0 просмотренных постов скрыто
Читаем Классику
Без заглавия (посвящается Льву Толстому)
1887
В V веке, как и теперь, каждое утро вставало солнце и каждый вечер оно ложилось спать. Утром, когда с росою целовались первые лучи, земля оживала, воздух наполнялся звуками радости, восторга и надежды, а вечером та же земля затихала и тонула в суровых потемках. День походил на день, ночь на ночь. Изредка набегала туча и сердито гремел гром, или падала с неба зазевавшаяся звезда, или пробегал бледный монах и рассказывал братии, что недалеко от монастыря он видел тигра — и только, а потом опять день походил на день, ночь на ночь.
Монахи работали и молились богу, а их настоятель-старик играл на органе, сочинял латинские стихи и писал ноты. Этот чудный старик обладал необычайным даром. Он играл на органе с таким искусством, что даже самые старые монахи, у которых к концу жизни притупился слух, не могли удержать слез, когда из его кельи доносились звуки органа. Когда он говорил о чем-нибудь, даже самом обыкновенном, например, о деревьях, зверях или о море, его нельзя было слушать без улыбки или без слез, и казалось, что в душе его звучали такие же струны, как и в органе. Если же он гневался, или предавался сильной радости, или начинал говорить о чем-нибудь ужасном и великом, то страстное вдохновение овладевало им, на сверкающих глазах выступали слезы, лицо румянилось, голос гремел, как гром, и монахи, слушая его, чувствовали, как его вдохновение сковывало их души; в такие великолепные, чудные минуты власть его бывала безгранична, и если бы он приказал своим старцам броситься в море, то они все до одного с восторгом поспешили бы исполнить его волю.
Его музыка, голос и стихи, в которых он славил бога, небо и землю, были для монахов источником постоянной радости. Бывало так, что при однообразии жизни им прискучивали деревья, цветы, весна, осень, шум моря утомлял их слух, становилось неприятным пение птиц, но таланты старика настоятеля, подобно хлебу, нужны были каждый день.
Проходили десятки лет, и всё день походил на день, ночь на ночь. Кроме диких птиц и зверей, около монастыря не показывалась ни одна душа. Ближайшее человеческое жилье находилось далеко и, чтобы пробраться к нему от монастыря или от него в монастырь, нужно было пройти верст сто пустыней. Проходить пустыню решались только люди, которые презирали жизнь, отрекались от нее и шли в монастырь, как в могилу.
Каково же поэтому было удивление монахов, когда однажды ночью в их ворота постучался человек, который оказался горожанином и самым обыкновенным грешником, любящим жизнь. Прежде чем попросить у настоятеля благословения и помолиться, этот человек потребовал вина и есть. На вопрос, как он попал из города в пустыню, он отвечал длинной охотничьей историей: пошел на охоту, выпил лишнее и заблудился. На предложение поступить в монахи и спасти свою душу он ответил улыбкой и словами: «Я вам не товарищ».
Наевшись и напившись, он оглядел монахов, которые прислуживали ему, покачал укоризненно головой и сказал:
— Ничего вы не делаете, монахи. Только и знаете, что едите да пьете. Разве так спасают душу? Подумайте: в то время, как вы сидите тут в покое, едите, пьете и мечтаете о блаженстве, ваши ближние погибают и идут в ад. Поглядите-ка, что делается в городе! Одни умирают с голоду, другие, не зная, куда девать свое золото, топят себя в разврате и гибнут, как мухи, вязнущие в меду. Нет в людях ни веры, ни правды! Чье же дело спасать их? Чье дело проповедовать? Не мне ли, который от утра до вечера пьян? Разве смиренный дух, любящее сердце и веру бог дал вам на то, чтобы вы сидели здесь в четырех стенах и ничего не делали?
Пьяные слова горожанина были дерзки и неприличны, но странным образом подействовали на настоятеля. Старик переглянулся со своими монахами, побледнел и сказал:
— Братья, а ведь он правду говорит! В самом деле, бедные люди по неразумию и слабости гибнут в пороке и неверии, а мы не двигаемся с места, как будто нас это не касается. Отчего бы мне не пойти и не напомнить им о Христе, которого они забыли?
Слова горожанина увлекли старика; на другой же день он взял свою трость, простился с братией и отправился в город. И монахи остались без музыки, без его речей и стихов.
Проскучали они месяц, другой, а старик не возвращался. Наконец после третьего месяца послышался знакомый стук его трости. Монахи бросились к нему навстречу и осыпали его вопросами, но он, вместо того чтобы обрадоваться им, горько заплакал и не сказал ни одного слова. Монахи заметили: он сильно состарился и похудел; лицо его было утомлено и выражало глубокую скорбь, а когда он заплакал, то имел вид человека, которого оскорбили.
Монахи тоже заплакали и с участием стали расспрашивать, зачем он плачет, отчего лицо его так угрюмо, но он не сказал ни слова и заперся в своей келье. Семь дней сидел он у себя, ничего не ел, не пил, не играл на органе и плакал. На стук в его дверь и на просьбы монахов выйти и поделиться с ними своею печалью он отвечал глубоким молчанием.
Наконец он вышел. Собрав вокруг себя всех монахов, он с заплаканным лицом и с выражением скорби и негодования начал рассказывать о том, что было с ним в последние три месяца. Голос его был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря до города. На пути, говорил он, ему пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его душу; он шел и чувствовал себя солдатом, который идет на бой и уверен в победе; мечтая, он шел и слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
Но голос его дрогнул, глаза засверкали, и весь он распалился гневом, когда стал говорить о городе и людях. Никогда в жизни он не видел, даже не дерзал воображать себе то, что он встретил, войдя в город. Только тут, первый раз в жизни, на старости лет, он увидел и понял, как могуч дьявол, как прекрасно зло и как слабы, малодушны и ничтожны люди. По несчастной случайности, первое жилище, в которое он вошел, был дом разврата. С полсотни человек, имеющих много денег, ели и без меры пили вино. Опьяненные вином, они пели песни и смело говорили страшные, отвратительные слова, которых не решится сказать человек, боящийся бога; безгранично свободные, бодрые, счастливые, они не боялись ни бога, ни дьявола, ни смерти, а говорили и делали всё, что хотели, и шли туда, куда гнала их похоть. А вино, чистое, как янтарь, подернутое золотыми искрами, вероятно, было нестерпимо сладко и пахуче, потому что каждый пивший блаженно улыбался и хотел еще пить. На улыбку человека оно отвечало тоже улыбкой и, когда его пили, радостно искрилось, точно знало, какую дьявольскую прелесть таит оно в своей сладости.
Старик, всё больше распаляясь и плача от гнева, продолжал описывать то, что он видел. На столе, среди пировавших, говорил он, стояла полунагая блудница. Трудно представить себе и найти в природе что-нибудь более прекрасное и пленительное. Эта гадина, молодая, длинноволосая, смуглая, с черными глазами и с жирными губами, бесстыдная и наглая, оскалила свои белые, как снег, зубы и улыбалась, как будто хотела сказать: «Поглядите, какая я наглая, какая красивая!» Шелк и парча красивыми складками спускались с ее плеч, но красота не хотела прятаться под одеждой, а, как молодая зелень из весенней почвы, жадно пробивалась сквозь складки. Наглая женщина пила вино, пела песни и отдавалась всякому, кто только хотел.
Далее старик, гневно потрясая руками, описал конские ристалища, бой быков, театры, мастерские художников, где пишут и лепят из глины нагих женщин. Говорил он вдохновенно, красиво и звучно, точно играл на невидимых струнах, а монахи, оцепеневшие, жадно внимали его речам и задыхались от восторга… Описав все прелести дьявола, красоту зла и пленительную грацию отвратительного женского тела, старик проклял дьявола, повернул назад и скрылся за своею дверью…
Когда он на другое утро вышел из кельи, в монастыре не оставалось ни одного монаха. Все они бежали в город.
Показать полностью
Письмо к учёному соседу. Моя теория
Всем гамарджоба)
Сегодня, друзья мои, я хотел бы обсудить с вами творчество моего любимого русского писателя, Антона Павловича Чехова.
Я к сему творчеству плотно пристрастился в возрасте 12 лет, когда поехал на лето в Тбилиси и жил у тети в маленькой комнате в общаге, где, ознакомившись с ее библиотэкой, сожрал за два месяца полный сборник сочинений Антона Павловича (тот что из двенадцати томов, зеленых таких, вы наверняка помните).
Моим самым любимым рассказом Чехова является "Письмо к ученому соседу", которое я таки перечитывал множество раз. И вот после недавнего крайнего прочтения, в мою голову лисиной поступью закрались смутные сомнения, кои вылились в теорию.
В общем, теория заключается в следующем: автор того письма на самом деле прекрасно разбирался в науке и решил просто потроллить соседа-ученого.
Согласно содержанию письма, в некую глухую провинцию, в село Блины-Съедены, из Петербурга переселился профессор. Где находится это село - неизвестно, но с учетом того, что автор письма, Василий Семи-Булатов, является отставным урядником донского казачества, можно предположить, что это где-то на Кубани.
Профессор в течение года не взаимодействовал с соседями, не пригласил никого в гости, ни к кому не поехал знакомиться сам, в виду чего Василий и написал ему это письмо. Собственно, там так и говорится:
Вот уж целый год прошел как Вы изволили поселиться в нашей части света по соседству со мной мелким человечиком, а я всё еще не знаю Вас, а Вы меня стрекозу жалкую не знаете. Позвольте ж драгоценный соседушка хотя посредством сих старческих гиероглифоф познакомиться с Вами, пожать мысленно Вашу ученую руку и поздравить Вас с приездом из Санкт-Петербурга в наш недостойный материк, населенный мужиками и крестьянским народом т. е. плебейским элементом.
Так вот, согласно моей теории, Василий таки предположил, что профессор считает окружающих его помещиков необразованным быдлом, с которым не о чем общаться, в виду чего и не вступает с ними в знакомство.
И в своем письме, бесконечно себя оскорбляя, Василий высмеивает научные концепции, отстаиваемые соседом, самым угарным образом и взамен предлагает свои, совершенно отбитые, но обернутые в наукообразную форму, вроде:
Другое открытие. Отчего зимою день короткий, а ночь длинная, а летом наоборот? День зимою оттого короткий, что подобно всем прочим предметам видимым и невидимым от холода сжимается и оттого, что солнце рано заходит, а ночь от возжения светильников и фонарей расширяется, ибо согревается. Потом я открыл еще, что собаки весной траву кушают подобно овцам и что кофей для полнокровных людей вреден, потому что производит в голове головокружение, а в глазах мутный вид и тому подобное прочее. Много я сделал открытий и кроме этого хотя и не имею аттестатов и свидетельств. Приежжайте ко мне дорогой соседушко, ей-богу. Откроем что-нибудь вместе, литературой займемся и Вы меня поганенького вычислениям различным поучите.
Судя по всему, Василий знает о воздействии изменения температуры на различные вещества, то бишь, на базовом уровне понимает химию. И из его нарочитого невежества в ряде других рассуждений будто бы проглядывает таки некая осведомленность о том, как оно устроено на самом деле.
В общем, я считаю, что Василий на самом деле этим письмом решил просто поприкалываться над профессором и пригласил его в гости, дабы при очной встрече шокировать своими реальными знаниями и подружиться.
Буду рад ознакомиться с вашим мнением в комментариях)
Всем нахвамдис)
Показать полностью
Чехов, Толстой и пикабушники. Пьеса в одном акте
Все персонажи и события вымышлены, любые совпадения случайны.
Действующие лица:
Антон Чехов – литератор.
Лев Толстой – литератор.
Сцена представляет собой кабинет Чехова. Письменный стол у стены завален непрочитанными письмами, уже прочитанные – на полу в живописной куче. У другой стены застеленный диван: простынь на нем скомкана, подушка валяется на полу. Два кресла стоят около стола, еще одно – у столика возле дивана. Cам столик завален штофами с водкой и наливками, здесь же закуски в живописном беспорядке. Чехов сидит на диване, в одной руке рюмка, в другой – распечатанное письмо. Он в халате, вид имеет взъерошенный: всколоченные волосы, отсутствующий взгляд, съехавшее набок пенсне (вниманию господ актеров: надо изобразить практически непьющего человека в состоянии двухдневного запоя).
Открывается дверь, входит Толстой.
Толстой (радостно). Антоша, друг мой, здравствуй. А я вот из Ясной Поляны прямиком к тебе сюрпризом. Пять дней шел. Тяжело идти, да легко думать. О, ишь ты, афоризм получился! Не забыть в какой-нибудь рассказ вставить (смеется). Да я вижу ты мне не рад? Случилось что?
Чехов (меланхолично). Рад, Лёвушка, ах как же я рад. Садись, поплачем вместе…
Они обнимаются, затем Толстой садится в кресло.
Толстой (быстро делает бутерброд с черной икрой, наливает рюмку, выпивает, закусывает, крякает от удовольствия и довольный откидывается в кресле). Тебе не наливаю. Тебе пока хватит. По какому случаю поминки?
Чехов (с отсутствующим взглядом покачивается на диване вперед-назад как маятник). Понимаешь, Лева, позавчера вышел мой рассказ «Анна на шее»…
Толстой (перебивает). А я, представь, уже прочел. Утром прохожу через Серпуховские ворота, слышу мальчишка-газетчик кричит: «Новый рассказ господина Чехова! Только в «Русских ведомостях!». Ну я и купил. Проглотил за пять минут! Голубчик, это же шедевр! Очень сильная вещь! (привстает с кресла и обнимает его). А что грустишь? Радоваться надо. Вон пока шел, видел, как вся Москва в «Русские ведомости» уткнулась. По сторонам не смотрят, чисто все как сомнабулы. А движение-то в Москве сумасшедшее какое! И еще извозчики эти, чистое наказание господне… А они все на ходу читают. Это же успех, Антоша!
Чехов (вздыхает). Да? А вот эти господа так не думают (кивает подбородком на письменный стол).
Толстой. Что там?
Чехов. А это как раз письма восторженных читателей. Из «Русских ведомостей» прислали. И еще приписку сделали: «Для учёта в работе». Язвы…
Толстой (заинтересованно). Разрешишь? (дожидается кивка Чехова, встает с кресла, забирает с письменного стола стопку писем, по пути обратно наливает себе рюмку, выпивает, закусывает тем, что под руку подвернулось, садится обратно и начинает читать).
Чехов с грустной усмешкой наблюдает, как с каждой прочитанной строчкой у Толстого все шире в изумлении приоткрывается рот.
Толстой (поднимает глаза на Чехова). Антоша, я, пожалуй, вслух почитаю. А то мне кажется, что я с ума схожу.
Чехов (начинает оживать и даже пытается улыбнуться). Читай, читай. Не всё ж мне одному такое счастье.
Толстой (декларирует) Дорогой Антон Павлович, вы, конечно, гений, но у меня совершенно нет времени читать ваши опусы. Двадцать страниц в наш стремительный XIX век – это просто неуважение к читателям! Однако очень любопытно узнать, кто такая эта Анна и почему она на шее. Жду от Вас два экстрактных абзаца по этому вопросу по адресу: Москва, Главпочтамт, ЛЛ, до востребования (изумленно смотрит на Чехова). Как же так? Человек не в состоянии прочитать двадцать страниц? Он слабоумный? Кто такой этот ЛЛ, черт возьми?!
Чехов (начинает улыбаться). Ну не знаю. Мнится мне, что это акроним. А там что угодно может быть. И Лодырь Лежачий, и Лентяй Лабазный.
Толстой (тоже улыбаясь). Ход мысли понял. И Лапотный Лоб, и Лахудра Ленивая. А приличного ничего про такого господина и в голову не приходит. Действительно, что с лодыря лежачего взять…
Оба смеются
Толстой (еще раз выпивает, закусывает и начинает уже откровенно веселиться). Ну, кто там у нас следующий? О, знаток русского языка тебе пишет. Некий господин Задрищенко сообщает, что хуже произведения он не читал! Это же, мол, чистейшая графомания. Вот послушай: «Милостивый государь! Вам кажется, что слог Ваш хорош, а на самом деле сюжет, изложение, стиль, фактология – все ужасно! Да и еще в первом же абзаце слово «Показаться» Вы написали через «ТСЯ». Скурпулезнее надо, сударь. В общем, писательство – это не Ваше. Идите в доктора обратно, не позорьте профессию. Среди нас, литераторов, Вам не место!».
Чехов (грустно усмехаясь). Надо же… Ему бы самому сначала бы выучить, как слово «скрупулезность» пишется. И правда, знаток. Все они знатоки… А «ТСЯ» - это не моё. Корректор, скотина такая, напился и пропустил. Да им разве докажешь. Послушай, Лева, а может он прав? Может и правда я не в свои сани сел? Может обратно в доктора?
Толстой (кладет руку на плечо Чехову и проникновенно смотрит ему в глаза). Оставь, голубчик, эти мысли. И запомни – ты гений. А их всех к чёрту. Давай-ка водочки выпьем под карасика. Теперь тебе можно. (Выпивают). Видишь, и полегчало. И подожди, еще не все прочитано. Доктор (смеется), зовите следующего пациента!
Чехов (оживает на глазах). Давай теперь я почитаю. (Берет у Толстого из рук письмо). А вот здесь мне решительно сообщают, что я негодяй и мошенник. И что американцы давно придумали машину, в которую кидаешь буквы, а она сама рассказы из них складывает. И что такая машина стоит у меня в подвале. Я из нее рассказы забираю, несу в издательство, а они мне гонорары. Меня под суд надо. Даже не знаю, что и ответить на такое…
Толстой (весело). А ничего не отвечай. Этот господин мсье Жюля Верна начитался и теперь бредит. Может лет через двести такую машину и придумают, а пока мы сами (целует Чехова в макушку).
Снова выпивают и закусывают.
Толстой. Так, что там у нас дальше? А, вот интересное: «Сударь, Вы там у себя пишете «декольтированные дамы, закрывающиеся веерами от сквозного ветра». Во-первых, напоминаю, что согласно Указу государя императора, следует исключать иностранные слова из обихода. Вам следовало бы написать «дамы, закрывающиеся маленькими опахалами». Во-вторых, почему это у вас дамы декольтированы? Что это за разврат такой под маской литературы? Они должны быть непременно одеты во втором издании! Не то я откажусь от подписки на «Русские ведомости» и вы потеряете лучшего подписчика!»
Чехов (смеясь). Да и черт с ним! Пусть отказывается. Невелика потеря. Ты продолжай, продолжай!
Толстой (ошарашенно). А здесь всего одна строчка. И без подписи. Просто: «Сдохни, тварь!!!» Антон, это твой ученик тебе пишет (хохочет). Ты же как-то сказал, что краткость – сестра таланта? Вот теперь и пожинай, что посеял… Слушай, может в полицию сообщить, а то мало ли?
Чехов (грустно). Пусть его. Больной же человек, сразу видно. Давай дальше. Так, что у нас здесь? Ага! Духовенство выступило. Эк они меня, вот послушай: «Чадо мое, обращаюсь к тебе со словами увещевания. Наша Святая Церковь велит нам молится за власти предержащие, а у Вас Его сиятельство выставлен каким-то посмешищем. Мало того, что он у вас выписан вульгарным любителем женщин, так Вы его еще и «слащавым» припечатали. Удивительно, что Вы, являясь знаменитым писателем, не знаете, что люди, облеченные властью, облечены ее воле божьей, а господь не ошибается. Все помыслы этих великих людей направлены на служение Государю и России. И еще, сказано же в Евангелии: «Да прилепится жена к мужу своему». А у вас она отлепляется. Какой пример вы подаете? Ведь Вас же юношество читает. Грех это».
Толстой (усмехаясь). Здесь, пожалуйста, без меня. С этими мужчинами в рясах у меня отношения сложные.
Чехов (все более и более веселясь). А, вот еще: «Оденьте голову на плечи и подумайте, какой бред Вы пишите!»
Толстой. Так «наденьте» же надо!
Чехов. Ему не надо. Да и не важно ему это. Ему и так хорошо. Без неё. Главное других уколоть.
Толстой. Ладно, всё, по-моему, понятно. Давай еще одно и заканчиваем. Ну, вот это, например. Кто тут у нас? А, ты только посмотри, вот и армия тебе пишет: «Господин Чехов! Вы в Вашем последнем рассказе легкомысленно обрисовали армейского офицера как «туша в мундире», чем нанесли в его лице в моё лицо и в лица всей Русской императорской армии тягчайшее оскорбление! Офицеры армии государя императора все как один стройны-с, подтянуты-с и умны-с! Были бы Вы дворянином и офицером, Вы бы смыли оскорбление кровью на дуэли. Требуем немедленного опровержения!»
Чехов (хохочет). Что-то он в лицах запутался!
Толстой (грустно). Давай я тебе просто объясню, что происходит. Писать же могут все – просто берешь буквы, складываешь из них слова, а уже из них предложения. Ну что я тебе рассказываю, ты сам всё это знаешь. А эти письма тебе пишут люди, которые так не могут. Не могут, и всё! Но они готовы смешать тебя с навозом просто потому, что ты – не такой как они. Вот сейчас я тебе докажу. Дай самую простую строку, ни затрагивающую ничьих чувств…
Чехов (заинтересовано). Ну давай попробуем. Ну вот, например: «К любующейся закатом Маше неслышно подошла кошка, ткнула ее мокрым носом в руку и довольно заурчала».
Толстой (грустно). Ну да… Кошка, девочка Маша, закат... Казалось, что здесь такого? А здесь для них всё не так!!! Кто-то ненавидит кошек, кто-то – девочек, кому-то ненавистно имя Маша, кто-то именно на закате получил ужасное нервное потрясение, о котором не может забыть. И ты получишь еще кучу таких же писем (показывает на письменный стол) просто из-за какой-то Маши и кошки. Так что плюнь на них всех и твори дальше!
Пережитое нервное потрясение и ранее выпитое, наконец, дают о себе знать. Чехов с трудом фокусирует на Толстом взгляд, покачивается, язык заплетается.
Чехов (речью очень пьяного человека). Я понял! Черт с ними со всеми – а я молодец! Выпьем! (выпивают). Фууух… отпустило меня… Послушай, мадам Жужу шепнула, что приехали чудеснейшие мадемуазели. Поехали, а? Кутнём! Там все наши будут. Даже Коля Пушкин обещался быть с Сашей Гоголем. Поехали, Лёва! Не пожалеешь!
Толстой. Я, Антоша, с этими вашими мадемуазелями не могу. Не приучен. Я уж как-нибудь по старинке с Софьей Андреевной и птичницами. Ты уж меня извини… Да и куда тебе ехать? Пойдем как я тебя бай-бай положу (доводит его до дивана, поправляет подушку и заботливо укладывает Чехова).
Чехов (сонно). Спасибо, друг. А ты куда?
Толстой. А я переночую и обратно в Ясную Поляну. Пока к тебе шел, роман увидел. Смотри, вот женщина-аристократка, прекрасный муж, ребенок. Влюбилась в офицера, изменила мужу, сломала жизнь всем, а потом бросилась под поезд. И вижу, что зовут её Аня. Здесь роман в восьми частях мне уже чудится… Антон, ты меня слышишь?
Чехов уже спит. Толстой целует его в лоб, поправляет ему одеяло и тихо выходит.
Занавес медленно опускается.
Конец.
Господам критикам: всем, кто будет тыкать пальцем в автора, мол Толстой не пил и вегетарианец, мол «Анна Каренина» написана раньше «Анны на шее», мол Чехов не мог с Пушкиным и Гоголем кутить – перечитать первую строчку поста. А кому и этого недостаточно – нефритовый стержень там. Зюйд-зюйд-вест, а потом налево. В общем, найдете.
Показать полностью
Ответ на пост «Чехов о застолье»1
Эпиграф
"В этом мире красоты, не хватает простоты". Верби
Э. Хэмингуэй
На Биг Ривер (отрывок)
Он развел костер из сосновых щепок, которые отколол топором от пня. Над костром он поставил жаровню, каблуком заколотив в землю все четыре ножки. На решетку над огнем он поставил сковороду. Ему еще больше захотелось есть. Бобы и макароны разогрелись. Ник перемешал их. Они начинали кипеть, на них появлялись маленькие пузырьки, с трудом поднимавшиеся на поверхность. Кушанье приятно запахло. Ник достал бутылку с томатным соусом и отрезал четыре ломтика хлеба. Пузырьки вскакивали все чаще. Ник уселся возле костра и снял с огня сковородку. Половину кушанья он вылил на оловянную тарелку. Оно медленно разлилось по тарелке. Ник знал, что оно еще слишком горячее. Он подлил на тарелку немного томатного соуса. Он знал, что бобы и макароны и сейчас еще слишком горячие. Он поглядел на огонь, потом на палатку; он вовсе не намеревался обжигать язык и портить себе все удовольствие. Он никогда, например, не мог с удовольствием поесть жареных бананов, потому что у него не хватало терпенья дождаться, пока они остынут. Язык у него очень чувствителен к горячему. Ник был очень голоден. Он увидел, что за рекой, над болотом, где уже почти стемнело, поднимается туман. Он опять поглядел на палатку. Ну, теперь можно. Он зачерпнул ложкой с тарелки. - Ах, черт! - сказал Ник.- Ах, черт побери! - сказал он с наслаждением. Он съел полную тарелку и даже не вспомнил о хлебе. Вторую порцию он съел с хлебом и дочиста вытер коркой тарелку. С самого утра он ничего не ел, кроме кофе и сандвича с ветчиной на вокзале в Сент-Игнесе. Все вместе было очень приятно. Замечательное ощущение. Ему и раньше случалось бывать очень голодным, но тогда не удавалось утолить голод. Он мог бы уже давно разбить лагерь, если бы захотел. На реке было сколько угодно хороших мест. Но так лучше. Ник подбросил в костер две большие сосновые щепки. Огонь запылал сильнее. Ник вспомнил, что не принес воды для кофе. Он достал из мешка брезентовое ведро и по склону холма, а потом краем луга спустился к реке. На том берегу лежал белый туман. Трава была мокрая и холодная. Ник стал на колени на берегу и забросил ведро в воду. Оно расправилось в воде и крепко натянуло веревку. Вода была ледяная. Ник сполоснул ведро, наполнил его до краев и понес в лагерь. Повыше над рекой было не так холодно. Ник вбил в дерево еще один большой гвоздь и подвесил ведро с водой. Он до половины наполнил кофейник, подбросил щепок в костер и поставил кофейник на решетку. Он не мог припомнить, как он раньше варил кофе. Помнил только, что однажды поспорил из-за этого с Хопкинсом, но позабыл, какой способ он тогда защищал. Он решил вскипятить кофе. И тут же вспомнил, что это как раз и есть способ Хопкинса. Когда-то они готовы были спорить обо всем на свете. Поджидая, пока кофе закипит, он открыл небольшую банку с абрикосовым компотом. Ему нравилось открывать банки. Он опорожнил банку в оловянную чашку. Поглядывая на кофейник, Ник сначала выпил абрикосовый сок, очень осторожно, стараясь не пролить, а потом неторопливо стал подбирать уже самые фрукты. Они были вкуснее, чем свежие абрикосы. Кофейник тем временем вскипел. Крышка приподнялась, и кофе, вместе с гущей, потек по кофейнику. Ник снял кофейник с решетки. Хопкинс мог торжествовать. Ник положил сахару в пустую чашку, из которой только что пил компот, и налил в нее немного кофе, чтоб остыл. Кофе был очень горячий, и, наливая, Ник прихватил ручку кофейника своей шляпой. Он не даст гуще осесть в кофейнике. По крайней мере, хоть первую чашку покрепче. Пускай все будет по Хопкинсу, с начала до конца. Хопкинс это заслужил. Хопкинс был знаток изготовления кофе, серьезный человек. Самый серьезный из всех, кого Ник знал. Это все было очень давно.
Показать полностью
Антон Чехов "Злой мальчик"
Антон Павлович Чехов, 29 января 1860 - 15 июля 1904, трудно найти более известного автора. Литератор,врач, классик мировой драматургии, создал более 300 произведений, помимо драматических произведений был автором многих юмористических зарисовок и миниатюр, таких как эта:
Рассказы можно слушать и тут:
Телеграм:https://t.me/vyaninaudiobooks
Показать полностью
Чехов о застолье1
Чехов о застолье в России
Ну-с, когда вы входите в дом, то стол уже должен быть накрыт, а когда сядете, сейчас салфетку за галстук и не спеша тянетесь к графинчику с водочкой.
Самая лучшая закуска, ежели желаете знать, селедка. Съели вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру саму по себе или, ежели желаете, с лимончиком, потом простой редьки с солью, потом опять селедки, но всего лучше, благодетель, рыжики соленые, ежели их изрезать мeлко, как икру, и, понимаете ли, с луком, с прованским маслом… объедение! Но налимья печенка — это трагедия!
Ну-с, как только из кухни приволокли кулебяку, сейчас же, немедля, нужно вторую выпить.
Кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был. Подмигнешь на нее глазом, отрежешь этакий кусище и пальцами над ней пошевелишь вот этак, от избытка чувств. Станешь ee есть, а с нee масло, как слезы, начинка жирная, сочная, с яйцами, с потрохами, с луком…
Как только кончили с кулебякой, так сейчас же, чтоб аппетита не перебить, велите щи подавать… Щи должны быть горячие, огневые. Но лучше всего, благодетель мой, борщок из свеклы на хохлацкий манер, с ветчинкой и с сосисками. К нему подаются сметана и свежая петрушечка с укропцем. Великолепно также рассольник из потрохов и молоденьких почек, а ежели любите суп, то из супов наилучший, который засыпается кореньями и зеленями: морковкой, спаржей, цветной капустой и всякой тому подобной юриспруденцией.
Как только скушали борщок или суп, сейчас же велите подавать рыбное, благодетель. Из рыб безгласных самая лучшая — это жареный карась в сметане.
Но рыбой не насытишься, это еда несущественная, главное в обеде не рыба, не соусы, а жаркое. Ежели, положим, подадут к жаркому парочку дупелей, да ежели прибавить к этому куропаточку или парочку перепелочек жирненьких, то тут про всякий катар забудете, честное благородное слово. А жареная индейка? Белая, жирная, сочная этакая, знаете ли, вроде нимфы…
После жаркого человек становится сыт и впадает в сладостное затмение. В это время и телу хорошо и на душе умилительно. Для услаждения можете выкушать рюмочки три запеканочки. Домашняя самоделковая запеканочка лучше всякого шампанского. После первой же рюмки всю вашу душу охватывает обоняние, этакий мираж, и кажется вам, что вы не в кресле у себя дома, а где-нибудь в Австралии, на каком-нибудь мягчайшем страусе…
Bo вpeмя запеканки хорошо сигарку выкурить и кольца пускать, и в это время в голову приходят такие мечтательные мысли, будто вы генералиссимус или женаты на первейшей красавице в мире, и будто эта красавица плавает целый день перед вашими окнами в этаком бассейне с золотыми рыбками. Она плавает, а вы ей: «Душенька, иди поцелуй меня!»
Антон Чехов
Xyдожник Андрей Шишкин, "За обедом"
Показать полностью
1
Любите ли вы море, как Антон Павлович
Снято на выставке маринистов в Серпухове. Хорошая выставка - рекомендую