но нога вдруг как по волшебству освободилась. Издав радостный вскрик, Маша было поднялась, но тут же вновь рухнула лицом вниз – нога онемела до полной неподвижности. Девушка уперлась руками в промерзшую плоть, попыталась подняться, но вдруг что-то там, внизу, схватило ее за волосы и теперь тянуло к себе, не давая выкарабкаться. Снизу скрипело знакомо:
– Пирожки горя-я-ячие, с ливером, с яйцом, с капустой…
– Отпусти, манда старая! – Маша принялась из последних сил колотить кулачками по затвердевшей и смерзшейся воедино массе, но хватка не слабела, а сзади накатывала чья-то холодная влажная плоть – будто подбирался к ней сугроб подтаявшего пломбира. Сначала пара рук-метелок легла на лицо, следом – на живот, еще три уцепились за ноги и подняли в воздух. Тонкие пальцы-веточки беспрепятственно проникали в Машину плоть, мяли органы, комкали их и выбрасывали прочь, как ненужный мусор, а внутрь пихали какие-то холодные склизкие комья. Маша чувствовала, что эти бесстрастные и умелые руки перешивают ее, перелепливают ее во что-то другое, меняют саму ее суть. И вскоре от Маши ничего не осталось, кроме оболочки, занятой теперь чем-то иным.
***
Надя упорно пыталась читать «Устав железнодорожного транспорта Российской Федерации» – что угодно, чтобы хоть ненадолго изгнать мысли об ужасах последних суток. Буквы скакали и расплывались, превращаясь в лапы-ветки, а вместо белой бумаги девушка видела бесконечную снежную пустошь. Вдруг дверь в купе резко отъехала в сторону. На пороге, румяный с мороза стоял Тимофей. В руке он сжимал пистолет. Выпалил сходу:
– Одевайся! Нужно уходить!
– Что случилось? Куда?
Надя недоуменно глядела, как парень мечется по купе, сгребая бушлаты и доставая из рундука старые валенки Степаныча.
– Надевай!
– Да я в них утону…
– Надевай, кому говорю!
– Да что произошло-то? – воскликнула девушка, застыв на месте и всем своим видом требуя объяснений. Тимоха сдался.
– Майор – не человек. И Нура тоже. Они Лешку… того. И походу всех здесь собираются грохнуть.
– Но зачем?
– Откуда я знаю? Похоже, многие из пассажиров уже тоже… не люди. Они их как-то заменяют или порабощают. Здесь оставаться опасно.
– И куда мы пойдем? Здесь же лес кругом…
– Ага. Помнишь, что говорил майор? Не ходить в лес! Думаешь, это он просто так? Это чтобы мы не ушли никуда. Он нас здесь всех похоронить решил. А мы, дураки, уши и развесили… Я особенно.
– Но они же строят полозья, чтобы…
– Не то они строят. Смотри.
Тимофей осторожно подвел Надю к окну, сбоку, чтобы снаружи нельзя было увидеть.
– Видишь? На что это похоже?
– На какую-то… платформу. Или мост.
– Вот именно. И я не хочу быть здесь, когда они закончат.
***
Пробирались тайком. Тимоха набрал два термоса горячего чаю из титана, прихватил Лешкин паек – ему он уже ни к чему. Выходить решили через задний вагон – там почти никого не осталось: пассажиров уплотнили в немногие оставшиеся теплые вагоны ближе к локомотиву, работа кипела там же. Метался над тайгой визг неизвестно откуда взявшейся бензопилы, слышался треск деревьев. Добровольцы, как муравьи носились с бревнам туда и обратно, дружно тянули за тросы, трудились слаженно и синхронно, точно готовились к этому годами, и каждый назубок знал свою роль. У Тимохи отвисла челюсть, когда он увидел круглого и явно не привыкшего работать руками депутата, который теперь рьяно вгрызался топором в ствол молоденькой сосны.
– Когда ж он их всех успел... – выдохнул Тимоха.
Над «стройкой», взобравшись на какой-то пень, возвышался Филипп Михалыч. Одутловатое лицо сосредоточенно хмурилось, а глаза, свесившиеся на щеки, беспрестанно вращались, зорко следя за процессом. Стоило чему-то пойти не по плану, как механик широко не по-человечески распяливал рот и издавал какой-то скрипучий крик, похожий на звук, с каким лопаются столы деревьев на морозе, и добровольцы послушно меняли траекторию, перекладывали дерево или начинали по новой перевязывать тросы.
– Сука, и тебя, Михалыч...
– Что там? – спросила Надя, выглядывая осторожно из-за Тимохиного плеча.
– Плохо все. Идем, – отрезал тот.
Выйти удалось с обратной стороны вагона – через окно. Сначала Тимофей выпрыгнул сам, потом поймал Надю. Принялся вертеть головой, выбирая направление. Наконец, кивнул в сторону:
– Обратно по рельсам пойдем. Нужно только немного по лесу пройти, а то мы тут на виду.
– Тимофей, подожди, тут...
Тимоха схватился за кобуру, обернулся и облегченно выдохнул. Перед ними стоял мальчик лет шести и, наклонив голову, бесстрастно сверлил его глазами. Надя заворковала:
– Эй, малыш, что ты здесь делаешь? Да еще один, босиком, без куртки? Где твои мама с папой?
Действительно, босые ноги ребенка утопали в снегу, одежда – лишь тоненькая хлопковая пижама с Микки-Маусами. Рот малыша был дебильно приоткрыт, пальцы судорожно сжимали сломанный планшет с огромной трещиной во весь экран. Тимоха осторожно потянул девушку за локоть:
– Надя, пойдем, это уже не...
Стоило ему совершить это движение, как по ушам ударил резкий нечеловеческий вой. Так могли скрежетать по рельсам неисправные тормоза, так мог звучать скрип гигантского ножа по зеркалу размером с Байкал. Челюсть пацана отвалилась куда-то в район груди, из глотки торчало что-то похожее на дупло, и это дупло выло изо всех сил, трубя тревогу.
– Сука! – Тимоха быстро сообразил, что нужно делать, но было уже слишком поздно. Когда чай из термоса выплеснулся на лицо пацана, от поезда уже отделились несколько силуэтов и рванули к беглецам, на ходу опускаясь на четвереньки. Один понесся прямо по вагонам, вися на них, подобно пауку. Лицо мальчонки растеклось по плечам, как плавленый сыр, но дырка по центру продолжала голосить.
– Бежим!
Тимоха рванул с места, как спринтер. По путям, в отличие от сугробов, бежать было легко. Под бушлатом он сразу взмок, но крик, догнавший его, заставил Тимофея остановиться:
– Тима... Я... стой!
Надя бежала, насколько ей хватало сил, но тяжелый живот и валенки размера на четыре больше сыграли свою роковую роль – девушка споткнулась. Тимоха зарычал от досады – ведь почти оторвались. Преследователи приближались. Теперь он мог разглядеть их удлинившиеся конечности – на локтях и коленях кожа порвалась вместе с одеждой, и наружу торчали какие-то бледно-землистые коренья. Длиннопалые ладони, подобно снегоступам, позволяли ловко бежать прямо по ледяной корке, не проламывая ее. Озаренные звериным, первобытным азартом охоты глаза были неестественно выпучены и едва не вываливались из орбит.
Все это Тимофей успел разглядеть за долю секунды и принял решение: метнулся назад, добежал до Нади, поднял ее на ноги и скомандовал:
– Быстро, в лес!
Взгляд сам наткнулся на утоптанную мертвецами тропинку средь деревьев.
– Сюда!
Они бежали со всей мочи, а за спиной трещали ветки и хрустел снег под ногами (и руками) преследователей. Обращенные неведомой силой в верных слуг холода и ночи, они чувствовали себя в лесу как дома, и Тимофей понимал – нагонят. Не сейчас, так через пятьдесят метров. Не через пятьдесят, так через сто. В спину дышала сама неизбежность.
Вдруг снег под ногами заскользил, и Тимоха вместе с Надей ссыпались в какой-то овраг. Взгляд быстро выхватил нависающее над ямой корневище – если под таким спрятаться, могут и не заметить.
– Быстро! Залезай!
Надя послушалась, заползла под земляной полог. Тимоха скинул свой рюкзак, бросил туда же. Окинул взглядом наспех – все еще слишком заметно. Решение пришло быстро – с нависающего корневища он стряхнул снежную шапку прямо на Надю – ту укрыло, будто снежным одеялом.
– Сиди тихо! – скомандовал он. – Если не вернусь... через час – уходи одна.
– А ты куда?
– Попробую их отвлечь. Не отсвечивай. И это... – Тимоха замялся. – Если вдруг... Ну, ты понимаешь. Короче, если будет пацан – назови Тимофеем!
Надя кивнула, сомкнув заиндевевшие ресницы.
Тимоха путал следы, плутал меж деревьев, стараясь сбросить погоню, но твари, похоже, знали лес как свои пять пальцев – окружали, загоняли его в глубокий снег, отрезали пути к отступлению. Наконец, он вырвался на какую-то поляну, остановился перевести дыхание, уперся ладонями в колени. Под ребрами кололо, сердце казалось огромным чугунным колоколом и тяжело бухало в голове, ноги дрожали.
Вдруг где-то перед ним зашуршал снег. Тимоха нашел в себе силы лишь поднять глаза – сил на большее не оставалось. Из-за густого кустарника вынырнула... девочка. Та самая, которую майор отдал мертвецам. Смуглая, с черными косичками и в короткой ночнушке, она казалась галлюцинацией, предельно неуместной здесь, в морозном таежном лесу. Следом вышла еще одна девчонка постарше, лет четырнадцати, тоже босая. Ни одна из них не походила на ходячих трупов из леса или обращенных майором вахтовиков. Можно было подумать, что перед ним – самые обычные дети, если бы не маленькая деталь, проигнорировать которую теперь не получалось: как и у майора, глаза у девчонок были, со слов цыганки, «без мяса», мертвые. Эта мелочь, еле заметная, неуловимо меняла их облик, обращая внимание на прочие изменения – слишком симметричное лицо, неестественно-белая кожа, пальцы без ногтей, всего одна ноздря. Будто кто-то, не слишком сведущий в человеческой анатомии попытался наспех вылепить копии.
Тимоха подался было назад, но каким-то шестым чувством почуял – не стоит. Оглянулся – действительно, преследователи уже стояли за спиной. Вытянувшись в полный рост, они теперь были гораздо выше человеческого роста за счет удлинившихся конечностей. Медленно покачиваясь, подобно деревьям, они молча пучили на Тимоху свои тусклые зенки.
– Не бойся! – вдруг произнесла девочка-цыганка. В ее голосе слышался вой зимнего ветра и шелест ветвей. – Ты не станешь таким, как они. Мама постарается.
– Это совсем не больно, – подтвердила та, что постарше. – Сначала тебя как будто бы нет, а потом ты уже другой. Это как уснуть, а потом проснуться... не собой.
– Она долго ждала нас. Ты себе не представляешь. Тысячелетия под землей... Она рассказала нам.
– И что потом? – спросил Тимоха. Сейчас главное – незаметно дотянуться до Макарова. За деревьями появлялись все новые и новые силуэты, подходили ближе. Вот в толпе мелькнуло Лешкино лицо с навечно застывшим на нем выражением удивления. Голова была наклонена, а шея выгнута под неестественным углом. Тимоха попытался сосчитать мертвецов, но сбился на десятом. Неважно. Ему нужен только один патрон.
– А потом мы будем кормить маму. Представляешь, как она проголодалась? А когда мы скормим ей все, мы прильнем к ее груди, вернемся в ее лоно и уснем навсегда…
– Скормим все… что все?
– Вообще все, – девочка распахнула руки, насколько хватало длины, будто пытаясь обнять весь лес, все небо, весь мир. Тимохе стало по-настоящему жутко.
– А если я не хочу? – рука уже лежала на рукояти. Оставалось только быстро вытащить ствол и…
– Захочешь. Ты будешь ее любимым сыном.
– Нет уж, спасибо!
Тимоха решился. Выдернул ствол из кобуры, одним движением дослал патрон в патронник, прислонил к подбородку и в последний день посмотрел вверх – на тусклое северное солнце. Палец лег на спусковой крючок…
– Не-е-ет! – завизжала маленькая цыганка, и от этого крика земля под ногами задрожала, разверзлась, и Тимоха полетел вниз. Прицел сместился, но мозг уже дал сигнал мускулам, раздался выстрел. Пуля прошила край подбородка, превратила нос в кровавую кашу, но миновала череп. Сознание взорвалось болью, Тимоха было закричал, но в глотку тут же набились комья земли. Какие-то тонкие ветки оплели руку, вырвали оружие.
Тимофей метался, кашлял и выл от боли в странно-мягких и даже по-своему нежных объятиях чьих-то многочисленных тонких рук. Его накрыло студеной, склизкой массой, точно залило холодным киселем. Пальцы-ветки ласкали его, качали как младенца, пробираясь в глаза, нос и под кожу. Он и правда как будто засыпал – по очереди отключались слух, зрение, обоняние. А вскоре отключился и Тимоха. Теперь уже навсегда.
***
Надя послушно ждала, пока не стемнело. Чай в термосе сделался еле горячим и почти не согревал, а ноги приходилось то и дело массировать, чтобы те не потеряли чувствительность. Лицо покрылось какими-то корками, к которым было больно прикасаться. Маленькая жизнь в животе никак о себе не заявляла уже добрые часа три. А что, если она теперь носит мертвеца? Что, если он прямо сейчас гниет внутри нее, отравляя внутренности продуктами разложения?
– Нет-нет-нет, не может быть! Отзовись же, ну! Отзовись!
Надя положила руку на живот и напряженно вслушалась, надеясь уловить хотя бы эхо биения маленького сердечка.
– Ну же, малыш! Я знаю… Не у такой мамы ты хотел рождаться и не такую жизнь хотел прожить. Но я тебя люблю, слышишь? И сделаю ради тебя все что угодно! Мама ради тебя жизнь отдаст, только отзовись, солнышко. Отзовись!
Слезы застывали на щеках маленькими льдинками, пальцы почти онемели, но Надя упрямо ощупывала живот, стараясь почувствовать хоть малейшее движение, хоть какой-нибудь признак жизни.
Есть! Слабый, неуверенный толчок, ровно под ладонью, точно дитя услышало мать и теперь старалось сказать: «Я жив, мама! Я еще жив!»
– Солнышко! – расплылась в улыбке Надя. – Давай-ка выбираться отсюда, пока мама себе чего-нибудь не отморозила, да?
С трудом поднимаясь из-под сугроба, девушка ворковала сама с собой и с животом, подбадривая себя. Выбралась из оврага и остановилась в нерешительности. Куда идти было совершенно не ясно. В сумерках лес выглядел совсем иначе – враждебно, незнакомо. Направления будто поменялись местами, и Надя осознала – она не знает, куда идти.
Она плутала по лесу, ходила кругами, утопая в снегу, вновь и вновь приходя к тому самому оврагу, где ее оставил Тимоха. Когда буквально в какой-то сотне метров раздался гудок поезда, она приняла свою судьбу – лучше уж так, чем замерзнуть насмерть в тайге.
Чем ближе она подходила, тем отчетливее слышала скрипучие перекликивания «обращенных» – тех, кого лес проглотил, пережевал и выблевал уже совершенно иными, лишь внешне похожими на людей, но ей было все равно.
Где-то совсем рядом, буквально в трех шагах от нее раздавался хруст ветвей; деревья качались, трещали стволы. Казалось, что из леса параллельно с ней выбирается что-то неизмеримо огромное и ужасное. За стволами мелькала какая-то громоздкая, вздутая тень, и Надя избегала смотреть в ту сторону, осознавая, что одного взгляда на это нечто достаточно, чтобы рассудок покинул ее окончательно.
Но все было напрасно. Из леса к поезду Надя вышла почти одновременно с этим громадным созданием, что неуклюже перекатывало свое тело по прорубленной «добровольцами» просеке. Оно почти задевало макушки деревьев бесчисленными тонкими лапами, похожими в темноте на скопления лысых метелок. Искривленные, окоченевшие мертвецы расчищали путь, оттаскивали в сторону разлапистые ветки, сметали ими сугробы и почтительно расходились в стороны, пропуская это вперед.
Поездной механик глухо каркнул, и кто-то из свиты создания по-звериному взвизгнул в ответ. В крикнувшем Надя узнала Тимофея – тот, как верный паж, шагал совсем рядом с тварью, держа руку на бледной рыхлой плоти, похожей на потекший воск или оставленное на солнце масло. Радость узнавания сменилась ужасом — нос и челюсть Тимохи провалились, как у резинового пупса, которому кто-то вдавил лицо.
В неторопливом движении этого неуклюжего, на первый взгляд, создания чувствовалась первобытная мощь, та, которую ощущаешь, глядя на снежную лавину или сход ледников. В беспрестанном мельтешении торчащих тут и там рук, в холодном могуществе, в стылом безразличии этой твари сквозила запредельная древность. На ум приходили каменные дольмены и разрушенные капища, на которых когда-то, в до-ветхозаветные времена приносили в жертву рабов, преступников и даже детей, чтобы задобрить безжалостных и неведомых хтонических божеств. И теперь Надя понимала, что видит перед собой одно из них.
Все пассажиры поезда выстроились перед поездом неровными рядами. Вагоны со сломанной ходовой частью валялись рядом с просекой и казались игрушечными по сравнению с этой тварью. Все было готово к отправлению. В кабине, странно наклонив шею, стоял Лешка и что-то колдовал над панелью. По снежным шапкам на столиках плацкарта Надя поняла – отопление в вагонах отключили.
Спрятавшись за широкой сосной, она думала, что останется незамеченной, но безымянная тварь, взбираясь по подмосткам, вдруг остановилась и безошибочно повернула свое вытянутое лицо к Наде. Черные, совершенно пустые, лишенные какого-либо отблеска жизни глаза равнодушно уставились на нее. Хоть и огромное, но почти человеческое лицо не выражало абсолютно ничего, с тонких губ, обрамлявших судорожно сомкнутый рот, капала на снег густая темная слюна.
– Не бойся, – раздалось от создания. Секунду спустя из-за громоздкой туши вышла цыганская девочка – босоногая, в одной ночнушке, она приветливо улыбалась и смотрела на Надю ласково и благодушно, как на щенка или котенка. Смуглая ручка держалась за одну из многочисленных лап, торчащих из брюха твари, – Она тебя не тронет. Ты же тоже мать.
Гигантское лицо, растущее прямо в центре бесформенной груды, едва заметно кивнуло. И Надя зашагала. В голове было пусто, ни единой мысли – все вычистил страх и взгляд пустых и холодных, как сам космос, глаз. Она шла мимо поезда и чувствовала, как пассажиры – то, что от них осталось – провожают ее колючими, голодными взглядами. Их заиндевевшие ресницы казались острыми зубами, а темные дыры запавших глаз – алчущими ртами, и Надя старалась не думать о том, что будет с городом, до которого доберется этот поезд.
Вскоре она миновала последний вагон, выбралась из сугроба на полотно и упрямо зашагала по шпалам. За спиной вновь раздался протяжный гудок, а следом – набирающий скорость стук колес.
Холодный ветер задувал под бушлат, бросал снег в лицо. Надя то и дело спотыкалась о шпалы, материлась, в голове будто взрывались бомбы, перед глазами вновь вставала кошмарная картина того, как порождение кошмарных снов всходит на поезд, но девушка мотала головой и гнала эти мысли прочь, продолжая упорно идти наперекор метели. Она дойдет. Обязательно дойдет. Ради Тимохи, ради своего маленького чуда под сердцем. А дойдя до следующей станции, сядет на первый же поезд и поедет как можно дальше и как можно южнее – туда, где холодные дети таежной матери до нее никогда не доберутся. Даже когда ветер сбивал ее с ног, метель залепляла глаза холодными хлопьями, а щеки покрывались ледяной коркой, она продолжала шептать потрескавшимися губами:
– Я дойду. Я дойду...
Перегон (Часть третья)
Спустя несколько минут Надя сидела в купе, сжимала в руках подстаканник и, захлебываясь слезами, рассказывала о встрече в лесу. Лешка пучил глаза и смотрел в пустоту, Тимоха с Нурланом испуганно переглядывались, а майор Кузнецов морщил брови и скреб покрытый седой щетиной подбородок. Наконец, дослушав, подытожил:
– Я знал, что с этим лесом не все чисто. Там что-то обитает. Что-то голодное, злое...
– Вы слышали когда-нибудь о подобном? – спросил Тимофей, беспокойно поглаживая кобуру.
– Слышал-не слышал... Всех баек на наслушаешься. Тайга огромная, а плотность населения тут – пол-процента на квадратный километр. Кто знает, что тут могло завестись? Или всегда жило, а мы вот, побеспокоили...
– И что делать будем? А если они все из лесу выйдут? – спросил Лешка, вынырнув, наконец, из своих мыслей.
Анатолий Валентинович подумал, а потом крякнул и стукнул себя по колену.
– На разведку пойдем. По направлению, откуда вышел этот... жмур. Нужно провести рекогносцировку, понять, насколько оно опасно и... сколько их таких еще там бродит. Вдруг их больше, чем наших восемьдесят шесть? Соберу тех, кто служил, раздам огнестрелы и...
– А что у нас по огнестрелам? – поинтересовался Тимоха.
– Негусто. Две берданки и один травмат. Нурлан, разреши-ка...
Казах послушно протянул свой ПМ офицеру запаса. Тот взвесил его в руке, оглядел присутствующих и заключил:
– Пойдем вчетвером. Возьму пару человек из вахтовиков – они ребята крепкие. Нурлан – пойдешь со мной.
– А я? – одновременно с обидой и ревностью спросил Тимоха.
– Ты за главного остаешься, вон, вместе с начальником поезда. Теперь единственный ствол у тебя. А ты, Алексей, – обратился Кузнецов к помощнику машиниста, – Размести девушку у вас в купе да проследи, чтоб ее накормили как следует.
Наконец, майор повернулся к Наде, присел перед ней на корточки, отложил пистолет и мягко взял за руку.
– А ты, милая, лежи, отдыхай, кушай сытно – тебе за двоих надо. И... лучше пока не рассказывай ничего о том, что видела. Особенно другим пассажирам. Нам же не нужна паника?
Надя кивнула. Руки у майора были твердые и узловатые, как коренья. И такие же холодные.
***
Тем временем работа над отсоединением неисправных вагонов шла полным ходом, несмотря на метель. Филипп Михалыч, войдя в раж, даже забыл про алкоголь и теперь вовсю командовал угрюмыми вахтовиками. Те валили лес, как заправские зеки, а после – остругивали бревна от веток и коры, делая одну сторону совсем плоской.
– Вот так, вот так! – подбадривал механик. – Теперь суй ее прям туда, меж колес. Да куда ж ты лезешь, зашибешься же!
Маша скучала в своем купе. Папа отказался идти в добровольцы и решил использовать эту длинную незапланированную остановку для очередного скандала с мамой. Выйдя из купе, чтобы «не травмировать психику детям», они ругались в тамбуре. До Маши доносились отдельные выкрики вроде «...надо было самолетом» и «...ненавидишь мою маму!»
Костя же – младший брат – пользуясь ситуацией увлеченно ковырялся в мамином планшете. Братику было всего шесть, и такие семейные сцены он воспринимал как что-то само собой разумеющееся. А вот Маша помнила родителей другими – любящими, веселыми, даже временами дурашливыми. Маша была достаточно взрослой, чтобы понимать: все это – лишь очередная ступенька на пути к темному подвалу, на двери которого написано «развод». Она часто думала, осталась бы она жить с матерью или с отцом. У мамы, с одной стороны, было бы уютнее и проще – папа совсем не умел вести быт. С другой стороны, выдерживать мамин характер, как это уже семнадцать лет делает папа, ей бы, наверное, не хватило самообладания.
Так Маша сидела у окна, водила пальцем по стеклу и хаотично переключала песни в плеере. Палец выводил какие-то линии, а после Маша дышала на стекло, и на нем проявлялся рисунок – котенок, цветочек, сердечко, логотип любимой группы. Вот очередная «хартограмма» проявилась на стекле, окруженная конденсатом Машиного дыхания. А когда тот испарился, девочка закричала, что есть мочи:
– Мама-папа! Там, в лесу! Вон, смотрите!
Родители вбежали в купе, забыв про свои свары; Костя не понял, что произошло и на всякий случай заплакал, а Маша тыкала пальцем в стекло и повторяла:
– Вот же! Вот! Они были здесь!
– Кто, детка? Кто? – недоуменно спрашивали родители, мучительно вглядываясь в просветы меж деревьями.
– Были! Только что были здесь!
– Так, ну-ка! – мама прикоснулась губами ко лбу дочери. – Может, у тебя температура? Пройдусь по вагону, спрошу, может, у кого-то есть аспирин.
– Я их видела, ма!
– А я тебе говорила, Сереж, не надо было ее водить на тот фильм...
– У него рейтинг шестнадцать плюс! Да и причем тут...
– Вот так всегда! Ты наворотишь, а я разгребаю.
– Что, опять? Опять я виноват?
Родители вступили в очередной цикл непрекращающейся перебранки. Маша же продолжала сверлить взглядом темный сосновый лес. Казалось, ветви слегка шевелятся, а на сетчатке Машиных глаз отпечатались бледные, искривленные лица. Десятки лиц.
***
Наверное, если бы пассажиры знали, что майор забрал все имеющееся в поезде оружие (кроме ПМ-а Меленчука) и отправился с этим набором в лес, скорее всего, паника и возмущение были бы неизбежны. Но майор был не вчера рожден. Людей в разведку организовал тихо, украдкой. Специально обошел поезд сзади, чтобы выйти за пределы видимости случайных пассажиров, которые могли бы выглянуть в окно, и лишь после этого направил группу в лес.
Вернулись разведчики уже под вечер. Стемнело рано, вдобавок поднялся студеный северный ветер и загнал в вагоны вахтовиков, которым пятьдесят тысяч на нос уже не казались такой уж привлекательной наградой за каторжный труд в пурге. Майор снова обогнул поезд с тыла, провел группу гуськом вдоль вагонов к локомотиву. Там их поджидал Лешка – притаптывая на месте, он елозил лучом фонарика по сосновому бору и вытягивал вперед тощую шею. Заметив группу, радостно воскликнул:
– Ну наконец-то! – после чего перешел на шепот. – Ну как, нашли что?
– Глухо. Километров пятнадцать прошли, чуть не заблудились.
– Никого не встретили?
– Говорю ж, глухо. Только зря круги наворачивали,– обернувшись к вахтовикам, майор бросил, – Все, мужики, отбой. Отдыхайте. Только не перегрейтесь с мороза.
Мужики молча развернулись и зашагали к своим вагонам. На месте остался только Нурлан. В неровном свете фонарика Лешке на секунду показалось, что раскосые глаза казаха пусты, и там, внутри глазниц, что-то шевелится.
– Фу-ты, уже у самого крыша едет! – сплюнул Лешка.
– Как там беременная? Как ее... Надя?
– Нормально. Спит без задних ног, разве что не храпит. Я с ней Тимоху оставил, ну, если проснется...
– Молодцом. Давай, я к себе – ноги отваливаются, аж пальцев не чувствую.
Пожав крепкую ручищу майора Лешка взобрался на подножку и уже нырнул было в тепло вагона, когда вящее чувство беспокойства щекотнуло его затылок. Он обернулся – Нурлан так и стоял там, где его оставил майор, почти по пояс в снегу, что намело за день, и вяло покачивался, как береза на ветру. Лешке стало не по себе.
– Нур, ты идешь?
Казах как-то тяжело вздохнул всем телом, будто поправляя грудную клетку и молча забрался на подножку. Лешка отклонился, пропуская его вперед. Почему-то ему ужасно не хотелось, чтобы Нурлан шел у него за спиной.
***
Тимоха ворочался на своей полке и все никак не мог уснуть. Надя лежала на нижней и то и дело постанывала во сне. Видать, снился ей давешний жмур. Сам же Тимоха мучился бессонницей по другой причине. Нурлан никогда не был разговорчивым, но по возвращению из разведки он и вовсе будто язык проглотил – только мычал и кивал утвердительно или мотал головой. Когда Тимофей спросил про ПМ, тот и вовсе развел руками. Нурлан, конечно, не был образцовым стражем порядка, но к табельному оружию относился серьезно – вовремя чистил, аккуратно заполнял все документы, составлял рапорт по каждому отстрелянному патрону и даже кобуру на всем маршруте не снимал. Но самым странным было то, что Нурлан напрочь отказался от водки. Тимофей специально сбегал в вагон-ресторан и выпросил у Палыча бутылку дорогущего «Абсолюта» – для крепкого сна стражей порядка. «Стражи бдеть должны, а не спать!» – квохтал тот, но бутылку выдал. И теперь Нурлан, который в рейсе готов был пить хоть незамерзайку – лишь бы в голову дало – суеверно мотал башкой и отталкивал от себя рюмку. Как будто подменили. Это «подменили» жилкой на виске колотилось в голове Тимохи, не давая заснуть.
Наконец Тимофей, устав считать овец и гонять в голове дурные мысли, осторожно – чтобы не разбудить Надю – слез со второго яруса, всунул ноги в ботинки и вышел из купе. Не удержался, бросил взгляд на девушку. Та во сне казалась еще младше. Ее детское личико – такое нежное и умиротворенное – резко диссонировало со вздутым, будто воздушный шар, животом.
«Месяц шестой, не меньше» – подумал Тимофей, прежде чем вынырнуть в тамбур и щелкнуть зажигалкой.
Надпись на пачке гласила «Курение убивает», но именно в ту ночь, именно та единственная сигарета позволила Тимохе спастись, увидеть первым кривые фигуры, выходящие из леса.
– Тревога! Вставайте! Подъем! – завопил он, открыл дверь в купе, тряханул Леху. Тот глупо захлопал глазами спросонья. – Беги, дай гудок! Быстрее!
Над тайгой иерихонскою трубою разнесся паровозный вой, пробуждая пассажиров ото сна. Первым в кабину машиниста ворвался майор – сна ни в одном глазу:
– Что стряслось?
– Смотрите… – ткнул Тимоха снятым с предохранителя «Макаровым» в оконное стекло.
***
Гудок заставил Машу вздрогнуть. Они и без того спала тревожно – не выходили из головы бледные мертвые рожи, мелькавшие в лесу. Заслышав же истеричный, будто сирена воздушной тревоги, сигнал, она вскочила с места и с опаской выглянула в окно. В ту же секунду к стеклу с той стороны прилипло чье-то лицо. Плоское как блин, оно было белее снега, рот широко раскрыт, а глаза провалились куда-то глубоко в череп. А следом по окну заскребли крошащиеся, неровные ногти.
Парализованная ужасом, Маша смотрела, как выкрученные узловатые пальцы ощупывают стекло с той стороны, будто ищут какую-то брешь или щель. По вагону тут и там раздавались испуганные вскрики – мертвецы окружили поезд.
Раздался сначала один удар, потом сотни. Поезд мгновенно охватила паника. Окна трескались под напором бывших попутчиков, пассажиры метались по вагонам, хватали на руки детей, дрались едва ли не насмерть за возможность спрятаться в рундуке или в туалете. Маша же как завороженная глядела перед собой – на девочку Кристину с растрепанными косами, что настойчиво стучалась в окно: это ее Маша попросила купить себе сигарет на остановке в Чернышевске, пока родители не видят. Теперь это было какое-то чужое, нечеловеческое создание, лишь примерившее лицо Кристины, пришедшееся твари не по размеру. Удар, удар, еще удар, и стекло рассыпалось колючими брызгами. Маша закрыла глаза и лишь успела почувствовать, как чьи-то ледяные пальцы смыкаются на ее запястьях и тащат наружу.
– Папа! Папа, помоги!
Но отец, скованный страхом, мог лишь наблюдать, как жуткая тварь вытаскивает его дочь наружу.
***
Бесстрастно и беспрепятственно, хрустя окоченевшими конечностями, мертвецы вытягивали наружу пассажиров одного за другим. Те, неспособные оказать какое-либо сопротивление, метались в суматохе по вагонам, давили друг друга, вступали в ожесточенные схватки за укромные места в попытках спастись. Кругом царил хаос. Цыганская девочка, потеряв маму в толчее, сидела на третьей полке и громко рыдала, повторяя никому не понятное слово:
– Дэй! Дэй!
Вдруг чьи-то сильные руки стащили ее с полки, прижали к груди.
– Тише, тише, все хорошо. Сейчас мы найдем маму.
Девчонка затихла и уткнулась носом в заношенную тельняшку, от которой пахло табаком и дешевым одеколоном. Она чувствовала, как ее спаситель усердно работает локтями, прорываясь через воющую от ужаса толпу. Вот хлопнула дверь тамбура, вот щелкнула дверная ручка, обдало холодным ветром.
Ребенок, сообразив, куда ее несут, принялась брыкаться и царапаться, колотить ногами по твердому, будто деревянному, животу, но майор держал крепко. Спрыгнув в наметенный под вагон сугроб он бесстрашно шел на мертвецов, что споро перетаскивали визжащих пассажиров к кромке леса, а после – бежали к окнам за новыми.
– Стойте! – хрипло приказал майор, и мертвецы неожиданно подчинились. Застыли, будто по команде «морская фигура, замри», устремили пустые взоры на Кузнецова. Тот вытянул руки перед собой, держа цыганскую девочку на расстоянии, точно кусачего зверька. – Забирайте. И уходите.
Один из мертвецов – если бы Надя сейчас смотрела в окно, то узнала бы в нем Сережу – наклонил по-птичьи голову, сделал неловкий шаг вперед и бережно принял жертву. После этого мертвецы, не сговариваясь, без команды, развернулись и неловко зашагали в сторону леса, прихватив брошенных по пути пассажиров. Те орали, упирались, колотили ногами, но бывшие попутчики были неумолимы.
Все это Тимоха наблюдал через окно кабины машиниста, и сердце его сжималось от осознания произошедшего, но ступор будто приколотил его к месту, не давая двигаться. Когда майор поднялся в кабину, Тимофей выдавил:
– Что ты... вы натворили?
– То, что должно! – отрезал Кузнецов. – Расплатился малой кровью.
И, не оборачиваясь, вышел прочь.
***
Кристина – чуть старше Маши и чуть шире в плечах – несла ее через лес, точно пушинку. Погружалась по пояс в снег, шагала через бурелом, но не сбавляла темпа. Рядом, спереди, сзади, справа, слева бежали другие мертвецы, и каждый усердно тащил свою ношу. Крики и плач не трогали их промерзших насквозь сердец, а удары лишь прорывали местами кожу, но не наносили вреда.
Машу несколько раз вырвало – прямо на спину Кристине. От постоянной качки болела голова, мелькающий перед глазами лес сливался в единую кашу. Страха уже не было – будто что-то сломалось в нервной системе, и девушка разучилась бояться. Единственным, что осталось от ее чувств и эмоций было нестерпимое желание покурить.
Наконец, бешеная гонка остановилась, и мертвецы встали как вкопанные посреди леса. Последнее, что Маша успела увидеть – скопление каких-то ям, похожих на входы в гигантский муравейник. А следом Кристина сбросила ее туда, вниз, и мир поглотила чернота.
Маша долго катилась по склону, обдирая локти и колени об камни и коренья, приземлившись, наконец, на какую-то твердую неоднородную поверхность, будто в бассейн, наполненный очень твердыми и холодными мячиками. В щиколотке что-то хрустнуло, в глазах заискрило от боли. Девочка принялась вслепую шарить руками и невольно вскрикнула – рука наткнулась на что-то, похожее на парик. Поборов себя, она все же ощупала странный предмет, и худшие опасения подтвердились – это была человеческая голова. Отшатнувшись, Маша заскользила по чему-то похожему на груду камней и провалилась по пояс.
«Мобильник!» – мелькнула мысль, придала надежду. Маша вынула гаджет из кармана – рука еле пролезла – и включила дисплей. Зарядки оставалось двадцать процентов. Связи, как и ожидалось, не было. Зато был свет. Маша включила фонарик и едва успела зажать себе рот, чтобы не завизжать: кругом, насколько хватало глаз, лежали окоченевшие смерзшиеся трупы. Целые, кусками, свежие и с темными язвами, они полностью покрывали пол земляной пещеры. Были здесь и дети, и старики, и женщины, и мужчины. Ярко чернели на фоне белой кожи губы и соски, застывшие глаза, покрытые тонкой ледяной коркой, местами валялись отдельные конечности. Все это походило на морозильную камеру в мясной лавке.
Когда в этой жуткой пещере раздался детский плач – как в лучших фильмах ужасов – Маша чуть не выронила мобильник от неожиданности. Взяла себя в руки, спросила:
– Кто здесь?
– Дэй! Дэй! – сквозь всхлипы произносил кто-то.
– Эй, ты кто? – позвала Маша. – Я тебя не трону. Иди сюда, на свет.
Вдруг откуда-то из-за груды тел показалось маленькое чумазое личико, потом девочка встала во весь рост. Черные косички, легкая ночнушка и одни носочки – от одного взгляда на ребенка холод пробирал до костей. Адреналин отступил, и Маша, наконец, заметила, что из ее рта вырывается пар, а сама она одета немногим теплее – флисовая пижама и папина жилетка, которую она натянула, собираясь выйти покурить в тамбур. При виде ребенка сердце девушки сжалось – а если бы на ее месте оказался Костя?
– Иди сюда, не бойся. Замерзла?
Девочка кивнула, но подходить не спешила – дичилась.
– Страшно?
Еще кивок.
– Мне тоже. Не бойся. Нас найдут. А сейчас надо не замерзнуть. Я тут немного застряла, – Маша соврала – ногу из ледяного мертвого плена она сама бы никак не вытащила. – Поможешь мне? Как тебя зовут?
Девочка подумала, точно взвешивая, стоит ли отвечать, потом пискнула:
– Мала.
– А я – Маша. Почти тезки. Мала, мне тут очень холодно и больно. Я не чувствую ногу. Поможешь выбраться?
Мала еще какое-то время сомневалась, а потом все же подбежала к Маше, перепрыгивая с одного трупа на другой, уцепилась своими птичьими пальчиками в щикотолку, потянула. Безрезультатно.
– Не получается! – всхлипнула та.
– Ладно, не переживай. Что-нибудь придумаем. Только не уходи никуда, хорошо? Мне без тебя... страшновато.
– Ладно, – пискнула юная цыганка и уселась рядом, прижавшись к Маше. Та накрыла ее жилеткой, но теплее не стало.
***
Утро началось с дикого, нечеловеческого воя цыганки. Она бродила вдоль вагонов и причитала что-то на своем:
– Чяво! Чяво! Мое дитя!
Пассажиры кутались в шубы, одеяла и свитера – метель задувала в выбитые мертвецами окна – и виновато переглядывались, избегая смотреть на цыганку. Каждый понимал, что жив лишь благодаря ее не добровольной жертве.
Увидев вышедшего из кабины в сопровождении линейного отряда майора, ромалэ набросилась на него, метя ногтями в глаза. Тимохе не хватило духу притронуться к безутешной матери, а вот Нурлан среагировал быстро – подхватил со спины, положил лицом в снег и как заправской коп из американских фильмов ловко защелкнул наручники на тонких запястьях. Цыганка продолжала визжать, призывать проклятия на головы присутствующих и называла майора "бэнк в человечьем облике». Анатолий Валентинович стер выступившую на щеке каплю крови – поцарапала все-таки – выругался и велел:
– Заприте ее в каком-нибудь купе, чтоб окно целое было и не пускайте никого. Пусть в себя придет.
Тимоха промолчал, но как можно прийти в себя после такого – понять категорически не мог.
***
Работы над желобами для вагонов возобновились с самого утра. Майор выставил дозорных – вахтовиков, с которыми ходил на разведку – отдал им огнестрелы. Те, правда, почему-то следили больше не за лесом, а за другими рабочими.
Кузнецов отозвал куда-то Филиппа Михалыча, тыкал пальцем в деревья и все уводил глубже в лес. Спустя почти час механик вернулся к поезду деревянной походкой и озвучил новую директиву: стволы рубить нужно было не по краю леса, а вглубь – чтобы создать просеку, куда можно было бы спустить испорченные вагоны. Уплотнять пассажиров, кстати, больше не требовалось – за ночь мертвецы утащили с собой почти сотню человек, поэтому теперь места хватило бы всем. Теперь, когда стало ясно, что следующую ночь можно и не пережить, добровольцев поприбавилось. Те, кому не хватило инструментов все равно вносили свою лепту – таскали, тянули, стругали, подменяли уставших. Вот уже вплотную к поезду вырастало нечто, похожее на подмостки, наклоненные в сторону леса. Тросы и канаты обвивали испорченные вагоны, торчали длинные рычаги, но работы еще было непочатый край.
За шумом топоров и людским гамом никто не услышал, как в дальнем купе разбилось одно из немногих уцелевших окон, и цыганка спрыгнула на снег. В руке она сжимала металлический поручень с торчащими шурупами, отодранный от стенки купе.
Тимоха сидел в кабине машиниста и пялился в одну точку. В голове у него звенело эхо воя цыганки и криков ее дочери, которую унесли мертвецы. Тимофей обычно не обременял себя моральными вопросами, ориентируясь либо на уголовный кодекс, либо на стихотворение Маяковского «Что такое хорошо, что такое плохо». Ситуация же, произошедшая накануне ночью не была описана ни в одной из этих книг. Чувствовал себя Тимофей отвратительно. Казалось, нужно что-то сделать, как-то повлиять на ситуацию, но руки опускались, над всем довлело осознание, что в итоге майор Кузнецов был прав – если бы он не отдал мертвецам добровольную жертву, те бы перетаскали всех пассажиров по одному. А что же будет следующей ночью? Новая жертва? Кого майор отдаст на этот раз? В голове невольно всплыло детское личико спящей Нади. Неужели...
– Эй, сержант! – вырвал его из размышлений голос незаметно вошедшего майора Кузнецова. – Пойдем, побалакаем?
Тимофей кивнул и проследовал за офицером. Тот повел его вдоль кабины, потом к лесу – подальше от поезда и от кипящих работ над высвобождением состава. Добравшись, наконец, до опушки, майор повернулся к Тимофею, зыркнул хитро.
– Ну что, сержант, небось думаешь, я – сволочь и душегуб?
Тимоха понуро молчал.
– Ты, конечно, правильно думаешь. Другими с войны-то не возвращаются. А что, если я скажу, что в итоге спас больше жизней, чем погубил? Что тогда, что сейчас? Это же простая математика. Что, думаешь, спаслась бы эта девчонка, кабы жмуры и дальше поезд потрошили, ну?
– Но ее отдали вы! – процедил сквозь зубы Тимофей.
– Да, отдал. И, как видишь, только благодаря этому ты сейчас здесь стоишь и бычку включаешь. А на деле-то все гораздо больше и сложнее. Глобальнее, можно сказать, – майор как-то странно присвистнул и вдруг предложил. – Пойдем, кой-чего покажу.
– Куда?
– Увидишь, – Кузнецов, будто невзначай, положил руку на табельный ПМ, одолженный у Тимохиного напарника.
– Никуда я с вами не пойду! – упрямо заявил Тимофей. – Вообще не понимаю, как я мог вам довериться...
– Пойдешь. – осклабился майор. Вдруг из-за сосен показалась грузная фигура казаха.
– Нура? Ты что здесь...
Тимофей осекся. Теперь, при свете дня, он видел, что перед ним не Нурлан, а только кто-то похожий. Некая копия, очень удачная, но не лишенная маленьких недочетов – чуть более острый подбородок, чуть уже, чем надо, глаза. И главное – лицо у Нурлана было совершенно симметричным. Из-за деревьев показалось и двое из вахтовиков, оба сжимали в руках длинные железнодорожные молоточки, какими проверяют целостность колес у вагонов.
– Ну? – майор ткнул стволом в сторону леса. – Или тебя понести?
Вдруг какая-то черная молния метнулась за спиной офицера. Тот даже не успел обернуться – блестящая железяка врезалась ему четко в висок, шурупы вгрызлись в череп. Разъяренная цыганка дернула импровизированное оружие на себя и... голова майора оторвалась, упала в снег. Из обрубка на шее не вылилось ни капли крови.
– Какого?!
Рука Тимохи сама дернулась к кобуре, но даже обезглавленный, майор отреагировал мгновенно – с силой саданул ногой в бедро, да так, что Тимофей скривился. Отработанным движением разжал пальцы сержанта, достал из его кобуры ПМ и, не глядя, выстрелил себе за спину. Голова цыганки лопнула кровавым фонтаном, и несчастная женщина повалилась в снег.
– Без нее обойдемся, – раздалось из ямки, в которую упала голова майора. – От этих маргиналов никакого толку. А вот ты нам еще пригодишься – свой мент всегда нужен. Взять его!
Нурлан и вахтовики двинулись на Тимоху. Тот отступил назад, споткнулся о какое-то бревно, сел на задницу. Дрожащие губы силились произнести имя напарника, но выводили лишь:
– Ну-ну-ну...
– Баранки гну! Не тяните! – приказала голова майора из-под снега.
Один из вахтовиков оказался уже совсем близко, прицелился молотком в торчащее и уязвимое Тимохино колено.
– Чайку не желаете? – раздалось вдруг рядом. Вахтовик едва успел повернуться на голос, как получил в лицо добрую порцию крутого кипятка. Скуластая пролетарская морда тут же потекла, будто пластиковый стаканчик, брошенный в костер, а Лешка заплясал вокруг майоровых прихвостней, брызгая по-македонски из двух чайников кипятком то на одного, то на другого. Вот второй вахтовик замахнулся, но из носика вырвалась очередная струя, и молоток выпал из ладони; рука расплавилась, обнажая вместо костей голые черные ветки. Вот Нурлан двинулся на Леху и получил из чайника прямо в лицо. То промялось внутрь, глаза провалились, а рот растекся обиженной буквой «о».
Лешка крутился юлой, поливая кипятком то одного, то другого противника. Наконец, когда те растеклись тремя темными лужами из палок, камней и непонятных клубней, помощник машиниста отбросил один чайник в сторону. Во втором еще осталась половина. Лешка протянул руку Тимофею, помогая встать.
– Я проследил за вами из окна. Мне он, – Лешка кивнул на застывший посреди опушки безголовый труп, – с самого начала не понравился.
– Кто это такие? – дрожащими губами еле выдавил Тимофей.
– Неважно, кто. Главное – сколько их.
– Много, ой много, – раздалось из лунки в сугробе. – А скоренько еще больше будет.
Лешка обернулся, навис над лункой и вперил полный ненависти взгляд в улыбающуюся рожу майора. Тот скалил ровные, слишком белые зубы, и в глазах его плясали торжествующие искорки.
– Запоздало ты, начальник, понял, куда девки пляшут.
– Главное, что понял! – отрезал Лешка и наклонил чайник над головой Анатолия Валентиновича. Раздалось громкое шкворчание. Тимоха глядел, как завороженный, как обваривается и плавится лицо майора, обнажая серые мышцы, а под ними – сплетение веток, будто вместо черепа у того была корзина. Движение совсем рядом он заметил слишком поздно, только успел отшатнуться, чтобы увидеть, как крепкая рука обезглавленного тела вцепилась в Лешкину глотку, сдавила. Тот закашлялся, раздался хруст. Пальцы плотно схватились за кадык и резко вдавили его внутрь шеи. Лешка упал не землю, закашлялся, хватаясь за горло, шумно пытаясь втянуть воздух, но вдохнуть не получалось.
– Тварь! – взревел Тимоха и кинулся к офицеру. Выхватив упавший набок чайник, он выплеснул остатки на майора. Воды не хватило, и тот растекся только до пояса, а ноги остались стоять, напоминая причудливый пень. Отбросив чайник, Тимоха бросился к Лехе. Помощник машиниста уже задыхался – лицо его было лиловым, губы посинели, выпученные глаза, казалось, в любую секунду выпадут из глазниц.
– Вы...веди... Вы...веди... – прохрипел он из последних сил. Глаза его застыли, а напряженная до предела шея повисла, Лешка обмяк, так и не договорив. Но Тимоха и сам все понял.
***
Автор — German Shenderov
Перегон (Часть вторая)
Что делать дальше поездная бригада решала долго. Связи с «большой землей» не было – РВС сгорела, облитая крутым кипятком, а портативные рации проводников передавали только помехи. Мобильники дружно жаловались на отсутствие сети. Двигаться дальше состав не мог – у двух вагонов не было соприкосновения с полотном, прочие стояли вкривь и вкось – поползли по скользким от снега рельсам.
Кто-то из проводников предложил отцепить локомотив и поехать за помощью до следующей станции.
– Ты дурак что ли? А пассажиры здесь останутся? – возмутился Лешка.
– А ты захотел в Данко поиграть? Так это, братец, без нас! – ярился Тимофей, молодой и наглый сержант из «линейных». Раскосый и квадратный Нурлан, его напарник, согласно подтявкивал, коверкая слова:
– Да, Данка хуева. Хули здэсь сидэть?
Другие закивали, принялись роптать, мол, что это они тут торчать должны, и так вторые сутки в дежурстве, дома – семьи, дети.
– Да вы чё, люди? – удивленно вопрошал помощник машиниста. – Вы в своем уме? Целый состав народу посреди тайги бросить? А кто за это отвечать будет? А если что случится? Надо остаться. По инструкции даже...
Поездная бригада загомонила – сидеть в тайге и ждать у моря погоды никто не хотел.
Наконец, Аглая Семеновна – дебелая тетка за сорок, опытная проводница – из тех, кто не боится заходить в полный вагон дембелей – громыхнула:
– Ша! Лешка теперь за старшего – как скажет, так и будет! – и бригада притихла, только Тимофей что-то недовольно шепнул Нурлану. – Ну что, командуйте, Алексей Батькович, что делать-то?
Лешка не сразу понял, что вопрос адресован ему – выходит, теперь он начальник поезда, заместо дядьки и убитого Дмитрия Григорьевича. Замялся, пожевал губами, наконец, выдавил:
– Поезд сам дальше не поедет. Нужны рабочие, тягач и эвакуационный рейс. К тому же, нас уже неплохо замело. В пункте назначения про нас если и не забыли — то вряд ли могут прислать помощь по такому бурану. Будем ждать, пока не подъедет следующий состав, у них одолжим РВС и свяжемся с Благовещенском. Топить сможем еще пару дней; пассажирам раздадим пайки из вагона-ресторана. Палыч, соберешь?
– А недостачу ты мне из своего кармана закроешь? – возмутился Андрей Палыч, грузный, с внушительным вторым подбородком, перетекающим в свисающее брюхо директор вагона-ресторана.
– РЖД оплатит. Чрезвычайная ситуация! – отрезал Лешка, почувствовав всю угнездившуюся на его плечах ответственность. Палыч только хмыкнул, но возражать не стал. – Сейчас пройдитесь по вагонам и успокойте пассажиров. Скажите, что ситуация под контролем, РЖД извиняется и все такое, не мне вас учить.
– А про Степаныча, – Тимофей брезгливо сморщился, – Что расскажем?
– Ничего. Пассажирам ничего не говорить! Паника нам ни к чему.
Бригада нехотя разошлась по вагонам, переругиваясь и недовольно хмурясь. Лешка отер со лба выступивший пот – следующие часы обещали быть самыми непростыми в его недолгой жизни.
***
Тимофей Меленчук заступил в наряд сопровождения недавно. До этого вместе с другом детства Нурланом он служил в патрульно-постовой службе Минусинска. На поезд их устроили, как и Лешку, по знакомству. Работа была не пыльная: знай себе следи за порядком, разнимай раз в месяц перепившихся вахтовиков, щупай смешливых проводниц да знакомься с симпатичными пассажирками, которые вдали от дома и мужей становились куда сговорчивее. Наверное, срабатывал «синдром попутчика». Впрочем, такими тонкостями Тимоха себе голову не забивал, а просто пользовался тем, что, как он считал, доставалось ему по праву. Нурлану с прекрасным полом везло меньше, но и тот не унывал – в дороге, вдалеке от глубоко консервативной мусульманской семьи, он мог беспрепятственно и без остатка отдаваться своему любимому хобби – употреблению горячительных напитков.
Тимоха с Нурланом шли через вагоны, сквозь зубы матерясь на взявшего слишком много на себя Лешку. Вечер, обещавший быть томным, теперь затянулся на неопределенный срок, и они хищно оглядывали полки плацкарта в поисках «добычи». Тимофей наметанным взглядом подмечал тут и там стройные ножки и круглые попки, затянутые в дешевые спортивные костюмы; поблескивающие же глаза Нурлана искали блики в пузатых боках бутылок на столиках и в сумках. Именно посреди этого будничного занятия их застал дикий визг в одном из вагонов:
– Помоги-и-ите! На помощь! Скорее! Полиция!
Сердце Тимохи глухо бухнуло в ушах. Рука сама собой дернулась к кобуре. Тяжесть надежного табельного ПМ-а придала уверенности.
– С дороги! – толкнул он плечом какого-то замешкавшегося в проходе мужичка в футболке «Зенита» и поспешил на голос. За спиной нога в ногу бежал Нурлан, шумно сопя своим плоским бульдожьим носом.
У туалета стояла беременная девчонка в пижаме со слониками. Тимоха даже не удержался, оглядел ее получше – совсем ведь молодая, можно сказать ребенок. А личико смазливое, хоть заплаканное.
– У ей парень помер! – угодливо квакнула какая-то бабка под локоть, и Тимохино сердце кольнуло не пойми откуда взявшееся ревнивое злорадство. – Прям на очке и... Ох, прости, Господи!
– Разберемся! – Тимофей отодвинул старушку и бесстрашно шагнул в тесное помещение туалета, откуда, помимо привычных ароматов хлорки и продуктов жизнедеятельности, теперь тянуло чем-то сырым, мясным, как когда батя разделывал порося. Зрелище, представшее его глазам заставило Тимоху выгнуться дугой и оставить съеденный на ужин тульский пряник на грязном полу – рядом с практически вывернутым наизнанку человеком. Головой тот упирался в пол, а ногами все еще сидел на унитазе. Внутренности сизо-бурой грудой свисали с металлического края.
Кое-как взяв себя в руки и сдержав второй приступ тошноты, Тимоха пробулькал:
– Нурлан, не пускай никого!
Ни сержант Меленчук, ни его напарник Нурлан никак не могли в тот момент предположить, что несчастный Сережа был лишь первым из восьмидесяти шести других «вывернутых наизнанку» пассажиров, отведавших бабкиных пирожков.
***
Как угорелые, линейные полицейские метались по вагонам, фиксируя труп за трупом. То тут, то там раздавались новые крики, и Тимофей с Нурланом неслись на очередной гражданский зов. К концу часа насчитали восемьдесят шесть усопших. Стражи порядка уже не успевали ужасаться и успокаивать население, лишь отирали пот со лба и рутинно фотографировали очередного покойника, ключом проводника запирали туалет и запрещали приближаться к мертвецам. В натопленных вагонах те начали распространять вокруг себя зловонные миазмы чуть ли в первые минуты после гибели. Пострадали и двое проводников – их нашли в проходных тамбурах в лужах собственных испражнений с неизменным шлейфом внутренностей, торчащих из анальных отверстий.
– Да какого ж хера здесь произошло? – напряженно чесал затылок Тимофей. Нурлан предпочитал молчать, но и в его раскосых глазах читалось непонимание.
– Пироги это все! На них махарипе – проклятие! Эта старуха – не человек, бэнк, черт лесной! – со знанием дела встряла цыганка.
– Какая старуха? Гражданочка, вы употребляли?
Но обеспокоенные пассажиры подтвердили – действительно, ходила вдоль вагонов бабка с пирожками, и в самом деле погибли именно те несчастные, что польстились на ее угощение.
– Целый остался у кого-нибудь? А?
– Вот! Есть! У меня! – на вытянутых руках принес румяный кругляш теста щуплый интеллигент в очочках. Он с опаской глядел на пирожок и беспомощно оглядывался на толпу пассажиров, часто моргая за толстыми линзами. – Представляете, люди, только собирался поесть! Хотел руки помыть, а в туалет – очередь. Вот, не успел. А если бы...
– Благодарю за помощь следствию, – кивнул Тимофей, пряча панику за казенными фразами. – Нурлан, прими вещдок.
Мордатый казах, не изменившись в лице, протянул руку к «вещдоку», интеллигент поторопился разжать пальцы, и выпечка, выскользнув из целлофанового пакета, шлепнулась на пол. Румяные бока лопнули, и из щели полезло то, что поначалу показалось Тимофею лишь ливером. Но вдруг из серо-коричневой массы выросло что-то, похожее на два крошечных пальчика, на конце которых вместо ногтей росли их братья-близнецы еще меньшего размера. Эти странные конечности уперлись в пол, наподобие паучьих ног и с усилием вытягивали из пирожка оставшийся ливер, который вдруг из рассыпчатого и рыхлого стал какой-то склизкий и цельный. Кто-то из пассажиров взвизгнул, интеллигентишка отшатнулся в ужасе и бухнулся на задницу; Тимофей застыл, скованный ужасом, а пальчики уже уцепились за его штанину и начали восхождение.
Вдруг прямо в середину пирожка опустился тяжелый армейский берец, раздавив неведомое существо. Ботинок покрутил каблуком на месте, растирая бурую жижу, после чего одним движением размазал ее ровным слоем по полу.
– Дайте кто-нибудь совок соскрести эту гадость! – скомандовал тихий, но от того ничуть не менее мощный голос. В его басовитых обертонах чувствовалось, что владелец голоса привык не просить, но отдавать приказы.
Подняв глаза, Тимофей увидел перед собой невысокого, коротко стриженого мужчину. На квадратном подбородке сахарными крошками поблескивала седая щетина. В серых глазах плескалась расплавленная сталь. Под их взглядом Тимофею захотелось тут же встать по стойке «смирно». Образ дополняла тельняшка без рукавов.
– Фамилия, сержант! – рявкнул мужик, и Тимоха, вжав голову в плечи, переспросил:
– Я?
– Головка... от часов «Заря». Кто еще, ну?
– Сержант МВД Тимофей Меленчук, наряд сопровождения! – представился Тимоха с перепугу по форме.
– Хорошо, Меленчук. А я – офицер запаса, звать меня Анатолий Валентинович, можно просто «товарищ майор». Так вот, сержант, – офицер наклонился и поманил Тимофея пальцем, понизил тон, – Сейчас нужно здесь порядок навести. Во-первых, выкинуть эту дрянь, а во-вторых – вынести тела на мороз, пока они здесь не потекли. Ты же не хочешь, чтобы у тебя поезд мертвечиной провонял?
Тимофей не хотел.
– Пассажиров успокой и собери мужиков поздоровее да покрепче. Сейчас быстренько покойников на снежок перетаскаем, простынками накроем – чай, не обеднеете. А как состав на рельсы поставят – мы под них какой-нибудь отдельный вагон выделим.
***
Найти добровольцев для переноса тел оказалось задачей непростой. В конечном итоге пришлось договариваться с вахтовиками – посулить им ящик водки из вагона-ресторана. Андрей Палыч подсчитывал расходы и рвал с головы свои и без того жиденькие волосья.
Провозились едва ли не два часа. Задачу осложнило то, что внутренности волочились за телами по вагону, оставляя кровавый след. Наконец, было принято решение заворачивать усопших полностью в простыню – под горестный вой проводниц. Наконец, все восемьдесят шесть трупов лежали аккуратным рядком вдоль поезда. Зрелище было жуткое: кровь просачивалась сквозь простыни и окрашивала снег. В голове Тимофея проносились сцены из старых военных фильмов – про концлагеря и карательные отряды. Кажется, в одном из таких немцы расстреляли всю деревню, а потом сложили таким же аккуратным рядком за избами. Его снова вывернуло.
– Давай, солдат, не стесняйся! – хлопал его по спине Анатолий Валентинович. – Лучше наружу, чем внутрь!
Вахтовики тоже приходили в себя – курили, притопывали на снежном ветру и матерились, поглядывая на шеренгу мертвецов. Лешка тоже стоял рядом, пускал облачка пара и глядел в небо, избегая смотреть на импровизированный «морг», и с содроганием думал о том, как потом, когда приедет помощь, примерзшие трупы придется отколупывать при помощи ломов и лопат.
На самом деле переживал он почем зря, ведь едва над тайгой поднялось блеклое северное солнце, мертвецы бесследно исчезли. На снегу валялись лишь разодранные простыни и плотные комья, оказавшиеся на поверку смерзшимися внутренностями. Их же бывших владельцев и след простыл.
***
Смерть почти сотни людей и последовавшее за этим исчезновение их трупов скрыть уже не просто не удалось — не было смысла. Пассажиры высыпали в сугробы, нахохлившись, точно воробьи, закутавшись в свои пуховики и куртки; они нервно перекрикивались, скандалили друг с другом и с проводниками. Со стороны все это напоминало натуральный птичий базар. В воздухе витала паника.
– Успокойтесь, граждане, пожалуйста, мы во всем разберемся! – увещевал Лешка толпу, но люди не слушали, требовали полицию, милицию, армию, директора РЖД и чуть ли не самого Путина. Тимоха стоял в стороне и нервно подрагивал, держа руку на кобуре – ситуация могла в любую секунду выйти из-под контроля.
– Ты, чтоль, начальник поезда? – раздался вдруг властный голос из толпы.
– Ну, я, – неуверенно ответил Лешка. Раздался щелчок, на Леху откуда ни возьмись навалился бугай, приподнял за грудки, прижал к подножке. Тимофей дернулся было, но уткнулся носом в какую-то наспех показанную корочку, присмирел. Следом неспешно подошел круглый маленький человечек, затерявшийся в своей соболиной шубе. На лице человечка застыла гримаса крайнего недовольства и презрения. Закурив, он обратился к Лешке:
– Ну что, начальник, что делать будем? Работы ты и так лишился, это я тебе обещаю. Сейчас и твоя свобода на кону, и зависит все от твоего ответа на вопрос: когда мы поедем дальше?
Лешка сглотнул. Из-под расстегнутой шубы блеснул на пиджаке вопрошавшего депутатский значок.
– Послушайте, – попытался оправдаться он, – Часть вагонов потеряла сцепление с рельсами, движение состава по маршруту невозможно. РЛСка накрылась, связи нет, рации не работают. Нужно дождаться следующего поезда, чтобы вызвать тягач и ремонтную бригаду.
– И сколько ждать? – набычился депутат.
– Дня три, может и дольше, – упавшим голосом ответил Лешка. Депутат тут же покраснел; кажется, даже лоб его покрылся испариной, несмотря на собачий холод и метель. Он оттеснил своего помощника и уже сам схватил Лешку за ворот пуховика и притянул к себе. На этот раз Лешке пришлось нагнуться.
– Три дня? А где другие поезда? Товарняки, электрички, а?
– Послали в объезд из-за заносов. Или вовсе отменили. Ни вертолетов, ни бригады спасения в такую метель можно не ждать. Так что не меньше трех суток.
– Слушай сюда, ты, двуногое, у меня завтра в Благовещенске встреча с застройщиком. Сделка на сорок лямов, понимаешь, не? Сорок! Ты столько за всю жизнь не заработаешь!
– Ну, идите пешком, – пожал плечами Лешка. Сейчас его мысли были заняты тем, кто или что забрало трупы пассажиров, и это нечто пугало его куда больше колобкоподобного депутата.
– Чё ты, сука, сказал? Матвей, поучи-ка его...
Бугай двинулся к Лешке, играя желваками, занес кулак и... опрокинулся в сугроб, совершив какой-то немыслимый кульбит. За его спиной оказался невысокий седой мужчина в желтоватом армейском бушлате, будто из старых фильмов про войну.
– Не думаю, что стоит портить настроение нашему единственному машинисту, – произнес он негромко, но, кажется, слышала вся толпа. Галдеж прекратился. Депутат зашипел как раскаленная сковородка, на которую брызнули водой:
– Ты охерел? Ты вообще знаешь, кто я?
– Знаю. Депутат заксобрания Амурской области, Георгий Пилипенко. Ты об этом всему поезду уши прожужжал, – спокойно ответил седой, продолжая ногой удерживать в снегу депутатского прихвостня. – А я – Анатолий Валентинович Кузнецов, майор запаса. Будем знакомы.
Майор протянул руку, поймал вялую ладошку депутата в свою стальную хватку и сдавил так, что у человечка глаза полезли на лоб. Офицер же продолжил:
– И раз уж мы теперь все, так сказать, в одной лодке – предлагаю не устраивать свары, а искать решение проблемы. Алексей, – обратился он уже к Лешке, понизив голос. – Скажите, на сколько нам еще хватит угля и дизеля, чтобы держать поезд в тепле?
– Дня на три-четыре, если расходовать экономно.
– Ага. А следующий поезд, я слышал, будет через трое суток, так?
– В лучшем случае так.
– Получается безвыходная ситуация, – подытожил военный, отпустив, наконец, руку депутата. Тот затряс ей, будто обжегся. – Нужно что-то решать.
– Что тут решать? Отцепить локомотив и на нем ехать до Благовещенска, – огрызнулся депутат. – Там уже и тягач вызовем, на уши всех поднимем.
Лешка было возмутился, но майор его опередил:
– И оставить толпу людей на морозе? Без связи, без света? Ты, депутат, представляешь, что тут может произойти? И на кого, как ты думаешь, все повесят? Спросят ведь, чья была инициатива? Я молчать не буду.
Пилипенко сжал губы и злобно уставился на майора. Бугаю, наконец, было позволено подняться на ноги. Тот отряхнулся и присоединился к своему патрону. Майор же, точно позабыв о депутате, теперь оглядывал поезд, толпу и лес, оценивая ситуацию. Поразмыслив, спросил Лешку:
– А что, если вагоны эти убрать, поезд поедет?
– Куда ж он денется? Да только как их убрать?
– Это мы сейчас придумаем. Есть же у вас этот, как его... Механик? Зови его сюда.
Инженера-механика поезда нашли в вагоне-ресторане. Филипп Михалыч сидел, закинув ноги на накрахмаленную белую скатерть и пил горькую. Увидев начальство, да еще в таком количестве – депутат, помощник машиниста, мент и какой-то незнакомый дед с квадратным подбородком – поперхнулся, закашлялся, но ноги со стола убрал.
– Здорово, Михалыч. Не нервничай, – успокоил его Лешка. – Тут вот граждане спросить хотят.
– Чего им?
– Вас Филипп Михайлович звать, да? – протянул руку майор. – А меня Анатолий Валентинович, офицер запаса.
Электромеханик выпучил глаза, ощутив давление майорской клешни, даже немного протрезвел.
– Скажите, Филипп Михайлович, можно ли как-то снова привести поезд в движение? Так сказать, своими силами?
– Не-е-е, вы чо! Тут целая рембригада нужна, как я вам один-то? – замахал руками механик.
– Ну, а если подумать? Теоретически? Что нужно сделать? Вы же просто представьте сами – тут триста с лишним человек, в лесу, посреди тайги... Да и про трупы вы тоже знаете. Поймите, люди на нервах, случиться может что угодно.
– Ну, теоретически... – облизнул вдруг пересохшие губы Михалыч. Нестерпимо захотелось выпить еще водки, но майор продолжал крепко удерживать вечно перепачканную в масле руку. – Самые проблемные – первые три вагона, их неслабо покорежило. Я осматривал, там ходовая часть повреждена. Если поедут – застрянут. По-хорошему, их бы надо отцепить...
– А пассажиров куда? – перебил Лешка.
В пропитых глазах механика мелькнул давно дремавший профессиональный азарт.
– Пассажиров уплотним. Ничего, чай, не в Париже. В целом, остальные вагоны достаточно подцепить и по направляющей вернуть на рельсы. Нужны рычаги там, там и там, – тыкал Михалыч пальцем куда-то себе за спину. – А эти – приподнять и спустить на полозьях. Их можно установить по бортам, укрепить снизу, зафиксировать в одном положении и тогда…
Механик спохватился:
– Но это все только на пальцах. Так-то тут целая рембригада нужна, деповская, а здесь...
– А здесь есть вы и человек пятьдесят здоровых мужиков, – подытожил майор. – Я не сомневаюсь в вашей компетенции. Вы руководите, а мы как-нибудь справимся. Пойдемте.
– Куда? – испуганно спросил Михалыч, и стоило офицеру отпустить его руку, тут же нацедил себе рюмку и немедленно выпил.
– Проведем инструктаж.
***
Когда Лешка ушел в вагон-ресторан, пассажиры накинулись на проводников. Те быстро смекнули, куда ветер дует и разбежались по своим купе, заперевшись изнутри. Поняв, что ловить на морозе кроме ангины, нечего, народ тоже стал расходиться. Пришлось запустить Тимоху с Нурланом по вагонам, чтобы выгнать всех совершеннолетних и дееспособных опять наружу. Пассажиры откровенно роптали, отмахивались и огрызались, но все же повиновались требованиям служителей закона.
Когда, наконец, Анатолий Валентинович решил, что людей собралось достаточно, он взгромоздился на заблаговременно расчищенный пень и толкнул речь следующего содержания:
– Товарищи пассажиры. Как вы видите, с составом произошла внештатная ситуация. Мы в некоторой степени тут... застряли. Связь со станционными диспетчерами ввиду непредвиденных обстоятельств стала невозможна. Часть вагонов окончательно вышла из строя и неспособна продолжить движение.
– Так отцепить их и дело с концом! – крикнул кто-то из толпы.
– Да, именно так! – поддержал Анатолий Валентинович. – Отцепить! И наш высококлассный инженер – Филипп Михайлович... Как вас по фамилии?
– Титяпкин, – выдавил ошалевший механик. Еще никогда на него не было обращено столько глаз.
– Филипп Михайлович Титяпкин проинструктирует добровольцев, как это осуществить. Работа предстоит нелегкая – нужно будет свалить несколько стволов, вырубить на них полозья и при помощи коллективного труда привести, наконец, наш поезд в движение!
Толпа сразу поскучнела, многие даже решили по-тихому свалить от греха подальше. Майор, заметив это, поспешил добавить:
– Добровольцам в благодарность за помощь в спасении состава от Амурской области и лично от депутата заксобрания Георгия Андреевича Пилипенко будет выплачена премия в размере пятидесяти тысяч рублей! – тяжелая рука хлопнула по плечу скривившегося в неестественной улыбке депутата. – Всех добровольцев прошу записываться у самого Георгия Андреевича.
Толпа одобрительно загудела, вахтовики тут же протиснулись вперед, образовали нестройную очередь, хищно нацелившись на депутата.
– К сожалению, инструментов на всех не хватит, поэтому мы будем способны принять ограниченное число желающих. Однако, – поднял палец вверх офицер, – При наличии собственного инструмента вы будете зачислены сверх норматива.
Тут же зашевелились мужички в дальних рядах – из тех, кто не успел выстроиться за вахтовиками.
– У меня топор есть! – кричал какой-то заросший бородач.
– А у меня шуруповерт! Новый!
Желающих помогать в деле отцепления пострадавших вагонов все прибавлялось. Офицер удовлетворенно кивнул, прочистил горло и продолжил:
– Также РЖД и лично директор вагона-ресторана бесплатно предоставит каждому пассажиру стандартный паек.
– А водка входит? – крикнули из толпы.
– К сожалению, сто грамм фронтовых гражданским, да еще и в мирное время, не положены, – отшутился майор, после чего посерьезнел. – Несмотря на чрезвычайные обстоятельства, мы должны вести себя цивилизованно, соблюдать законы, а также некоторое количество простых правил. Первое – в лес ходить запрещено. Если вы там замерзнете или потеряетесь – искать вас никто не будет. Второе – если у кого-то из пассажиров есть огнестрельное или травматическое оружие – его нужно сдать нашим блюстителям закона, Тимофею и Нурлану, разумеется, под расписку. Если спустя час оружие не будет сдано, его хранение будет считаться преступлением, а утаивший будет наказан по всей строгости. И последнее – если вдруг за время нашего пребывания на этом перегоне вы заметите что-то странное, необычное и пугающее – обращайтесь лично ко мне. В любое время.
– Что-то вроде пропавших трупов? – ехидно спросила цыганка.
– Да, что-то вроде, – не изменившись в лице ответил майор.
***
Майор Кузнецов как-то очень быстро и ловко перенял на себя командование поездом. Лешка, не сильно-то рвавшийся в начальники, с удовольствием передал бразды правления в руки офицера в запасе, а Тимофей так и вовсе заглядывал майору в рот после спасения от ливерного пирожка. Нурлан, как и всегда, следовал за другом безмолвной и раскосой тенью.
Механик Михалыч, опрокинув еще стакан водки, раздухарился и, войдя в раж, вовсю командовал группкой угрюмых вахтовиков, раздавал инструмент и объяснял, размахивая руками:
– Мы их на полозьях – ррраз и набок. Потом локомотив на тросе подтащим, и погнали наших городских...
Депутат, конечно, посокрушался относительно обещанной майором премии, но здраво рассудил, что снявши голову по волосам не плачут. Заперевшись в своем купе вместе с помощником, он пил из горла дорогой ирландский виски, предназначенный в подарок мэру Благовещенска.
Андрей Палыч тоже оплакивал потери, обнимаясь с бутылкой двенадцатилетнего коньяка из заначки. Пайки собирали хоть и скромные – чтобы хватило всем – но увесистые, и каждый директор вагона-ресторана провожал печальным взглядом.
Пассажиры же, не попавшие в ряды добровольцев только и судачили, что об отравленных пирожках и пропавших трупах. Какие только версии ни выдвигались: грешили и на инопланетян, и на беглых зеков, что с голодухи готовы были наброситься на любое мясо. Обвиняли масонов и мировое правительство, кто-то даже предположил, что это какой-то хитроумный эксперимент, наподобие тех, что проводили в семидесятых в США. Цыганка, прижимая непоседливую дочь, не переставала говорила о каких-то «бэнк» и все твердила, что про «глаза без мяса». Объяснить в подробностях, что это означает она так и не смогла – плохо владела русским.
Надя в обсуждениях не участвовала. После пережитого ее то и дело тошнило. В туалет своего вагона она ходить никак не желала, хоть проводники все засыпали хлоркой. Есть не хотелось, но сердобольные попутчики наперебой предлагали ей то холодную вареную курицу, то яйца вкрутую, а один дед даже пытался всучить ей чекушку водки со словами: «Я вам как фельдшер говорю, сразу легче станет!» Беременность девушки его, похоже, ничуть не смущала.
Ближе к полудню Надя все же приняла простую истину – либо она сейчас встанет и пойдет «по делам», либо придется лежать на мокром матрасе. Вздохнув, она села на своей полке, надела тоненькую курточку – ничего теплее у нее не было – и вышла в метель. Мороз вцепился в нее сотнями маленьких коготков, принялся щипать и кусать за щеки, пробирался под одежду, исследовав худенькую девичью фигурку под пижамой, сдавливал сердце ледяным обручем.
Надя хотела отойти совсем недалеко, до ближайшего сугроба, но все вокруг поезда было плотно утоптано после «инструктажа». Девушка оглянулась на поезд – вереница окон с любопытством пялились в ответ. Стеснение победило, и Надя захрустела по насту в сторону сплошной стены сосен. Стоило сделать шаг в лес, как небо тут же заволокло густыми ветвями, будто кто-то выключил свет. Надя приспустила резинку штанов, присела в сугроб, собираясь все сделать быстро, как вдруг где-то среди ветвей хрустнула ветка. Девушка вздрогнула, едва не села голой попой в снег. Наконец, взяла себя в руки, спросила:
– Кто здесь?
– Кто-о-о здесь? – раздалось скрипучее из бурелома. Зашуршали по снегу чьи-то стопы, и из груды сваленных ветвей вынырнула взъерошенная голова Сережи. Рот, распяленный в стороны шевелился сам по себе. Шел Сережа неуверенно, то и дело спотыкаясь, точно только учился пользоваться ногами, а глаза его смотрели в разные стороны, как у хамелеона. – Кто-о-о здесь?
Надя вскрикнула, подтянула штаны, попыталась встать, но не удержалась и бухнулась спиной в сугроб. Сережа приближался. Выйдя из бурелома, он сделал пару шагов в сторону подлеска и встал как вкопанный, словно давая получше себя рассмотреть. Мертвенно-бледный, он даже стоя на месте издавал морозный хруст, и девушка догадалась, откуда эта деревянная походка – Сереже мешало трупное окоченение. Не было никаких сомнений – парень был мертв. Глаза глубоко запали, челюсть безвольно отвисла, голый живот лип к позвоночнику.
– На помощь! – завизжала девушка, закопошилась в снегу, пытаясь встать на ноги, а оживший мертвец пошел на нее. Хруст усилился, а кожа на парне неестественно натягивалась в одних местах и свисала клоками в других – будто ее надел кто-то другой, лишь отдаленно напоминающий человека. Сережа нагнулся над Надей, и та стукнула его каблучком сапога в лицо. Щека тут же сползла на сторону, кожа порвалась, а глаз выпал и повис на тонкой ниточке. Парень застыл, скрюченная рука, которую он тянул к девушке повисла плетью, а из глазницы высунулись два длинных черных пальца. Найдя на ощупь глаз, они подтянули его и поставили на место – теперь тот смотрел куда-то внутрь черепа.
От этого зрелища в Надином рассудке лопнула какая-то тонкая стенка, отделяющее человеческое от звериного, и сознание ее деградировало до состояния самки, готовой любой ценой защитить своей помет. Надя издала что-то между всхлипом и рыком и принялась остервенело работать ногами. Удар, удар, еще удар. Сережа отшатнулся, голова его выкрутилась на сто восемьдесят градусов и смотрела теперь куда-то назад и вверх. Это ее шанс!
Надя вскочила на ноги и побежала прочь, проваливаясь под толстый наст и утопая в сугробах, оставляя позади чудовище, что попыталось прикинуться ее погибшим попутчикам, а в ушах звенело скрипучее «Кто-о-о здесь?»
***
Автор — German Shenderov