Перегон (Часть четвертая, финал)⁠⁠

Первая часть

Вторая часть

Третья часть

Маша и Мала почти заиндевели. Сил звать на помощь не осталось, голоса охрипли, а результатом было лишь пугающе короткое эхо и боль в гортани. Машина нога давно уже стала частью груды мертвой плоти, и девочка теперь бы не отличила – где кончается своя и начинается чужая. Холод уже не казался лютым врагом, нет, он ощущался сладкой колыбельной, уютным одеялом, окутывающим, ласковым. Глаза слипались сами собой, Маша уже клевала носом, когда цыганская девчонка ткнула ее локтем под ребра.

– Не спи! Здесь кто-то есть! Я слышу.

Маша тряхнула головой, сбрасывая сонливость. Действительно, в темноте земляной пещеры грузно ворочалось что-то огромное, неповоротливое. С потолка посыпались комья – значит, чем бы это что-то не являлось, оно было очень большим.

– Застынь. Не двигайся, – шепнула Маша девчонке, зажала ей рот. Во тьме металось чье-то тяжелое хриплое дыхание. Покрывало из трупов ощутимо проседало под этим нечто, окоченевшая плоть перекатывалась и издавала звук, похожий на стук булыжников. Что-то стекало с огромного существа, капало вниз с громкими шлепками. Наконец, оно подобралось совсем близко, и Маша ощутила на своем лице чье-то зловонное, отдающее подвальной гнилью и стоячей водой дыхание. Оно было холодным.

– Беги! Приведи помощь! – скомандовала она Мале, подтолкнула девчонку под попку, и та рванулась прочь. Тварь издала какое-то грустное, протяжное «Э-э-э», повернулась было, но Маша пнула свободной ногой мягкую, вязкую плоть. – Ну, иди сюда, сука! Сожрешь меня, да? Сожрешь?

Когда сухие, похожие на прутья метлы пальцы коснулись лица Маши, она очень четко ощутила, насколько сильно хочется жить. Она заметалась и задергалась в плену трупной груды, и то ли вес существа как-то сместил расположение окоченевших тел, то ли паника придала девушке сил, но нога вдруг как по волшебству освободилась. Издав радостный вскрик, Маша было поднялась, но тут же вновь рухнула лицом вниз – нога онемела до полной неподвижности. Девушка уперлась руками в промерзшую плоть, попыталась подняться, но вдруг что-то там, внизу, схватило ее за волосы и теперь тянуло к себе, не давая выкарабкаться. Снизу скрипело знакомо:

– Пирожки горя-я-ячие, с ливером, с яйцом, с капустой…

– Отпусти, манда старая! – Маша принялась из последних сил колотить кулачками по затвердевшей и смерзшейся воедино массе, но хватка не слабела, а сзади накатывала чья-то холодная влажная плоть – будто подбирался к ней сугроб подтаявшего пломбира. Сначала пара рук-метелок легла на лицо, следом – на живот, еще три уцепились за ноги и подняли в воздух. Тонкие пальцы-веточки беспрепятственно проникали в Машину плоть, мяли органы, комкали их и выбрасывали прочь, как ненужный мусор, а внутрь пихали какие-то холодные склизкие комья. Маша чувствовала, что эти бесстрастные и умелые руки перешивают ее, перелепливают ее во что-то другое, меняют саму ее суть. И вскоре от Маши ничего не осталось, кроме оболочки, занятой теперь чем-то иным.

***

Надя упорно пыталась читать «Устав железнодорожного транспорта Российской Федерации» – что угодно, чтобы хоть ненадолго изгнать мысли об ужасах последних суток. Буквы скакали и расплывались, превращаясь в лапы-ветки, а вместо белой бумаги девушка видела бесконечную снежную пустошь. Вдруг дверь в купе резко отъехала в сторону. На пороге, румяный с мороза стоял Тимофей. В руке он сжимал пистолет. Выпалил сходу:

– Одевайся! Нужно уходить!

– Что случилось? Куда?

Надя недоуменно глядела, как парень мечется по купе, сгребая бушлаты и доставая из рундука старые валенки Степаныча.

– Надевай!

– Да я в них утону…

– Надевай, кому говорю!

– Да что произошло-то? – воскликнула девушка, застыв на месте и всем своим видом требуя объяснений. Тимоха сдался.

– Майор – не человек. И Нура тоже. Они Лешку… того. И походу всех здесь собираются грохнуть.

– Но зачем?

– Откуда я знаю? Похоже, многие из пассажиров уже тоже… не люди. Они их как-то заменяют или порабощают. Здесь оставаться опасно.

– И куда мы пойдем? Здесь же лес кругом…

– Ага. Помнишь, что говорил майор? Не ходить в лес! Думаешь, это он просто так? Это чтобы мы не ушли никуда. Он нас здесь всех похоронить решил. А мы, дураки, уши и развесили… Я особенно.

– Но они же строят полозья, чтобы…

– Не то они строят. Смотри.

Тимофей осторожно подвел Надю к окну, сбоку, чтобы снаружи нельзя было увидеть.

– Видишь? На что это похоже?

– На какую-то… платформу. Или мост.

– Вот именно. И я не хочу быть здесь, когда они закончат.

***

Пробирались тайком. Тимоха набрал два термоса горячего чаю из титана, прихватил Лешкин паек – ему он уже ни к чему. Выходить решили через задний вагон – там почти никого не осталось: пассажиров уплотнили в немногие оставшиеся теплые вагоны ближе к локомотиву, работа кипела там же. Метался над тайгой визг неизвестно откуда взявшейся бензопилы, слышался треск деревьев. Добровольцы, как муравьи носились с бревнам туда и обратно, дружно тянули за тросы, трудились слаженно и синхронно, точно готовились к этому годами, и каждый назубок знал свою роль. У Тимохи отвисла челюсть, когда он увидел круглого и явно не привыкшего работать руками депутата, который теперь рьяно вгрызался топором в ствол молоденькой сосны.

– Когда ж он их всех успел... – выдохнул Тимоха.

Над «стройкой», взобравшись на какой-то пень, возвышался Филипп Михалыч. Одутловатое лицо сосредоточенно хмурилось, а глаза, свесившиеся на щеки, беспрестанно вращались, зорко следя за процессом. Стоило чему-то пойти не по плану, как механик широко не по-человечески распяливал рот и издавал какой-то скрипучий крик, похожий на звук, с каким лопаются столы деревьев на морозе, и добровольцы послушно меняли траекторию, перекладывали дерево или начинали по новой перевязывать тросы.

– Сука, и тебя, Михалыч...

– Что там? – спросила Надя, выглядывая осторожно из-за Тимохиного плеча.

– Плохо все. Идем, – отрезал тот.

Выйти удалось с обратной стороны вагона – через окно. Сначала Тимофей выпрыгнул сам, потом поймал Надю. Принялся вертеть головой, выбирая направление. Наконец, кивнул в сторону:

– Обратно по рельсам пойдем. Нужно только немного по лесу пройти, а то мы тут на виду.

– Тимофей, подожди, тут...

Тимоха схватился за кобуру, обернулся и облегченно выдохнул. Перед ними стоял мальчик лет шести и, наклонив голову, бесстрастно сверлил его глазами. Надя заворковала:

– Эй, малыш, что ты здесь делаешь? Да еще один, босиком, без куртки? Где твои мама с папой?

Действительно, босые ноги ребенка утопали в снегу, одежда – лишь тоненькая хлопковая пижама с Микки-Маусами. Рот малыша был дебильно приоткрыт, пальцы судорожно сжимали сломанный планшет с огромной трещиной во весь экран. Тимоха осторожно потянул девушку за локоть:

– Надя, пойдем, это уже не...

Стоило ему совершить это движение, как по ушам ударил резкий нечеловеческий вой. Так могли скрежетать по рельсам неисправные тормоза, так мог звучать скрип гигантского ножа по зеркалу размером с Байкал. Челюсть пацана отвалилась куда-то в район груди, из глотки торчало что-то похожее на дупло, и это дупло выло изо всех сил, трубя тревогу.

– Сука! – Тимоха быстро сообразил, что нужно делать, но было уже слишком поздно. Когда чай из термоса выплеснулся на лицо пацана, от поезда уже отделились несколько силуэтов и рванули к беглецам, на ходу опускаясь на четвереньки. Один понесся прямо по вагонам, вися на них, подобно пауку. Лицо мальчонки растеклось по плечам, как плавленый сыр, но дырка по центру продолжала голосить.

– Бежим!

Тимоха рванул с места, как спринтер. По путям, в отличие от сугробов, бежать было легко. Под бушлатом он сразу взмок, но крик, догнавший его, заставил Тимофея остановиться:

– Тима... Я... стой!

Надя бежала, насколько ей хватало сил, но тяжелый живот и валенки размера на четыре больше сыграли свою роковую роль – девушка споткнулась. Тимоха зарычал от досады – ведь почти оторвались. Преследователи приближались. Теперь он мог разглядеть их удлинившиеся конечности – на локтях и коленях кожа порвалась вместе с одеждой, и наружу торчали какие-то бледно-землистые коренья. Длиннопалые ладони, подобно снегоступам, позволяли ловко бежать прямо по ледяной корке, не проламывая ее. Озаренные звериным, первобытным азартом охоты глаза были неестественно выпучены и едва не вываливались из орбит.

Все это Тимофей успел разглядеть за долю секунды и принял решение: метнулся назад, добежал до Нади, поднял ее на ноги и скомандовал:

– Быстро, в лес!

Взгляд сам наткнулся на утоптанную мертвецами тропинку средь деревьев.

– Сюда!

Они бежали со всей мочи, а за спиной трещали ветки и хрустел снег под ногами (и руками) преследователей. Обращенные неведомой силой в верных слуг холода и ночи, они чувствовали себя в лесу как дома, и Тимофей понимал – нагонят. Не сейчас, так через пятьдесят метров. Не через пятьдесят, так через сто. В спину дышала сама неизбежность.

Вдруг снег под ногами заскользил, и Тимоха вместе с Надей ссыпались в какой-то овраг. Взгляд быстро выхватил нависающее над ямой корневище – если под таким спрятаться, могут и не заметить.

– Быстро! Залезай!

Надя послушалась, заползла под земляной полог. Тимоха скинул свой рюкзак, бросил туда же. Окинул взглядом наспех – все еще слишком заметно. Решение пришло быстро – с нависающего корневища он стряхнул снежную шапку прямо на Надю – ту укрыло, будто снежным одеялом.

– Сиди тихо! – скомандовал он. – Если не вернусь... через час – уходи одна.

– А ты куда?

– Попробую их отвлечь. Не отсвечивай. И это... – Тимоха замялся. – Если вдруг... Ну, ты понимаешь. Короче, если будет пацан – назови Тимофеем!

Надя кивнула, сомкнув заиндевевшие ресницы.

Тимоха путал следы, плутал меж деревьев, стараясь сбросить погоню, но твари, похоже, знали лес как свои пять пальцев – окружали, загоняли его в глубокий снег, отрезали пути к отступлению. Наконец, он вырвался на какую-то поляну, остановился перевести дыхание, уперся ладонями в колени. Под ребрами кололо, сердце казалось огромным чугунным колоколом и тяжело бухало в голове, ноги дрожали.

Вдруг где-то перед ним зашуршал снег. Тимоха нашел в себе силы лишь поднять глаза – сил на большее не оставалось. Из-за густого кустарника вынырнула... девочка. Та самая, которую майор отдал мертвецам. Смуглая, с черными косичками и в короткой ночнушке, она казалась галлюцинацией, предельно неуместной здесь, в морозном таежном лесу. Следом вышла еще одна девчонка постарше, лет четырнадцати, тоже босая. Ни одна из них не походила на ходячих трупов из леса или обращенных майором вахтовиков. Можно было подумать, что перед ним – самые обычные дети, если бы не маленькая деталь, проигнорировать которую теперь не получалось: как и у майора, глаза у девчонок были, со слов цыганки, «без мяса», мертвые. Эта мелочь, еле заметная, неуловимо меняла их облик, обращая внимание на прочие изменения – слишком симметричное лицо, неестественно-белая кожа, пальцы без ногтей, всего одна ноздря. Будто кто-то, не слишком сведущий в человеческой анатомии попытался наспех вылепить копии.

Тимоха подался было назад, но каким-то шестым чувством почуял – не стоит. Оглянулся – действительно, преследователи уже стояли за спиной. Вытянувшись в полный рост, они теперь были гораздо выше человеческого роста за счет удлинившихся конечностей. Медленно покачиваясь, подобно деревьям, они молча пучили на Тимоху свои тусклые зенки.

– Не бойся! – вдруг произнесла девочка-цыганка. В ее голосе слышался вой зимнего ветра и шелест ветвей. – Ты не станешь таким, как они. Мама постарается.

– Это совсем не больно, – подтвердила та, что постарше. – Сначала тебя как будто бы нет, а потом ты уже другой. Это как уснуть, а потом проснуться... не собой.

– Она долго ждала нас. Ты себе не представляешь. Тысячелетия под землей... Она рассказала нам.

– И что потом? – спросил Тимоха. Сейчас главное – незаметно дотянуться до Макарова. За деревьями появлялись все новые и новые силуэты, подходили ближе. Вот в толпе мелькнуло Лешкино лицо с навечно застывшим на нем выражением удивления. Голова была наклонена, а шея выгнута под неестественным углом. Тимоха попытался сосчитать мертвецов, но сбился на десятом. Неважно. Ему нужен только один патрон.

– А потом мы будем кормить маму. Представляешь, как она проголодалась? А когда мы скормим ей все, мы прильнем к ее груди, вернемся в ее лоно и уснем навсегда…

– Скормим все… что все?

– Вообще все, – девочка распахнула руки, насколько хватало длины, будто пытаясь обнять весь лес, все небо, весь мир. Тимохе стало по-настоящему жутко.

– А если я не хочу? – рука уже лежала на рукояти. Оставалось только быстро вытащить ствол и…

– Захочешь. Ты будешь ее любимым сыном.

– Нет уж, спасибо!

Тимоха решился. Выдернул ствол из кобуры, одним движением дослал патрон в патронник, прислонил к подбородку и в последний день посмотрел вверх – на тусклое северное солнце. Палец лег на спусковой крючок…

– Не-е-ет! – завизжала маленькая цыганка, и от этого крика земля под ногами задрожала, разверзлась, и Тимоха полетел вниз. Прицел сместился, но мозг уже дал сигнал мускулам, раздался выстрел. Пуля прошила край подбородка, превратила нос в кровавую кашу, но миновала череп. Сознание взорвалось болью, Тимоха было закричал, но в глотку тут же набились комья земли. Какие-то тонкие ветки оплели руку, вырвали оружие.

Тимофей метался, кашлял и выл от боли в странно-мягких и даже по-своему нежных объятиях чьих-то многочисленных тонких рук. Его накрыло студеной, склизкой массой, точно залило холодным киселем. Пальцы-ветки ласкали его, качали как младенца, пробираясь в глаза, нос и под кожу. Он и правда как будто засыпал – по очереди отключались слух, зрение, обоняние. А вскоре отключился и Тимоха. Теперь уже навсегда.

***

Надя послушно ждала, пока не стемнело. Чай в термосе сделался еле горячим и почти не согревал, а ноги приходилось то и дело массировать, чтобы те не потеряли чувствительность. Лицо покрылось какими-то корками, к которым было больно прикасаться. Маленькая жизнь в животе никак о себе не заявляла уже добрые часа три. А что, если она теперь носит мертвеца? Что, если он прямо сейчас гниет внутри нее, отравляя внутренности продуктами разложения?

– Нет-нет-нет, не может быть! Отзовись же, ну! Отзовись!

Надя положила руку на живот и напряженно вслушалась, надеясь уловить хотя бы эхо биения маленького сердечка.

– Ну же, малыш! Я знаю… Не у такой мамы ты хотел рождаться и не такую жизнь хотел прожить. Но я тебя люблю, слышишь? И сделаю ради тебя все что угодно! Мама ради тебя жизнь отдаст, только отзовись, солнышко. Отзовись!

Слезы застывали на щеках маленькими льдинками, пальцы почти онемели, но Надя упрямо ощупывала живот, стараясь почувствовать хоть малейшее движение, хоть какой-нибудь признак жизни.

Есть! Слабый, неуверенный толчок, ровно под ладонью, точно дитя услышало мать и теперь старалось сказать: «Я жив, мама! Я еще жив!»

– Солнышко! – расплылась в улыбке Надя. – Давай-ка выбираться отсюда, пока мама себе чего-нибудь не отморозила, да?

С трудом поднимаясь из-под сугроба, девушка ворковала сама с собой и с животом, подбадривая себя. Выбралась из оврага и остановилась в нерешительности. Куда идти было совершенно не ясно. В сумерках лес выглядел совсем иначе – враждебно, незнакомо. Направления будто поменялись местами, и Надя осознала – она не знает, куда идти.

Она плутала по лесу, ходила кругами, утопая в снегу, вновь и вновь приходя к тому самому оврагу, где ее оставил Тимоха. Когда буквально в какой-то сотне метров раздался гудок поезда, она приняла свою судьбу – лучше уж так, чем замерзнуть насмерть в тайге.

Чем ближе она подходила, тем отчетливее слышала скрипучие перекликивания «обращенных» – тех, кого лес проглотил, пережевал и выблевал уже совершенно иными, лишь внешне похожими на людей, но ей было все равно.

Где-то совсем рядом, буквально в трех шагах от нее раздавался хруст ветвей; деревья качались, трещали стволы. Казалось, что из леса параллельно с ней выбирается что-то неизмеримо огромное и ужасное. За стволами мелькала какая-то громоздкая, вздутая тень, и Надя избегала смотреть в ту сторону, осознавая, что одного взгляда на это нечто достаточно, чтобы рассудок покинул ее окончательно.

Но все было напрасно. Из леса к поезду Надя вышла почти одновременно с этим громадным созданием, что неуклюже перекатывало свое тело по прорубленной «добровольцами» просеке. Оно почти задевало макушки деревьев бесчисленными тонкими лапами, похожими в темноте на скопления лысых метелок. Искривленные, окоченевшие мертвецы расчищали путь, оттаскивали в сторону разлапистые ветки, сметали ими сугробы и почтительно расходились в стороны, пропуская это вперед.

Поездной механик глухо каркнул, и кто-то из свиты создания по-звериному взвизгнул в ответ. В крикнувшем Надя узнала Тимофея – тот, как верный паж, шагал совсем рядом с тварью, держа руку на бледной рыхлой плоти, похожей на потекший воск или оставленное на солнце масло. Радость узнавания сменилась ужасом — нос и челюсть Тимохи провалились, как у резинового пупса, которому кто-то вдавил лицо.

В неторопливом движении этого неуклюжего, на первый взгляд, создания чувствовалась первобытная мощь, та, которую ощущаешь, глядя на снежную лавину или сход ледников. В беспрестанном мельтешении торчащих тут и там рук, в холодном могуществе, в стылом безразличии этой твари сквозила запредельная древность. На ум приходили каменные дольмены и разрушенные капища, на которых когда-то, в до-ветхозаветные времена приносили в жертву рабов, преступников и даже детей, чтобы задобрить безжалостных и неведомых хтонических божеств. И теперь Надя понимала, что видит перед собой одно из них.

Все пассажиры поезда выстроились перед поездом неровными рядами. Вагоны со сломанной ходовой частью валялись рядом с просекой и казались игрушечными по сравнению с этой тварью. Все было готово к отправлению. В кабине, странно наклонив шею, стоял Лешка и что-то колдовал над панелью. По снежным шапкам на столиках плацкарта Надя поняла – отопление в вагонах отключили.

Спрятавшись за широкой сосной, она думала, что останется незамеченной, но безымянная тварь, взбираясь по подмосткам, вдруг остановилась и безошибочно повернула свое вытянутое лицо к Наде. Черные, совершенно пустые, лишенные какого-либо отблеска жизни глаза равнодушно уставились на нее. Хоть и огромное, но почти человеческое лицо не выражало абсолютно ничего, с тонких губ, обрамлявших судорожно сомкнутый рот, капала на снег густая темная слюна.

– Не бойся, – раздалось от создания. Секунду спустя из-за громоздкой туши вышла цыганская девочка – босоногая, в одной ночнушке, она приветливо улыбалась и смотрела на Надю ласково и благодушно, как на щенка или котенка. Смуглая ручка держалась за одну из многочисленных лап, торчащих из брюха твари, – Она тебя не тронет. Ты же тоже мать.

Гигантское лицо, растущее прямо в центре бесформенной груды, едва заметно кивнуло. И Надя зашагала. В голове было пусто, ни единой мысли – все вычистил страх и взгляд пустых и холодных, как сам космос, глаз. Она шла мимо поезда и чувствовала, как пассажиры – то, что от них осталось – провожают ее колючими, голодными взглядами. Их заиндевевшие ресницы казались острыми зубами, а темные дыры запавших глаз – алчущими ртами, и Надя старалась не думать о том, что будет с городом, до которого доберется этот поезд.

Вскоре она миновала последний вагон, выбралась из сугроба на полотно и упрямо зашагала по шпалам. За спиной вновь раздался протяжный гудок, а следом – набирающий скорость стук колес.

Холодный ветер задувал под бушлат, бросал снег в лицо. Надя то и дело спотыкалась о шпалы, материлась, в голове будто взрывались бомбы, перед глазами вновь вставала кошмарная картина того, как порождение кошмарных снов всходит на поезд, но девушка мотала головой и гнала эти мысли прочь, продолжая упорно идти наперекор метели. Она дойдет. Обязательно дойдет. Ради Тимохи, ради своего маленького чуда под сердцем. А дойдя до следующей станции, сядет на первый же поезд и поедет как можно дальше и как можно южнее – туда, где холодные дети таежной матери до нее никогда не доберутся. Даже когда ветер сбивал ее с ног, метель залепляла глаза холодными хлопьями, а щеки покрывались ледяной коркой, она продолжала шептать потрескавшимися губами:

– Я дойду. Я дойду...

Автор — German Shenderov

#6EZDHA

Artwork by Oleksandr Kozachenko